Текст книги "Дороги и люди"

Автор книги: Константин Серебряков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 18 страниц)

– Кто разрешил вам тут спрятаться? – проворчал он.

А она в ответ посоветовала ему впустить сюда пару кошек и с достоинством направилась к выходу. С тех пор Мариэтта Сергеевна считает себя некоторым образом постоянным жильцом Публичной библиотеки имени Салтыкова-Щедрина.

– Во время переписи населения меня должны были бы записать по адресу библиотеки, где я провожу целые дни с утра до вечера, – рассмеявшись, закончила она свой рассказ.

– Это, конечно, значительный эпизод вашей биографии, Мариэтта Сергеевна, но признаться, я не вижу связи между тем, что вы делаете сейчас, и...

– Вот тут-то я вас и поймала на первородном грехе несведущих людей, как утверждает Гегель. Все они, в том числе и вы, хотят иметь дело только с результатом явлений, считая результат целым предметом. Гегель же говорит, что целое – это Werden, то есть весь процесс становления, а результат – только конечная точка этого процесса. Гегель, как и Гёте, сказал это задолго до Дарвина... Тот факт, что я сижу сейчас над «Феноменологией», и есть начало искомого вами результата, то самое Werden, в конце которого и ляжет на стол моя будущая работа...

Я придвинул к себе лист бумаги.

– Что это вы собрались записывать? – вдруг грозно прервала себя на полуслове Мариэтта Сергеевна. – И не вздумайте!

– Почему?

– Гегель – моя сегодняшняя тема. Я засекречиваю ее. А вы наведете на мою тему философов, и они опередят меня.

– Спасибо! Вот вы и проговорились. Впрочем, нет худа без добра. Поймите, в вашей беседе со мной вы как раз первой и делаете заявку на эту тему... Постойте, постойте, ведь приближается двухсотлетие...

– Вспомнили все-таки! Да, Гегель родился 27 августа 1770 года... Но если вы думаете, что я буду писать вообще о Гегеле, вы ошибаетесь. Ни один философ не додумается до моей темы. Я заинтересована лишь одной проблемой, которой он коснулся. И для этого снова перечитываю всего Гегеля. Впрочем, об этом сейчас не время...

И тут, взглянув на часы, восьмидесятидвухлетняя Мариэтта Сергеевна со студенческой лихостью внезапно схватила свою сумку, набитую тетрадями, и, заявив, что ей пора в библиотеку, выставила меня из номера...

XV

«Секрет» свой Мариэтта Сергеевна раскрыла в августовском номере «Нового мира» за 1970 год: к двухсотлетнему юбилею Георга Вильгельма Фридриха Гегеля она опубликовала на страницах этого журнала новую работу «О природе Времени у Гегеля».

Вот, оказывается, почему Мариэтта Сергеевна перечитывала в ленинградской Публичной библиотеке «Феноменологию духа», выискивая у Гегеля разбросанные там и сям мысли о времени и пространстве – проблеме, которая волнует писательницу с давних пор.

Последняя философская работа Мариэтты Шагинян написана в органической связи с ее Ленинианой. В разделе «Заключение» она снова возвращается к Ленину, размышляя о том, как гегелевские прозрения о природе времени воспринимал Ленин и как он сам мыслил о проблеме пространства и времени.

XVI

Судьба и время помогли Мариэтте Шагинян написать «Четыре урока у Ленина», завершающую книгу четырехчастной Ленинианы – «Семья Ульяновых».

Четыре урока – это четыре главы: «Воспитание коммуниста», «По следам Ильича», «В библиотеке Британского музея» и «Рождество в Сорренто». Все новые и новые черты образа Ленина, неисчерпаемого образа!

Эту книгу можно назвать старым термином «опыты». Или «этюды». Это серия духовных встреч с сокровищницами ленинской мудрости. Писательница постигает сокровенный смысл бытия, истории, ее движения через Ленина.

Но, называя эту книгу старыми терминами, я отнюдь не лишаю себя права сказать, что «Четыре урока» – это новаторская книга по своей форме, структуре, манере.

Если первые две книги шагиняновской Ленинианы – «Рождение сына» и «Первая Всероссийская» – подчинены канонам исторического романа, основаны на строгой документальности и названы романами-хрониками, а третья работа – «Билет по истории» (эскиз романа) – также выдержана в полном соответствии с жанром, отмеченным в скобках, то «Четыре урока у Ленина» – произведение, где уловить жанровую определенность невозможно. Это нечто синтетическое, в котором спаяны и художественный очерк, и философская публицистика, и документалистика.

Никогда за свою жизнь не увидев Ленина воочию, писательница воссоздает его живым, удивительно близким себе и читателю. Она ищет его следы на дорогах и в городах Франции, Италии, Швейцарии и на старой мрачноватой диккенсовской улице Грэйс-Инн в Лондоне, по которой в утренние часы шел Ильич в библиотеку Британского музея. «Шел под дождем и солнцем, под снегом и смогом, при фонарях и при слабом лондонском утреннем свете, – должно быть, с такою же приятной зябкостью ожиданья или – хорошее русское слово – предвкушения, с какой торопишься на свиданье с чем-то любимым». Так Шагинян ищет общее с Владимиром Ильичем чувство пристрастия к библиотечным занятиям, к Книге. И дальше: «Жизнь человеческая проходит. Она течет удивительно быстро. Но в памяти, как в несгораемом шкафу, долго хранятся ощущения пережитых нами прочных радостей, не теряя своего первоначального вкуса. Я уверена, что Ильич хранил в памяти ощущение своих занятий в библиотеке. Среди немногих личных часов счастья было счастьем для него занятие в знаменитой Ридинг-Рум – читальном зале Британского музея».

Все, что пишет Мариэтта Шагинян о Ленине, глубоко осмыслено и понято с максимально ясным видением и ощущением прошлого – так, как будто это происходит сегодня, на глазах у писательницы. Все, все в этой книге пропущено через свое собственное «я».

Зорок взгляд писательницы, когда она всматривается в простые факты жизни Ильича, в черты его характера, в привычки. Она создает образ борца, мыслителя, человека, все помыслы которого обращены к людям, к революции, к общечеловеческому благу.

Нельзя без трепета читать страницы последней главы «Уроков» о дружбе Ленина с Горьким, об их сложных взаимоотношениях – людей непохожих, во многом разных, порой значительно расходившихся во взглядах. И все-таки: «Горький был тем, за что до конца жизни любил Ленин Горького, за что он не только прощал его, уча и наставляя, как отец сына, но и за то любил он Горького, и в этом глубочайшая разгадка их взаимоотношений, их дружбы – до «встречи памятью» перед смертью, – что он был ему жизненно нужен. Горький был большим, настоящим художником». И далее пишет Шагинян: «Ошибутся те, кто думает, что в своей с ним переписке один только Ленин учил Горького и был односторонне нужен Горькому. Вчитавшись в каждое слово этой переписки, начинаешь чувствовать, каким необходимым был мятущийся, отступающий, упрямый, впечатлительный, яркий Горький для Ильича, обтачивавшего свои мысли об эту дружбу, об ответы, казалось бы, такого несхожего, разного, чуждого человека, – политику нужен художник, как воздух, как хлеб, как правой ноге нужна левая; давным-давно какой-то философ сказал, что, двигаясь, мы последовательно падаем, и если б не было левой ноги, человек падал бы в одну сторону, а если б не было правой – в другую, – и только потому, что он падает то на одну, то на другую – получается движение вперед».

И как символический апофеоз этой дружбы двух великих людей – их последняя «встреча памятью» у порога смерти. Шагинян приводит слова Надежды Константиновны Крупской в письме к Горькому: «...Смотрел в окно куда-то вдаль – итоги жизни подводил и о Вас думал...» А спустя двенадцать лет Горький, умирая, тоже обратился мыслью к Ленину: «Он не то чтобы «вспомнил его». Сперанский^[19] пишет: «Несколько раз вспоминал».

«Четыре урока у Ленина» – блистательное завершение, долго звучащий аккорд четырехчастной Ленинианы, наиболее совершенного в художественном и философском отношении произведения Мариэтты Шагинян. Писательница нарисовала широкую историческую панораму – от истоков общественной атмосферы, в которой формировался характер Ильича и складывались его убеждения, до глубинного раскрытия эстетических, этических и философских взглядов вождя нового типа, гения невиданного доселе масштаба.

Строгий документализм, освещенный высоким художническим даром, безмерная увлеченность автора своей темой создают для читателя тот живительный воздух любви к Ленину, который побуждает всей душой потянуться к его литературному наследию, заставляет глубже вчитаться в Ленина.

...Она обертывала в плотную синюю бумагу старую, пожелтевшую книгу с множеством пометок на полях.

– Это моя реликвия. С нее все и началось. Первая ленинская книга, которую я приобрела в начале двадцатых годов, – объяснила Мариэтта Сергеевна, заметив, что я с любопытством наблюдаю за тем, чем она занята. – И знаете, что в ней меня как философа сразу же поразило? Форма, точнее, полемичность. И это пришлось мне по духу. Ленин ничего не излагает докторально, он утверждает свою истину в полемике с народниками, потом с меньшевиками. Утверждает свою веру в то, что теория должна быть в единой связи с практикой. А для этого нужно, чтобы знания перешли в убеждение, стали действием. Этот тезис был для меня компасом в моих многолетних работах о Ленине. Этот тезис и еще одно...

Мариэтта Сергеевна на миг задумывается, ищет нужные ей слова:

– Совесть человека никогда не знает условных форм поведения. У совести нет таких решений, как «более или менее», «может быть». То есть формы отделения предполагаемого или теоретического от решения «да» или «нет». Совесть человека всегда знает, что хорошо и что плохо. Вот этот радикализм нравственного бытия Ленина создает огромное, могучее обаяние его личности. Когда я пишу о Ленине, я вижу его образ внутренним своим зрением. Чувствую его глубиной своей личной совести. Ленин всю жизнь учил меня большевизму, и я надеюсь, что мне удалось хотя бы слабо, но передать во всех своих работах о нем Ленина-большевика.

После того как Мариэтте Шагинян за тетралогию «Семья Ульяновых» была присуждена Ленинская премия, я спросил у нее, думает ли она и дальше развивать в своем творчестве ленинскую тему и в какой форме.

Мариэтта Сергеевна ответила:

– Ленинская тема для того, кто однажды прикоснулся к ней, уже не уходит из вашей творческой работы, она становится темой всей жизни. Когда любишь Ленина и чувствуешь, что понимаешь его и можешь найти в нем опору для мышления, для поведения, для своего роста (а растет человек до самой смерти), уйти от Ленина уже нельзя. Любая твоя книга в той или иной мере пропитывается тем, что получаешь от его чтения. А читать его хочется всегда, хотя бы по страничке в день, для духовного здоровья, подобно тому как, просыпаясь утром, хочешь открыть форточку, чтобы подышать свежим воздухом.

XVII

Войдя в больничную палату, я обратился к Мариэтте Сергеевне с не совсем обычным приветствием:

– Наконец-то вижу вас в стабильном положении, когда спокойно можно поговорить. Что вы думаете о спектакле, поставленном...

Она подняла взгляд от какого-то огромного томища, который просматривала с карандашом в руках, надела слуховой аппарат и спросила, что мне нужно. Подобно Голове из гоголевской «Майской ночи», она усвоила себе привычку слушать только тогда, когда ей хочется слышать. Я повторил свой вопрос лаконично и с достоинством:

– Что вы думаете о спектакле, поставленном Ленинградским ТЮЗом по вашему роману «Месс-менд»?

Мариэтта Сергеевна ответила:

– Ничего не думаю. Врачи не разрешили мне съездить в Ленинград. Не знаю, что там у них вышло. Но пьесу я прочитала. В общем она мне понравилась, хотя Меньшов проделал с моим «Месс-мендом» в обратном порядке то, что Маркс сделал с диалектикой Гегеля: поставил роман с ног на голову. Из серьезно задуманной антифашистской вещи устроил веселый эстрадный гротеск, да еще с музыкой – сейчас это модно называется мюзикл. Но достоинством пьесы считаю точное следование за содержанием книги, почти дословное сохранение моих диалогов, моего языка и, за вычетом неизбежных сокращений, такое же точное сохранение и ситуаций, и действующих лиц. В этом безусловное преимущество пьесы Меньшова перед безответственной стряпней старого трехсерийного фильма, выпущенного в тридцатых годах киностудией «Межрабпом-Русь». В сценарии и в фильме полностью была уничтожена главная мысль моего «Месс-менда»: рабочие добились власти над созданиями своих рук и эти создания победили капитализм. Помните фразу моего героя Микаэла Тингсмастера из Тайного общества «Месс-менд»: «Хозяин вещей тот, кто их делает»? «Межрабпом» все это выбросил, вместо рабочего лозунга «Месс-менд» выдумал какую-то девицу мисс Менд. Вещь потеряла всякую основу, стала банально-приключенческой. Меньшову же удалось в своем гротеске кое-что от этой темы сохранить...

Мариэтта Сергеевна на секунду умолкла, притронулась указательным пальцем к нижней губе, как она обычно делает это, когда задумывается, и снова заговорила:

– Странно, что вы спросили меня именно о «Мессменде». Я как раз вот сейчас лежу и думаю о ранней своей идее, родившейся более полувека назад.

Она чуть приподняла толстый том, лежавший перед ней на одеяле:

– Видите эту книгу? Верстка четвертого тома моего Собрания. Весь том посвящен советскому рабочему классу. И хотя здесь свыше шестисот страниц, пришлось пожертвовать больше чем половиной очерков – места дали мало. Отбирала очерки, ни о чем особенном не думая; писались они в течение многих лет. И до, и во время, и после Отечественной войны. А когда прочитала всё подряд, уже в верстке, произошло как бы открытие для меня самой. Ездила из конца в конец всей нашей земли, с завода на фабрику, с фабрики на завод, с рудника на шахту. Все было разное – люди разные, производства, стройки, города разные. И вот когда прочитала – только один человек встал передо мной: рабочий нашей страны, социалистический рабочий...

Она воодушевилась и, забыв обо мне, говорила будто для себя:

– Помню, в двадцатых годах мне как-то случилось на известинской машине подвозить одного датчанина, капиталиста, говорившего по-русски. Мы всю дорогу спорили о нэпе, и тогда я, честно говоря, не сумела ответить ему толком. Он мне сказал: «Душа капитализма – личная инициатива, свобода предпринимательства. Чистильщик сапог может стать миллионером. Социализм убьет личную инициативу, уничтожит предпринимательство. Вы сейчас в нэпе пытаетесь спасти свое производство введением микроскопической дозы предпринимательства. Но при социализме это все не даст никаких ростков, окажется бесполезным».

Я горячилась, отвечала «по линии» патриотизма, героизма и т. д. И вот, прочитав теперь саму себя, вижу, что личная инициатива, предприимчивость отнюдь при социализме не исчезают, не заглушаются, они только меняют смысл и адрес. Они переходят к рабочему! В своих очерках я описывала новатора, выступившего с личной инициативой, стахановца! – имя, не имеющее предков в лексике, словарях, энциклопедиях. Наши рабочие – это особые «предприниматели». Ростки их личной инициативы – всюду, на каждом производстве, – стали составной частью причин, дающих рост производительности труда. Вот что такое новый, социалистический рабочий. Это не чистильщик сапог, ставший миллионером. Деяния нашего рабочего идут на пользу всей страны, и предприимчивость при социализме превращается в творчество. Нужно только разумно направлять и стимулировать эту инициативу...

Она почти задохнулась от торопливости своего неожиданного монолога, а я молчал, боясь ее прервать. Потом вдруг посмотрела на меня и спросила другим голосом:

– Вы что-то хотели у меня узнать?

– Я уже все узнал, – ответил я и, чувствуя, что она утомилась, двинулся было к выходу из палаты, но вспомнил и сконфуженно остановился:

– Мариэтта Сергеевна, а как ваше здоровье?

– С этого надо было начать, – ответила она. – Вот видите эту книжку? – Она взяла с тумбочки томик в пестрой обложке. – Из последних романов Агаты Кристи. Читаю на ночь. – И, пробежав на 113‑й странице английский текст, тут же перевела фразу: – «При ревматоидном артрите бывают до того жестокие и отчаянные боли, что может быть введен морфий». Ну, так у меня ревматоидный артрит, но я к морфию не прибегаю. – И захлопнула книгу с победоносным видом, словно подчеркивая свое превосходство над английскими больными.

XVIII

В конце марта 1973 года Мирель Яковлевна^[20] позвонила мне и предложила поехать к Мариэтте Сергеевне в Переделкино. Весьма кстати, подумал я: повезу верстку статьи к ее восьмидесятипятилетию.

По дороге Мирель рассказала, что Мариэтта Сергеевна озабочена тем, что не может раздобыть ни одного нового английского детектива.

– Решила, что ей в свои восемьдесят пять – пора и честь знать: не писать надо, а только читать хорошие детективы. Ну, вы знаете маму: тут же заявила, что ей для своих мемуаров нужно съездить в Швейцарию.

Мирель хохочет, да так увлеченно, что того гляди руль выскользнет у нее из рук.

Мариэтта Сергеевна встречает нас на лестничной площадке. Уверенный, что обрадую ее, торжественно протягиваю оттиски статьи и фотографии.

И вдруг взрыв:

– Какой ужас! Как вы смели дать этот снимок! На кого я тут похожа? Не разрешаю, не смейте печатать!

Мирель пытается успокоить ее:

– Мама, это же дивный снимок, ты здесь милая, спокойная, с гладким хорошим лицом. Что тебе еще нужно?

– Ты ничего не понимаешь, хотя и художник. Погоди, я напечатаю в своих воспоминаниях самую скверную твою фотографию. Будешь тогда знать!

И снова – ко мне:

– Константин Багратович, раз вы выбрали этот пакостный снимок, значит, вы совершенно меня не понимаете. Значит, годы нашей дружбы ничему вас не научили. Я и статьи не буду читать. И всем своим близким не разрешу читать ее.

Пробую объясниться, показываю оттиск с другой фотографии.

– Почему вы не дали ее? Она же гораздо лучше.

– Но здесь же у вас рот открыт, – осторожно заметил я.

– Мало ли что открыт? Он всегда у меня открыт. И никто никогда мне его не закроет!

Через некоторое время мы – теперь уже втроем – возвращаемся в Москву.

Едем молча.

Прощаемся. А через час раздается звонок.

– Ну как вы там? Какие новости? Приезжайте завтра ко мне. Я вам расскажу кое-что интересное. (Пауза.) Да, вот что еще. Какой глупый заголовок вы дали к статье! «Мудрость движения». Какая мудрость? Какое движение? Что за чушь!

Тут я не выдержал и сказал:

– Мариэтта Сергеевна, должен вам сообщить, что эти слова взяты из вашего очерка, опубликованного в четвертом томе Собрания ваших сочинений. И в статье, которую, может быть, вы когда-нибудь все-таки прочтете, цитируется отрывок из этого очерка, где вы пишете о мудрости движения.

– Мало ли что я пишу! Не все надо цитировать, а тем более выдергивать слова из текста.

И повесила трубку...

На второй день поехал к ней. Две большие вазы на столе с огромными букетами красных роз. Она не без гордости говорит, что эти розы прислали ко дню ее рождения незнакомые читатели.

Потом спрашивает, вышла ли газета. Я протягиваю ей свежий номер «Литературной газеты».

О снимке и заголовке уже – ни слова, а статью стала читать внимательно. Кончила, вздохнула и сказала:

– Эта статья меня окончательно убила. Нет, вы не виноваты. Вы написали то, что чувствовали. Статья не дышит жизнью, тем порывом, с которым вы раньше писали обо мне. Потому что уже нет и во мне порыва. Потускнела мысль, устал мозг. И не заметить этого вы не могли. Подсознательно, изнутри почувствовали то, что стало со мной на самом деле...

Посмотрела на меня и снова сказала:

– Не огорчайтесь. Статья всем понравится – вот увидите. Но мне она радости не принесла. Вы пишете о моей мысли, о сюжете, о теме, о проблеме, о том, что я исследователь и философ. Но вы меня не раскрываете как художника. Может быть, виновата в этом я...

Махнула рукой и опять:

– Сегодня перечитала последние свои писания. Они мне совершенно не понравились. Плохо, скучно. Читаю, и у меня не вспыхивает мысль, не возникает интереса. Наверное, мне больше писать не надо. А надо умирать.

Я невольно сделал протестующий жест.

– Ну ладно, ладно... Идите домой. Я вас утомила своими жалобами. И мне пора спать.

Хотел ей что-то сказать, возразить, но она замахала руками:

– Не надо ничего мне объяснять. Все знаю, что вы скажете. Вот я снимаю аппарат, чтобы вас не слышать.

Стал надевать пальто. Она пошла к себе в спальню. И вдруг крикнула оттуда:

– Погодите! Погодите!

Вышла в коридор:

– Ну, не расстраивайтесь. Вы ни в чем не виноваты. Да и я не виновата. Всему приходит конец. Все, что начинается, – кончается. Чего тут расстраиваться!..

Через три дня Мариэтта Сергеевна дала мне прочесть главку из новой своей книги. Я был потрясен. Художник, публицист, философ слились воедино в этом отрывке. И какой художник!

XIX

Ноябрьской ночью выпал обильный снег, и машина делала первую борозду по пушистому белому покрову вчера еще сухой дороги, ведущей к даче Мариэтты Сергеевны в Переделкино.

– Приехали? Сейчас буду кормить вас. Я здесь блаженствую. Одна во всем своем царстве. Белом и тихом. Меня даже белка и голубь покинули. Одна осталась. Ну и пусть...

Я хотел было что-то спросить.

– Погодите, вскрою эту толстую бандероль. – Читает: – От Сименона, из Лозанны. Вот молодец, книгу прислал! А ну-ка, посмотрим какую? – Аккуратно срезает ножницами краешек пакета. – Молодчина, прислал ту, которую я не читала.

Переводит надпись на книге: «Доктору Мариэтте Шагинян. С превеликим почтением и искренней симпатией. Кланяюсь Вам в ноги. Жорж Сименон. 1973».

– Истый француз. «Кланяюсь в ноги». Каков, а?

Слева от титульного листа – портрет: в белой сорочке с бабочкой, в очках, с трубкой во рту, гладко причесанные волосы.

– Какой симпатяга, а? Люблю его читать. Мегрэ очень реалистичен, как живой, и настолько добр и человечен, что хочется иметь этого сыщика своим другом. По глубине и выразительности Сименон – писатель бальзаковского типа. Я не преувеличиваю: настоящий детектив – высокое творчество. «Шерлок Холмс» или «Лунный камень»^[21] – это же классика! Вы небось Сименона читаете по-русски. В переводе исчезает весь аромат его языка. Сименон требует евангельской простоты перевода, как, впрочем, и любой крупный писатель.

Я знал, что Мариэтта Сергеевна неравнодушна к жанру детектива. Почему?

– Детектив – это современная художественная сказка для взрослых, – сказала она. – Как и в детских сказках, в нем добро побеждает зло. Мне детектив служит превосходным отдыхом. Но он и научил меня многому. Сказка учит детей, детектив – взрослых. Ну, хватит. Вы пока тут почитайте что-нибудь, а я пойду стряпать.

Убеждать ее, что я сыт и что ей не стоит беспокоиться, было совершенно бесполезным.

XX

«Тот, кто учится... спит хорошо, становится собственным врачом. С учением связаны самообладание, целеустремленность, повышение знаний, созревание человечности». Мариэтта Шагинян приводит эту древнюю индийскую мудрость и потом пишет: «Надо быть взрослым, очень пожившим человеком, чтоб ясно представить себе проблему школы, ощутить ее как среду для своего роста. И тогда он начинает сильно корить и жалеть себя за легкомыслие своего детства и юности, когда мог бы взять от благодатного школьного времени куда, куда больше, чем взял. Я тоже поняла это очень поздно, в возрасте сорока пяти лет, когда подала заявленье о приеме в Плановую академию...»

Пристрастие к педагогике – чрезвычайно важная особенность всего ее творчества. Она пристально следит за новыми веяниями в педагогике, за судьбою ученых, рационализирующих методы преподавания, и в то же время выступает за развитие и претворение в жизнь гуманистических идей классической педагогики.

Она исследовала учение Яна Амоса Коменского и опубликовала о нем работу, в которой показывает, как созвучны нашему времени его великие гуманистические принципы, изложенные еще в XVII веке, – принципы «равенства людей любой расы и национальности, любого состояния, пола...»; как непоколебимы во времени его идеи о «пансофическом» – всеохватывающем – образовании, «основанном на методе сближения и связного изложения научных сведений»; каким нестареющим оказался его учебник «Orbis pictus». Шагинян не только творчески излагает бессмертные идеи великого педагога, гуманиста и демократа, но сопоставляет их с нынешней системой нашей школы, делает глубокие и актуальные выводы.

Помимо специальных работ по педагогике, таких, как «Об учителе», «Надо знать иностранные языки», «Не включаясь в спор», «Мысли к съезду» и других, почти во всех произведениях Шагинян рассыпаны мысли о школе, о воспитании нового человека. Она изучила педагогику древней Индии, Ирана, Израиля и других восточных стран, новейшие педагогические веяния в Болгарии. И, конечно, более всего – русскую педагогическую мысль, в особенности педагогическую деятельность К. Д. Ушинского и И. Н. Ульянова.

А практику дореволюционной русской школы с ее плюсами и минусами она прошла сама. И, как всегда, Шагинян умеет проложить «логический мостик» между прошлым и настоящим и заговорить о современных проблемах. Ну, скажем, о «резерве», который нужен и в производстве, чтобы иметь некоторый запас сырья, и в здоровье человека, чтобы перенести болезнь, и в искусстве, потому что, если у творца вдохновения «в обрез», «это не настоящий творец». Не может быть правильного планирования «без наличия какого-то запаса, дающего возможность маневрировать. Наконец, коротка та любовь, у которой все, что есть, расходуется сразу и в одночасье, как вода на донышке. И плох тот учитель, кто идет в класс с наличием только того знания, какое нужно для проведения данного урока». Писательница со всей страстью ратует за то, чтобы в педагогику, непосредственно для обучения детей и юношей, шли высокообразованные люди, которые «приносили бы в класс знание многого такого, чего нет в учебниках и не вычитаешь в пособиях».

Личность учителя – вопрос, который всегда волновал классическую педагогику, – с особой остротой стоит и сегодня. И второе – методика преподавания. Объем знаний растет, поток информации неуклонно, в нарастающем темпе увеличивается, и методика обучения, основанная на запоминании, уже не годится. Как же надо изменить эту методику, размышляет писательница, чтобы из школы выходили молодые люди, обогащенные живым мироощущением, творческим пониманием идей и перспектив современной науки, чтобы знания становились твердой основой для дальнейшего духовно-нравственного совершенствования человека?

В дни учебы в Плановой академии Мариэтта Шагинян обратила внимание на то, что в разных науках одни и те же вещи называются разными терминами. «Почему те же самые понятия параметров, координат нельзя опознать, как доброго знакомого, в высшей математике, в физике, в электротехнике, в механике, ну даже в ткачестве, хотя бы они там назывались совсем по-разному, не аргумент и функция, а, скажем, основа и уток?» Или такое понятие, как рычаг, рядящееся в разные названия в различных областях знаний? Как легко было бы целостно охватить любую науку, если б размаскировать эти термины, привести их к унификации, но при этом рассказать о специфическом значении их изменений в каждой науке! «И какая экономия времени получилась бы при таком «сжатии» предметов...»

Мечтая об этом, Мариэтта Шагинян написала статью о создании сжатого «компендиума знаний», в которой изложила свои соображения об унификации терминов разных наук. И написала ее более тридцати лет спустя, уже в шестидесятых годах, когда развитие естественно-математических наук привело к их сближению, когда были стерты межи, разделявшие, скажем, физику и химию, и когда создание такого компендиума приобрело особую актуальность. Общий язык естественных наук – проблема сейчас активно и широко обсуждаемая, решение которой, очевидно, будет способствовать новому прогрессу самих наук.

Мариэтта Шагинян – писатель-педагог. И не только в книгах своих педагог. А и в жизни. Хотя часто не воспринимаемый собеседниками в этом своем качестве.

Есть у нее любимое гётевское стихотворное изречение: «Всё могли бы мы утратить, оставаясь тем, что есть».

Человек, который не растет, теряет и то, что он имеет. И Мариэтта Сергеевна старается, чтобы в человеке проросли семена тех творческих возможностей, которые заложены в нем самом, но еще неведомы ему. В этом – особенность ее педагогического дара. Но это не дидактизм, не учительское навязывание чего-то постороннего, а искусство, как бы подобное «повивальному» мастерству Сократа, умевшего пробуждать в своем собеседнике мудрость, «вытягивает» ее. Надо, однако, оговориться: не с каждым она может так беседовать – есть люди, невосприимчивые к такого рода педагогике.

Как читать? Вернее, как научиться читать? «Научить человека читать очень трудно. Еще и потому трудно, что сделать это никто не может, кроме самого человека...» – пишет Шагинян и цитирует Гёте, сказавшего незадолго до смерти: «Добрые люди не знают, сколько времени и усилий стоило иному, чтобы научиться читать. Я потратил на это восемьдесят лет и еще сейчас не могу сказать, что достиг цели».

Мариэтта Шагинян считает процесс такого научения особой формой взаимодействия с книгой. «...Чтоб книга вам дала, вы ей должны дать, – do ut des, – отдача-получение, вечная великая двоица процесса жизни!» Чтоб книга вам «протянула смысл», нужно «приложить работу к чтению книги». Как-то Мариэтта Сергеевна сказала, что можно зачитываться множеством книг, переходя от одной к другой, стать своего рода «всезнайкой» и в то же время остаться совершенно необразованным человеком. Но можно прочитать только одну книгу, хотя бы такую, как «Путешествие на корабле «Бигль» Дарвина, прочитать творчески, умно, с прилежанием, до глубины постигнув замысел и пафос автора, беспрестанно сопоставляя со своим духовным опытом, и от прочтения одной этой книги больше приблизиться к типу образованного человека, чем от проглатывания сотен книг.

Интерес к педагогике у Мариэтты Шагинян не ослабевает никогда. Ей пишут со всех концов страны, из-за рубежа – преподаватели, учащиеся. Спрашивают, советуются, делятся опытом. Она отвечает на каждое письмо. Однажды, перебирая почту, она заметила:

– Самой важной задачей сейчас я считаю образование и воспитание нашей молодежи. Я хочу написать о новейших приемах преподавания. Мы много говорим о научно-технической революции, но порой забываем, что неизбежным ее спутником должно быть коренное обновление методов преподавания. Я считала бы себя счастливой, если бы смогла суммировать все зачатки новых приемов преподавания, которые, как искры, вспыхивают в разных концах нашей страны у разных талантливых педагогов в различных областях знаний. А мы часто не только не изучаем, не суммируем, не поощряем эти новые революционные приемы, не только не делаем их достоянием всей нашей школы, но глушим и тормозим их. Вот, например, педагог-профессор П. Эрдниев из Элисты. Ведь он открытие сделал в преподавании арифметики, чуть ли не вдвое ускорил процесс освоения детьми первых четырех арифметических действий. Или возьмите новый метод преподавания сольфеджио... А чего только с этими остроумными, нужными приемами, с этими педагогами-рационализаторами не делает кое-кто из ученых-рецензентов!.. Повторяю, я была бы счастлива написать на эту тему, если хватит у меня сил.