Текст книги "Дороги и люди"

Автор книги: Константин Серебряков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 18 страниц)

Сколько безвестных, скромных, бескорыстных мастеров письма самозабвенно трудились, чтобы передать грядущим поколениям мудрость ушедших веков! С какой самоотверженностью, порою риском для жизни уберегали книги от гибели в трагические годы и столетия армянской истории!

И вот то, что уцелело, теперь хранится под сводами монументального здания из базальта. Оно высится у крепкой скалы из того же базальта на центральном проспекте Еревана.

Манускрипты здесь не безмолвствуют – они не только выставочные экспонаты. Матенадаран – это не музей, а научный институт. Древние рукописи в работе, значит – живут! И обогащают науку и литературу.

Есть в Ереване, в парке Цицернакаберд, и другое сооружение из такого же серого с синим отливом базальта – прочного, долговечного камня. Там царит такая же благоговейная тишина, что и в залах Матенадарана. Но это тишина скорби, тишина неугасимой памяти народной о гибели полутора миллионов армян – жертв жесточайшего геноцида, разыгравшегося в годы первой мировой войны в османской Турции.

Предельно простое сооружение: взметнувшийся в небо островерхий обелиск – символ возрождения армянского народа – и неподалеку ребристый каменный шатер, сложенный из двенадцати пилонов с узкими проемами между ними. Внизу, под шатром, бесшумно колышется Вечный огонь. Двенадцать пилонов из базальта как двенадцать каменных богатырей, ставших в круг и траурно склонивших свои головы над синим пламенем. Кажется, будто витают здесь души убитых в горах Киликии, заживо погребенных в песках Месопотамии, утопленных в водах Евфрата...

Выше я упомянул о том, что в трагические годы армянской истории люди, рискуя жизнью, уберегали от гибели древние книги. Хочу добавить: судьбы многих книг, хранящихся в Матенадаране, похожи на людские судьбы. Под своды базальтового шатра к вечно полыхающему огню приходят те, кто уцелел в годину жестокой резни и нашел приют в Восточной Армении; и те, кто после долгих скитаний на чужбине вернулся на землю своих отцов и обрел новую жизнь. Так же, как люди, обрели свой дом и древние книги, спасенные от пожарищ и грабежей. И из разных стран мира до сих пор поступают в ереванский Матенадаран многовековые книги-скитальцы, становясь непреходящей духовной ценностью народа.

Иногда можно услышать: большой город разобщает людей, в пестром людском потоке человек теряется.

Ереван – большой, миллионный город. Но его улицы, площади, скверы не разобщают, а соединяют жителей. «Интерьеры города» (да простят мне архитекторы терминологическую вольность) отражают эстетические пристрастия ереванцев, вызывают общую радость, укрепляют чувство коллективности. И город сам – коллективное творение народа, вдохнувшего в него свою душу, свой гений. Пережив тяжкие, тревожные века, город спокойно, с верой в могущество труда смотрит в будущее. То, чем стал Ереван за шестьдесят лет, не сумели сделать двадцать семь веков.

В Ереване нередко можно услышать обращение на «ты» даже к незнакомым людям. И это «ты» произносится по-особому, на свой лад. Есть ведь разные «ты»: барственное, фамильярное, а то и просто хамское. Есть интимное «ты» любящих. Есть партийное «ты» единомышленников – строгое и братское. Есть крестьянское «ты» земляков-односельчан. Ереванское «ты» совершенно особое. В нем что-то от изначальной праисторической близости людей, отголосок долгой чреды бед и испытаний, объединивших весь народ в многовековой борьбе против поработителей. Оно и суровое, и сердечное, но без тени какого-то панибратства. И если тебя называют на «ты» – знай: это знак доверия, знак приобщения к большой и доброй семье. Не сердись!

...Изваянный из серебристо-синего базальта высокий человек склонился над чертежом. Это – памятник зодчему.

Именно таким, склоненным над столом, я вспомнил Александра Ивановича Таманяна.

В тридцатых годах мне, тогда юноше, довелось увидеть знаменитого архитектора в его тесной мастерской в Ереване. Твердо положив руки на стол, он стоял над чертежом строящегося по его проекту гранитного здания Народного дома, ныне Театра оперы и балета.

За окнами сносили серые, из необожженного кирпича домишки, рушили кривые глиняные ограды. В небе клубились тучи пыли. И уже вставали новые контуры столицы. А в этой комнате жил весь будущий город с проспектами, бульварами, монументальными зданиями, скверами, фонтанами. Жил в чертежах, схемах, макетах.

Александр Иванович – в белой сорочке с закатанными до локтей рукавами – отошел от стола и провел ладонью по расчерченному тушью листу ватмана, висевшему на стене.

– Вот как раскинется город, – сказал он и посмотрел в окно, словно для того, чтобы увидеть будущее, увидеть, как сбылось все им задуманное.

В 1936 году Таманян умер...

Еще до революции он стал признанным в России архитектором. Созданные им проекты особняка Кочубея в Царском Селе, дома Щербатова на Новинском бульваре в Москве, отмеченного золотой медалью Московской городской управы, ярмарочного ансамбля в Ярославле выдвинули его в ряд видных зодчих того времени. В 1914 году он избирается академиком архитектуры, а вскоре – вице-президентом императорской Академии художеств.

Потом он несколько лет скитался на чужбине, где так и не сумел найти приложения своему яркому дарованию. «...Если бы Вы знали, какая грусть одолевает меня! – писал он из Тегерана Мариэтте Шагинян. – ...Здесь есть хороший камень, есть образцы древнеперсидской архитектуры, но зодчие не в почете, их не ценят... Я страдаю. Что мне делать без творческого труда?..»

Мариэтта Сергеевна переслала письмо тогдашнему председателю Совнаркома Армении Саркису Лукашину. И вскоре Таманян получил приглашение и приехал в Ереван. Приехал, чтобы строить новую, советскую Армению.

Его энергии, его творческому горению, казалось, не было предела. Он разработал первый генеральный план города Еревана, достигнув в нем единства градостроительной композиции и архитектуры, редкой гармонии архитектуры и природы; он создал свои принципы городской планировки, свой, таманяновский стиль, в котором творчески возродил лучшее, что было в традициях самобытного древнеармянского зодчества, органически сплавив это лучшее с архитектурными новшествами своего времени; он оживил холодный, бездыханный камень, засиявший на солнце розовым теплом.

Он творил без устали, этот высокий, худой, уже пожилой человек с острой седой бородкой и острым взглядом. Он работал, забывая о собственных удобствах: строил современные дома, а сам жил в старом домике с ветхим деревянным балконом.

Нынешний Ереван давно перешагнул границы, намеченные таманяновским планом. Но в облике своем не утерял и никогда не утеряет отблеск архитектурного гения Таманяна. Зодчий твердо, сильной рукой ставил здания, величавые по простоте и простые по величавости. Он оставил людям не только свои творения, но и свои традиции. «Печать его руки, – говорил Аветик Исаакян, – лежит на Ереване. Этим, именно этим увековечил он память о себе».

И благодарные ереванцы воздвигли зодчему памятник вблизи оперного театра – любимого его детища.

Говорят, это едва ли не единственный в нашей стране памятник архитектору...

Конечно же строить так, как строил в двадцатых – тридцатых годах Таманян, уже нельзя. Время диктует новые формы. Их порождают и современные индустриальные способы строительства, новые материалы. Но ведь на становление классической архитектуры тоже влияла развивающаяся в веках строительная техника. И тем не менее непременным «соучастником» архитектурных форм во все времена оставалась природа – пейзаж, его краски, его линии. Сооружения Таманяна едины с природой. Наверное, эта особенность таманяновского почерка может жить и в современных сооружениях Еревана, даже в высотных.

Длинной унылой горизонтальной линией протянулись плоские здания ереванских Черемушек. Почти кубические эти дома стоят так, что издали и просвета между ними не видать. Они из розового туфа. А туф, по традициям армянской архитектуры, толкает к иным формам, иным объемам, к плавным, текучим линиям. Этот загадочный камень играет светотенью, переливается красками, дышит и живет. Нет, одна только прямая линия никак не вписывается ни в очерк Арарата или Арагаца, ни в очертания Гегамских гор, под которыми плещутся синие воды Севана. Известно, что природа не терпит прямого угла. А вот в сегодняшней архитектуре прямая линия становится доминирующей.

Да, новая техника и новые материалы воздействуют на архитектурные формы. Но ведь существует и обратное воздействие. Так почему же крупные блоки и крупные панели почти всегда прямоугольны?

И вот на красивом лице Еревана, расцветающем все новыми и новыми архитектурными «улыбками», вдруг обнаруживаешь «гримасу» – коробку из однообразных горизонтальных и вертикальных линий, фасад которой исчеркан мелкими балконными квадратами.

Архитектура – особое искусство. Ее произведения служат всеобщему обозрению. Картину, если она кому-нибудь не понравится, можно снять со стены и спрятать за шкаф. Из кинотеатра вы вправе уйти, если фильм не по душе. И неугодный концерт вам никто не навяжет. Можно выключить и телевизор. Но куда девать десятиэтажный дом-коробку? Он будет навязчиво стоять годами, десятилетиями... и портить настроение, вкус. Архитектор в ответе не только за себя, но и за большое искусство. Он ответствен перед современниками и перед поколениями, что идут вслед на нами.

Я, кажется, отвлекся, и можно подумать, что изменил своим признаниям в любви к Еревану. Но любовь не всегда слепа. Истинной любви сродни мечта о совершенстве.

Город весь в ярком свете солнца. Снежная глава Арарата, как громадный рефлектор, усиливает эту необычайную даже для южных широт солнечную яркость. Небо синее-пресинее. Город – розовый, оранжевый, желтый, белый, красный, лиловый... и бог весть какой еще. Разве уловишь все краски и оттенки чудо-камней – туфа, базальта, гранита, поднятых из недр армянской земли и обращенных в дома, театры, школы, библиотеки, музеи, памятники, заводы, стадионы? Каждую минуту меняется все вокруг от игры света и тени. Так повсюду в Армении меняется окраска гор, ущелий, лесов, озер.

Ереван – город, где никогда не красят фасадов домов. Природа по своему разумению выкрасила камни при помощи высоких и сверхвысоких температур доисторических вулканов.

Глядишь на Арарат с Канакерских высот и на город, раскинувшийся внизу, и спрашиваешь себя: природа ли сотворила Ереван, или человек воздвиг Арарат?

Написал я эти последние строчки, перечитал и подумал: не слишком ли? Но вспомнил слова, сказанные однажды мудрым Мартиросом Сарьяном: «Все в природе прекрасно! Нужно лишь чувствовать душу ее, и тогда родится высокое искусство – соперник природы».

Вспомнил – и оставил эти строки.

Я задержал читателя в Ереване, потому что в этом городе видишь почти всю Армению – так же, как, объезжая Армению, представляешь себе, каким должен быть Ереван.

Отправимся же в сторону Гарни и Гегарта, к знаменитой арке Чаренца, откуда открывается неповторимый вид на Арарат и Араратскую долину. Дух захватывает здесь от ощущения необычайного простора и необычайных красок – напряженных, четких, без компромиссных полутонов. Такая первозданная тишина вокруг, что кажется, навечно умолкли все земные звуки, да будто их и вовсе тут не возникало. Звучат одни лишь краски и доносятся их звуки не оттуда, с далеких горных отрогов, с небесной непроницаемой густоты и зелено-красных пятен долины, а рождаются в тебе самом, как впервые и только тобой услышанная божественно прекрасная музыка. И, не будучи художником, вдруг с предельной реальностью начинаешь понимать живопись, передающую мелодию красок. А голос друга («Поехали дальше») слышишь, как нечто постороннее, как диссонанс, ворвавшийся в эту музыку, захватившую тебя целиком.

И, отъезжая, снова оглядываешься на арку, уверовав, что она стоит тут вечно, что Арарат немыслим без нее, как старинная картина без старинной рамы; и зодчий Рафаел Исраелян – наит современник, рано ушедший из жизни, – мог сотворить здесь эту арку, лишь будучи в извечном родстве с прекрасным – и в природе, и в творчестве Чаренца, чьи строки выбиты на красном туфе свода: «Горы древней, чем Арарат, вершин белей на свете нет, как славы недоступной путь, Масис суровый мой люблю!»

Новый пейзаж, новые краски. Село Гарни, пылающее в осеннем солнце. По обе стороны крепостных ворот – могучие стены из гладко тесанных циклопических базальтовых глыб. Стены спускаются к крутым обрывам, где их услужливо подменяют отвесные скалы, – и люди, и природа мудро потрудились над решением фортификационных задач.

«...Причудливые утесы, страшные пропасти, глубокие ущелья, прекрасные горы с гордыми зубцами вершин – все это простиралось от ближайших окрестностей крепости до самого горизонта. Перед крепостью, стремясь с высоты, мчались вспененные воды потока, впадающего в реку Азат... С севера, кроме полукруглых стен и башен, нависали скалы, которые вдали сливались с горой Гег... На юго-восточном холме, почти у крепостных пределов, как поднебесные великаны, высились мрачные строения царского замка с зубчатыми башнями и великолепный летний дворец Трдата, портики которого поддерживались двадцатью четырьмя высокими ионическими колоннами. Еще целы были статуи и высокие резные своды дворца – произведения римского искусства...»

Такой воскресил крепость Гарни через века армянский классик-романист Мурацан.

...Густая тень широколиственного ореха покрывает землю, виноградные лозы стелются по камням, в грядках зеленеют поздние огурцы, за кронами абрикосовых деревьев, слепящих яркой желтизной, проглядывает подъемный кран, и звенящую тишину времени нарушает рокот мотора. Вполне мирный вид у некогда грозной крепости, стены которой осаждали и римские легионы, и полчища арабов, персов и турок.

Я пошел на рокот мотора.

На земле – базальтовые капители, куски карнизов, фронтона, колонн. Это части языческого храма Солнца, построенного в первом веке нашей эры, позже превращенного царем Трдатом в летний дворец и разрушенного землетрясением в XVII веке.

Каждый камень пронумерован...

Руины языческого храма. От них нельзя оторваться. Они завораживают тебя, эти останки поверженной красоты, а рокот мотора воспринимается как нечто чуждое, нарушившее тишину вечности.

Высокие каменные ступени ведут к площадке, на которой сохранились две широкие плиты с высеченными фигурами атлантов. Отсюда, с этого подиума, открывается тот суровый и величественный вид, который вдохновил Мурацана.

Кажется, что ты на полуострове, залитом солнцем, а впереди, справа и слева – морская пучина и вздыбленные, готовые вот-вот обрушиться волны. Но застыли волны и неподвижна пучина. Все вокруг в полумраке синих теней – и горы, и недалекий лес, и лощины, а глубоко внизу, в бездне, – черная полоска реки Азат. Лишь скалистый полуостров с останками языческого храма горит неистребимым светом солнца.

Так было всего несколько лет назад.

Недавно я снова побывал в Гарни. Подошел к тому месту, где лежали руины древнего храма, и вдруг мне почудилось, что я во сне. Вижу языческий храм и «проваливаюсь» в глубь тысячелетий. Но тут же возвращаюсь в сегодня, потому что по высоким ступеням храма восходит не седовласый жрец в белом до пят одеянии, а бойко взбегает загорелый юноша в синих джинсах и желтой футболке.

Это было явью. Как явью было и то, что руин здесь больше нет. Над пропастью стоит храм, собранный из древних базальтовых плит, колонн, капителей. Где старого материала не хватило – добавили новый. Те же формы, те же размеры – все обмерено с точностью до сантиметра и повторено скрупулезно. Все как было.

И все-таки...

Да простят меня те, кто трудился, кто обмерял каждый обломок, кто подбирал камень к камню, очищая их от пыли столетий, кто тесал новенькие куски базальта взамен исчезнувших и скреплял старые обломки современным раствором; особенно пусть простит меня архитектор Александр Саинян, отдавший восстановлению храма так много усилий и творческой страсти. Но языческий храм, возрожденный из руин, покрытый каменной крышей, аккуратный и чистый, мне кажется, утерял что-то важное.

Откуда такое впечатление, на первый взгляд парадоксальное и даже, может показаться, неуважительное к затраченным большим трудовым усилиям многих людей, которыми двигала благая, безусловно благая цель?

Однако подумаем... Восстановление памятников старины – дело многообразно тонкое и сложное – предполагает всесторонний учет психологии общественной памяти, ее традиций и «механизмов». Здесь, в Гарни, не чувствуешь такого всестороннего учета. Храм стоит целехонький, а ты вспоминаешь руины.

Руины дышали историей и жили своей жизнью. Поколения людей восторгались этими уникальными камнями. Останки поверженной красоты были благородны. Они взывали не к простому любопытству, а к чувству сдержанному, к духовно-богатому чувству сожаления от того, какая красота прошла до нас и какие бури испытывали ее.

Да, именно так воспринимались циклопические камни-старцы, еще недавно лежавшие на земле вокруг высоких ступеней и подиума с высеченными на базальте фигурами атлантов.

Теперь здесь чинно стоит храм. Красивый, изящный – ничего не скажешь. Но вторичной красотой красивый. В ней нет той прежней плоти и крови, что веками теплилась в руинах.

Все ли, что разрушено временем и бедствиями, нужно восстанавливать? Всегда ли нужно придавать изначальный вид тому, что стало фактом истории? Тем более когда речь идет о руинах невиданной красоты, где каждый обломок – произведение искусства, пережившего века. К нему можно подойти, разглядеть вблизи дивный орнамент, даже прикоснуться...

Время налагает свои права на то, что отстоялось в нем, что внедрилось в сознание людей, вошло в их эстетический обиход. Иногда время делает незыблемыми даже руины. И каждый по-своему глядит на колонны Парфенона и по-своему рисует в своем воображении очерк античного храма.

Древние камни Гарни были бесценным достоянием, которое оставило нам время. Они превозмогли ветры и грозы, их прогрело солнце столетий. Они вызывали глубокое благоговение, и фантазия человека рождала здесь, среди них, быть может, еще более прекрасное произведение зодчества, чем то, что некогда стояло над пропастью...

Пишу я это отнюдь не потому, что надеюсь на «реставрацию» гарнийских руин – это немыслимо. Да и смешно было бы думать об этом. Тем более не ратую за то, чтобы не прикасаться к древностям, не уберегать их от порчи и разрушений. Это было бы непростительным безразличием по отношению и к современникам и к потомкам.

Но древность древности рознь. Одно дело восстанавливать то, что разрушено в наше время, поддерживать старину или возвращать человеку упрятанные от его взора сокровища, другое – подновлять древние руины, сами по себе ставшие непреходящими памятниками культуры. Что бы сказали люди, если над загадочно вознесенными в небо колоннами Парфенона соорудили бы крышу? Или Нике Самофракийской приделали голову, а Венере Милосской – недостающие руки?

Неподалеку от Гарни есть монастырь, упрятанный в горах. Он весь в полумраке теней. Его и снаружи не обливает своим сиянием солнце.

Дорога к нему вьется сквозь ущелья реки Азат, мимо хаотического нагромождения скал. Каждая скала – каменное изваяние. Природа высекла из базальтовых глыб удивительные формы – настолько четкие, что порой принимаешь их за творения рук человеческих. Вон там наверху – зубчатые крепостные стены и бойницы, справа – купола древних храмов, повыше – фигуры геральдических зверей и птиц. Но вы еще не знаете, что в базальтовых недрах этих скал скрыты подлинные и поистине беспримерные творения человеческих рук...

Ущелье сдвигается, и скалы тяжелее нависают над головой. Становится темней, хотя до сумерек еще далеко.

Гегартский монастырь – это целый архитектурный комплекс, созданный в XII—XIII веках. Лишь одна церковь – Катогике – здесь выстроена как обычно, с наружными стенами, наружным куполом, остальные три – не выстроены, а вырублены, высечены изнутри в базальтовых монолитах.

Дневной свет скупо проникает сюда сквозь небольшие круглые проемы в куполах. Оттуда, сверху, средневековые мастера и вырубали эти храмы, вынимая через узкое отверстие ненужную породу, как скульптор отсекает от камня все лишнее. И в диком базальте возникали своды, притворы, алтари, колонны, арки, украшенные строгой вязью орнамента.

Три храма, высеченных в скалах, – один чуть выше другого. Три пещерных храма размером в обычные наземные. Они вызывают благоговение перед инженерным и архитектурным гением их безвестных создателей.

И с надеждой вернуться сюда, в это подземное воистину сказочное царство человеческого духа, бросаешь монету в глубокую нишу, где чернеет озерцо с ключевой водой и фосфоресцирует множество уже брошенных до тебя монет.

Может быть, Гегарт – одно-единственное из всех средневековых сооружений Армении, что не подверглось разрушению иноземными завоевателями. В годину вражеских нашествий пещерная обитель становилась неприступной крепостью, а Гегамские горы – надежной ее защитой. В подземельях, вместе с детьми и старцами, укрывали от неприятеля драгоценные рукописи. И, быть может, поэтому в подземных коридорах и наружных стенах Катогике, да и прямо на соседних с монастырем скалах такое множество знаменитых хачкаров – этих неповторимых произведений армянских художников-камнерезов, украшавших камень тончайшей резьбой во имя спасения людей, или в память об ушедших из жизни, или в честь славных событий.

Молча выходишь из этого редкостного подземелья к шумной стремительной реке, накидавшей по берегам своим огромные каменные глыбы. Сразу же в горах, в хаосе гор, теряется эта река, кажется, что дальше нет ей пути, да и вообще дальше ничего нет: конец мира. И у предельной его черты люди, соперничая с природой, сотворили эти чудо-памятники.

Как неповторимы по рисунку своему хачкары, встречающиеся повсюду в Армении, так не похожи друг на друга монастыри и храмы армянские. Каждый зодчий, сохраняя основные черты национальной архитектуры, придавал творению своему особый, неповторимый облик. Пожалуй, лишь у одного храма есть двойник: у Звартноца. Он был сооружен «на удивление вселенной» в VII веке, простоял триста лет, и к концу X века от него остались развалины. А потом сотни лет руины некогда вознесенного вверх великолепного трехъярусного храма лежали захороненными в земле и лишь в 1902 году обнаружены во время раскопок архитектором Торосом Тораманяном.

Под палящим солнцем Араратской долины лежат древние плиты из черно-красного туфа. Прекрасно сохранился орнамент на них. Это первый светский орнамент на армянских церковных сооружениях: виноградные листья, плоды граната... Есть здесь и барельеф с изображением бородатого человека с лопатой в руках – главного строителя храма.

Да, в X веке рухнул Звартноц, а в XI веке воскрес на берегу реки Ахурян в столице царской династии Багратидов – в городе Ани. Там был выстроен храм св. Григория – правда, поменьше размером, но точная копия Звартноца.

В своих творениях армянские зодчие и строители воплощали мечту о вечной красоте.

И какая же страстная надежда, какая трогательная мольба, обращенная к потомкам, слышится в предельно простых, пронизывающих душу словах, выбитых на каменном барельефе, изображающем бородатого человека с лопатой в руке: «Строил Ованес. Помяните».

Аштарак по-армянски значит вышка или башня. Почему это старинное село называется так? – не скажу, однако оно действительно забралось на высокое плоскогорье. Когда в осенний день я первый раз увидел издали Аштарак, он ослепительно ярко сиял под покровом непроницаемо густой, прямо-таки глянцевой синевы неба. Цвета были самые разные. Словно это была огромная палитра, на которую из гигантских тюбиков кто-то выдавил все краски мира. Они светились. Каждая своим солнцем. Теплые и свежие. Краски золотой армянской осени.

Ближе к селу краски стали обретать формы и жизнь – деревьев, виноградной лозы, огородов, улочек, домов, беседок, родников, памятников...

Потом из глубокого ущелья потянуло прохладой неугомонно-бурливой речки Касах. И эта острая свежесть вернула меня к реальному ощущению окружающего, хотя все, что так феерически светилось издали, не теряло красочности и вблизи.

Каменные домики с балконами – в кудрявой зелени садов. Среди домиков и зелени, будто под охраной природы и людей, стоят бесценные памятники далеких времен: руины храма V века – Циранавор, поблизости – Спитакавор, XIII века, а в некотором отдалении – Кармравор. И хотя Кармравор постройки VII века, он дожил до наших дней крепким и целым.

Циранавор, Спитакавор, Кармравор. Эти названия от слов, означающих по-русски абрикосовый, белый и красный цвета. Откуда они, эти названия? Не от красок ли нежного весеннего цветения здешних садов и теплой аштаракской осени? И если так, то это еще один признак нерасторжимой гармонии древнего зодчества и природы.

Старинный мост перекинут через Касах и служит отменно до сих пор, да и послужит еще долго, тем более что на подмогу ему пришел младший брат – красивый железобетонный крепыш – моложе на три века. Он-то и взял на себя самые трудные заботы. Через Аштарак пролегает дорога и к Бюракану и к Ленинакану. Да и сам Аштарак ежечасно связан со столицей республики. Особенно в осенние дни, когда с виноградников и садов уже собран обильный урожай, когда в глиняных чанах бродит свежее вино, а на солнце сушатся суджух^[6] и алани^[7].

Не только старинный мост служит до сих пор людям, но и древний канал. Он подает воду садам из глубокого ущелья реки Касах. Без насосов и водокачек. Его построили урарты. Веков за семь до нашей эры. Они отвели из реки воду и пустили ее по рву, пробитому вдоль отвесного базальтового каньона, – более пологому, чем спад реки. Постепенно угол между руслом реки и каналом расширяется. Кажется, будто вода в канале течет наверх. Возле Аштарака она «поднимается» до самой кромки ущелья и ручейками разливается по садам и виноградникам. Тот же принцип, что и у современных гидротехнических сооружений, но только внедренный древними предками армян две тысячи семьсот лет назад.

Из Аштарака рукой подать до Бюракана – негласной столицы нашей астрофизики. Серебристые купола обсерватории сияют, как огромные яркие светильники. К слову сказать, все сооружения Бюракана – из местного туфа, темно-красного с черной рябью. Формами и цветом своим они необычайно созвучны всему, что вокруг.

Крепкий, прохладный воздух. И прозрачный, чистый, сухой – ни тумана, ни дымки. Перед глазами, будто на одном уровне с тобой – Арарат. С этих высот писал Мартирос Сарьян свое знаменитое полотно «Арарат из Бюракана». По-моему, это лучший сарьяновский Арарат.

Слепящая седина патриарха, вставшего во весь свой исполинский рост. Белый цвет – цвет холода. Но у Сарьяна этот цвет кажется теплым. Не остужающим душу, а согревающим ее. Таким увидел Арарат и замечательный поэт Ованес Шираз, сказав, что «...хоть не тает снег на нем, – весны он вечной воплощенье».

Арарат, написанный с отрогов Арагаца... Хоть рукой дотянись до него – такой он близкий на картине. Будто приблизился к своему сверстнику – Арагацу. Большого понимает большой и тянется к нему...

Бюракан – это отроги Арагаца, горы ученых. Почти у самой ее макушки, на берегу озера Сев-лич, еще в годы войны сооружена станция по изучению космических лучей.

Потоки мельчайших частиц непрерывно, почти со скоростью света, льются на Землю из космического пространства. Мы их не видим, не чувствуем, хотя они проникают сквозь наше тело, сквозь толщи земли, воды, металла. В 1947 году в составе космических лучей было открыто большое число протонов. В последующие годы ученые Арагаца нашли мезоны – нестабильные частицы, живущие не более одной стомиллионной доли секунды, в сотни раз более тяжелые, чем электроны. Долгое время существование частиц в сотни раз тяжелее электронов вызывало сомнение. Одна стомиллионная доля секунды – с точки зрения физической теории – слишком продолжительное время. Ученые Арагаца вели упорные поиски (было снято и расшифровано около ста тысяч метров кинопленки) и убедились наконец в реальности новых частиц, так называемых К‑мезонов...

Поздней осенью пятьдесят девятого года я поднялся на Арагац и пробыл два дня у физиков космической станции.

Если забыть на минуту о высоте, здесь почти городские условия: электрический свет, горячая вода в кранах, телевизор, киноустановка. Дом-лаборатория сложен из туфа мягкой, какой-то задумчивой окраски. Будто где-то внутри камня бесшумно томится огонь.

Руководителем Арагацкой станции по изучению космических лучей был тогда ее основатель – крупный ученый Артемий Исаакович Алиханян. Последние годы жизни он провел в Москве. Перед смертью попросил похоронить его в Армении.

В тот памятный день на Арагаце я встретился с ним в просторной комнате, служившей и рабочим кабинетом и жильем. Он сидел в глубоком кожаном кресле у окна, за которым быстро угасал день, и пустынное озеро, что тихо лежало в каменной впадине, уже покрылось непроницаемой чернотой. Потом он подошел к барометру и тут же позвонил куда-то:

– Завтра будет похолодание, а батареи еле греют. Позаботьтесь, пожалуйста.

В облике, движениях Артемий Исаакович был удивительно элегантным, хотя, казалось бы, откуда это у сына паровозного машиниста. Одет неброско: воротник светлой рубашки-апаш поверх серого пиджака, он никогда не носил галстуков.

Помнится, когда он снова уселся в кресло, я спросил, нельзя ли элементарные частицы получать искусственно на современных ускорителях, а не забираться на такую высокую и холодную гору, чтобы «ловить» космическое излучение?

На лице Артемия Исааковича блеснула добрая ироническая улыбка.

– И чтобы спросить об этом, вы поднялись сюда? Ответ на свой вопрос вы могли бы получить и в Ереване, и в Москве – где угодно, – сказал он. – Давайте лучше воспользуемся божественной тишиной Арагаца и послушаем Моцарта...

Это был прекрасный музыкальный вечер. А на следующее утро он разбудил меня, когда еще только занимался рассвет.

– Если хотите понять армянскую живопись, поднимитесь вон на тот кряж, – он показал рукой, – и вдумайтесь в краски горного утра. Именно вдумайтесь!..

Вечером того же дня мы спускались с Арагаца. Густо валил крупный снег. Вокруг стелилась сырая мгла. Вездеход шел как бы ощупью в каменных дебрях, мрачных, будто обугленные пни. Иногда машина резким усилием тормозов останавливалась, и мы прислушивались к мертвой тишине. Артемий Исаакович, будто для того, чтобы рассеять у неискушенного попутчика невеселые раздумья о каверзах здешнего спуска, ответил наконец на мой вчерашний вопрос: