Текст книги "Братья"

Автор книги: Константин Федин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 26 страниц)

– Бедный, – вставила Ирина.

– Здесь нет ничего достойного сожаления. Я сам себе часто хочу объяснить, как случилось, что она всегда в наши встречи говорит об одном и том же. Я не понимаю ее. Удивляюсь ей. Она чужой мне человек, а вот может же случиться такое впечатление, как у вас, будто… Это просто… не знаю…

– Неужели так просто? – подхватила Ирина. – И вы никогда не давали повода?

– К чему?

– Ну… она не имеет оснований так себя держать с вами?

– Ирина!

Он взял наконец ее руки.

– Зачем вы тогда говорили о своем одиночестве? – спросила она, уткнув подбородок себе в плечо. – Я думала, что моя поддержка была нужна вам, а вы…

– Постойте, Ирина, постойте! Разве этот год не показал вам… Да нет, что говорить! Я вам обязан всей моей удачей, всем моим трудом, радостью моих…

Она вырвала у него свои руки.

– Мне становится тяжело с вами. Все одно и то же: труд, труд, труд! Скажите мне, а я, что же я? Неужели вы не видите, что быть только средством… что я… ну, я не знаю, как сказать!.. Я начинаю чувствовать, что нужна была для ваших симфоний, а когда вы их написали, пришли другие, и я…

– Ирина, милый друг! – с мольбою выкрикнул Никита.

Он бросился к ней, но она, вздрогнув и смутившись, посмотрела на дверь. Никита оглянулся.

На пороге стоял Матвей Васильич.

Он был в пальто, которое горбило его, отягощало и как будто старило больше, чем другая одежда.

– Помешал? – спросил он, сипло и медленно вздохнув.

– Нет, – поспешно отозвалась Ирина. – Мы говорили о концерте.

– Вижу, какой концерт, – тяжело сказал Матвей Васильич.

– Заходи, – пригласила Ирина, но тут же поправилась: – Или мы придем к тебе, потом. Хочешь?

– Нет, – сказал Матвей Васильич, – зачем же? Я проходил мимо, вздумал заглянуть. Да.

Он опять вздохнул, мутным, усталым взором поглядел на брата и, не прибавив ни слова, грузно повернувшись, ушел, сутулый и большой.

УТРАТЫ

Глава первая

Итак, умер Шеринг.

Почему не десяток других людей, которых можно было бы легко заменить?

Пустой вопрос. Человек беспомощен перед смертью. Он отвоевывает у нее шаг за шагом (вот именно, именно так Родион выражает свою мысль – отвоевывает шаг за шагом), но смерть все еще полновластна над человеком. Придет время – он умерит ее аппетит и будет даже регулировать ее.

– Ясно, – говорит Родион вслух, – урегулирует.

Но пока такие случаи неизбежны? Конечно.

Тогда почему смерть Шеринга причиняет страдания, почему с ней нельзя примириться?

Потому что она неожиданна, потому что она бессмысленна, потому что, черт знает…

Стоп, стоп, Родион! О каком смысле может быть речь? Смерть Шеринга неожиданна? Да. Значит, это – несчастный случай?

– Ясно.

Так ли? Ведь в каждом несчастий всегда отыскивают и почти всегда находят виноватых. Ну, скажем, рабочему оторвало руку. Может быть, виноват он сам, неосторожно обращаясь с машиной, может быть, администрация, которая…

– Да, да, администрация, – бормочет Родион, теребя взлохмаченную копну волос на затылке, какая, к дьяволу, администрация? Что за чушь!

Но был же, в самом деле, человек, от которого больше всего зависела жизнь Шеринга?

– А-а!

Десятки раз передумал все это Родион и – попусту, безрезультатно!

– Жертва, – решил он, – Шеринг – жертва, неизбежная в большом деле. Умирали же люди на войне.

Нельзя, конечно, относиться к человеку так, как на войне. Долг требует от нас особой бережливости, а мы как будто ленимся доискаться, кто виноват в такой огромной потере, как Шеринг.

Но кто же, кто?

Не проверить ли еще раз обстоятельства смерти? Бесплодно! Они все памятны и так обыкновенны, и так… необъяснимы.

Почему, например, мужественный, непоколебимый Шеринг обнаружил в последнюю минуту такой испуг? Чего он испугался? Разве прежде ему не приходилось глядеть в глаза смерти? Что он хотел сказать своему сыну? Зачем он звал его? Может быть, здесь искать разгадку?

Родион хорошо помнил, как однажды, поспорив со своим сыном, Шеринг отвернулся и сказал, словно самому себе:

– Отец был революционером, а сын будет остолоп.

Шеринг посмотрел на Родиона и засмеялся, но Родиону стало неловко, потому что смех Шеринга был фальшивым и как будто виноватым.

Зачем же понадобился ему перед самой смертью этот остолоп?

Родион, прикрыв глаза, вызвал в памяти нахохленную головенку восемнадцатилетнего мальчугана и заново видел, как он оттопыривает губы и, стараясь говорить баском, горячится.

– Товарищ, вы устарели! – наступает он на отца. – Ни одного житейского факта вы не можете разрешить без сусальничанья: революционная этика, в традициях старой гвардии и прочая! Мы – люди нового, практического века, а вы становитесь музейным экспонатом. Мы приняли от вас ваше завещание и приступаем к работе. Позвольте нам знать, как лучше строить описанную в ваших книжках жизнь. Мы прежде всего хотим уметь работать, то есть быть специалистами! Из вас же никакого толку не выйдет, вы ни одного дела не знаете. Что, я не прав, не прав?

Он хохлился еще больше, грыз ногти, краснел и несся дальше:

– Пошлют вас в банк – вы в банке. Пошлют в тюрьму – вы в тюрьме. Потом – в сорабисе, потом – не знаю где. Вы думаете, при помощи политики можно все сделать? Детская болезнь левизны!

Тогда, поймав этого мальчугана в уголке, Родион сказал назидательно:

– Много ты умных слов говоришь. Мы таким словам сколько лет учились, да и то редко их говорим, а ты сыплешь почем зря. Этак тебе веры не будет.

– Вы, кажется, пользуетесь знакомством с моим отцом, чтобы говорить мне грубости? – напыжившись, ответил мальчуган.

Родион махнул рукою.

Он машет рукою и сейчас, в безнадежности, почти в отчаянии, не умея справиться с разбегающимися во все стороны воспоминаниями, сбитый с толку путаницей чувств, которые взбаламутили его в эту проклятую ночь.

– Я тоже хорош! – бормочет он и с нетерпением барабанит пальцами по оконной раме, трет ладонью холодное, вспотевшее стекло и прижимает мокрую ладонь к широкому своему лбу.

Ведь если в гибели Шеринга виноват его сын, то виноваты все, кто был Шерингу близок, виноват Родион. Он обязан был подумать о том, как устроена личная жизнь Шеринга (о своей жизни Родион находит время подумать, он думает о ней слишком много!), обязан был заметить, как подкрадывается к Шерингу смерть. А он только брал от Шеринга все, что мог, и ничего, ничего ему не дал.

– А что я мог сделать, когда даже Карев…

И в сотый раз перед Родионом появляется профессор Карев, – медлительный, с тяжеловесными, уверенными движениями, в долгополом мешковатом сюртуке, – профессор Карев, который должен был спасти Шеринга и не спас его…

– Как она могла очутиться у Карева? Он ждал ее там, Никита, ждал ее, – шепчет Родион, расхаживая по комнате. – Если бы не ждал, не растерялся бы, когда увидел меня. Все было подстроено. И Варвара лгала, всегда лгала…

Родион круто обрывает размашистые свои шаги, точно спохватившись.

О чем он? Кажется – о Кареве, на котором лежит ответственность за гибель Шеринга. Да, о Кареве. О Никите Кареве, о музыканте. На нем лежит ответственность? Да, вся ответственность на нем!

– Что за черт!

Родион подходит к кровати, стягивает с вешалки полотенце и, словно после умывания, вытирает лицо.

Потом он слышит осторожный, как будто неуверенный стук в наружную дверь. Родиону не хочется выходить из комнаты, он садится и смотрит на дочь.

Ленка тихонько примеряет один к другому раскрашенные деревянные каравайчики. Она уже много раз добивалась у отца:

– Что ты говоришь такое?

Но отец не отвечал, Ленка решила, что, значит, так нужно – шагать по комнате, бормоча с самим собой, – и давно занялась каравайчиками.

Стук в дверь раздался громче, настойчивее. Родион с неохотой встал и пошел отпирать.

В передней он зажег лампу, и, когда открыл дверь, на темную площадку лестницы выпал густой желтый угол света. В нем Родион увидел девушку.

Он не успел спросить, что ей надо, как она, быстро вглядевшись в него, отступила к самому краю площадки.

– Как… Разве вы… здесь? – в каком-то страхе пролепетала она.

Родион не понял ее. Ему показалось, что девушка хотела броситься назад по лестнице, но, схватившись за перила, насильно удержала себя.

– Разве… здесь не живет Арсений Арсеньевич Бах? – спросила она все с тем же непонятным страхом.

– Вы к Арсению Арсеньичу?

– Да… Нет… То есть – да! Я хотела к нему… но я вижу, вы живете вместе с ним.

Она оттолкнулась от перил таким отчаянным движением, как будто для этого была нужна особенная решимость.

– Я отыскивала Арсения Арсеньича, чтобы узнать о вас. Мне нужно вас.

– Меня?

– Я вас не знаю, и вы – меня, – торопилась она, – и это, конечно, странно, что я пришла. Хотя я знаю, как вас зовут. Родион… простите, я дальше не знаю.

– Что же вам нужно?

– Мне необходимо с вами говорить. Очень важно. Я вас видела четыре дня назад. Вы были у нас ночью, помните?

– Четыре дня назад? – насупившись, спросил Родион.

– Да, помните? Я дочь профессора Карева.

Родион приподнял голову.

– Ага! – промычал он, свысока разглядывая Ирину.

Он чуть-чуть не сказал: чует кошка, чье мясо съела! – и ухмыльнулся.

– У вас сейчас… вы можете сейчас поговорить со мной, недолго? Мне, правда, очень необходимо.

Она опять говорила неуверенно.

– Пойдемте.

Первую минуту в комнате они оба молчали. Родион испытующе ждал, что скажет Ирина, она глядела на Ленку остановившимися, немигающими глазами.

– Это ваша дочь? – спросила она тихо.

– Да.

– От вашей жены?

Родион засмеялся. Ирина перебросила взгляд с Ленки на Родиона, вдруг поняла глупость своего вопроса и заспешила:

– Я хотела… я говорю… мать этой девочки – та женщина… которая приходила ночью… встретилась с вами у нас?..

Она совсем сбилась, вспыхнула и замолчала.

– Я думал, вы будете говорить о своем отце, – хмуро сказал Родион.

– Об отце? Почему?

– Ну, может, о Шеринге.

– Почему… о Шеринге? – еще больше удивилась Ирина.

– Что же, вы собирались говорить про мою жену, что ли? – насмешливо спросил Родион.

Ирина громко перевела дыхание, лицо ее вытянулось и дрогнуло, точно от обиды, она ответила резко:

– Да.

– Что-о?.. – протянул Родион.

– О вашей жене.

Он сорвался с места и зашагал из угла в угол. Ирина пододвинула к себе стул, села. Родион остановился перед нею, пожал плечами: нельзя было понять, чего добивается эта худенькая упрямая девочка.

– Я, знаете, считаю, что это мое личное дело – жена, – грубо сказал он.

– Ведь я понимаю, что это нехорошо… что я говорю. Но и вы поймите, что ведь я хочу тоже о своем личном деле!

Родиону послышалась в этих словах жалоба, он насторожился на мгновенье, но тут же подозрительно и вкрадчиво спросил:

– Стало быть, этот музыкант Никита Карев вам – родным дядей?

– Почему вы спрашиваете… о нем?

– Чего же он от меня желает?

– Он… от вас?

– Ну да. Ведь это он прислал вас ко мне с поручением?

Он глядел на Ирину, угрюмо опустив брови, лоб его казался от этого еще круглее, выпуклее, и замкнут, черств был пристальный взгляд.

– Мне никто ничего не поручал. Я говорю, что вы нужны мне по личному делу.

– Тогда, может, вы начнете?

Ирина привстала, вновь села, потеребила на столе угол клеенки, отвернулась.

– Я, наверное, не так начну… то есть я не хочу, чтобы вам было обидно, или… ну, я не могу!.. Словом, я должна прежде всего знать: ваша жена… она от вас ушла?

– Как это моя жена стала ни с того ни с сего вашим личным делом?

– Она бросила вас? – настойчиво продолжала Ирина. – Да? Иначе за что же вы… назвали ее так… тогда, у нас? У меня нет права спрашивать, я знаю, но я прошу…

Она почти задыхалась. Опять привскочив на стуле и крепко ухватившись за край стола, она твердила:

– Я прошу вас, пожалуйста, ответьте! Значит – правда, вы назвали ее так, потому что она…

Родион оборвал ее:

– Зачем вам нужно это?

Но, тотчас догадавшись, он смутился, и так неожиданно для него было это смущенье, что в голосе его появилась чуждая ему боязливая предупредительность:

– Тогда, уж если расспрашиваете меня, так позвольте тоже…

Он неловко помялся.

– Вы что, этого музыканта, дядюшку вашего… он что, видно, тоже как-нибудь… обманул вас?

– Значит, правда? – быстро шагнув к Родиону, спросила Ирина.

– Что?

– Почему вы сказали – тоже?

– Ну нет, – усмехнулся Родион. – Нет, конечно. Он-то меня не обманывал, я не имел с ним дела, да и не буду.

– А про жену вы знаете?

– Что про нее знать, – вдруг доверчиво и просто сказал Родион. – Знаю, что вот, как видите, ее нет.

Он обвел глазами комнату и, словно извиняясь, улыбнулся.

– Это ее дело. Не захотела жить – ушла. Только зачем вот…

Он грубо и с отвращением, торопясь выговаривать слова, досказал:

– Зачем надо было изолгаться, как не знаю кто? Что, я тиранить бы стал ее за правду?

– Она лгала вам, – убежденно тряхнула головой Ирина.

– Говорит – нет.

– А вы?

– Что я, слепой, что ли? Я, как увидел вашего музыканта, сразу понял.

– Ну, конечно! – горячо и точно обрадовавшись, подхватила Ирина. – Я тоже сразу увидала! Я это прекрасно все обдумала и все теперь понимаю. Когда вы вошли, он страшно испугался, я его никогда таким не видала. И потом, когда ворвалась она, ваша жена, он просто не знал, что ему делать, потому что вы и потом – я, ведь я была тут же, рядом!

– Ха! А как же она могла очутиться у вас? Искала меня, говорит, а попала к музыканту!

– Нет, сговориться они не могли. Это невозможно Он просто не посмел бы!

– Ого! Еще как возможно! Да вы вот сами откуда знаете, что они…

– Я ничего не знаю! – перебила Ирина. – Я только теперь окончательно убедилась. Я для этого и пришла. Он мне тоже сказал, еще давно, после концерта, что неправда. Говорил, что они – друзья. Я тогда поверила, я думала… А вот этой ночью…

Ирина безудержно мчалась вперед. Она убеждала себя в том, что не ошиблась, что все ее предположения о Никите подтвердились, что они были верны, и она чувствовала это давным-давно. Негодование ее пылало каким-то костром, и Родион подбрасывал в него сухого хвороста.

Два человека, полчаса назад не знавшие о существовании друг друга, внезапно оказались союзниками и в исступлении изобличали вероломство своего врага.

Они были правы, они совершенно убедились в своей правоте, и пришел момент, когда нужно было поглядеть на себя новыми правыми глазами.

Тогда Родион увидел очень юную хрупкую девушку, рассерженную и уже не сомневавшуюся в сочувствии, уверенно требовавшую его от Родиона. Это показалось ему дерзостью, но не оттолкнуло, а только заново наполнило его смущением. Ему стало почти стыдно бесцельной откровенности разговора, и вдруг он, уже совсем бесцельно и откровенно, спросил:

– А видно, здорово вы любите своего музыканта?

– Ничуть, – ответила она решительно и спокойно. Как будто больше всего ждала этого вопроса и больше всего приготовилась к нему.

– Ни ка-пель-ки, – добавила она по слогам. – Мы были просто друзья, и он нуждался в дружбе больше, чем я.

Надо было заглушить возраставшее смущенье. Родион быстро отыскал в Ирине смешное (она все теребила и дергала на столе клеенку) и с улыбочкой сказал:

– Тогда, может, и с моей женой они были просто друзья?

– Вы же сами говорите, что нет! – испуганно воскликнула Ирина. – И я вовсе не хочу, чтобы у него были друзья! То есть женщины! То есть я не хочу, чтобы он мне не говорил, если у него есть… Он не смеет меня обманывать! Вы же сами сказали… И вообще вы меня совсем не так поняли. Я теперь вижу!

Она отвернулась и, облокотившись на стол, закрыла рукою лицо.

Родион ходил из угла в угол. Потом остановился у окна, опять, как недавно, потер пальцами по стеклу и сказал:

– Самое противное, что здесь всё на обмане, изолгались зачем-то…

Ирина могла быть удовлетворена: этот человек серьезно и окончательно признал ее правоту. Она облегченно вздохнула и посмотрела на Родиона.

Он стоял к ней спиной. Большая голова его, глубоко сидевшая в плечах, недовольно подергивалась. Он был простовато, грубо сложен, но в осанке его Ирина нашла что-то добродушно-застенчивое, привлекательное и потешное, как в игрушечном медведе. На концерте, где Ирина в первый раз увидела Родиона, и – особенно – ночью, когда он своим появлением взорвал каревскую именинную пирушку, он показался ей страшным.

Они молчали, оставаясь неподвижными, выжидая друг от друга какого-то решения. И это молчание связывало больше, чем откровенная речь, словно из него вырастало право Ирины находиться в этом доме и говорить с чужим человеком о том, о чем она ни с кем не говорила.

Тогда Ленка, заскучавшая в своем уголке, подошла к отцу и потрогала его за рукав.

– Папуленька, – сказала она, – давай со мной немножно поиграем.

Родион положил руку на ее всклокоченную голову.

– Как же поиграть? – улыбнулся он. – Погоди.

– Ну давай со мной поиграем в поезды, – нараспев протянула Ленка. – Ты будешь пассажир, а я – пассажирница.

Ирина рассмеялась и, вдруг подбежав к Ленке, начала тормошить ее за плечи, как умеют тормошить детей одни женщины.

– Как ты сказала? Как? Пассажирница? Ну, хочешь, я буду с тобой играть? Хочешь? Ну, покажи мне свои игрушки. Пойдем.

Она повела Ленку к игрушкам, присела около нее на корточки, но тотчас обернулась к Родиону.

– Вам, может быть, неприятно… что я с ней? – спросила она.

Он посмотрел на нее исподлобья.

– Нет, что же, если хочется, – пробурчал он.

Ирина поднялась.

– Я пойду.

– Что же вы? Если вам забавно, так пожалуйста, – кивнул он на дочь.

– Нет, я пойду, – повторила Ирина.

Наступила минута, когда нужно было платить за все, о чем было умолчано, и за все, что было сказано в этот вечер.

Ирина подала Родиону руку. Он взял ее осторожно. Решительно нельзя было найти ни одного подходящего слова, и все посещение Ирины с каждой новой секундой все больше теряло свой настоящий смысл.

– Простите, что я помешала вам.

– Да вы не помешали. Давайте кончим об этом.

– Да, правда. И потом все это очень глупо, – вспыхнула Ирина. – С моей стороны…

– Ну, как сказать… я понимаю.

Родион потер свои руки. Визит был окончен.

В передней, открыв дверь, Родион спросил:

– Что же, кланяться Арсению Арсеньичу?

– Нет, зачем? А впрочем, пожалуй.

– Нашим знакомством мы ведь обязаны ему, – улыбнулся Родион.

– Вы с ним дружны?

– Он старик хороший.

– Очень.

Неожиданно была найдена приемлемая тема, и с облегчением, поспешно, Родион сказал:

– Погодите, я зажгу спичку, здесь темень. Или, постойте, я провожу вас.

– А как же дочь? Одна?

– Ничего, это – в два счета.

Родион вернулся в комнату, потом выбежал, натягивая на плечи куртку. Он чиркнул спичкой и пошел вперед.

И вот разговор, тянувшийся несколько минут и разделенный длинными паузами:

– Осторожно, ступенька.

– Я вижу.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

– До свиданья.

– Я доведу вас до трамвая, а то вам, поди, жутко.

– Я не боюсь.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

– Куда же вы полетели? Мне за вами не угнаться, вы вон как шагаете!

– Привычка, понимаете ли.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

– А теперь уж очень тихо.

– Не приноровишься.

– Зачем же вызываться провожать?

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

– Вы часто видитесь с Арсением Арсеньевичем?

– Случается.

– О чем же вы говорите?

– Спорим.

– Вы с ним?

– Ну да.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

– Кто же из вас побеждает?

– Я, конечно.

– Скажите, какая самоуверенность!

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

– Вы большевик?

– Да.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

– Вон мой трамвай. Спасибо.

– До свиданья… А – здорово, знаете ли, я на вашего отца сержусь.

– Это почему?

– Да вот история с Шерингом.

– При чем тут мой отец? Ведь вы не медик. Как же вы можете судить? А мой отец замечательный, и вам должно быть это известно. До свиданья.

– Осторожно…

Трамвай мчало по бессветным прямым линиям, ветер ломил ему наперерез, было холодно и бодро. То, что Родион пошел провожать Ирину, и то, что они говорили не о главном, наполнило ее спокойствием. Все было ясно, и решение, которое она приняла, было принято по совести, раз навсегда.

Исполнить это решение Ирине привелось раньше, чем она ждала.

Почти у самого дома она увидела Никиту.

За ним только что захлопнулась дверь, он огляделся по сторонам и пошел навстречу Ирине. Она невольно остановилась, но тут же заставила себя идти дальше очень уверенной и очень строгой ровной поступью.

Когда Никита узнал Ирину, он немного свернул со своего пути, направляясь прямо на нее и загораживая ей дорогу.

– Вот хорошо, – сказал он. – А я сидел у вас добрых полчаса.

Он остановился лицом к лицу с Ириной и вынул из карманов руки.

Она обошла его так, как обходят случайное препятствие – столб, тележку, неудобно поставленную развозчиком, или ребятишек, затеявших игру, – не подняв глаз, не изменяя шага, как будто не заметив, что именно пришлось обойти: столб, тележку или ребятишек.

С тем же равнодушием и тою же походкой Ирина прошла несколько шагов до двери. Но, когда открыла ее и очутилась в фонаре – между дверей, она с страшной силой втянула в себя воздух и схватилась руками за грудь: надо было не только пройти эти несколько шагов от Никиты до дома уверенной и строгой походкой, надо было еще дышать, как всегда, а на это не хватило воли. И тотчас Ирину потянуло взглянуть на улицу, посмотреть, как там стоит в неподвижности (о да! непременно так: в неподвижности) Никита, и на мгновение защемило в горле, как щемит, когда сделаешь что-нибудь злое и не хочешь признаться в этом.

И она не взглянула на улицу, а побежала по лестнице, шепча на ходу:

– И наконец, имею же я право поступать плохо… не должна же я поступать хорошо… если я не хочу, не хочу, не хочу!

И она дернула звонок.

Ей захотелось поделиться с кем-нибудь своим радостным волнением от этого неиспытанного, щемящего чувства. И когда она подумала, кому могла бы сказать о том, как наказан Никита (теперь он наказан за все, за все!), ей пришло в голову единственное имя:

Родион.