Текст книги "Братья"

Автор книги: Константин Федин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 26 страниц)

Казак был молод (лет двадцать можно было дать ему по виду), тороплив в движениях и особенно в речи. Он ухмыльнулся сундуку, оглядел Евграфа снизу доверху, сощурился на золотую тюбетейку татарина, сделав все это в один миг и тем же мигом задав быстрый вопрос:

– Ты кто?

Евграф – наоборот – помедлил, помялся, что-то прикинул, и весь разговор сразу обратился в столкновение медлительности с нетерпеливым, уверенным напором.

– Анатом, – сказал Евграф, тонко прищурившись.

Казака взмыло смехом. Он хлопнул себя по коленям, схватился за затылок, сдвигая на лоб фуражку, и сквозь смех громко вскрикнул:

– Вот черт! То есть – как? Что такое, а?

– Вот так… А вы, видать, Ростислав Васильич сами и будете? Признаю по батюшке, по Василь Леонтьичу.

– Да ты кто? Откуда? Что тебе поручил брат Матвей?

– Матвей Васильич велели кланяться вам и сказать, что у них все, слава богу, здоровы.

– Позволь!.. Как он мог знать, что ты меня встретишь?

– Этого они знать не могли. А только, когда прощались со мной, наказывали: увидишь, говорят, кого из наших – кланяйся и скажи, что, мол, слава богу… Я у Матвей Васильича доверенное лицо был по анатомии…

– Ха-ха, спасибо за поклон! Да ты хитер, старик!

– Какая в уме хитрость?..

– Откуда же знаешь отца?

Евграф осторожно опустил на палубу сундук и, точно собираясь отвести душу, присел.

– Я у вашего батюшки служил до того самого года, в котором вы были родиться должны. А за вашим братцем Никитой Васильичем дядькой ходил. Я у Каревых вроде…

– Постой, – перебил Ростислав, – ты… Евграф?

– Точно так, – солидно подтвердил Евграф и уселся на сундуке поплотнее.

– Что же ты хочешь от меня?

– А вот, сделай старику одолженье перевези на тот берег, да ежели милости будет – в Уральск доставь, по железке.

– Захотел, ха-ха! За Волгу попасть не фокус, я тебя довезу. Ну, а в Уральск… Плохо, Евграф, газеты читаешь!

Карев бегло взглянул на молчаливо улыбавшегося татарина.

– Вот что. Возьмем его в степь. Там будет видно. Ты ведь от голода бежишь? – обернулся он к Евграфу. – Решай.

– А в Уральске что? – недоверчиво спросил Евграф.

– Туда бородачи ушли, отцы.

– А сыны тут?

– Как видишь.

– Борода-то и у меня есть.

– А еще что?

– Вот сундук, – ощерился Евграф, постукивая по железной обивке.

– Не много.

– Куда больше!

– Ну, как же? – недовольно поторопил Карев.

– А вот так, – в спокойствии отозвался Евграф. – Отцу твоему служил, брату служил, пришла пора послужить тебе.

– А что будешь делать?

– Что скажешь, то и стану делать.

Ростислав вдруг засиял, смешно оттопыривая губы круглого рта и тараща серые, круглые, как рот, глаза. Он схватил Евграфа за плечо, потрепал его, точно коня, и выговорил торжественно, подавляя хохот:

– Отлично! Будешь у меня красным ана-то-мом!

Глава вторая

Осетр ходил из Каспия по Уралу, мимо Гурьева, мимо редких станиц, хуторов, форпостов, сквозь степь, вплоть до Уральска. Тут он стаями натыкался на учуг – железную решетчатую заграду, поставленную поперек реки, от берега к берегу – и ходу его наступал конец. Осетр останавливался, уткнув морды в учуг, тупо глядя вперед, поводя костистыми плавниками, держась против воды. Вода ненамного относила его (вода на Урале быстра и могуча), он наддавал хвостами и снова натыкался на учуг. За лето его скоплялось здесь тьмущая тьма, он оседал своим пузатым множеством в глубокую – перед учугом – ярь, в ятовь, и в ятови залегал зимовать.

На царское багренье первую ятовь, под учугом, казаки брали в почин, а потом шли вниз по Уралу, от ятови к ятови, поднимая сонную рыбу шумом и звоном ломов из глубины на поверхность, ко льду, выволакивая осетров через проруби баграми и подбагренниками.

Сквозь ячейки учуга под Уральском мелкая рыба вольно могла проходить вверх по воде, во владенья илецких оренбургских казаков. Но осетр покрупней, настоящая рыба, промысловый улов, весь оставался перед учугом, в Уральске, у малиновых, яицких околышей и к голубым, оренбургским не попадал.

Так было испокон века: есть уральский казак, а потом – всякие другие казаки, а потом – просто люди, мужики, иногородние. Но на первом ряду – уральский казак, и в казачьей земле все для него – по святому кресту, по праву, по закону, по царевой охоте, по казачьей вольности – и земля, и вода, и птица в небе, и хозяйское первое слово.

Вот откуда учуг под Уральском, вот откуда мосток через весь Урал, над учугом, над ятовью, и на мостке часовой казак, с берданочкой. Часовой казак стерег нерушимый до багренья покой рыбы, богатство подготовленного улова, сторожил залегшего в ятови осетра, поплевывая от скуки с мостка в воду и глядя на черные костяные пилы осетровых горбов.

Так было испокон века, и вот как случилось в восемнадцатом году, в революцию: революция уральскому казаку стала железным учугом, перекинутым через степь из края в край, и ятовью стал Уральск, и в ятови залегли осетрами старики, отцы бородачи казаки.

– Осетр знал только одну дорогу – из Каспия по Уралу, против воды, и, дойдя до учуга, не поворачивал назад, а утыкался острыми носами в железную решетку и залегал на зиму, чтобы выждать, перележать, взять свое – пойти острыми носами вперед, против воды.

Казак знал одну дорогу – за святой крест, за цареву присягу, за казачью вольность – и, упершись в учуг революции, залег в ятови осетром, – чтобы выждать, перележать, взять свое.

В ятови правил Войсковой круг. С бородачами немало было сынов, и сыны отлеживались бок о бок с отцами. Но ячейки учуга были не очень малы, сквозь них казаки помоложе вольно могли проходить вверх по воде, в революцию, и учуг разгородил уральцев на отцов и сынов.

С сынами, по дорогам от Покровска, Николаевска, Новоузенска, из заволжской луговой стороны в степь текло, разливалось половодье. В нем вертелся воронками сор и шлак, но вода стояла высоко, поток был могуч, и сор пропадал в нем.

Железная решетка учуга изредка прорывалась; тогда, у прорыва, поток воды натыкался на бородачей, вылезших из ятови, смывал их, и прорыв наскоро штопался, починялся.

Над починкой трудились разнокожие, разноязычные люди – оборванные великороссийские солдаты и татары, пришлые – с севера – рабочие и покровские хохлы, казаки, урбахские, давно не бритые немцы-колонисты и запакованные в тюфяки халатов киргизы. Судьба событий в то время решалась не здесь, в уральской степи, у черты Азии, а под другим небом, и войска, батальоны, штабы наполовину создавались так, как толпа под кровлей в ливень.

Отряд Ростислава Карева создался по-другому, потому что в голове ходил боевой казак, и боевые казаки облепили его, как пчелы матку. Каждая часть отряда была искушена и выверена – киргизов с татарами вкрапливали в конницу не больше, чем луку в окрошку, пехоту водили строевые солдаты, и отряд легко выковывался в прочную ячейку железного учуга, перекинутого через степь, из края в край…

К исходу осени в лунные ночи выдавались заморозки, серебро ковыля и полыни порастало серебром инея, пространство степи, беззвучное, как небо, блистало зимней неподвижностью, и по таким ночам лучше всего было сидеть в киргизской юрте, у огня, в едком, теплом дымку.

Ростислав скоро привязался к Евграфу, нечаянный знакомец стал для него вроде ординарца, которому иной раз можно доверить не только запечатанный пакет, но и молодой пыл вечерней болтовни, за огнем, после боя.

Бои случались редко, войска лениво меняли позиции, скучиваясь поблизости от воды, как новоселы, оседая на реках, у котлубаней, возле скудных заболоченных родников. И, может быть, от степной скудости, из боязни потерять воду, из боязни пустыни, бои – если они случались – бывали ожесточенно кровавы. Но – по правде – кровавые университеты были пройдены и окончены много раньше в Галиции, Буковине.

Очутившись среди этих людей, Евграф опешил. Он мог бы мирно ночевать с покойником на одной полке. Но кровь, которая стекала со стола препараторов во время лекций, ничем не была похожа на красные пятна, окрашивавшие в степи серебро полыни и ковыля. Смерть как состояние была Евграфу безразлична. Но внезапно наступавшие на его глазах смерти, всегда необъяснимый и в отдельном случае всегда бессмысленный переход от жизни к смерти смутили его равнодушие.

Он стал суеверен, как рыбак. Он примечал зори, чтоб предсказать удачу или неудачу. Он приглядывался к птицам, слушал вздохи и молчание степи.

– Чтой-то тихо стало, ветер дул, дул, а потом сразу как обрезало, – говорил он, морщась. – Накладут нам завтра…

Вечером, после стычки за маленький хутор, на новой позиции, конь Ростислава, развязав путы, подошел к юрте хозяина, мордой отодвинул ковер и заржал. Евграф спокойно вывел коня, спутал ему ноги и пустил гулять. Но, вернувшись в юрту, он многозначительно тронул Карева за плечо и спросил с расстановочкой:

– Ростислав Васильич, знаешь к чему?

– Что к чему?

– А вот конь-то.

– Ну, что – конь?

– Это он тебе встречу наржал, – произнес Евграф, прикрывая глаза.

– Брось ворожить, вещун! – захохотал Ростислав. – Я тебе расскажу про встречу – ахнешь! Ты ночью свой сундук сторожил, а мы, братец, такое откололи – страшно вспомнить. Вот это – встреча!

И он понесся в обычном своем галопе рассказа, пугаясь ужасов, о которых говорил, и тут же смеясь над своим испугом.

– Понимаешь? С вечера мы выбили беляков из хутора, опрокинули за реку, расположились, притихли. Ладно. За рекой ни гугу. Эге, думаю, черти! Вы хитры, а я хитрее вас! Знаем вашу повадку: с вечера тихо – в полночь жди шуму. Ребята, говорю, у кого мы учились? У стариков? Ну-ка, пропишем им ихнюю науку!! Идет! А тишина-а! – слышно, понимаешь, как кони хвостами машут! Начали наши, пока луна не взошла, собираться чуть слышно, налегке – винтовочки, шашки, и ладно. Оставили киргизов с конями, велели через часок подшуметь, огонек раздуть, разлеглись, мол, как следует, понимаешь? А сами поползли на четвереньках к броду, – брод видал где? – в версте отсюда, повыше. Темень – прямо гроб! Ползут, друг дружку не видят, слышат только, как зубы от холода лязгают, вот черт! Доползли, понимаешь, до брода, оружие – на шею, взялись за руки, цепями, чтобы не оступился кто, пошли в воду. А ночь, понимаешь, перед тем как луне взойти, еще гуще! Ну, идут так, держат один другого за руки, боятся водой плеснуть, ни дьявола не видно, кругом точно сажа, только на ощупь, вот так, руками, слышно, что, мол, свой рядом, ха-ха!

Ростислав закрыл ладонью рот, со свистом втянул сквозь пальцы воздух и вытаращил на Евграфа глаза. В полумраке юрты они поблескивали серебряными полтинами.

– Вот так, понимаешь? – спросил он, разводя сжатые кулаки и показывая, как казаки держались за руки в воде. Потом он поежился, словно от мороза, и захохотал.

– Идут, понимаешь, в этой чертовой саже, вода по колено, выше, по пояс, выше, вот по сих пор, выше, видят – надо винтовки подбирать, вода по грудь, брод глубокий. Розняли ребята руки, подобрали оружие, подняли его над головами, идут, понимаешь, в воде, как вплавь, ни черта ни видать! И вдруг, понимаешь…

Ростислав нагнулся, выпятил подбородок, на цыпочках шагнул к Евграфу и прошипел:

– Что такое? Ничего не понять! Первый ряд, по грудь в реке, наткнулся на людей! Вот черт! Кто такой? Постояли малость, а тут задние напирают, шепчут – чего, мол, стали? А передние ни с места! Поднялся тут шумок. Сзади рядов прибывает, спереди стоят, думают – запутались, мол, как розняли руки, зашел кто-нибудь вперед, сбился с броду. А тут и впереди, против первого ряда – тоже шумок. Что за черт?! И вот в эту самую минуту луна, понимаешь, во-о!

Ростислав размахнулся, подпрыгнул и свел руки внизу, очертив в воздухе огромный круг и почти усевшись на корточки.

– Ха-ха! Из-за кустика прямо вдоль реки, вот этаким малиновым подносом! И какая штука! – с того берега прут на наших бродом старики, бороды по воде распустили, в руках, над головами, шашки, сами ни гугу! Ах, ч-черт, ха-ха-ха! Вот тебе повстречанье! Перехитрили! Ха-ха-ха!

– Язви тя в сердце, – тихо сказал Евграф и с опаской попятился от Ростислава.

– И пошли тут наши крошить! – нараспев протянул Ростислав. – По горло в воде, шашки накрест – вали, казаки! Вот где бы-ло!

Евграф покачал головою и сказал с сомненьем:

– Заливаешь ты, Ростислав Васильич…

– Чего? – вскрикнул Ростислав. – Ах ты, вещун! Спроси поди у казаков! А как же мы за собой хутор оставили? Мы их до самой зари гнали, они теперь у черта на куличках, понял? Как выжали их из воды, кинулись они к лошадям, а тут…

Тут тяжелый ковер, висевший на входе, отвернулся, и в юрту, нагнувшись, вошел молодой казак. Ростислав оборвал речь.

– Ну? – спросил он кратко.

– Там человека задержали, Ростислав Васильич, – проговорил казак, – степью, что ли, шел к неприятелю.

– Что за человек?

– А кто его знает – с сумой да с подсумком. К вам велите или как?

– Пусть приведут.

В юрте стоял полумрак, небольшой огонь костра на земле робко озарял кошму круглой стены, дымок медленно поднимался к конусу крыши.

Евграф зажег лампу с расколотым стеклом и поставил ее на маленький, единственный в юрте стол.

Казаки ввели в юрту высокого человека и тотчас вышли. Человек устало снял с плеч кожаный ранец и опустил его к ногам, на землю.

– Кто вы такой? – спросил Ростислав, рассматривая высокую сгорбившуюся фигуру.

– Я очень устал и хочу есть, – ответил человек.

Он пригляделся к свету, различил скамью, на которой сидел Евграф, и опустился на ее край.

– Я не могу понять, по какому праву спрашиваете вы о том, кто я, – сказал он брезгливо. – На моем пути меня задерживают третий раз, допытываются, куда и зачем я иду, как будто я не у себя на родине или украл что-нибудь, потом так же бестолково отпускают, как бестолково задержали.

– А что поделаешь? – примирительно вздохнул Евграф и покосился на Ростислава.

– Вы находитесь в штабе красного отряда, который ведет вооруженную борьбу с бандами контрреволюции, – торжественно и грубовато произнес Ростислав. – Вы должны ответить, кто вы такой и куда направляетесь.

– Мне говорили о каком-то отряде товарища Карева. Вы не могли бы сказать, какой это Карев?

Ростислав сел за стол и отодвинул лампу, чтобы яснее видеть.

– Я требую прежде всего ответа на мой вопрос, – жестко вглядываясь в лицо неизвестного, сказал он.

Тогда допрашиваемый человек внезапно вскочил со скамьи и, упершись кулаками в край стола, перегнулся через него к Ростиславу. В то же мгновение Ростислав с силой вырвал из кармана своей куртки револьвер и поднял его на уровень глаз незнакомца. Евграф качнулся вперед, поближе к столу.

– Кто вы такой? – крикнул Ростислав, твердо держа оружие перед бледной мишенью незнакомого лица.

Так все они – втроем – простояли неподвижно несколько секунд. И в тягостном, беззвучном ожидании с белых губ одного из них слетели неуверенные, тихие слова:

– Ростислав?.. Брат?

Еще секунда прошла в неподвижности. Рука Ростислава медленно опустилась, дуло револьвера стукнулось о стол. Евграф присел на скамейку и выдавил с придыханием:

– Неужто может быть?!

– Ростислав швырнул револьвер, откинулся назад, уронив табуретку, схватил себя за голову.

– Брат! – пробормотал он, нацеживая сквозь зубы воздуха, точно обжегшись. И вдруг выпустил из полной своей груди какой-то воинственный и детский вопль:

– Никита! Ты!

Он бросился к брату, широко взмахнув руками, обнялся с ним, скрестив у него за спиной свои ладони, похлопал Никиту по лопаткам и уже обычным голосом, вернувшимся к нему, воскликнул:

– Вот черт, ха-ха! В степи! На тыщу верст! Пять лет, ведь пять лет не видались! На тыщу верст, в пусты-не, брат Никита!

Никита провел рукою по голове, улыбнулся, тихо сказал:

– А ты меня вон чем встретил.

Он показал глазами на револьвер.

– Брось, к черту, ха-ха! – кричал сквозь смех Ростислав.

Он смахнул револьвер со стола наземь.

– Дай мне напиться, – попросил Никита и опять в изнеможении опустился на скамью.

– Евграф! Устрой! Давай скорее! – торопил Ростислав.

Никита обернулся к Евграфу, молча, улыбаясь, протянул ему обе руки, и тот так же молча подержал их в своих короткопалых черствых ладонях.

– Ну, вот они – дорожки да тропы, – тихо проговорил Никита.

– Помнишь? – обрадованно спросил Евграф и, подойдя к Никите, без спроса поцеловал его в щеку.

– Дай пить, – снова попросил Никита, слабо пожимая руку Евграфа.

Евграф назидательно качнул головою Ростиславу.

– Вот тебе лошадь-то наржала…

Пока он уходил за водою, Ростислав уложил Никиту на кошму и, разглядывая брата, не переставал кружиться по юрте, взмахивать и всплескивать руками, выкрикивать односложно:

– Ах, черт! Вот черт!

Никита лежал не шевелясь. Даже в полусвете разбитой лампы видно было, как грязен его костюм, избиты и стерты сапоги. Лицо его, покрытое слоем известковой пыли, было совсем безжизненно. Казалось, он вот-вот лишится чувств.

Но холодная вода скоро оживила его. Напившись, Никита умылся. Евграф бережно подавал ему из ковша воду, потом облил его голову и, ласково ощерившись, потрепал мокрые волосы.

– Я иду пятый день и с прошлого вечера не пил, – сказал Никита. – Только было добрался до реки, как твои молодцы меня взяли.

– Да откуда ты, скажи наконец? – опять заторопился Ростислав. – Как ты сюда попал?

– Скоро месяц, как я в дороге.

– От немцев! Вот это штука! Ха-ха! Но куда же ты пробираешься? Неужели…

– Как – куда? – перебил Никита. – Я вернулся на родину и иду домой, к своим.

– Постой, постой! Ах, черт! Да ты что, ничего не понимаешь, что ли? Какие свои, где свои, вот штука в чем? Что ты там делал, у немцев?

Никита не сразу ответил, в удивлении поднял плечи и пристально вгляделся в брата.

– Как – что делал? – тихо переспросил он. – Ты должен знать, что я делаю.

Он опять немного помолчал и добавил, точно в обиде:

– Я по-прежнему занимаюсь музыкой, писал симфонию…

– Писал симфонию? – простодушно воскликнул Ростислав. – Всю войну, четыре года? И больше ничего?

– Если хочешь – больше ничего, – отозвался Никита.

На мгновение в его голосе прозвучала заносчивая досада, но он почти тотчас же снисходительно и мягко улыбнулся:

– Если не считать, что я мучился, падал духом и поднимался, что я смотрел и слушал.

Он засмеялся, и вновь проскользнула в его смехе нотка горького превосходства над братом.

Черты лица Никиты, давно сложившиеся и возмужавшие, в отдельности не были резки или приметливы. Разве одни глаза легко было запомнить – малоподвижные, как будто сонные и ленивые. Но быстрые, крутые смены чувств легко передавались всем лицом, точно просвечивая сквозь него.

Никита повторил все так же горько:

– Если не считать этого…

Но вдруг он словно разглядел Ростислава.

– Боже мой! – вскрикнул он облегченно и бросился навстречу брату. – Ростислав, чудак, да ты ведь все такой же, какой был раньше!

– Ха-ха! Черт! – захохотал Ростислав. – Да ведь и ты такой же!

Он обнял Никиту и опять, потрепывая его по плечу, хватаясь за голову, стал втягивать и глотать воздух круглым, подвижным, некрасивым ртом:

– Подумай, вот штука: на тыщу верст, в пустыне! Ха-ха!

Тогда обычные нестройные вопросы и ответы, которыми осыпают друг друга при встрече, заторкались в тесной, надымленной юрте:

– Как наши?

– Да кто? С кого начать? Наталья была на фронте, я виделся с ней. Теперь у нас, у красных!

– Матвей?

– Этот в Питере, по-старому. Евграф рассказывал – большая дочь.

– Другие сестры?

– Растерял, не слышал. Мастря поди в монастыре, ха!

– А что со стариками? Как они?

– Да что им? По правде говоря, я о них мало слышал… последний год. Я им писал, ну, а насчет ответа… Тут везде фронты, а потом… Ведь я большевичу. Думаю, папаше это не по нраву, знаешь, чай, его! Ха-ха! А ты как сам?

Ростислав приостановился и неопределенно помахал рукой над головой.

– Как тебе все это, а? Здорово, а?

Никита твердо ответил:

– Я против отца не пошел бы.

Ростислав схватился за голову и радостно закричал:

– А против брата? А? Что? Против брата иль против сына пошел бы?

Никита покачал головою.

– Это все равно. Ни против брата, ни против сына, ни против отца, – строго и прямо выговорил он.

– А они пошли, они пошли, отцы пошли, вот в чем дело! – еще громче и победительней прокричал Ростислав. – И ты теперь, – я тебя понимаю, очень прекрасно понимаю! – ты теперь если с нами – должен идти против отца, если с отцом – должен идти против брата, против меня, вот! А если не хочешь ни тут, ни там, то будешь болтаться в воздухе, и тебе напиться негде будет взять, вот! Как сегодня, ого!

– Ты молод, Ростислав, – сухо сказал Никита.

Ростислав перестал улыбаться и недоверчиво поглядел на брата.

– Конечно, молод! – вновь радостно и победительно вскрикнул он.

– В этом все дело, – криво улыбнулся Никита.

– Конечно, в этом, ха-ха-ха!

– Не понимаю твоего восторга. Я знаю тебя, поэтому уверен, что ты действуешь добросовестно. Но ты, кажется, хочешь обвинить меня в том, что я не избрал, как ты, никакой стороны? Ну так вот, брат. Я пришел на родину и не нашел родины. А я хочу найти ее, потому что без нее нельзя жить, понял? Мне нечем себя наполнить без родины. Я говорю – ты действуешь по совести, ты служишь, по-твоему, прекрасному делу. Отец, наверно, тоже уверен, что служит прекрасному делу. Я не хочу вас судить, ни тебя, ни отца, потому что, пока я шел по степи, на моем пути каждый день попадались трупы. Этого, вероятно, требует прекрасное дело, твое или твоих противников, все равно. Решайте сами судьбу дела. Я служу ему постоянно. Потому что служить ему можно только делом, только тем, что умеешь делать. Для меня это давно решено. Утверждайте ваше прекрасное дело тем способом, каким вы умеете. Я ему служу тем, что смотрю и слушаю. Ты не знаешь, что такая служба возможна, поэтому я говорю: ты молод, Ростислав.

– Ты не был на войне, – словно извиняясь, сказал Ростислав, – ты не знаешь, как это все было заверчено, понимаешь, вот так черт!

– С тем же правом я могу тебе сказать, что ты не знаешь музыки, что ты ничего, кроме войны, не знаешь и хочешь решать все войной, хотя бы с родным отцом.

– Да! – упрямо и хмуро сказал Ростислав. – Хочу решать войной. Уверен, что ты – тоже будешь решать войной.

Он озабоченно стал отыскивать брошенный на землю револьвер. Револьвер лежал у ног Никиты, и Никита поднял его и протянул брату. Ростислав вырвал оружие из рук Никиты и засунул в карман.

В эту минуту взоры обоих братьев скрестились на Евграфе.

Он давно уже вскипятил на костре чайник и сидел за столом, подувая в щербатое, струившееся паром чайное блюдце. Вид его был бесстрастен.

Взоры братьев, упав на Евграфа, прояснились, но, снова встретившись, – остыли и потухли. Каждый из них – Никита и Ростислав – точно хотел найти в Евграфе союзника, и, едва поняв это, оба с неприязнью оттолкнулись друг от друга. Евграф добродушно мочил кудрявые свои усы в чайном блюдце.

– У меня есть дело, – сказал Ростислав, – я пойду. Ложись, Никита, отдыхай. Покойной ночи.

Он вышел, не взглянув на брата.

Евграф налил Никите чаю, пододвинул сухие баранки и темный, гладкий, долго гулявший по карманам кусок сахару. Минут пять они молча пили.

Потом Евграф негромко вымолвил:

– Я тебя хорошо помню, Никита Васильич. Ты все, бывало, сусликов жалел. Как стукну я дубинкой суслика по башке, ты кричишь: ай!

Он укоризненно качнул головой.

– Ну? – спросил Никита.

– Что меня подгоняешь?

Евграф помолчал, шумно отхлебнул чаю и проговорил, ухмыляясь:

– Смешно, говорю, кричал: ай!

– Стар ты стал, Евграф, – сказал Никита.

– Один, вишь, молод, другой – стар. Поди ж ты!

Он больше ничего не говорил, крепко и недовольно запрятав в усы бесцветную нижнюю губу.

Никита лег на кошму и сразу, как камень в воду, опустился в сон…

Ростислав пришел поздно ночью, перед рассветом. Он отдернул ковер и стал у входа. Костер притух, испепелился, но лампочка еще мигала последними вспышками фитиля. Евграф спал рядом с Никитой.

Ростислав нагнулся над братом.

Никита лежал навзничь. Чуть приоткрытый его рот казался беспомощным, женственным, губы мягко и легко вздрагивали. Но в закрытых веках и прямых бровях сосредоточивалось упорное внимание, точно Никита всматривался в какое-то отчетливое и важное сновиденье. Ростислав пристально глядел в лицо брата, близко наклонившись к нему, разгадывая смысл родных и непонятно чужих черт.

Вдруг Никита глубоко вздохнул и открыл глаза. Томительно тихую минуту он смотрел в горевшие над ним глаза брата. Испуг и мученье искривили его лицо. Он не узнавал Ростислава и вряд ли верил, что очнулся от сна. Потом он резко приподнялся на локте и шепотом спросил:

– Ты что?

– Я уже встаю, – неожиданно для себя солгал Ростислав и тотчас, вскочив на ноги, отошел к столу и погасил лампу.

– Скоро утро? – спросил Никита.

Ростислав отодвинул ковер на входе. В юрте не стало светлее, но вдалеке небо уже подернулось бледно-желтой полосою зари.

– Я хотел спросить тебя, – выговорил быстро Ростислав, – ты окончательно решил идти к белым?

– Я иду домой, – ответил Никита. – Если бы там стоял ты со своим штабом, я все равно пошел бы туда. Мне нужно работать.

– Ах, что ты говоришь! – с болью вырвалось у Ростислава.

Никита поднялся с кошмы, неуверенно ступая в темноте, приблизился к брату, нащупал его плечо и притянул к себе.

– Милый Ростислав, напрасно ты… ну, как сказать? Право, нам не следует ничего решать. Давай пойдем каждый своею дорогой. Уверяю тебя, я ничего не хочу и не могу делать, кроме своего дела. Я не могу отказаться от него. Иначе вся моя прошлая жизнь станет бессмысленной дурью! А мне сейчас кажется, что она наполнена таким значением!

– Как хочешь, – глухо сказал Ростислав и высвободил плечо из рук брата. – Только, понимаешь…

– Я не осуждаю тебя, нет, нет!

– Да не в этом дело! Не все ли равно, кто кого осуждает?! – вскричал Ростислав.

Было слышно, как он, захлебываясь, набрал в грудь воздуха и выпустил его, как будто собрался горячо говорить и мгновенно раздумал.

– Ты не причинишь нам никакого вреда? – сдержанно-тихо спросил он.

– Я не понимаю…

– Ну, черт, как это? Я хочу… Ну, видишь ли, там, у белых, ты…

– Можешь быть спокоен, – сухо сказал Никита, – я ничем не буду полезен ни белым, ни вам. Можешь…

– Ладно! – коротко и громко оборвал Ростислав. – Тогда тебе нужно поскорее уходить, до рассвета.

– Ты должен распорядиться, чтобы меня отпустили.

– Я не задерживаю тебя, – отрезал Ростислав и широким, сильным шагом вышел из юрты.

Несколько минут спустя он ввел в юрту казака и велел ему подождать.

Он долго возился с фитилем лампы, стараясь разжечь его.

– Тебе посветить? – спросил Никита.

– Пожалуйста.

– Вот пропуск, – сказал он, протягивая бумажку казаку. – Только… понял? Шито-крыто!

– Индульгенция? – усмехнулся Никита.

– Что это?

– Католические попы выдавали такие свидетельства об отпущении грехов.

– Ты ни в чем не грешен, – коротко сказал Ростислав.

Никита взялся за свою поклажу. Она была невелика: к ранцу германского военного образца подвешивался подсумок с хлебом, сухарями и чайник. Никита надел ремни на плечи, попробовал, хорошо ли сидит ранец, и протянул брату руку.

– Спасибо, Ростислав. Прощай.

– Прощай, – отозвался Ростислав и пожал руку.

В молчании все вышли из юрты. Следом за ними тотчас вылез Евграф. Он поднялся с кошмы так тихо, что стало ясно: он слышал весь разговор братьев и притворялся спящим.

Казак повел Никиту вдоль берега реки, к броду. Рассвет уже давал себя знать, быстро уходившие люди были видны отчетливо.

Тут внезапно заволновался Евграф. В растерянности он взглянул на Ростислава, потом вслед Никите и хрипло, почти безголосо вскрикнул:

– Никита Васильич, постой! Постой минутку!

Он тяжело сорвался с места, но, не добежав до Никиты, остановился, посмотрел на Ростислава, будто колеблясь – вернуться ему или догонять Никиту.

– Подсумочек-то у его слабо привязан, подтянуть надо! – закричал он не то Ростиславу, не то провожавшему Никиту казаку.

Он опять сорвался, зачем-то махнул рукою и побежал за Никитой.

Догнав его, он старательно притянул подсумок к ранцу, ощупал ремни и, дотронувшись до плеча Никиты, сказал с ласковой серьезностью:

– Теперь ладно, ступай с богом.

Никита потянулся обнять его, но Евграф отстранился и со строгим, исполненным достоинства лицом зашагал назад к юрте.

Тогда, увидев все еще стоявшего около юрты Ростислава, Никита крикнул:

– Нашим кланяться, что ли?

Ростислав быстро повернулся и скользнул в юрту, но почти в то же мгновение выскочил снова наружу и, подняв над головою руку, помахивая в такт своим словам, ответил раздельно и громко:

– Ну, какой разговор! Конечно, кланяйся отцу, и маме, и всем, кто там из наших!..

Он опять юркнул за ковер.

Евграф обернулся, приостанавливаясь, снял картуз.

– От меня Василь Леонтьичу поклон, – сказал он степенно.

Глазки его остро, по-стариковски, засветились, он высморкался и стал неподвижно смотреть вслед уходившему Никите.