355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Кодзиро Сэридзава » Умереть в Париже. Избранные произведения » Текст книги (страница 20)
Умереть в Париже. Избранные произведения
  • Текст добавлен: 9 октября 2016, 00:04

Текст книги "Умереть в Париже. Избранные произведения"


Автор книги: Кодзиро Сэридзава



сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 32 страниц)

В Компьене нас встретил мой учитель французского, мсье Юбер. Гостиница, в которой он снял для нас номер, находилась к северу от Компьенского замка, это был скорее пансион, чем гостиница, но мне там очень понравилось. Нам выделили якобы лучшую комнату на втором этаже с южной стороны. Непокрытый ковром деревянный пол, деревянные столбы… В гостинице было так тихо и уютно, что на душе у меня стало легко и радостно. К тому же постояльцев оказалось совсем немного и никто не нарушал нашего супружеского уединения. Мсье Юбер жил дальше, в лесу, в монастыре, и только иногда наведывался к нам. Здесь я могла отдохнуть от той безалаберной жизни, которая так раздражала меня на вилле. И я наконец успокоилась, мне казалось, что впервые после долгого перерыва мы остались с мужем наедине.

Каждое утро мы ходили на прогулку к замку. Иногда заходили и внутрь, но чаще прогуливались по прекрасному саду. Муж брал с собой книгу и читал, устроившись на скамье под деревом или на галерее, а я, сидя рядом с ним, вязала что-нибудь вроде пинеток для будущего младенца.

После обеда мы снова шли туда. Я, не давая себе труда подумать, нравится ли такая жизнь моему мужу, с восторгом предавалась безмятежной праздности. Иногда Миямура брал экипаж и вёз меня кататься по лесу. Ему это очень нравилось, а может быть, он просто скучал со мной. В лесу хранился пассажирский вагон, в котором когда-то, после Первой мировой войны, был подписан Компьенский мир. Повсюду виднелись обгоревшие от взрывов деревья. По лесным дорожкам бродили добровольные гиды – как правило, покалеченные солдаты, безрукие, с изуродованными лицами… Через два или три дня после приезда в Компьень Миямура уже во всех подробностях знал историю и географию здешних мест и, куда бы мы ни шли или ни ехали, с удовольствием рассказывал мне и о городе, и о лесе, и о замке.

Иногда мы заезжали за мсье Юбером и катались по лесу вместе. Думаю, Юбер решил, что Миямура приехал в Париж специализироваться в военном деле, так подробно тот рассказывал о событиях Первой мировой войны, о тех днях, когда к этому лесу подступили немецкие войска.

Я была счастлива. Иногда у меня возникали всякие причуды: к примеру, однажды вдруг ни с того ни с сего нестерпимо захотелось земляных орешков. Они мне даже снились. Помню, ещё когда мы жили на вилле, мне вдруг захотелось суси. Я даже попросила Миямуру съездить в Париж и купить для меня суси либо в столовой японского клуба, либо в маленьком японском ресторанчике, который назывался "Токива". Но он не поехал, решив, что я просто капризничаю. Вместо этого он попросил мадам Бернштейн дать мне маленькие маринованные огурчики, которые называются "корнишоны". Эти корнишоны оказались страшно солёными, но с их помощью мне удалось каким-то образом забыть о суси, я их ела несколько дней, и надо мной все смеялись, называя мадам Корнишон. А уж когда мне захотелось земляных орешков, которых я никогда не видела в Париже, я и словом о том не обмолвилась, опасаясь, что Миямура станет ругать меня, сочтя и это очередным капризом. Но я была так счастлива тогда, что и не подумала огорчиться.

– Жаль, что мы не в Японии, уж там-то я наверняка досыта наелась бы земляных орешков, – вырвалось у меня однажды вечером, как будто отсутствие земляных орешков было самым большим недостатком нашей жизни во Франции. Миямура удивился и сказал, что завтра же утром съездит в Париж и купит их.

Я тут же стала отговаривать его, уверяя, что в Париже нет земляных орешков, но Миямура сказал, что прошлой осенью, когда мы ездили в Сен-Клу, он видел в парке фургоны с цыганами, и вот в этих-то фургонах и торговали орешками в маленьких бумажных кульках. Меня в который раз восхитила его способность разглядеть именно то, что нужно. Сама я была оглушена тогда шумом собравшейся на парижских задворках толпы, громом музыки, с удивлением разглядывала стоявшие повсюду гимнастические снаряды, диковинные аттракционы, мне и в голову не пришло смотреть, что продают в каких-то там фургонах. "Но ведь на этот раз цыган может и не оказаться в Сен-Клу", – сказала я, но Миямура ответил, что поищет: цыгане всегда бывают либо на площадях возле Орлеанских ворот, либо в районе Монмартра.

На следующее утро он встал пораньше, чтобы успеть на первый поезд. Провожая мужа, готового полтора часа трястись в поезде только ради того, чтобы купить для меня маленький пакетик орешков, я, всегда сомневавшаяся в его любви, почувствовала себя пристыженной.

Однако, может, ему просто было скучно сидеть со мной?

Он вернулся перед самым ужином, совершенно измученный. В поисках табора он прошёл от Орлеанских ворот до самого Монмартра, но цыган нигде не было. Официант в кафе сказал ему, что в воскресенье видел их в Венсенском лесу. Миямура тут же бросился туда, но их уже и след простыл. Отчаявшись, он решил привезти хотя бы суси, но когда он пришёл в японский ресторанчик и обо всём рассказал хозяину, тот уступил ему баночку консервированного арахиса. С торжеством вручив мне и суси и арахис, Миямура очень смеялся, сказав, что сначала весьма удивился, когда вместо земляных орешков ему дали арахис.

Шумно плескаясь в ванной, он с удовольствием рассказывал о том, как искал цыган, я же с полными слёз глазами открыла банку и принялась жадно пожирать орешки. Потом, смеясь, прокричала в сторону ванной: "Никогда не думала, что стану такой обжорой!"

Съев орешки и суси, я почувствовала себя вполне удовлетворённой. Я действительно была тогда очень капризна, вот Бог и покарал меня за это. Только уж слишком быстро настигла меня эта кара. В середине августа в Берлине предполагалось провести конференцию медиков, где должны были присутствовать представители от Японии. Из университета и одновременно из посольства неожиданно пришло распоряжение, чтобы на конференцию ехал Миямура. В глубине души я очень надеялась, что он откажется. Сопровождать его в Германию я не могла, перспектива же остаться в деревне одной без мужа повергала меня в уныние, хотя я и понимала, что за лето надо как следует окрепнуть, поскольку мне предстояло рожать впервые, да ещё в чужой стране. Получив приглашение на конференцию, Миямура тут же, совершенно не учитывая моего состояния, ответил согласием.

– Конечно, не хотелось бы оставлять тебя одну, – сказал он, – но здесь ведь очень спокойно, мсье Юбер будет навещать тебя время от времени, ты до осени будешь жить на свежем воздухе и набираться сил.

Я хотела попросить, чтобы он не ехал, но вдруг подумала: "А как бы на моём месте поступила Марико Аоки? Наверняка она бы проявила мужество и отпустила его. Неужели я хуже?" И ответила так:

– Не беспокойся обо мне. Ведь для тебя это прекрасная возможность побывать в Лейпцигском университете, да и в других местах тоже.

Стиснув зубы, я постаралась изобразить, что очень за него рада. Наверное, мужу было действительно скучно сидеть со мной, во всяком случае, как только он получил распоряжение ехать, он сразу оживился и повеселел, хотя и твердил беспрестанно:

– Не знаю, просто не знаю, что делать. Если бы не твоя беременность, мы бы поехали вместе…

Ничего не оставалось, как смириться с мыслью о разлуке. Я утешала себя тем, что теперь, когда муж живёт во мне, я не буду чувствовать себя одиноко. Мне очень хотелось, чтобы он похвалил меня. Я решила заранее вернуться в Париж и помочь ему собраться, но он сказал, что собирать ему особенно нечего, что лучше он лишний день проведёт в Компьене, и расстался со мной накануне отъезда. Он сказал даже, что, если бы не необходимость идти в посольство, он предпочёл бы уехать прямо отсюда.

Ещё раньше, по дороге в Компьень, я заехала в Париж и посетила профессора Б., который осмотрел меня и сказал, что беременность протекает нормально. Он сообщил, что уезжает отдыхать в Анси до начала октября, но надеется, что до того времени мне и не понадобится его помощь. Перед тем как ехать в Берлин, Миямура позвонил профессору Б. по междугородному телефону и долго советовался с ним. Профессор считал, что я вполне могу остаться в Компьене до осени, а в случае крайней необходимости предложил обращаться в свою парижскую клинику к его ученику, которого обещал предупредить заранее. Миямура связался с клиникой и оставил подробные указания хозяину гостиницы, так что за время его отсутствия ничего неожиданного произойти не должно было. Я и не подозревала в нём такой дотошности и педантичности, впрочем, таким и должен быть настоящий учёный. Кроме того, во мне постепенно крепла уверенность, что он меня любит. Поэтому, как муж и просил, я не поехала с ним в Париж и даже не пошла провожать его до станции. Неподвижно сидя в нашей комнате, я слушала, как в коридоре стихает звук его шагов. При мысли, что теперь я осталась одна, слёзы вскипали у меня на глазах, но я даже не позволила себе подойти к окну. Мне было так тяжело, ведь мы не расставались со дня нашей свадьбы…

После отъезда Миямуры я жила словно во сне. С одной стороны, я давно уже не испытывала такого удивительного чувства полной свободы: я могла делать что хотела, целыми днями валялась в постели, дремала. Но стоило мне вспомнить, что я одна, как меня пронзала мысль: "А ведь я так далеко от Японии!" Вдруг сообразив, что давно уже не писала ни родным, ни друзьям, я принялась за письма. В них, как могла, расписывала свою счастливую жизнь, но неожиданно почувствовала сильный приступ ностальгии, и у меня словно открылись наконец глаза: я поняла, как тосковала Марико, живя одна в Париже. Не желая и здесь уступать ей, я решила написать письмо Миямуре и даже несколько раз садилась за стол, брала ручку и бумагу, стараясь собраться с мыслями. Но каждый раз в моей памяти всплывали отдельные строчки из писем Марико, и, чувствуя, что мне никогда не удастся написать ничего подобного, я откладывала ручку, страшно недовольная собой. Вот так я и жила и ждала писем от Миямуры, таких писем, какие он писал Марико. Мы с ним никогда не писали друг другу, ведь, едва познакомившись, мы сразу же поженились, поэтому я с нетерпением ждала его писем, предвкушая, что увижу в них доказательство его любви ко мне, и гадая, что именно он напишет.

Однажды мсье Юбер пригласил меня прогуляться по лесу, и впервые со дня отъезда Миямуры я вышла из дома. Однако прогулка не доставила мне никакого удовольствия, за эту неделю я совсем разленилась и ощущала полное безразличие ко всему на свете. После того как мы вернулись, я пригласила учителя пообедать со мной и, когда мы сели за стол, обнаружила на своей салфетке пачку писем. В основном это были письма из Японии, но была и открытка от Миямуры.

"Доехал благополучно, заседания куда более интересные, чем я предполагал, поэтому очень занят. Постарайся не забывать о своём здоровье", – вот всё, что там было написано, и ничего более.

Я осмотрела открытку и с лицевой и с обратной стороны и, разочарованная, не захотела даже взглянуть на письма из Японии. Разговаривала я тоже с большим трудом, поэтому мсье Юбер, забеспокоившись, робко спросил:

– Какое-нибудь неприятное известие?

Поняв, что невольно выдала своё внутреннее смятение, я поспешила ответить на его вопрос отрицательно и начала оживлённо болтать, но на душе у меня было совсем не весело. "Неужели нельзя было написать как-нибудь по-другому?" – обиженно думала я. Мне тогда даже в голову не пришло, что, не имея от меня вестей, он мог беспокоиться о моём здоровье. Сейчас-то я хорошо понимаю, что всегда имела дурную привычку проявлять требовательность только по отношению к другим, но никак не к себе. Наверное, меня просто слишком баловали в детстве. И с таким характером я собиралась стать матерью… Сейчас мне стыдно даже вспоминать об этом. Я должна была делать всё, чтобы заслужить любовь мужа, а я, как капризная девчонка, была довольна только тогда, когда меня хвалили. Конечно, не получив в детстве должного воспитания, я не могла похвастаться хорошими манерами.

В ту ночь я долго сидела за столом, положив перед собой полученную от мужа открытку, и думала о том, как я несчастна, но в конце концов, успокоившись, решила лечь спать. Может быть, он ещё напишет мне длинное, задушевное письмо?

Но я не получила больше ничего, кроме второй открытки, которая пришла примерно через неделю после первой и в которой в телеграфном стиле сообщалось: "Конференция закончилась, отправляюсь в Лейпциг". Мне стало невыносимо сидеть одной в этой загородной гостинице и ждать его возвращения, мне захотелось вернуться в Париж к мадам Марсель, и я стала наводить справки, не уехала ли она куда-нибудь на лето. Вот какой ответ я получила:

"Я никогда не уезжаю на лето, не хочу, чтобы дом, в котором всё хранит память о моём покойном муже, опустел хотя бы на день. Так что приезжайте, буду вам рада".

В тот же день я расплатилась с хозяином гостиницы и уехала в Париж.

Я была очень рада снова встретиться со своей дорогой мадам Марсель и в первый же вечер за ужином обрушила на неё всё, что накопилось у меня на душе. Я так нуждалась в участии близкого человека и так ждала, что мадам Марсель посочувствует мне, но, вопреки моим ожиданиям, она строго отчитала меня:

– Мужчина должен быть предан работе и иметь своё дело в жизни. Вот если бы Миямура забросил науку ради любви к вам, тогда бы он заслуживал всяческого порицания и недостоин был бы вашей любви. Я знаю это по собственному опыту. В вашем сердце просто нет ещё настоящей нежности к нему, иначе даже в самых простых, ничего не значащих словах вы уловили бы его безграничную любовь к вам.

Она говорила всё это, искренне любя меня. Но я была так своенравна тогда, что на меня не действовали никакие самые убедительные доводы, особенно высказанные в категорической форме.

Мадам Марсель каждый день утром и вечером выводила меня гулять. Она не надоедала мне советами о том, как нужно вести себя в моём положении, а просто без лишних слов заставляла меня делать всё, что считала необходимым. Вместо того чтобы читать мне лекцию о том, как пагубно влияет отсутствие движения на здоровье матери и ребёнка, она насильно вытаскивала меня на прогулки, заявляя, что моё тело уже не принадлежит мне одной.

К счастью, у меня не было приступов тошноты, наоборот, с каждым днём аппетит становился всё лучше, у меня возникло приятное ощущение наполненности, как будто что-то зрело в глубине моего тела, в то же время я до странности быстро уставала, и ежедневные прогулки очень утомляли меня. Но в ответ на мои жалобы мадам Марсель только смеялась и говорила, что это от жары. Хотя какая там жара, в Японии такая погода бывает в мае. Тем не менее мадам Марсель всё время сетовала на невыносимую духоту и часто целыми днями валялась на диване, поэтому я решила, что в моей постоянной расслабленности тоже нет ничего особенного и не стоит обращать на неё внимание. Просто я беременна, вот и переношу жару ещё хуже, чем мадам Марсель… Ночами я покрывалась испариной и просыпалась в мокрой насквозь пижаме, но и это тоже списывала на жару.

Миямура вернулся в Париж в конце сентября и, увидев меня, озабоченно сказал: "Что-то ты осунулась". Он бы ещё сказал, что я подурнела! Не знаю почему, но его слова показались мне обидными, и я расплакалась. Мне казалось, что я осунулась из-за беременности, и не видела в этом ничего особенного. После того как он вернулся, я словно ожила – присутствие мужчины всегда заставляет женщину подтянуться – и даже возобновила свои занятия музыкой и французским. Но, чтобы я ни делала, прежняя энергия не возвращалась ко мне. Я даже стала волноваться, что моё состояние может дурно сказаться на плоде и ребёнок родится лентяем. Я впервые готовилась стать матерью, мне не с кем было посоветоваться, поэтому все изменения в своём организме, равно как и в настроении я относила на счёт беременности.

В начале октября меня осматривал профессор Б., но я не стала говорить ему, что чувствую себя хуже. Я пребывала в полной уверенности, что во всём могу на него положиться. К тому же кое-какие тонкости мне трудно было объяснить по-французски… И всё же какая страшная вещь – узкая специализация! Наблюдая только за правильным развитием плода, профессор не обратил никакого внимания на то, что у меня не всё в порядке с лёгкими, ему и в голову не пришло простукать мне грудь!

С того дня как на Париж упал первый туман, я начала слегка покашливать. Помня, что когда-то я перенесла плеврит, Миямура очень забеспокоился и захотел осмотреть меня, но я застыдилась и не позволила ему это сделать. Тогда он стал приставать ко мне с расспросами, и я подробно рассказала ему о тех переменах, которые произошли в моём состоянии в конце лета. Буквально на глазах изменившись в лице, он тяжело вздохнул и сказал:

– Да, нельзя было мне ездить в Германию.

– Но какое отношение всё это имеет к твоей поездке?

– Если бы я не уехал в Германию, ты бы не вернулась в Париж. Этим летом тебе надо было как следует отдохнуть на свежем воздухе. Нельзя было так рано возвращаться в Париж.

– Не беспокойся, вот рожу, и всё пройдёт.

Я была очень рада, что он беспокоится о моём здоровье, и только посмеивалась. И даже когда он пригрозил показать меня специалисту, не приняла его слова всерьёз, подумав, что он просто перестраховывается, как это свойственно всем врачам. Однако на следующий день он не пошёл в институт, заявив, что отведёт меня к профессору Б. В таких случаях он становился очень упрямым и, раз приняв решение, не отступался до конца. Когда он позвонил профессору и попросил его принять нас, тот тоже встревожился и сказал, что обратится к профессору Н., специалисту по болезням дыхательных путей. В конце концов было решено вечером того же дня провести консилиум в доме профессора Н.

– Ты слишком сгущаешь краски, – смеялась я, – я вовсе не хочу, чтобы такие светила делали меня объектом для своих насмешек.

Но муж ничего не ответил и к назначенному часу повёл меня к доктору Н. Осмотр показал, что у меня не совсем в порядке верхушка лёгкого. Мне это не казалось опасным, во всяком случае не более, чем когда болит живот, но, видя как оба профессора и Миямура с озабоченным видом перевариваются по-французски, я заволновалась. Я ещё не знала, что речь идёт об искусственном прерывании беременности, к которому, по их мнению, следовало прибегнуть для защиты материнского организма, но, робко заглядывая в их озабоченные лица, чувствовала, возможно благодаря своему материнскому инстинкту, что на меня надвигается какая-то опасность. Вскоре Миямура сел на стул напротив меня и глядя мне прямо в лицо, тихо заговорил по-японски:

– Оба доктора пришли к выводу, что следует прервать беременность, ибо продолжение её опасно для твоего здоровья. Они очень обеспокоены твоим состоянием и полагают, что чем быстрее это будет сделано, тем лучше. Прерывание беременности не такая уж страшная операция, мы можем полностью довериться профессору Б. Он сам позаботится и о подходящей клинике, и обо всём остальном. Состояние твоих лёгких не так уж и опасно, но роды могут привести к резкому обострению…

Я слушала молча, глядя прямо в глаза Миямуре, но смысл его слов не доходил до меня, я только чувствовала, как о моим щекам крупными каплями стекают слёзы, и, понимая, что не должна рыдать перед чужими, отчаянно сжимала в руках платок и стискивала зубы.

Я и сейчас всем телом остро ощущаю ту напряжённость, которая воцарилась в кабинете доктора Н. Некоторое время я покорно слушала, как Миямура убеждает меня прервать беременность, но потом, не выдержав, вскочила и, подойдя к профессору Б., решительно сказала по-французски:

– Доктор, прошу вас, позвольте мне рожать. Пусть даже я умру во время родов. Убить ребёнка, чтобы спасти себя, – это слишком подло, я не могу так поступить.

И, сама испугавшись своей смелости, прижала к лицу руки и разрыдалась. Я и теперь не понимаю, как решилась воспротивиться их намерению.

Медицинские светила с пренебрежением относились к тебе, моя дорогая девочка, они считали тебя просто частью материнского организма, сгустком плоти, но ты, хотя и находилась ещё внутри меня, уже была живым существом, наделённым душой и заставляющим других считаться с собой, быть может, именно ты и заставила меня сказать всё это? Кажется, в то время ты как раз начинала двигаться.

Не знаю, как долго я рыдала. В какой-то момент, вдруг испугавшись, что мои слова могут быть восприняты как проявление обычной женской взбалмошности, я вытерла слёзы и ещё раз сказала профессору Б. по-французски:

– Доктор, я вполне отдаю себе отчёт в том, что говорю. Бог даровал мне это дитя, и если я сама уничтожу его только ради того, чтобы сохранить своё здоровье, Бог не простит мне этого. Даже если я не вынесу родов, для матери радость – пожертвовать жизнью ради жизни своего ребёнка. К тому же никто ведь не может сказать со всей определённостью, что угроза моей жизни действительно существует.

У меня было такое чувство, будто я цепляюсь за соломинку.

Испуганный Миямура укоризненно твердил: "Синко, Синко, не надо!" – но в следующий миг старый профессор с неожиданно серьёзным выражением на всегда улыбающемся лице одобрительно кивнул и, положив руку мне на плечо, прошептал сочувственно:

– Я хорошо понимаю тебя, доченька.

Меня била нервная дрожь. Ещё раз всё обсудив, доктора решили выждать какое-то время и посмотреть, как будут развиваться события.

Миямура сказал мне потом, что профессор Б. был восхищён моим мужеством. "Сразу видно, что эта женщина из страны, где совершают харакири", – говорил он.

Не понимаю, что такого особенного было в моём поведении.

Я знала, что многие парижанки не хотят рожать. Они считают, что надо сначала обеспечить себя материально, а уж потом заводить детей. Знала, что меня многие осуждают, мол, приехала с мужем за границу, попыталась учиться сама и тут же решила обзавестись ребёнком. Что ж, возможно, подобное отношение парижанок к жизни имеет определённую историческую подоплёку, но японские женщины совсем другие. Любая японка поступила бы на моём месте точно так же. К тому же, мне кажется, будто мною руководили в тот миг какие-то высшие силы, иначе трудно объяснить, почему я вдруг отважилась оказать столь решительное сопротивление, преодолев обычную робость. Это был вопль материнского сердца, и я не вижу в этом ничего предосудительного. Он вырвался у меня совершенно бессознательно. Моё дитя было даровано мне свыше, я была так счастлива, что даже ощутила присутствие Бога, я нежно лелеяла своего ребёнка, стараясь согреть его своим теплом, поэтому, когда возникла опасность, что у меня его отнимут, я потеряла власть над собой.

Когда мы в тот вечер вернулись домой, я сразу прошла в спальню и легла, но на сердце у меня было неспокойно. Они сказали, надо посмотреть, как будут развиваться события, но что должно произойти, чтобы отпала необходимость прерывания беременности? Как можно убедить их в неприемлемости для меня такого исхода?

Миямура, очевидно следуя рекомендациям профессора Н., вручил мне термометр, заявив, что ежедневно после обеда я должна буду два часа лежать в постели и измерять температуру. С того дня повышение и понижение столбика ртути в этом термометре стало центром моего существования. Поднеся градусник к свету, я увидела, что этот проклятый столбик был на четыре или пять делений выше красной черты, и по щекам моим тут же покатились слёзы.

– Ну, какая температура? – спросил, подойдя ко мне, Миямура, я отдала ему термометр, и у меня вырвалось сквозь слёзы:

– Прости, что мучила тебя своими капризами.

Сказав это, я смутилась и спрятала лицо под одеялом. Я не понимаю, почему так сказала тогда, может быть, бессознательно ощущала, что я плохая жена и Бог наказывает меня за это, ведь я не могу даже, как все женщины, родить это дарованное нам свыше дитя. Перебирая в памяти события нашей прошлой жизни, я видела, что действительно вела себя дурно, всё время сомневаясь в муже. Мне казалось, что я должна просить прощения у Миямуры, просить прощения у Бога. "Если, раскаявшись, я стану хорошей женой, – думала я, – то, может быть, и смогу благополучно родить". Конечно, глупо было так думать, ты, наверное, смеёшься, читая эти строки, но для меня всё это было очень серьёзно. Если бы я только могла, я бы упала перед Богом на колени и молила его о прощении.

Миямура как мог утешал меня. Он говорил, что при лёгочных заболеваниях самое вредное – волноваться. Объяснял, что очень хочет ребёнка, но моя жизнь для него важнее, поэтому он решил прислушаться к мнению доктора. Говорил, что у нас ещё будут дети, а сейчас, поскольку моё здоровье в критическом состоянии… Впрочем, если я решила рожать, то так тому и быть, но тогда я должна относиться к себе с удвоенным вниманием.

Натянув на голову одеяло и с трудом сдерживая рыдания, я слушала мужа, почти не разбирая слов, но жадно вбирая в себя его интонации, его голос. Он мог говорить какие угодно слова, для меня имели значение только искренняя любовь и печаль, звучащие в его голосе и наполняющие теплом мою душу. Он любит меня, а большего мне не надо. У меня вдруг стало легко на сердце – точно такую же лёгкость я ощущала в детстве, после того как, вдоволь накапризничавшись и наплакавшись, наконец успокаивалась. Поднявшись, я готова была обратиться к нему со словами любви, которой он так заслуживал, но смутилась и сказала только:

– Теперь я буду много есть мяса и быстро выздоровею.

Я и в самом деле пребывала в полной уверенности, что даже если у меня и есть какое-то лёгочное заболевание, оно вряд ли так уж опасно, и, выполняя хотя бы некоторые из многочисленных рекомендаций Миямуры, к примеру хорошо питаясь, я смогу родить благополучно…

А дальше, дальше Миямура целыми днями только и делал, что заботился о моём здоровье. Я ежедневно измеряла температуру, правильно питалась, достаточно двигалась, но и этого ему было мало, он внимательно следил за тем, чтобы в комнате был свежий воздух, требовал, чтобы днём и вечером окно держали открытым, и не закрывал его даже тогда, когда мы ложились спать. Сейчас-то я понимаю, что он старался дома создать мне санаторные условия, но тогда мне его заботы казались излишними, я считала, что, как любой врач, он просто перестраховывается, и хотя я, конечно, была искренне благодарна ему, необходимость выполнять все его предписания иногда казалась мне обременительной. Каждое утро он водил меня на прогулку, по тихой сонной улочке мы доходили до станции метро "Порт д'Отей", оттуда он ехал в институт, а я пешком возвращалась домой, гуляя, таким образом, около часа, во второй же половине дня я никуда не выходила и, согласно его указаниям, лежала в постели. Теперь-то я с удовольствием вспоминаю эти обязательные ежедневные прогулки. Очень часто окрестности были окутаны густым, как в горах, туманом, жёлтые листья каштанов низко нависали над головой, и временами какой-то из них, намокнув, с невнятным шорохом падал на землю. Иногда сквозь туман проглядывало голубое небо и пробивалось слабое солнце, тогда я старалась идти по солнечной стороне, чтобы накопить в себе побольше солнечной энергии. Миямура был неизменно заботлив и следил, чтобы я гуляла каждый день, иногда мне не хотелось выходить из дома, и тогда он уговаривал меня, как ребёнка. Боюсь, что ему и самому не очень хотелось гулять, с большим удовольствием он занялся бы экспериментами, но он приносил себя в жертву моему здоровью и никогда не жаловался. Бывали дни, когда он приходил с работы пораньше, потому что слишком беспокоился о моём состоянии. Скоро я забыла о своих подозрениях относительно Марико Аоки, я чувствовала, что муж любит меня, и, видя, сколько я ему доставляю хлопот, много раз думала: "Может быть, мне действительно лучше было последовать советам врачей и прервать беременность? Ведь я должна доверять любящему меня мужу и слушаться его".

Но всякий раз, когда я так думала, я вспоминала о тебе, моя девочка. Может, кому-то это покажется странным, но я ощущала тебя, пока ещё никому не видную, вполне независимым существом.

Однажды ночью, когда я по слабости своей предавалась подобным сомнениям, ты, как будто в наказание, сильно ударила меня ножкой в живот, от неожиданности я села на кровати и, почувствовав вдруг необыкновенную нежность, обхватила живот обеими руками, словно обнимая тебя. Лежащий рядом Миямура, перепугавшись, стал приставать ко мне с расспросами: "Что с тобой? У тебя что-нибудь болит?", а из моих глаз, как ни стыдно мне было, потоком хлынули слёзы. Счастливые слёзы, в которых раскаяние мешалось с радостью…

"Если человек сосредоточит на достижении цели все свои силы, всю волю и все надежды, он добьётся всего, чего захочет". Я вычитала эту фразу несколько дней назад в одной книге. Доктор Н. в конце концов разрешил мне рожать, и в основном потому, что я очень сильно хотела этого, потому, что это было главным смыслом моего существования. Моя настойчивость произвела на него впечатление, и он ограничился предупреждением, что после родов ради моего собственного здоровья и ради здоровья ребёнка я должна буду так или иначе устраниться от забот о новорождённом. Но мне было довольно того, что он разрешил мне рожать, я была просто вне себя от счастья! Дрожа всем телом, я молча вглядывалась в лицо доктора и думала о том, что Бог всё-таки принял мою сторону. Старомодный, с коротко стриженной седой бородой, профессор Н. пристально смотрел на меня добрыми голубыми глазами, а профессор Б., как бы поздравляя меня, решительно кивал головой. Думая: "Вот Бог и рассудил нас", я с благоговейным трепетом взирала на этих старых джентльменов. "Родить – вот всё, что мне надо, – говорила я себе, – что же касается дальнейшего, то, когда надо будет, Бог и об этом позаботится". И я почтительно поклонилась доктору Н. По щекам струились слёзы радости, но я не делала ничего, чтобы их скрыть.

Однажды вечером Миямура вернулся из института на такси с четырьмя огромными свёртками, заявив, что всё это он приобрёл в универмаге Бон Марше. Свёртки сразу заполнили комнату, казалось, будто мы собираемся переезжать. Я остолбенела от удивления, а Миямура возбуждённо принялся объяснять:

– Теперь я убедился, что во Франции действительно поощряется деторождение, в этой стране масса привилегий для семей, в которых должен появиться младенец. Смотри, здесь собрано всё: пелёнки, которые так тебя волновали, распашонки, платьица, башмачки. В этом вот пакете – всякие необходимые мелочи, в этом – одеяло и матрасик, а в этих двух – всё, что может понадобиться тебе в случае преждевременных родов. Что касается колыбели, кроватки и коляски, то их тоже можно будет купить с большой скидкой, как только они понадобятся. Так что ни о чём беспокоиться не нужно. И ещё – доктор Б. уже забронировал для тебя палату в клинике. В воскресенье утром вместо прогулки сходим туда, посмотрим.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю