Текст книги "Умереть в Париже. Избранные произведения"

Автор книги: Кодзиро Сэридзава

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 32 страниц)

– Ты выбросила те письма?

– Да, – ответила я.

Дни стояли жаркие и безветренные, море было спокойным, читать мне не хотелось, и, устроившись в шезлонге, я просто смотрела на лазурное небо. Меня не волновало ни расстояние, отделявшее нас от Японии, ни количество дней, оставшихся до прибытия в Марсель, я просто лежала, ни о чём не думая и, казалось, вовсе утратив способность размышлять. Заметив мою расслабленность и апатию, Миямура не нашёл ничего лучше, как отнести их за счёт писем Марико. А я не удосужилась даже взглянуть на них. У меня не было никакого желания читать их, к тому же я никогда не оставалась одна и вряд ли сумела бы прочесть эти письма, даже если бы мне этого захотелось. В море я их тоже не выбросила. И, отвечая на его вопрос, солгала, что случилось со мной впервые. Он заставил меня подняться и прогуляться с ним по палубе, заявив, что это способствует пищеварению. Наверное, глядя на нас, пассажиры считали нас дружной парой, а я всё время терзалась малодушным сомнением: зачем он женился на мне? С тех пор это сомнение поселилось в моей душе и доставило мне немало неприятных минут…

Скоро мы вошли в Суэцкий канал. Корабельный эконом давно уже планировал организовать для желающих экскурсию к пирамидам, предполагалось, что мы сойдём на берег в Суэце, а вернёмся на пароход в Порт-Саиде. Эконом по радио вёл переговоры с порт-саидским японским гидом, но мы прибыли в Суэц слишком поздно, и получалось, что ехать на экскурсию уже не имеет смысла. Мы могли выехать только в десять часов вечера, всю ночь ехать по пустыне на автомобиле, а на следующий день вечерним поездом выехать в Порт-Саид. Разумеется, о том, чтобы в экскурсии участвовали женщины, и речи быть не могло. Я надеялась, что Миямура тоже откажется ехать. Грустно было расставаться с ним даже на один день, к тому же я побаивалась ночевать одна в каюте, тем более что к тому времени, как мы приехали в Суэц, всё чаще ощущала на себе жадные взгляды мужчин, и это отнюдь не было самовнушением, хотя, конечно, слова Хацуко Макдональд крепко засели у меня в голове. Но Миямура совершенно для меня неожиданно заявил, что хотел бы поехать.

– Зачем тебе пирамиды, они ведь не имеют никакого отношения к медицине, – заявила я, пытаясь отговорить его.

Но если до этого он ещё колебался, видя мою растерянность и нежелание оставаться одной, то после этих моих слов лицо его окаменело, и он уже из чистого упрямства присоединился к группе. Я втайне надеялась, что он всё-таки любит меня и не оставит одну, но, пока я лежала на своей верхней койке и молча глотала слёзы, он, не обращая на меня никакого внимания, вытащил из своей дорожной сумки летнее пальто и ушёл. В ту ночь стояла такая жара, что уснуть было совершенно невозможно. Выходить же на палубу одной за глотком прохладного воздуха я боялась. Страдая от бессонницы, я вдруг вспомнила о письмах Марико, и мне пришло в голову прочесть их. Я даже сказала себе, что имею на это полное право. И я их прочла. С каждым новым письмом я всё лучше понимала, что за женщина Марико, и всё больше терзалась от ревности, но не могла оторваться от писем, пока не прочла их все до единого. Эта была только небольшая часть их переписки, остальные письма Миямура успел выбросить в море, но даже этих было достаточно, чтобы понять, какое сильное чувство их связывало. Я до сих пор храню эти письма. Хотя и не понимаю зачем. Сегодня я нашла их и решила некоторые переписать в свой дневник.

"Прочтя твоё письмо от седьмого числа, я много думала. Может быть, мы ошибаемся, полагая, что отец против нашего брака только потому, что ты беден? Ведь он и сам из бедной семьи и любит рассказывать, как тяжело ему жилось в студенческие годы, да и потом тоже, у него не было даже приличного костюма, чтобы надеть на собственную свадьбу, и он одолжил его у приятеля. Да, первое время после свадьбы родителям жилось трудно, иногда они питались одними чёрными бобами. Он часто говорил нам с братьями, что мы не должны стремиться к роскоши, что он вспоминает свою нищенскую юность с благодарностью, потому что в бедности есть особая чистота, способствующая выявлению высоких нравственных качеств. Я думаю, что в глубине души отец восхищается тобой, видя, как ты борешься с нищетой и сам строишь своё будущее. Он ведь и братьям часто приводит тебя в пример. Я не верю, что он запретил нам встречаться потому, что видит в тебе какие-то недостатки. Думаю, что ему просто претит само чувство, которое мы испытываем друг к другу. Ведь в его времена любовь считалась распущенностью, разве не так? Для отца любовь – это только плотское влечение. Он не понимает, что любовь облагораживает человека, делает его лучше, что любить – значит стремиться соединить свою судьбу с судьбой любимого. Мне кажется, он просто подходит к нашей любви со своими привычными мерками, потому-то она и рождает в его душе бессознательный протест, отсюда и его негодование.

Я долго размышляла над тем, как мне, дочери, следует вести себя в такой ситуации. Сначала мне пришло в голову, что, если ты поговоришь с ним, он изменит своё отношение к нашей любви… Впрочем, в таких делах слова редко помогают. К тому же он жил совсем в другое время, всё, связанное с духовной жизнью, ему чуждо, поэтому, боюсь, сколько бы ты ни говорил ему о нашей любви, он ничего не поймёт, только, наоборот, решит, что ты оправдываешься, чувствуя свою вину. Такого человека, как мой отец, не убедишь словами, ему можно доказать что-нибудь исключительно на реальном примере, иного пути нет. Он никогда не поймёт, что любовь – это вовсе не только "плотское влечение", что именно любовь помогает мне быть хорошей дочерью и хорошим человеком. Я постараюсь вести себя так, чтобы отец понял: именно любовь к тебе наполняет смыслом моё существование, именно благодаря ей я так прилежно учусь и делаюсь лучше. Я хочу стать прекрасной, достойной тебя женщиной, другого способа доказать тебе свою любовь у меня нет. Надо только верить и стараться делать всё, что в наших силах, тогда даже отец в конце концов непременно поймёт, что такое любовь, и охотно соединит наши судьбы. Я его любимица, и я верю, что всё произойдёт именно так, как я задумала.

Знаешь, я начала изучать латынь. Ты, наверное, смеёшься, ведь я и французского ещё толком не знаю, но я хочу заранее подготовиться к тому, чтобы в будущем стать твоей помощницей. Что касается французского, то мне осталось прочитать ещё два рассказа из того сборника Мопассана, который ты мне дал перед отъездом.

Марико".

"Вот уже месяц, как я в Париже.

Каждый день захожу в посольство взглянуть, нет ли писем. Но их всё нет, кроме тех двух, которые ждали меня в день приезда, и я всегда возвращаюсь разочарованная. Может быть, ты посылаешь их в Лондон? Я должна была уже уехать туда, но думаю отложить поездку. Если бы ты был рядом, ты бы мог что-нибудь посоветовать мне, но я забралась так далеко, что письмо сюда идёт больше двух месяцев. Сегодня X.-сэнсэй уехал в Англию. Поговорив с ним, я окончательно решила остаться в Париже. Уехав из Японии, я отправляла тебе письма из каждого порта, в котором мы останавливались, и ты уже знаешь, что первые же соприкосновения с англосаксонской культурой заставили меня разочароваться в ней, она оказалась совсем не такой, какой представлялась мне по книгам и по тому, что нам рассказывали на уроках английского. Я, кажется, уже писала тебе, что меня возмутила прежде всего её жестокость и антигуманность. Во всяком случае, первое моё впечатление было именно такое, и до прибытия в Марсель ничто его не изменило, более того, я постепенно утвердилась в мысли, что такова вся европейская культура, и, наблюдая, как жестоко, словно со скотом, обращаются европейцы с азиатами, объясняла себе это тем, что, наверное, с их точки зрения, это люди более низкого культурного уровня и что подобные явления вообще неизбежны при капитализме.

Однако, как только мы вошли в Марсель, мне показалось, будто я глотнула свежего воздуха, я поняла, что латинская, в частности французская, культура разительно отличается от англосаксонской. В чём это различие, мне пока объяснить трудновато, пожалуй, в ней нет такой жёсткости, резкости, она включает в себя совершенно разнородные элементы и, что самое главное, не стремится унизить человеческое достоинство. Приехав во Францию, я впервые за всё время пути вздохнула свободно…

За месяц, проведённый в Париже, это ощущение только усилилось, и у меня создалось впечатление, что если уж изучать, то именно эту культуру. Разумеется, английским языком лучше заниматься в Лондоне, но я ведь не собираюсь становиться учительницей английского. Я приехала в Европу, чтобы получить хорошее образование, и считаю, что Франция – самое подходящее для этого место. Учитель X. согласился со мной и сегодня уехал в Лондон. Теперь я совсем одна, но, наверное, это и к лучшему, так я быстрее всему научусь, а я не собираюсь терять время даром. Если бы я вместе с X. уехала в Англию, то, возможно, оставшись его ученицей, и впредь смотрела бы на вещи его глазами. Думаю, мне просто необходимо было остаться одной. И я уверена, что поступила правильно, отдав предпочтение Парижу.

Вот только я всё время считаю дни до твоего приезда. Теперь я поняла, каким одиноким может быть человек в большом городе. Вчера вместе с М.-сэнсэем я ходила подыскивать себе комнату. Завтра переезжаю. Я буду единственной квартиранткой весьма аристократической вдовы, которая живёт вдвоём с дочерью примерно моего возраста. В моём распоряжении тихая отдельная комната, очень удобная для занятий. К тому же у меня будет постоянная практика в разговорном французском, и, когда ты приедешь, я стану твоей переводчицей.

А сейчас я скажу спокойной ночи твоей фотографии и лягу спать.

10 число, 12 час. ночи.

Мой новый адрес:

26, Rue La Fontaine, Paris 16 е.

Мари".

"Вчера уехали в Берлин супруги Ямада. Хотя мне и тяжело было наблюдать эту счастливую пару (глядя на них, я особенно остро ощущала своё одиночество), но, проводив их, я долго стояла на платформе с глазами, полными слёз. С женой мы дружили ещё со студенческих времён, может быть, поэтому они всегда принимали во мне участие, мне бы радоваться, а я не могу, с ними мне ещё хуже, чем одной. Я понимаю, это просто женская зависть, пожалей же свою глупенькую Марико. Мне так горько вспоминать, что мы расстались с тобой, едва обменявшись рукопожатием. Если бы я не ощущала постоянно твоего присутствия, то после двух лет парижского одиночества у меня наверняка опустились бы руки. Сегодня Садако, когда мы с ней прощались, настоятельно посоветовала мне поскорее выйти замуж, мол, нечего быть такой привередой. За то время, пока я живу в Париже, я неоднократно слышала подобный совет от самых разных людей. Сначала я с пренебрежением от них отмахивалась: мол, нечего совать нос не в своё дело, но в последнее время стала прислушиваться к ним. Откровенно говоря, моё положение и в самом деле оставляет желать лучшего. Не знаю, может быть, у меня часто бывает так скверно на душе потому, что твоих ответов приходится ждать больше двух месяцев? В последнее время это стало казаться мне просто невыносимым. Но, знаешь, сегодня я была в консерватории, слушала там Девятую симфонию Бетховена и вдруг почувствовала себя словно обновлённой: червь сомнения перестал точить мою душу, тоски как не бывало, я испытала необыкновенный душевный подъём. И решила, что впредь буду с гордо поднятой головой отвечать всем этим советчикам так: «У меня в Японии есть жених, его зовут Миямура, он скоро приедет в Париж». Даже если это дойдёт до слуха моего отца и он перестанет присылать мне деньги на учение, пусть. Так на меня подействовала радость жизни, которая звучит в Девятой симфонии. Жаль только, что мы не слушали её вместе.

Вернувшись домой окрылённая, я долго смотрела на твою фотографию. Но ты мне так ничего и не сказал. Прошу, береги себя. Я легла спать, веря, что, если с нами ничего не случится, мы непременно будем счастливы.

Мари".

Читая одно за другим эти письма, я чувствовала, как полыхавшее в них пламя страсти постепенно захватывает и меня, голова у меня кружилась, перестав понимать, что именно читаю, я жадно поглощала пылкие послания, по нескольку раз перечитывая каждую фразу. Потом вдруг словно опомнилась – да ведь эта незнакомая мне женщина обращается к моему мужу! Меня бросило в жар. Я начала читать письма потому, что хотела найти в них эту Марико и наконец понять… Но поняла только одно – эта женщина была совершенно не похожа на меня, во всяком случае, я бы не смогла написать ничего подобного. Она говорила с ним о вещах, о которых я даже не задумывалась. Неужели и он отвечал ей так же? Никогда ещё я не казалась себе такой жалкой и никчёмной, как в тот миг.

Всё то, о чём так взволнованно писала Марико: о душе, о верности в любви, о человеческом достоинстве, – не имело никакого отношения к моей жизни, всё это были слова, которые я иногда встречала в учебниках, и только. В то время я и не подозревала, что существует какая-то иная жизнь, отличная от того примитивного существования, к которому я привыкла, я и ведать не ведала о жизни духовной, призванной преодолевать скудость повседневной действительности. Об этом я узнала значительно позже, после того, как стала матерью прелестной девочки, заболела этой страшной болезнью и вступила в борьбу со смертью…

Не исключаю, что я сохранила письма Марико ещё и потому, что надеялась использовать их как образец для подражания, мне казалось, они помогут мне научиться разговаривать с Миямурой на его языке. Соображение, вполне достойное той жалкой особы, какой я была тогда!

Я никого до тех пор не любила и не имела совершенно никакого опыта. Сначала я вышла замуж за Миямуру и только потом полюбила его, но в то время я ещё и сама об этом не догадывалась.

В письмах Марико было две фотографии. На одной она сидела за роялем в чёрном кимоно с фамильными гербами и в хакама. На фотографии было написано, что она сделана её братом сразу же после выпускного вечера в училище. Вторая была любительской, сделанной в Париже, на ней Марико стояла возле дома, где снимала комнату, очевидно, рядом с дочерью хозяйки. Я пожирала глазами эти фотографии, разглядывая печальные чистые глаза, тонкие губы, пыталась определить, какого она роста, получалось небольшого… Поскольку я всё время сравнивала её с собой, у меня в памяти не сохранилось никакого цельного образа, одни только разрозненные впечатления. Приди я к выводу, что она ещё и гораздо красивее меня, у меня бы, наверное, не было сил встать.

Почти сутки я просидела, запершись в тесной каюте, не выходя даже в столовую, и очнулась только тогда, когда Хацуко Макдональд постучала в иллюминатор и сообщила, что вдали показался караван верблюдов. Время, проведённое без Миямуры, казалось мне дурным сном. Будто я одна совершила долгое, утомительное путешествие. Еле передвигая ноги, я поднялась на палубу и обнаружила, что наш пароход движется по узкому каналу. Слева простиралась огромная пустыня, вдали, в солёных песках, которые струились отвратительными ручьями, виднелся караван из десятка верблюдов.

– Что с вами? Вы плохо выглядите, – заметила Хацуко.

Припудриваясь, я обнаружила, что глаза у меня покраснели и припухли, и подумала, как глупо было проплакать всю ночь. Но когда я стояла на палубе и глядела на пустыню, я вдруг вспомнила о Миямуре. И мне захотелось громко крикнуть, чтобы все услышали: "Это мой муж".

В десять часов вечера, всего за два часа до отплытия парохода, экскурсанты, усталые, потные и грязные, наконец вернулись. У меня опять глаза были на мокром месте, но я не стала выбегать на палубу навстречу мужу, а ждала его в каюте. У меня с детства была дурная привычка дуться.

Миямура так устал, что весь следующий день продремал в каюте.

После того как мы вошли в Средиземное море, стало прохладнее, и я вытащила саквояж, чтобы достать бельё и разные тёплые вещи, а пока возилась с ними, то и дело поглядывала в сторону мужа, который развалился на кровати, словно выброшенный из воды тунец. У меня было такое чувство, будто я вижу его впервые. В голове мелькали строчки из писем Марико. "Значит, в этом вот теле скрывается душа?" – думала я. Действительно ли Марико, как он сказал, нашла себе жениха и вернулась в Японию? Может быть, она и сейчас живёт в Париже, ведь она так ждала его?..

Я вся дрожала, охваченная какой-то беспричинной тревогой. К вечеру Миямура проснулся и, совершенно не ведая о моих страданиях, закричал, взглянув на стоящий в углу на столике аквариум:

– Посмотри-ка, рыбка-то умерла.

В аквариуме белым брюшком кверху плавала маленькая рыбка. Я покраснела, вспомнив, что, поглощённая своими переживаниями, ни разу за эти два дня не потрудилась поменять в аквариуме воду. Этих золотых рыбок подарил нам мой отец, приехавший проводить нас в Кобе, он полагал, что они скрасят наше утомительное путешествие. Миямура, не уставая повторять, что мы должны ценить отцовское внимание, каждый день менял рыбкам воду и очень заботился о них, надеясь, что сумеет продержать их хотя бы до Марселя.

Сначала рыбок было десять, но уже в Индийском океане они начали умирать одна за другой, и к тому времени, как мы вошли в Красное море, осталась только одна. Муж часто шутил, что ни за что не даст этой рыбке умереть. К счастью, он так и не понял, что это я виновата в её смерти.

Поднявшись, Миямура выплеснул воду из аквариума в круглый иллюминатор. В каюту тут же ворвался ветер, а за ним и брызги: море темнело, вздымая волны.

– У Средиземного моря совсем другой цвет, – бодро сказал Миямура и, сняв летний белый костюм, переоделся в демисезонный. Похоже, что он уже забыл о смерти рыбки. "Пора и мне перестать предаваться унынию, – подумала я, – скоро мы будем во Франции, я должна встряхнуться и вести себя, как положено жене". Я вышла вслед за мужем на палубу, и мы стали прогуливаться взад и вперёд, шагая рядышком, как европейцы. Скоро наш пароход вошёл в марсельский порт. День мы провели в Марселе, вместе с другими пассажирами осматривая его достопримечательности, а потом поехали в Париж, но сумбурные впечатления тех дней не стоят того, чтобы их здесь записывать.

Вот только невольно вспомнилось, как однажды вечером, когда после экскурсии по городу мы возвращались в гостиницу, Миямура остановил меня у магазина на улице Канабьер и, разглядывая ценники на ботинках и галстуках, вздохнул с облегчением:

– А цены здесь вовсе не такие уж и высокие.

Ему с раннего детства приходилось бороться с нищетой, и он, несчастный, думал, наверное, о том, хватит ли на нашу жизнь в Европе стипендии министерства просвещения! Потом, когда по пышной каштановой аллее мы шли к отелю "Регина", он взволнованным тоном сказал:

– Знаешь, в Марселе ощущается совершенно другая культура, не похожая на ту англосаксонскую, с которой мы сталкивались в предыдущих портах. Как только мы оказались во Франции, я сразу почувствовал себя гораздо увереннее и спокойнее. Наверное, в этом и состоит разница между английской и французской культурой.

Я вспомнила, что писала по этому поводу Марико, и невольно вздрогнула – мне показалось, что меж нами, неторопливо шагающими по сумеречной аллее, вдруг возникла её тень.

ГЛАВА ВТОРАЯ

ГЛАВА ВТОРАЯ

Что произошло после того, как мы приехали в Париж? Просто не знаю, с чего начать.

Помню, как, возвращаясь после нашего первого визита в посольство, мы вышли на улицу Дю буа де Булонь и присели отдохнуть на скамье под деревьями.

– Надо обязательно вести дневник, – сказал вдруг Миямура.

Его слова не сразу дошли до моего сознания: в посольстве нас ждали письма, совершившие долгий путь из Японии через Сибирь в Европу, и в тот момент, вытащив из сумочки письмо от матери, я жадно пробегала его глазами.

– Может, ты прочтёшь письма потом, когда мы вернёмся в гостиницу? – строго сказал муж. – Посмотри лучше, как красиво вокруг.

После того как он дважды повторил это, я поспешно спрятала письмо в сумочку.

Мы были в Париже всего три дня, и, по правде говоря, я только и делала, что дивилась его прекрасным видам, даже теперь, когда от Триумфальной арки мы шли по этой аллее, ведущей в Булонский лес, я всё время любовалась окрестными улицами, напоминавшими мне дорожки в ухоженном парке, и даже себя видела словно со стороны, как случайную фигуру на красивой открытке с видом Парижа. Конечно, я была в полном восторге от этого города и жалела только о том, что не могу показать его родителям, я даже думала, что если жить в таком городе, то и умереть не страшно, но говорить об этом Миямуре почему-то стыдилась. Пока руки мои прятали письма в сумочку, в сердце возник невольный протест – в конце концов, он мог и не говорить со мной так сурово. Мне уже не хотелось вместе с ним радоваться этому городу, такому прекрасному, что слёзы невольно навёртывались на глаза, городу, в котором всё было так гармонично: покрытые нежной весенней листвой деревья, небо, дома.

– Если не записывать первые впечатления, они быстро забудутся. Со временем эти улицы, утратив прелесть новизны, будут казаться нам самыми обычными, и мы перестанем ими восхищаться. Может быть, через много-много лет тебе захочется рассказать кому-нибудь о своих первых парижских впечатлениях, но если у тебя не будет такого дневника, ты просто не сможешь этого сделать, твоя память не сохранит нынешнего волнения.

Миямура говорил тихо, словно про себя, но я хорошо запомнила каждое его слово. На обратном пути он решительно вошёл во встретившуюся нам по дороге лавчонку, где торговали канцелярскими товарами, и купил две тетради. Это были прекрасные толстые тетради с матерчатыми обложками. Одну из них он вручил мне и сказал: "Тебе её хватит на год". Это был первый подарок, который я получила от него в Париже. Я видела, что сам он каждый вечер прилежно записывает что-то в тетрадь, у меня же было слишком много повседневных хлопот, мне было не до того, чтобы вести дневник. "Да и зачем? – своенравно думала я. – Разве не довольно того, что он так аккуратно всё записывает?" Конечно, если бы я вела тогда дневник, ты могла бы его теперь прочитать. Что касается меня, то я и без всякого дневника сумею в мельчайших деталях восстановить в памяти наши первые парижские впечатления, если мне посчастливится дожить до того дня, когда мы втроём станем вспоминать годы, проведённые в этом прекрасном городе. Мне и теперь ничего не стоит всё это описать. Я только чувствую себя виноватой перед Миямурой, ведь, обещав ему вести дневник, я под разными предлогами постаралась уклониться.

Миямура узнал, что моя тетрадь так и осталась девственно чистой, спустя два или три месяца, в тот день, когда мы должны были впервые платить за квартиру.

Именно я настояла на том, чтобы мы переехали из пансиона, который назывался "Розовый сад" и находился на улице Булонь-сюр-Сенн. Сам Миямура переезжать не хотел, даже не то чтобы не хотел, а просто чувствовал себя обязанным своему старому другу О., который устроил нас туда. Кроме О., работавшего в посольстве, в пансионе жили ещё три японца: С., имевший младший дипломатический ранг, и два студента, приехавшие по линии министерства просвещения, – и ещё одна русская пара. О. специально заехал за нами в гостиницу и сам привёз в этот пансион, поэтому, конечно, ему вряд ли понравилось бы, если бы мы съехали, не прожив и трёх месяцев. Однако я хотела как можно быстрее покинуть этот дом, ставший нашим первым пристанищем в Париже, и у меня были на то свои причины, которых Миямура никогда бы не понял, но которые делали мою жизнь здесь совершенно невыносимой. Дело в том, что все живущие в пансионе японцы, начиная с О., были знакомыми Миямуры. К тому же все они были холостяками и невольно вмешивались в нашу жизнь. С. требовал, чтобы я надела кимоно, а О. в первый же день перед ужином отозвал нас в сторонку и, смущаясь, сказал:

– Постарайтесь есть суп бесшумно. Всем японцам приходится первое время краснеть из-за этого.

Никто и не думал щадить мои чувства. К тому же в доме ежедневно бывали гости-японцы, как правило мужчины, и, хотя я далеко не красавица, я постоянно ощущала на себе их пристальные взгляды, которые приводили меня в смущение. Миямура среди своих новых и старых друзей был как рыба в воде, к тому же он, по-моему, немного стыдился, что приехал за границу с женой, и я часто чувствовала себя заброшенной. Мне казалось, что рядом с этими его приятелями-холостяками мы никогда не сможем жить нормальной супружеской жизнью. Я постоянно раздражалась, не понимая, почему должна так мучиться. И не только это. Едва приехав во Францию, Миямура сразу же свободно заговорил по-французски и мог вести беседу на самые сложные интеллектуальные темы, так что даже наша хозяйка, мадам Мерсье, почтительно внимала его речам и, надевая на нос всегда висевшие у неё на груди на цепочке очки, восхищённо на него взирала. Потом она, как правило, переводила взгляд на меня, и сравнение явно оказывалось не в мою пользу. Вынужденная постоянно молчать, как немая, я чувствовала себя уязвлённой, мне казалось, что все считают меня совершенно неподходящей женой для такого мужа. Я бы ещё могла стерпеть пренебрежение со стороны госпожи Мерсье, но ведь с таким же пренебрежением ко мне могли начать относиться и друзья Миямуры. А там, глядишь, и сам он начал бы презирать меня. Я понимаю, что немного сгущала краски, и всё же…

Однажды мы сидели на лавочке на бульваре – это было в тот день, когда он купил мне тетрадь, – и мужа внезапно окликнул проходивший мимо японец:

– Смотрите-ка, Миямура-кун! И ты тоже в Париже?

– Давненько не видались, К.-сэнсэй. Мы приехали всего три дня назад.

Муж и этот К.-сэнсэй долго радовались внезапной встрече, потом К. сказал:

– Я каждый день после обеда бываю в Лувре в том зале, где висит "Мона Лиза", если захотите меня видеть, можете приходить туда в любой день. – И, попрощавшись, зашагал в сторону леса.

Я ждала, что муж представит меня ему, но он этого так и не сделал, и К. только мельком взглянул в мою сторону. Возмущённая, я нарочно грубо спросила:

– Это ещё кто?

Совершенно не догадываясь о том, что происходит в моей душе, Миямура небрежно ответил:

– Это профессор К. Он преподавал эстетику у нас в университете. Давай сходим как-нибудь в Лувр, посмотрим картины и заодно послушаем, что он нам о них расскажет.

Позже, уже живя в "Розовом саду", я поняла, что он не познакомил меня с К. просто потому, что вообще игнорировал меня. Хотя даже тогда я была приятно удивлена, увидев, какой у моего мужа, при всей его бедности, широкий круг знакомых и как разнообразны его интересы.

Поэтому я очень хотела поселиться где-нибудь вдалеке от японцев и жить только вдвоём с Миямурой среди французов, мне казалось, что таким образом я быстрее избавлюсь от мучившей меня неотёсанности и сумею стать достойной его. Конечно, я приехала с ним в Париж отчасти потому, что не желала оставаться одна, отчасти из тщеславия, но главной причиной была всё-таки готовность везде следовать за ним, разделять его трудности, как полагается хорошей жене. Страдать же из-за японцев, живущих в одном с нами пансионе, мне казалось бессмысленным.

Миямура боялся, что О. может на нас обидеться, поэтому, по его мнению, мы должны были назвать вполне вескую и определённую причину, делающую наш переезд необходимым, но, сколько он ни приставал ко мне, требуя, чтобы я назвала ему эту причину, я отмалчивалась – ведь не могла же я сказать ему о своих нелепых женских страхах? Мне хотелось, чтобы он сам о них догадался. Однако он не только ни о чём не догадался, а ещё и принялся расписывать мне преимущества жизни в "Розовом саду". Не спорю, преимущества были. Пансион находился на окраине Парижа, рядом с Булонским лесом, там был очень хороший воздух и довольно тихо. Миямура называл ещё и другие: во-первых, мадам Мерсье хорошо понимала японцев и мы могли жить не особенно напрягаясь, во-вторых, пансион был недорогой и там хорошо кормили, в-третьих, он находился рядом с институтом Кюри. Но несмотря на всё это, я не могла там жить. Мне казалось, что муж не хочет переезжать из-за свойственной беднякам скаредности, ведь трудно было найти более дешёвое жильё, подозревала его в том, что он просто не любит меня. Поэтому, когда он стал слишком настаивать, я сказала первое, что пришло в голову.

Что-то вроде того, что мадам Мерсье слишком любит кошек, а я испытываю к ним инстинктивное отвращение, и, когда вижу кошку за обеденным столом, мне кусок в горло не лезет… Я действительно не любила кошек, и, стоило мне увидеть шерстинки на скатерти, у меня пропадал аппетит, но всё же я не была столь капризна, чтобы переезжать лишь из-за этого. Конечно, я содрогалась, видя, как мадам Мерсье нежно прижимает к себе то одну, то другую свою любимицу, но иногда, когда она не выходила к столу, опечаленная смертью какого-нибудь котёнка, я готова была даже восхищаться ею. "Какая у француженок обострённая чувствительность, – думала я, – если они могут так сильно любить даже таких неприятных животных, как кошки". И разумеется, вовсе не кошки были причиной моего желания переехать, но что ещё я могла сказать?

Услышав мой ответ, Миямура расхохотался: "Ну и дурочка же ты!" Согласна, моё объяснение действительно было довольно глупым, и он вправе был смеяться надо мной, но, подумав, что теперь он ещё больше будет меня презирать, я так огорчилась, что слёзы невольно подступили к глазам. Ну почему он не хочет понять меня? От обиды я разрыдалась и больше не могла отвечать на его вопросы. Видя, что я действительно расстроена не на шутку, Миямура, наверное, подумал, что у моих слёз могут быть иные причины, потому-то и решил прочесть мой дневник, чтобы понять, какие именно.

Объясняя все свои неудачи незнанием языка, я в то время, помимо индивидуальных занятий, посещала ещё и школу французского языка, которая называлась "Альянс Франсэз". Находилась она в Латинском квартале, и я иногда выходила из дома вместе с мужем. Иногда мы договаривались:

– Сегодня целый день для практики не будем говорить ни слова по-японски.

Помню, какую детскую радость я испытывала тогда. Однажды, когда я возвратилась из школы "Альянс Франсэз", Миямура – он уже был дома, – сурово взглянув на меня, сказал:

– Оказывается, ты и не думаешь вести дневник?

– Фу, как нехорошо читать чужие дневники… – легко засмеялась я, но, заглянув мужу в глаза, замолчала.

– Но почему? – сердито спросил он. – Ты можешь читать мой дневник, когда только захочешь. Ведь мы не чужие друг другу, и у нас нет друг от друга тайн. Нехорошо обманывать – ты обещала, что будешь вести дневник, а сама и не думаешь это делать.