Текст книги "Умереть в Париже. Избранные произведения"

Автор книги: Кодзиро Сэридзава

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 32 страниц)

Не помня себя от волнения, я раскрыла тот пакет, где, как он сказал, были собраны всякие мелочи для младенца. Из объёмистого пакета, словно извлекаемые рукой фокусника, возникали прелестные белоснежные вещицы. Появление каждого предмета я приветствовала радостным криком. Три дюжины мягких белых подгузников с махровой, как у полотенца, серединой. Я ещё смеялась, что их жалко использовать по назначению, они скорее похожи на нагруднички. Дюжина мягких хлопчатобумажных распашонок и полдюжины верхних шерстяных, шесть платьиц, дюжина прелестных шерстяных пинеток, три шапочки, дюжина тёплых пелёнок, чтобы заворачивать младенцу ножки, пара пальтишек – всё было белоснежное. Когда, разложив эти прелестные вещицы на кровати, я стала любоваться ими, мне почудилось, что я вижу тебя в этих одёжках, и всё моё существо наполнилось тихим материнским счастьем.

– Как будто подвенечный наряд, – сказала я, – наверное, тот, кто с самого рождения может носить такие белые вещи, приходит в этот мир не для страданий и трудов, а для счастья, доступного лишь ангелам…

Я даже представила себе твоё милое личико и, улыбаясь, повернулась к Миямуре. Он, стоя рядом со мной, тоже рассматривал эти прелестные ангельские одежды, но вид у него при этом был почему-то расстроенный. Погасив улыбку, я внимательно посмотрела на него.

– Боюсь, что тебя это огорчит, – нерешительно произнёс он, – но эти вещи продезинфицированы, и, пока в них не возникнет надобность, их лучше спрятать куда-нибудь подальше.

– Продезинфицированы?

– Да, ведь у новорождённого такая нежная кожа, ему ничего не стоит подхватить любую инфекцию…

– Ах вот как… – коротко ответила я и поспешно стала заворачивать вещи дрожащими от волнения руками.

Я никогда не задумывалась ни о какой инфекции, но тут внезапно поняла – ведь я больна страшной болезнью, и сердце моё невольно сжалось. До сих пор Миямура, не желая волновать меня, не заводил речь ни о дезинфекции, ни о болезнетворных микробах…

В тот момент я ощутила такое смятение и такую беспомощность, что с трудом удержалась на ногах. Я не столько огорчилась, сколько совершенно растерялась, мне захотелось опереться на что-то большое и прочное…

На следующий день, как только Миямура ушёл в институт, я, не устояв перед соблазном, снова раскрыла пакеты и ещё раз внимательно рассмотрела их содержимое. Со вчерашнего вечера я не переставая думала о том, что сказал Миямура, однако в конце концов сумела обрести душевное равновесие, придя к выводу, что микробы микробами, но ведь кровотечений у меня нет, кровохарканья тоже, поэтому я наверняка смогу родить здорового ребёнка. На всякий случай, прежде чем раскрыть пакеты, я прикрыла лицо марлевой повязкой. Глядя на приготовленные для тебя прелестные вещицы, я постепенно утешилась, неясные ощущения волновали мне грудь, в голове теснились смутные мысли о будущем. Решив пометить инициалами каждую вещицу, я села на стул у окна и, вышив на белом фоне синими нитками знак "М" – "Миямура", стала думать: какое же имя мы дадим ребёнку? И тут впервые поняла, что даже не знаю, кто это будет – мальчик или девочка? И тихонько засмеялась. Все говорят: младенец да младенец, какая же я глупая – до сих пор не дала себе труда подумать, мальчик это будет или девочка? Хорошо бы девочка. Мальчика я буду побаиваться. А если родится девочка, как мы её назовём? Размышляя об этом, я с удовольствием вышивала инициалы. И только через полчаса вспомнила, что мне нельзя утомляться, потому что может повыситься температура, и, не желая причинять беспокойство Миямуре, отложила шитьё. Однако на следующий день снова вернулась к нему и ещё два дня тайком наслаждалась этой работой. Решив – пусть будет девочка, я стала тайком упражняться на рояле, хотя Миямура запретил мне это делать. Я была такая глупая мамаша, мне казалось, музыка благотворно повлияет на развитие плода! Я с трудом удерживалась, чтобы не спросить Миямуру:

– Кого ты хочешь, мальчика или девочку?

Меня останавливал страх, я боялась, что он сочтёт это глупым и рассердится. Ведь я так старалась быть достойной своего умного мужа! Поэтому я молчала, хотя мне очень хотелось задать ему этот вопрос…

В следующее воскресенье он предложил мне пойти посмотреть предназначенную для меня палату в клинике для рожениц. Это была большая клиника в тихом районе неподалёку от Порт Мэйё. Палата находилась на третьем этаже, но она была занята, и нам показали соседнюю. Просторная светлая комната с широким открытым окном выходила на южную сторону, в ней стояла удобная низкая кровать, чистенький столик и стул, к комнате примыкали большая ванная и уборная – словом, всё здесь было как в роскошном отеле. Выглянув из окна на Булонский лес, я восторженно воскликнула:

– Наш ребёнок наверняка был бы рад, знай он, что ему придётся родиться в таком замечательном месте!

Мне и в голову не пришло поблагодарить мужа, а ведь он не остановился ни перед какими расходами, чтобы устроить меня в эту прекрасную клинику, хотя старался экономить буквально на всём и за время нашего пребывания в Париже не купил себе даже шляпы!

Я была так возбуждена, что у меня невольно вырвалось:

– Ты, наверное, хочешь мальчика?

– Да нет, скорее девочку, – без особого энтузиазма ответил Миямура, и я едва не подпрыгнула от радости.

– Правда девочку? Правда? – повторяла я. Я была так счастлива, что и не подумала спросить, а, собственно, почему он хочет именно девочку?..

На обратном пути из клиники мы немного погуляли по лесу. Для зимы день выдался на редкость сухой, и на лесных тропинках было полно гуляющих, на перекрёстке даже стоял старинный кабриолет, явно поджидая желающих прокатиться. Идя по мягким, будто посыпанным песком тропинкам, Миямура завёл разговор о будущем ребёнка.

Когда доктор Н. разрешил мне рожать, он предупредил нас, что надо заранее обдумать, как, учитывая моё состояние, лучше растить ребёнка, и, очевидно, Миямура всё время мучительно размышлял об этом. Он сказал, что обратился за советом к доктору Б. и его супруга, которая была президентом Парижского общества защиты материнства и детства, дала ему ряд ценных рекомендаций. С её точки зрения, лучше всего было бы отдать ребёнка на воспитание в хорошо оборудованные надёжные ясли, и указала на несколько заведений подобного рода. Миямура обошёл всё и убедился, что методы воспитания там вполне рациональны, дети растут здоровыми, поэтому, наверное, нашего ребёнка действительно следует сразу же отдать в одно из таких заведений. Заметив, что во Франции, население которой постоянно уменьшается, большое внимание уделяют поощрению деторождения и воспитанию потомства, Миямура с восторгом, в мельчайших подробностях принялся расписывать, какое замечательное оборудование в этих яслях, как прекрасно там воспитывают детей, и в заключение предложил мне самой сходить туда и решить, какие именно выбрать. Он говорил с большим энтузиазмом, но я едва не задохнулась от возмущения. Мне и в страшном сне не могло привидеться, что я расстанусь с моей милой девочкой, такой слабенькой, беспомощной, и доверю её каким-то чужим французам.

– Я буду растить ребёнка сама, – прервала я его, дрожа от гнева. – Я вполне смогу это сделать, и никто не в силах мне помешать. Да, у меня нет опыта, но, став матерью, я всему научусь. Даже кошки умеют растить своих котят.

– Боюсь, ты устала, – сказал он и нанял кабриолет. Я молча опустилась на сиденье, донельзя возмущённая жестокостью Миямуры. У меня не было сил даже разговаривать с ним. Этот человек задумал отнять у меня моего ребёнка! Он не хочет, чтобы я сама растила его! Значит, он меня всё-таки не любит. Я испытывала поистине адские муки.

Однажды, когда я была во втором или третьем классе, бездомная кошка родила четверых котят возле нашего погреба на заднем дворе. Их обнаружила служанка, подняла шум, а поскольку в доме никто не любил кошек, от них попытались избавиться. Кошка-мать, растерявшись, одного за другим утащила куда-то котят, несколько дней её никто не видел, но потом её вместе с котятами обнаружили под стрехой соседнего дома. Место, где она находилась, было как раз напротив окна моей комнаты. Неожиданно заметив кошачье семейство, я стала за ним наблюдать и вдруг встретила обращённый ко мне взгляд кошки-матери. Она смотрела испуганно и одновременно словно моля о сострадании. На следующую ночь она снова утащила куда-то котят. Так вот, когда мы тряслись на старинном кабриолете по лесной дороге, мне почему-то удивительно отчётливо вспомнились глаза той кошки. Да, у меня не было ни опыта в воспитании детей, ни соответствующих знаний. Меня никто этому не учил ни дома, ни в школе. Но точно так же, как та несчастная кошка, любая женщина, став матерью, уже умеет растить своё дитя, другое дело – будет она совершенствоваться в этом умении или нет. Так или иначе, материнская любовь, материнский инстинкт даются ей от природы вместе со способностью воспитывать детей и с необходимой для этого мудростью. Я была уверена, что сумею воспитать тебя сама. И совершенно незачем искать какие-то другие способы, как бы рациональны и замечательны они ни были. Впрочем, чего ещё можно ждать от Миямуры? Придя к такому выводу, я преисполнилась решимости доказать, что смогу вырастить своего ребёнка. Ах, если бы я только была здорова, мне бы наверняка удалось это осуществить! Думая о тебе, доченька, я забывала о болезни и сердилась на Миямуру, которого, похоже, ничто, кроме этой болезни, не интересовало. Возможно, причина в том, что я полюбила тебя ещё до твоего рождения, уже тогда ты была для меня вполне ощутимой реальностью, а для Миямуры ты стала существовать только после того, как появилась на свет? На следующий день, когда муж ушёл на работу, я украдкой заглянула в его дневник. Конечно, это было очень дурно с моей стороны. В дневнике я обнаружила следующую запись:

"Она твёрдо стоит на том, что будет воспитывать ребёнка сама. В ней говорит материнская любовь, и это совершенно естественно. Но не могу же я сказать ей, что, воспитывая нашего малыша, она рискует заразить его опасной болезнью? Это было бы слишком жестоко. Я хочу сделать так, как она хочет. К тому же никакие аргументы, как бы обоснованны они ни были с медицинской точки зрения, не убедят её. Наоборот, она станет раздражаться, и это может пагубно сказаться на её здоровье. Надо сделать так, чтобы формально ребёнок оставался при ней, но чтобы заботились о нём другие. Только так можно уберечь наше дитя. Прежде всего следует подыскать домик в подходящем для её здоровья месте и переехать туда. Это должно быть где-нибудь в пригороде. Хорошо бы найти особняк с садом. Желательно также нанять служанку, которая выполняла бы всю домашнюю работу. Ещё нужна женщина, имеющая опыт в воспитании детей. Им надо доверить все дела по дому и по уходу за новорождённым. Если найти такой особняк не удастся, можно подыскать семейство в пригороде, которое согласилось бы сдать нам комнаты. Но в таком случае хозяйка должна уметь ухаживать за грудными детьми и быть достаточно добра и заинтересована в том, чтобы самой заниматься нашим малышом. Комнат нужно по крайней мере три. Всё связанное с медицинской стороной ухода за младенцем и с дезинфекцией помещения я возьму на себя. Я не должен думать о расходах, о затратах физических и душевных сил. Вырастить ребёнка, вылечить жену и всем вместе вернуться в Японию – вот моя цель и мой долг. Придёт день, когда я смогу возобновить свои эксперименты. Никогда нельзя падать духом. Конечно, жаль, что мы не общаемся с другими живущими в Париже японцами, в таких обстоятельствах это было бы очень кстати, но ничего не поделаешь. Терпение, терпение и ещё раз терпение – это я усвоил ещё в годы учения в Первом лицее".

Прочитав дневник, я наконец-то поняла, что он чувствовал. Я была так виновата перед ним! Ведь это из-за меня он растерял всех своих японских друзей в Париже. Наверное, я и в самом деле должна послушаться его и отдать ребёнка в надёжные ясли, оснащённые необходимым медицинским оборудованием. Тем более что так советует и жена профессора Б. У меня даже возникло желание посетить такие ясли, но я побоялась сказать ему об этом, ведь тогда он догадался бы, что я прочла его дневник. (Сама я за это время так разленилась, что даже вести дневник казалось мне обременительным.) Так или иначе, я решила подождать, пока не подвернётся какой-нибудь благоприятный момент. А тем временем Миямура, делая вид, будто ходит в институт, подыскивал для нас гнёздышко, где мы могли бы поселиться после рождения ребёнка.

Однажды он вернулся вечером измученный и, не снимая пальто, сказал, сверкая глазами:

– Я наконец придумал, каким образом мы, как ты того хочешь, могли бы растить ребёнка сами.

Сердце забилось у меня в груди, и я, чего никогда не делала раньше, помогла ему снять пальто, но Миямура, даже не заметив этого, бросился на стул у камина и продолжал:

– Этот дом не очень удобен, ведь мадам Марсель не имеет никакого опыта в уходе за грудными детьми. Я всё время искал какой-нибудь подходящий домик в пригороде, где был бы хороший воздух, так необходимый тебе и ребёнку. Сегодня я был в районе Медонского леса и, вдруг вспомнив о том домике в Клямаре, где жил Андо, на всякий случай заехал туда. Хозяин дома мсье Демольер этой весной скончался от аппендицита, и его жена осталась одна с маленьким сыном Роже. Когда я рассказал ей, что ты готовишься стать матерью, мадам заявила, что больше всего на свете хотела бы нянчить нашего ребёнка. Она может предоставить нам три комнаты, в четвёртой будет жить сама вместе с Роже. Говорит, что готова быть нам и домработницей, и прислугой, и няней… Конечно, хорошо бы нанять ещё приходящую няню, тем более что ты всё равно не сможешь сама кормить ребёнка… Что ты на это скажешь? Место там высокое, рядом Медонский лес, воздух прекрасный, влажность значительно меньше, чем в Париже, трудно придумать что-нибудь более для тебя подходящее. При доме прекрасный сад, хозяйка очень скромная и услужливая женщина, любит детей, поэтому, хотя мы, конечно, доставим ей немало хлопот, она не будет в обиде.

Когда Андо жил в Париже, я несколько раз бывала у него в гостях и знала этот дом. С хозяином, служившим в одном из парижских магазинов, я ни разу не встречалась, но с хозяйкой виделась неоднократно. Ей было чуть за сорок, она постоянно копалась в саду, ухаживая за устроенным в уголке огородом, и относилась к Андо с большим почтением. Её сын Роже, красивый золотоволосый мальчик, учился в пятом или шестом классе младшей школы, он прекрасно играл на рояле и с большим удовольствием исполнял для нас современные французские мелодии. Рояль был единственной роскошью в этом бедном жилище. Мне всегда нравилось это семейство, живущее легко и просто, нравился скромный провинциальный быт парижских окраин. К тому же для троих квартира мадам Марсель тесновата, несомненно, нам будет гораздо удобнее в просторном доме мадам Демольер…

Однажды весной – Андо тогда ещё жил в Париже – мы втроём, возвращаясь с воскресной прогулки по Медонскому лесу, зашли в дом мадам Демольер, и Андо вдруг сказал:

– Не сходить ли нам в баню? Хотелось бы как следует пропотеть, а тут нет ванны, – и почти насильно потащил нас на электричке в дешёвые бани.

Мысль об отсутствии ванны настолько испугала меня, что я уже не могла думать ни о чём другом.

– Но ведь в том доме нет ванны! – возроптала я. – Да я там и недели не смогу вытерпеть!

Мне и в голову не пришло поблагодарить мужа… Такая уж у тебя была капризная мать, чуть что оказывалось не по мне, я тут же говорила об этом вслух, не задумываясь ни на минуту…

– Но ведь ванну можно встроить.

– Вряд ли европейские ванны так легко встраиваются.

– Если не удастся приспособить под ванну одну из комнат, можно будет устроить в кладовой что-то вроде японской деревянной ванны, какие обычно бывают в провинции.

– Но ведь хозяйка бедна, согласится ли она делать ванну?

– Мы можем сами оплатить расходы.

Потакая моим желаниям, муж забывал о себе, ведь из Клямара было очень далеко до его института, но я и не подумала поблагодарить его.

Когда всё же было решено, что после рождения ребёнка мы переедем в Клямар, Миямура стал каждый день наведываться туда, спеша с дезинфекцией внутренних помещений, переделкой комнат, установкой ванны.

Возвращаясь по вечерам, он забавно рассказывал, какой прекрасный вид открывается из сада на Париж, с каким энтузиазмом мадам Демольер готовится нянчить ребёнка. Прибегнув к посредничеству своих институтских коллег, он подыскал приходящую кормилицу. Поскольку доктор Н. советовал мне как можно раньше лечь в клинику, считая, что так будет безопаснее, я легла туда накануне Рождества.

В тот же день Миямура расплатился с мадам Марсель и перебрался в Клямар, чтобы подготовить там для нас гнёздышко.

Расставшись с мужем и оказавшись в полном одиночестве на больничной койке, я впервые задумалась о том, что роды требуют от женщины такой же душевной подготовки, как от воина – предстоящая битва, размышляла о своей слабости, о том, какой плохой я была женой, и содрогалась от ужаса – не умру ли я здесь вот так, в одиночестве? Тогда мысль о смерти впервые посетила меня, а поскольку был рождественский сочельник и из собора поблизости постоянно доносился колокольный звон, я стала усердно молиться, хотя и не знала слов католических молитв… Со смиренным сердцем молиться о том, чтобы мне была дарована возможность благополучно родить здорового ребёнка.

ГЛАВА ЧЕТВЁРТАЯ

Доченька моя, до сегодняшнего дня я писала эти записки для себя самой, но теперь настало время писать для тебя. Пока я жила в Клямаре и, пытаясь бороться с болезнью, время от времени записывала то, что приходило мне в голову, ты всегда была рядом со мной. Потом, оставив тебя в далёкой Франции, я уехала лечиться в Швейцарию. Сначала я нарочно не бралась за перо, надеясь постепенно забыть тебя, но получилось наоборот, ты завладела всеми моими мыслями, моей душой, мне даже кажется, что ты стала мне гораздо ближе, чем была раньше. И я решила продолжить эти записки, которые на некоторое время забросила. Наверное, у меня уже нет будущего. Есть только ты и надежды, связанные с тобой…

Как я уже писала, я легла в клинику для рожениц накануне Рождества. На следующий день оба мои доктора Б. и Н. устроили консилиум, чтобы решить: не опасно ли мне рожать самой и не лучше ли ускорить роды? И кажется, пришли к выводу о необходимости кесарева сечения. Но я категорически отказалась. И не потому, что боялась операции. Я не могла доверять врачам, которые заботились только о моём здоровье и совершенно не думали о драгоценном существе внутри меня. Я боялась врачей, которые ради моего здоровья без малейших колебаний пожертвовали бы моим ребёнком. Они успокаивали меня, говоря, что с тобой всё будет в порядке, но я не верила им – а вдруг тебя повредят, когда будут вырывать из моего чрева? Я предпочитала дождаться естественного хода событий, считала, что плод должен упасть сам, достигнув полной зрелости. К тому же все эти слова о моей болезни, о моём здоровье уже не производили на меня никакого впечатления, меня поддерживало существо, растущее внутри моего тела, я испытывала удивительное чувство полноты жизни, которое не только помогало мне переносить слабость и вялость, но и наполняло меня сладостным ощущением счастья.

– Подождите, пока срок подойдёт к концу и ребёнок сможет родиться естественным образом. Не беспокойтесь за меня, со мной ничего не случится… – упрашивала я докторов.

Я опасалась, как бы, глядя на меня, они не пришли к выводу, что все японки своевольны и упрямы, ведь с какого-то времени я стала ощущать себя не просто отдельной личностью, а представительницей японских женщин. Словно в тот день, когда мы покидали Японию, за моей спиной незаметно для меня самой был установлен японский флаг. И в тот момент я, как ни странно, тоже подумала, что не имею права на личные ощущения. Однако доктор Б. добродушно улыбнулся.

– Вспомните о японских воинах, – пошутил он, – предстоящая вам операция не идёт ни в какое сравнение с харакири, это всё равно что подстричь ногти.

– Да нет, доктор, я вовсе не боюсь. Я буду ждать рождения ребёнка с таким чувством, будто собираюсь совершить харакири.

– Но ведь и само харакири противоречит здравому смыслу, наверное, поэтому оно давно вышло из моды. Надо вести себя так, как подсказывает здравый смысл.

– Ведь я выдержала эти три месяца. Вряд ли ещё один повредит моему здоровью.

Профессор Б. говорил о здравом смысле, но он был французом, а французы в своих размышлениях всегда исходят только из настоящего, поэтому для него было естественно думать о матери, мы же, японцы, берём за основу будущее, и любой японец в первую очередь подумал бы о ребёнке. У нас просто разные представления о здравом смысле, у меня – восточное, у него – западное, и представления эти совершенно не совпадают. Я хорошо это понимала, но не могла достаточно убедительно объяснить доктору. Я могла лишь воспротивиться его решению, воспротивиться спокойно и уверенно, с лёгкой улыбкой на устах. Я и в самом деле не сомневалась в правильности своего выбора и ничуть не раскаялась бы, даже если бы моё здоровье ухудшилось из-за того, что я не родила тебя на месяц раньше срока. Разве можно было заставлять тебя страдать всю жизнь только потому, что я не захотела подождать ещё один месяц и допустила, чтобы тебя насильственно извлекли на свет в эту холодную пору? К тому же терзания по этому поводу наверняка повредили бы моему здоровью. И всё же сколько раз за то время, пока я в одиночестве дожидалась в той клинике родов, я, положив руку на место, где, по моим соображениям, находилась твоя головка, молилась, чтобы ты появилась на свет хотя бы на денёк пораньше. Почему-то эта головка каждый день оказывалась в другом месте, иногда я даже не сразу могла определить, где именно, и я говорила тебе тогда: "Ах, шалунья, значит, ты не желаешь спешить!" Так, беседуя с тобой, мне удавалось избавиться от тревоги. Ещё я узнала тогда, как немного надо матери, чтобы испытать радость…

Наверное, ты всё-таки услышала мои мольбы, потому что появилась на свет третьего января, недели на три раньше срока. Уже тогда ты старалась не доставлять забот своей матери. Я даже не особенно мучилась. К вечеру я почувствовала боль, чуть большую, чем обычная боль в желудке, и сообщила об этом медсестре. Она тут же позвала акушерку и позвонила доктору Б. Не прошло и двадцати минут, как он появился в больнице и осмотрел меня, после чего уехал ужинать, наказав акушерке и больничному врачу готовиться к родам, которые, по его мнению, должны были начаться около девяти часов.

– Придётся некоторое время потерпеть. Сообщите Миямуре. Мужайтесь, – говорил он, а я, вцепившись в его руку, дрожала: неужели роды начнутся настолько раньше срока?

Миямура только час назад уехал в Клямар. Телефона там не было, и медсестра хотела было известить его телеграммой, но я её остановила. "По японским обычаям муж не должен находиться в комнате, где рожает жена", – со смехом объяснила я ей, встретив её укоризненный взгляд. Я и в самом деле стеснялась бы Миямуры и не решилась бы при нём стонать. До девяти оставалось ещё два с лишним часа. Мне хотелось принять ванну, она освежила бы меня, но мне не разрешили этого делать, сказав, что у меня может подняться температура. Медсестра всё время требовала, чтобы я как следует поела, но в палату то и дело заходили врач и акушерка, обстановка была напряжённая, поэтому кусок застревал у меня в горле.

Я попросила, чтобы из сумки вынули кимоно, специально приготовленное мной к этому дню, и, стараясь унять нервную дрожь, переоделась, чувствуя себя новобранцем, которого отправляют на фронт. У меня в голове всё время вертелись какие-то страшные истории о неудачных родах, которые я слышала в детстве. Неожиданно я подумала о матери и пожалела, что её нет рядом.

Я была непочтительной дочерью и нечасто вспоминала о матери. С одной стороны, я всегда немного дулась на неё, считая, что она могла бы уделять больше внимания своему родному ребёнку, с другой – привыкла к мысли, что у меня теперь своя семья… Но тогда, вдруг осознав, что мне придётся рожать одной среди иностранцев, я вся сжалась от тревоги, мне до боли остро представились бескрайние морские просторы, отделявшие меня от Японии, и перед глазами всплыло лицо матери. Зная, что меня всё равно здесь никто не поймёт, я стала беззвучно звать: "Мама, мама, мама…"

К тому времени, как снова приехал доктор Б., схватки сделались более сильными и частыми, но боль была вполне терпимой, во всяком случае, ничего похожего на то, что рисовалось в моём воображении, когда я слышала слова "родовые муки", я не испытывала и с удивлением смотрела на профессора, который, облачившись в белый халат, с озабоченным лицом руководил врачом, акушеркой и медсестрой.

Профессор и акушерка, сидя с двух сторон от моего изголовья, подбадривали меня, говоря что-то вроде:

– Мужайтесь, через это проходят почти все женщины.

– Это ведь вовсе не харакири.

Их слова забавляли меня, мне казалось, что вовсе не обязательно так суетиться.

За те две недели, которые я провела в больнице, роды на моём втором этаже происходили трижды, и все три раза роженицы вопили как резаные примерно в течение суток, пока им не удавалось наконец разродиться. Моя младшая сестра Канако после первых родов призналась мне, что мучилась она ужасно, света белого не видела. Вспоминая об этом, я ждала, сжав зубы: вот сейчас, сейчас, и готовилась не ударить в грязь лицом, как бы мне ни было больно – ведь я так упорствовала в своём желании рожать самой. Только с каждым новым приступом боли повторяла про себя: "Мама, мама…"

Потом я узнала, что, заботясь о моём здоровье, профессор Б. в самый решительный момент сделал мне наркоз, и его ласковый голос, говоривший: "Ещё немного потужьтесь, так, хорошо, а теперь вздохните глубже", в какой-то момент превратился для меня в голос матери. Очнувшись, я увидела белого голубя, поднимавшегося от изножья моей кровати. Я протянула к нему руки, но это был уже не голубь, а маленький ангел с крылышками за спиной. Легко порхая над моей головой, он пел нежнейшим голоском. Заворожённо прислушавшись, я вдруг поняла, что он поёт по-французски. У ангела были чёрные глаза и чёрные волосы, приглядевшись, я увидела личико японского младенца. Ангел пел, держа в ручках золотую корону. О чём он поёт? Когда я открывала глаза, силясь проникнуть в смысл его слов, он приближался, пытался надеть корону на мою голову, потом улетал прочь, потом снова приближался, и так несколько раз. Я старалась разобрать слова, ангел – надеть на меня корону. Мне так и не удалось ничего понять, поэтому я стала, подражая ему, просто повторять вслед за ним французские слова песни, и тут ангел наконец увенчал меня короной. Потом он скрылся, и сразу же заиграла прекрасная музыка. Я вся превратилась в слух, мне казалось, что я уже слышала где-то этот оркестр. Вдруг сквозь звуки оркестра до меня донёсся чей-то голос – бас, он пел по-французски:

– Доченька, просыпайся, всё уже позади.

Я поискала вокруг – кто это солирует и где, и наконец, окончательно открыв глаза, увидела доктора Б. Улыбаясь, он постукивал пальцем по моей щеке и говорил:

– Всё кончилось. Нельзя больше спать, ма птит^[72].

Его белоснежная борода шевелилась и казалась мне крылом ангела.

– Нельзя, нельзя. Нельзя спать… – Его голос, настойчиво повторявший эти слова, и показался мне басом, поющим в сопровождении оркестра. Я пыталась открыть глаза, но мои тяжёлые веки сразу же опускались снова. Тут к басу присоединился альт, и они запели дуэтом:

– У вас девочка. Ну же, мадам, взгляните.

Потом мне показалось, что на мою голову снова надели тяжёлую корону, и, открыв глаза, я увидела, что профессор, уже без халата, стоит у моей постели, одна его рука лежит у меня на голове, другой он меряет мне пульс, а рядом стоит сестра, держа на руках какой-то белый свёрток. Это была ты, доченька. Поднеся свёрток, сестра повернула его так, чтобы я могла видеть твоё личико:

– Взгляните, какая прелестная девочка, мадам!

Тут мне показалось, что у меня больше нет тела, осталась одна голова, и я не могла ни смотреть на тебя, ни говорить. Перед глазами расплывалась белым пятном борода профессора, а в голове вертелось: "Родилась, она родилась потому, что я умерла…"

Только на второй день я смогла ощутить радость. В полусне я некоторое время принимала твой плач за голос матери, пытающейся меня разбудить, и бормотала про себя: "Сейчас встаю, сейчас". Потом вдруг открыла глаза и с удивлением увидела, что медсестра на столике рядом меняет тебе пелёнки. Я подумала было, что это мне тоже снится, но в следующий миг она подошла к окну и со словами: "Проснулись? Вы хорошо спали, уже девятый час", – отдёрнула занавески. В комнату проникли неяркие лучи зимнего солнца, и я поняла, что это не сон, а явь.

– Ну вот я и закончила утренний туалет вашей малышки. Ну-ка, скажи маме "доброе утро!". А теперь мы займёмся туалетом мамочки.

Сестра поднесла тебя к моему изголовью, и я впервые увидела тебя. "Ах, она родилась", – подумала я и тут же ощутила непривычную пустоту внутри.

Оказывается, я проснулась уже матерью! Изнемогая от счастья, я тихонько шептала про себя: "Маман". Да, именно так меня называла теперь медсестра. Она же тем временем передвинула колыбель на место, видное с кровати, измерила мне температуру, пощупала пульс, освежила тело. Температура и пульс не так уж отличались от нормы, поэтому она совершенно успокоилась и, занимаясь моим туалетом, в подробностях рассказала о событиях предыдущей ночи.

Произошло много такого, о чём я не знала. Я не могла понять, когда сумела так крепко уснуть, и мне было стыдно, но, похоже, на тебе моё состояние никак не отразилось, ты весила три с половиной килограмма, и всё у тебя, вплоть до последнего пальчика, было в полном порядке. Я была так счастлива, так счастлива, слушая об этом… Потом мне вспомнилось, как прошлой ночью на меня надели корону, и я тихонько провела рукой по волосам…

Скоро пришёл доктор Б., но, не зная, какими словами выразить свою признательность, я только улыбалась, не сводя с него благодарного взгляда. Смущённо кивая, профессор задал несколько вопросов сестре, изучил мою карту, полюбовался ребёнком и вроде бы остался всем доволен. Когда он склонился над колыбелью, то даже по его спине я поняла, что за ночь многое изменилось. Осмотрев меня, он посоветовал мне постепенно набирать вес и дал подробные указания относительно искусственного вскармливания младенца. Его лицо светилось мягким, добрым светом.