355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Кнут Гамсун » Норвежская новелла XIX–XX веков » Текст книги (страница 26)
Норвежская новелла XIX–XX веков
  • Текст добавлен: 12 октября 2016, 02:45

Текст книги "Норвежская новелла XIX–XX веков"


Автор книги: Кнут Гамсун


Соавторы: Сигрид Унсет,Юнас Ли,Терье Стиген,Коре Холт,Артур Омре,Ангнар Мюкле,Александер Хьелланн,Кора Сандель,Ингер Хагеруп,Оскар Бротен
сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 31 страниц)

У нее перехватило дыхание. Она никогда не могла и подумать, что может быть такой большой пароход. Он шел против ветра. Он продвигался вперед против течения, навстречу шторму!

Знающие люди говорили, что в море много таких пароходов и что их ничто не может остановить; только одно на свете есть сильнее такого парохода – это человек, который заставляет его идти в порт. На каждом пароходе находится человек и заставляет его идти в порт! Только одно сильнее – человек: если пароход сильнее бури, то человек сильнее парохода. И никого, никого не будет сильнее Ханса Якоба, когда он станет… Она повернулась и пошла домой.

По дороге она встретила почтальона. И на тебе, у него было письмо для нее от Ханса Якоба. Он писал, что научился хорошо играть на губной гармошке. «Даже шкипер говорит, что я молодец, и скоро я приеду домой». Она спрятала письмо за пазуху. Постояла немного, посмотрела вниз на крутой склон, туда, где жил Эвен, – ведь это там ей повстречался почтальон.

– Эй! – закричала она ему вслед.

Он вернулся.

– Как ты думаешь, эти лыжи из рябины? – спросила она.

– Из рябины? – Он нагнулся и стал разглядывать их, потом сплюнул на снег и сказал:

– Видать, это береза.

Тогда она без колебаний стала спускаться по крутому склону, и снег, взметаемый подолом юбки, разлетался брызгами.

Перевод Б. Винер
Мой брат

Мать рассказывала, что когда Эдвард был маленький, он часто сидел на каменном приступке и разговаривал со звездами. Чаще всего это бывало по вечерам – он разговаривал с чем-то, что было выше его. Но и по утрам случалось, что он потихоньку сбегал из дому, прежде чем взрослые успевали обуться, и сидел один на холодном камне, а в воздухе начинала подниматься морозная дымка, и новый день уже загорался, обагряя своим пламенем деревья. Иногда взрослые прислушивались к тому, что он говорил. И хотя ни мать, ни отец и словом не обмолвились, все же кое-что из его разговоров со звездами доходило до людей. Его стали считать чудаком. И это решило его судьбу. А к матери издалека приходили старухи – старухи с тощими ногами и злобно поджатыми губами – и предсказывали ему плохую судьбу: мать должна же понимать, что этому мальчику не вырасти. Он ведь давал имена звездам! Но он все-таки вырос. «Он дожил до этого дня», – говорила мать гордо, но в голосе ее был страх: ведь еще всякое может стрястись на жизненном пути.

Эдвард был на десять лет старше меня. Мне всегда казалось, что он мог, как по мановению волшебной палочки, находить исчезавшие вещи – башмак, который нельзя было найти, пропавшую рукавицу, – хотя он же первый и терял эти вещи. Но когда что-то случалось всерьез, то именно к нему мог обратиться всякий, кому пришлось плохо.

Я помню, как это было однажды.

В те годы дома постоянно было голодновато – это было тяжелое время, туман безработицы обволакивал страну. И вот тогда Эдвард каким-то чудом раздобыл стакан абрикосового варенья. А где, так никто и не узнал. Он хранил эту тайну до самой смерти, как спрятанный за пазухой червонец. Но у нас ходили слухи, что он нанялся чистить хлев к кому-то сломавшему себе руку, – угрозами вырвал задаток, потом пошел в лавку и пришел домой с самым ценным трофеем для такого перенаселенного, бедного, но все-таки счастливого дома. Абрикосы золотились, как солнечный свет. Они лежали в хрустальном стакане, превращая понедельник в воскресенье. Они обращали серые будни нашей жизни в праздник – и все это сделал он, его колдовская сила.

Помню, как я плакал от нетерпеливого ожидания.

– Ты думаешь, нам можно будет попробовать? – спрашивал я мать.

– Я не решаюсь и думать об этом, – отвечала она.

Но нам дали попробовать.

И это он принес кроликов. И сильна же была его власть. Сначала он смастерил клетку – и тогда на лбу у него появилась эта глубокомысленная складка, словно защитная маска на лице.

Он обещал сколотить «летние сидушки» одной старухе, сказал он. Слова он тоже был мастер изобретать. «Летние сидушки!» – они потом стали символом в моем доме. Стоило тени от табуретки упасть на пол в кухне, а это могло быть и зимой, как мы начинали смеяться и кричали: «Летние сидушки!»

А однажды он ночью ушел, как вор, хитрый, как вор, храбрый и опасный, каким может быть только грабитель, и все же молитвы и наши сердца были с ним.

Он вернулся с двумя кроликами. Потом мы узнали, что он вовсе не украл их. Он променял старый-престарый велосипед – на нем уже нельзя было ездить, – обменял два шерстяных чулка, непарных, про которые мать забыла, и, кроме того, приплатил еще шестьдесят эре в качестве выкупа. Так я получил кроликов. Их окрестили Ульсеном и фру Ульсен. Он вошел и сказал:

– Ульсен сидит в коридоре.

– Хм?.. – сказала мать строго и испуганно и, схватив тряпку, с ловкостью, выработанной сорока годами тренировки, с быстротой молнии швырнула ее через кухонный стол. – Какой Ульсен?

– Ульсен и фру Ульсен… Они сидят в коридоре…

И вправду они сидели там. Вот таким и должен быть брат, всесильным и всемогущим, как главное действующее лицо комиксов, самый геройский герой.

Он брал меня в лес, когда я был маленьким, и показывал мне все, что там жило и умирало. Мы с ним могли часами стоять вместе над кучей мусора и разглядывать жизнь в этой куче. И если он не знал названий всех этих тварей, то он смело называл их придуманными им самим именами. Я и сейчас еще употребляю эти имена. Они доставляют мне так много радости. Я выдавал их за диалектизмы, когда бывал в столице. Это у нас называют «капустное поле», а это зовется в наших краях гусеницей. Я вынуждал филологов вытаскивать блокноты, чтобы записать эти слова.

Так его удачные выдумки были сохранены для потомства, а наш диалект обогатился.

Это он первый показал мне дятла. Он объяснил, зачем дятел стучит, и сделал так, что я увидел, каким чудом он умудряется сидеть так прямо на толстом стволе дерева. С лисой он общался ежедневно. Заяц разговаривал его голосом, а может быть, это он говорил заячьим. Со змеей мы тоже познакомились. Мы долго стояли и смотрели на нее после того, как он убил ее. Но ему не нравилось убивать. А однажды мы построили мостик. Дело в том, что у нас дома между свинарником и прачечной был узкий лаз. Мы нашли несколько досок и положили их через этот лаз, с крыши на крышу, примерно в трех метрах над землей. Мы подперли их еловыми жердями, которые принесли из лесу, когда стемнело. Сначала он думал, что мы должны были сделать перила, но потом мы пришли к единому мнению, что настоящие мужчины в джунглях ходят по мостикам без перил. Итак, он отправился в путь. На нем был тропический шлем, который он сделал, вывернув наизнанку летнюю шляпу матери, у него был нож в ножнах, привязанный к палке, и запас еды на трое суток. Я же стоял на краю и ждал. Я слышал, как подо мной хрюкают поросята. Над ним же были облака и солнце, а под ним бурное течение Амазонки – ему угрожала смертельная опасность. И тут он свалился вниз. На этот раз он пролежал три недели. Он вывихнул лодыжку. Но за эти три недели он научил меня буквам; и мы вместе отправились в путешествие на пустынный остров Робинзона Крузо. Конечно, он был Робинзоном, а я был Пятницей.

Но иногда он оказывал мне наивысшую честь, которая когда-либо могла быть оказана храброму и непоколебимому, но еще молодому мужчине: он позволял мне быть Робинзоном. Я стоял выпрямившись в кровати, опираясь на его больную ногу, – как и все остальное в нашем имуществе, нога тоже была общей, – и мы вместе гребли и гребли через океан до тех пор, пока не пришел доктор и не снял с ноги повязку.

Потом он стал старше. Он начал гулять с девушками. Я никогда не забуду этого необъяснимо горького чувства, что меня покинул, обманул тот единственный, о ком я никогда не мог даже подумать, что он в состоянии предать, тот, кому принадлежишь. Впервые я остался один на пустынном острове. Робинзон уплыл с другим Пятницей.

Но с наступлением ночи он приходил опять. А однажды я стоял в одной рубашке – было уже раннее утро, и довольно прохладно – стоял, готовый разреветься, и встретил его в дверях кухни.

– Я знаю, где ты был! – сказал я.

Он ответил, что я знаю, видимо, больше, чем он. Потом я подрос и стал сильнее. Мы начали понемногу заниматься боксом – он, завязав одну руку за спиной, а другую подняв вверх, как огромное мощное копье, а я – размахивая двумя руками, как крыльями ветряной мельницы, которые вертелись и наносили удары куда придется. Однажды я заехал ему в глаз. Я был зол, так как он был где-то с девушкой. И я стукнул. Под глазом образовался синяк.

– Я сам виноват, – сказал он взрослым, когда они пришли и собирались разделаться со мной. – Я сказал, пусть ударит!

Он солгал. Но он не мог целую неделю пойти к девушке из-за этого синяка под глазом, а тем временем у него объявился соперник. И однажды вечером он напился. Он пришел домой, и я сразу же увидел, что он не такой, как всегда. Кроме меня его никто не видел. Я действовал тогда с быстротой молнии. Я затащил его в чулан за дверью. Там валялся всякий хлам. Туда никто не ходил. И в кухне было совсем не слышно, если в этом чулане разговаривали. «Лежи здесь!» – приказал я строго. А сам пошел за молоком для кроликов, но, вместо того чтобы пойти к кроликам, вернулся к нему. Я разыскал кусок черствого хлеба и принес ему. Но он ничего не хотел. «Лежи здесь!» – приказал я опять. Я отыскал мешок и положил ему под голову, а потом выбежал на улицу и стал звать его. Снова вбежал в дом ко взрослым и сказал, что не могу понять, куда это он подевался. Отец хотел тут же пойти искать его. Тогда я сказал, что я говорил с соседскими ребятами, и они сказали, что Эдвард, наверно, спешно нанялся подработать – свезти воз сена в город. «А, вот оно что! Почему же он не сказал?» Тем временем Эдвард лежал и спал в чулане. Отец так и не нашел нас – ни тогда, ни потом.

На следующий день я сказал – очень строго (ведь он заслужил это), – что он может гулять с девушкой, но зато никогда больше не должен делать ничего подобного. И он обещал и сдержал слово. Но вот случилось то, что полностью изменило его жизнь и нашу тоже. Он должен был отправиться в море. Он никогда не стремился стать моряком, но дома нельзя было найти работу. В дорогу он взял с собой дедушкин старый моряцкий сундук, связанные матерью носки, которые, несомненно, пригодятся в жару на экваторе, а я дал ему на память шкурку кролика, старого Ульсена. Он очень радовался этому подарку; попеременно то смеялся, то плакал. И вот он уехал. Приходили письма. Я приносил их с собой в школу. Я никогда не был героем в школе, по многим причинам, но с этими письмами ничто не шло в сравнение. Я снова обрел брага. Я снова стал взрослее, так как он был взрослым, стал сильнее, так как он был сильным. А учитель, прочитав письма, сказал, что в них почти не было орфографических ошибок. Через год он вернулся. Теперь он был совсем взрослым мужчиной. А дедушкин сундук выбросил в Ла-Манш, так как он занимал слишком много места на борту. Мать уже была готова рассердиться. Но зато он привез полный мешок вещей ей и нам, а когда наступил вечер, он сел на велосипед и уехал к другой женщине, которая ждала его. Так оно и должно было быть. Может быть, мы никогда не были так одиноки, как в тот вечер, когда он уехал. Он женился и снова отправился в море. И тут началась эта великая война. За день до этого он приехал к нам попрощаться. На этот раз он уезжал из своего собственного дома, но машина проехала мимо места, где мы жили. Я был в это время в магазине. Я услышал, как приближается машина, протянул руку к большому окну и стал махать, я видел его руку, но видел ли он мою? Я не знал. Я снова повернулся к прилавку, выбрал и получил то, зачем пришел: пару хлебцев, зеленое мыло лучшего сорта и катушку ниток. Ну и бог с ним. Так и должно было быть. По ночам я лежал без сна и думал о нем. Я не знал, что такое море. Но в эту зиму, когда он был в море, а весь мир в огне, я словно узнал его. Иногда меня мучил кошмар. Я покрывался холодным потом, простыни становились мокрыми. Мне виделось, как подступают волны, серые, страшные, и корабль то поднимается, то опускается. Но иногда мы получали небольшие конвертики Красного Креста, письма с далеких морей. Они шли кружным путем, чтобы попасть к нам. Они совершали путешествие через всю Швецию. В этих письмах никогда не было жалоб.

Я часто думал, видел ли он, что я махал ему из окна магазина в тот день, когда он уезжал? Эта неизвестность мучила меня во время войны больше, чем что-либо другое. Я говорил себе, что машина ведь ехала не быстро, а окно было большое, и если он видел мою руку, то… тогда он должен был узнать мою рубашку. А если нет? Возможно, он ничего не знал о том, что происходило у нас, даже самое важное – то, что ему махали. Но он, во всяком случае, узнал о том, что у него родился сын. Это известие застало его где-то в Америке. А этот мальчишка, говорили люди, похож на меня. Когда я впервые услышал такой разговор, это было подобно шоку. Люди, конечно, говорили так потому, что отца не было дома; трудно было сказать, похож ли на него сын. А я был самым близким человеком. Мальчик был еще слишком мал, чтобы ему дарить кролика, но когда-нибудь и ты тоже станешь большим, дорастешь до того, чтобы получить кролика.

И вот однажды пришел священник. Был летний день, мы увидели, как он входит в ворота. Он не имел обыкновения заходить к нам. Должно быть, так нужно было. Он вошел, торжественно поздоровался за руку. Ему предложили сесть, но он остался стоять и тут же сказал, что отнюдь не с доброй вестью он пришел к нам сегодня.

– Да уж, наверно, нет.

– Эдвард умер, – сказал он.

– Должно быть, так и есть, – ответили мы.

Я поехал вместе со священником к жене Эдварда. Он вошел первым и предупредил ее. Потом вошел я. Мальчик спал. Он ничего не знал, ничего. Так должно было быть. Море и так оказывается сильнее нас, а когда в берега бьется война, все жизни становятся одинаково маленькими.

Теперь, когда мальчик подрос, мы часто ходим в лес, наблюдаем за всем, что там живет. Иногда появляется дятел и здоровается с нами, а однажды мы видели лисицу. Это было зрелище, которое он никогда не забудет.

Как-то мы построили мостик между двумя маленькими домиками, стоявшими совсем рядом друг с другом. И когда я переходил по этому мостику, он закричал мне, чтобы я не свалился вниз. Потом стал упрашивать: «Ну, упади же, дядя!» Но я гордо перешел по мостику, и вернулся, и перенес мальчика. Он рассказывал потом, что это он перенес меня. На это он получил разрешение. Скоро он получит кроликов.

А однажды его мать получила письмо. Когда я пришел к ним, письмо было уже прочитано, и мальчик был один дома. Я вздрогнул, когда увидел почерк, – это был, конечно, его почерк, это было его письмо, как будто он был здесь, в комнате. – «От папы!» – сказал мальчик гордо и протянул мне письмо. Я прочел его.

Оно было задержано военной цензурой и только теперь дошло до адресата – спустя годы и дни после его смерти. В конверт была вложена записка сыну. В ней было написано: «Передай привет дяде и скажи, что я видел, как он мне махал».

Перевод Б. Винер
Ингвал Свинсос
Слепой и земля

Нищее хозяйство со скудный наделом не могло прокормить семью, и крестьяне рано отсылали детей на заработки – сперва в подпаски, потом в батраки. Арн был вторым из десяти ребятишек, и его отдали батрачить в богатую усадьбу. Летом он бродил по лесам со стадом, а зимой помогал на скотном дворе.

Он уже конфирмовался и вошел в года настолько, что скоро должен был начать работать наравне со взрослыми батраками, когда городские нашли в здешних горах руду. От усадьбы к усадьбе разнеслась весть о том, что теперь в округе откроется горный промысел и крестьяне на своих лошаденках смогут заработать пропасть денег. Так оно и вышло. Движение по дороге стало оживленным, и в дело пошли все лошади до единой. И все-таки и людей и лошадей была нехватка.

Понаехали крестьяне из соседних зажиточных деревень и тоже занялись извозом. День и ночь по ухабистой дороге тянулись груженые телеги.

К осени в горах загрохотали первые взрывы. Появились люди с большого рудника, находившегося с милю отсюда, чтобы руководить работами, обучать местных горному делу. Среди них было и несколько шведов, но они клялись, что долго им тут в горах не выдержать, и вправду скоро укатили восвояси.

Из деревни на рудник шла больше молодежь. Тут было не так, как на других рудниках, куда автобусы свозили рабочих из разных мест. Рудник был не слишком большой, и рабочая среда тут возникнуть не могла. Трудились на нем в основном местные крестьяне, сыновья мелких арендаторов, но уж они-то шли сюда с охотой. Здесь они впервые в жизни получали на руки деньги за свой труд, и вскоре пошла молва об их баснословных заработках.

Арн попал на рудник, когда ему было семнадцать лет. Он начал работать, полный любопытства и удивления. Все здесь ему было внове и так непохоже на то, к чему он привык в усадьбе. И запах тут был какой-то необыкновенный. Что-то таинственное чудилось ему в этом сыром, чуть горьковатом запахе шахты, чем-то колдовским веяло от тьмы рудничной выработки. Когда кончался рабочий день, все «деревенские», как их тут называли, собирались в бараке неподалеку от рудника. Они наскоро глотали еду и валились на койки прямо в рабочей одежде, разбитые и полумертвые от усталости. В пять утра они уже были на руднике, и сызнова начинался десятичасовый каторжный труд.

Они пробивались в глубь огромного карьера, по дну которого веером расходились рудные жилы. Обнаженная порода оказалась рыхлой, и это стоило уже человеческой жизни: отвалившаяся глыба сорвалась со склона карьера.

Однажды Арну с напарником велено было разработать еще одну жилу на дне карьера. Рудный пласт залегал так, что его непременно нужно было пройти. Они обнесли отметками выход рудного тела, и теперь предстояло прорыть с востока штольню, чтобы начать выемку руды.

Порода была рыхлая, то и дело приходилось крепить ее, продвигаясь в глубь жилы. Через неделю они уже довольно далеко углубились в пласт. Тут порода пошла тверже, и ставить крепь больше не было надобности. В помощники к ним был приставлен мальчонка лет четырнадцати, который бегал за буром и взрывчаткой.

Однажды утром парни, как всегда, начали взрывать руду. Делалось это так. Пробурив отверстие, они клали в него небольшой заряд, чтобы, взорвав его, расширить углубление и положить в него заряд побольше для настоящего взрыва. Стоял холодный зимний день, морозный туман наполнял штольню. Мальчик сбегал за взрывчаткой, она смерзлась на холоде, и работать с ней было опасно. Арн с товарищем набивали заряд в ямки, углубления были уже почти заполнены. Но им показалось, что динамита мало, и они велели помощнику принести еще. Мальчик побежал к выходу, дым от взрывов надвигался на него серой пеленой.

Только потом поняли, что произошло, пока мальчик бегал за последней порцией динамита. Парни, как видно, слишком плотно набили ямку. И вот теперь оба они без признаков жизни лежали под обломками взорванной породы.

Прибежавшие рудокопы удрученно качали головами. Смерзшийся динамит очень опасен. Его слишком плотно набили, вот он и взорвался.

Но в Арне все еще теплилась жизнь. Когда его с мертвым товарищем вынесли из штольни, то оказалось, что он еще жив, дышит. Он потерял много крови, все тело у него было изранено, и больше всего пострадало лицо. Но, может, и выживет, решили рудокопы. Парень он молодой, крепкий, глядишь – и оклемается.

Прошло, однако, много недель, прежде чем стало ясно, что Арн будет жить. Он лежал в беспамятстве, бредил, кричал, метался, и по ночам его иной раз приходилось силой удерживать на постели. И вот однажды он пришел в себя. Хоть оно и хорошо было, но все же те, кто ходил за ним, страшились этого дня.

Судьба обошлась с парнем жестоко: Арн был сильно покалечен и, что самое страшное, – лишился глаз.

Они наблюдали, как он, придя в себя, делал мучительные усилия, чтобы видеть. Лицо его говорило о страшной борьбе, губы шевелились, не издавая ни звука. Потом на лицо легла мрачная тень. Гримаса боли, скорее душевной, чем физической, исказила черты. Арн повернулся к стене, так и не произнеся ни слова.

Он и потом не жаловался. Никто никогда не слышал, чтобы он клял судьбу. Но странно было видеть, когда старик отец водил его на прогулку по холмам. Его, молодого, дюжего парня, вел за руку сгорбленный старик. Тот, кто должен был быть опорой старику, сам теперь нуждался в опоре. Что ждет его в будущем, если уже сейчас, когда ему всего двадцать лет, дела его так плохи?

После смерти отца дети разъехались один за другим. Только Арн остался в усадьбе, что еще ему было делать?

И все-таки один он жить не мог, хотя и приспособился мало-помалу к незрячей жизни. Соседи забегали время от времени, помогали ему стряпать, управляться в коровнике. Но оставлять его надолго одного было опасно, он мог споткнуться и упасть где попало.

И соседи нашли выход. В деревне жила женщина, которая была своему ребенку и за мать и за отца Была она славная, на редкость работящая и к тому же красивая – Арн, правда, этого видеть не мог. Односельчане решили, что в его положении лучшего и желать нельзя. Она стала приходить и помогать одинокому калеке, и скоро усадьба преобразилась. Все теперь здесь сверкало чистотой и внутри и снаружи.

Арн опять стал гулять по холмам, но теперь уже мягкая женская рука вела его сквозь тьму в ясный солнечный день. А однажды соседи увидели нечто странное. Ара спускался с холма с лопатой и мотыгой на плече. Олина вела его, они держали путь на болото. Там Арн снял с плеча инструмент и повел головой, точно оглядываясь. Женщина показала ему место, и он начал копать. Потом она снова направляла его руку, а он все копал и копал. К вечеру был вскопан большой кусок болота и начата канава. На другой день они снова были тут и так приходили ежедневно до конца лета. Люди толковали об этом, качая головами, по деревне пошли разговоры о том, что Арн одолел наконец свое горе и принялся возделывать землю на своей усадьбе.

Подозревал ли кто-нибудь уже тогда, что из этого выйдет, сказать трудно, однако многие призадумались, когда прошел слух, будто Арн и Олина собираются пожениться. Иные удивленно ахали: неужто такая красивая баба и впрямь согласится пойти за слепца?

Весной наконец все стало ясно. Арн и Олина стояли под венцом в церкви. Народу здесь набилось битком. Всем хотелось поглядеть, как невеста поведет Арна к алтарю. И каких только чудес на свете не бывает! И не хочешь, а призадумаешься! Но Арн с женой, видно, не мучились думами. Спокойно пошли они к алтарю, полные решимости отныне вместе видеть и слышать все те чудеса, которыми полна земля. Олина, должно быть, станет смотреть за них обоих.

Вспаханный надел при усадьбе все увеличивался, В хлеву появилась вторая корова, а потом еще одна. Земли было достаточно, и если ее всю обработать, то хватит корма еще для одной коровы, а то и для нескольких овец.

Днем женщина приводила слепого мужа к нераспаханной целине, а сама возвращалась домой. У нее было много дел и по дому и в хлеву. Теперь Арн научился сам находить дорогу обратно, да и землю научился обрабатывать не хуже зрячего.

Потом появился первый ребенок. Это был мальчик, будущий хозяин, землепашец. Мальчику было не больше двух-трех лет, когда он стал сам водить отца. Их часто видели на холмах – высокого коренастого человека и крошечного мальчонку. Мальчик лепетал на своем детском языке:

– Видишь солнышко, папа?

– Вижу, вижу, – отвечал отец, уставившись незрячими глазницами в непроглядную тьму. Но на губах играла улыбка, и он чуть крепче сжимал маленькую ручонку, лежавшую в его руке.

Их пятеро детей появились на свет один за другим. Маленькие комочки висли на отце, всем им сразу хотелось вести его. Они приставали к нему с вопросами, так много интересного было вокруг, и им хотелось, чтобы он все это видел.

– Видишь, каких я красивых цветов нарвал? – спрашивал один, поднося анютины глазки к пустым глазницам отца. А маленькая девчушка, бурно ликуя, показывала ему цветы мать-и-мачехи и спрашивала:

– Видишь, папа?

И отец, улыбаясь, кивал и отвечал, что да, он, мол, тоже видит эти красивые цветы.

Годы шли, время текло в усадьбе, как и повсюду на земле. Старший мальчик стал уже помогать в поле. Дома мать хлопотала по хозяйству. Она все еще была красива. А вот у Арна стали седеть виски, на его широковатом лице появились глубокие морщины, кожа потемнела от солнца и ветра, руки стали походить на грабли от тяжелой работы, которой ему приходилось заниматься изо дня в день. Но теперь у него была благоустроенная усадьба, в хлеву стояли четыре коровы, и овец было не меньше, чем у других. Чудеса, да и только, дивились односельчане. Кто бы мог подумать, что у Арна на все это сил хватит? Да к тому же не суждено ему и видеть дело рук своих.

Но Арн больше не тужил об этом. Он выдержал такую страшную борьбу, о которой никто и помыслить не мог. В первые годы он как бы не осознавал вполне своего положения. Все его усилия были направлены на то, чтобы научиться ходить вслепую, научиться жить без чужой помощи. Гордость и самолюбие не позволяли ему обременять других. Он полз на коленях от хлева к дому, много раз на дню он падал и разбивался в кровь. Но все это миновало, он постепенно приноровился «видеть», куда идет. И тогда пришло то, что было во сто раз хуже синяков и ссадин: мысли… мысли… Только теперь он осознал, что никогда больше не увидит своей деревни, соседских усадеб, людей, которых он раньше видел всякий день. Никогда больше, проснувшись весною поутру, не увидит он черемухи во дворе, берез вокруг дома. Не видать ему больше ни цветов вдоль тропки, ведущей в деревню, ни маленькой белоствольной березки. Не увидит он и синего неба, словно чаша опрокинутого над деревней, и солнца… солнца! Никогда в жизни не видать ему больше солнца, отныне вся его жизнь будет проходить в черной осенней тьме…

Не раз он хотел наложить на себя руки, но мужества не хватало. Он застыл на месте с веревкой в руке, уставясь на балку, которой собирался воспользоваться. Несколько тяжелых капель скатилось на него, он опомнился и, склонив голову, ушел с веревкой в руке. Так было в первый раз. В другой раз он хлестнул веревкой по стене так, что она задрожала, и из груди его вырвался звериный стон. Он вошел в дом, упал ничком и лежал так, пока не пришли люди.

Теперь Арн давно уже примирился с судьбой. И он знал, что было тому причиной. У него хорошая жена, и он счастлив и рад этому, как рад всему, что его окружает. У него есть она, есть резвые, здоровые дети, есть вдоволь земли, чтобы прокормить их всех. Чего же еще желать человеку? Почему люди так много требуют от жизни? Когда он думал о прошлом и вспоминал о несчастье на руднике, ему начинало казаться, что, может быть, все, что с ним произошло, было для его же блага. Никто не знает, как сложилась бы его жизнь, не случись с ним этой беды. Может статься, он не был бы так счастлив, а может, и вовсе был бы несчастлив…

Так размышлял Арн, поднимая новину, вскапывая последний невозделанный участок отцовской земли. Эта работа уже подошла к концу, но теперь оставалось очистить поле от нескольких валунов. К динамиту он прибегать не собирался, достаточно будет зарыть камни глубоко в землю. Правда, валуны огромные, и сладить с ними будет нелегко. Удалось бы зарыть их под пахотный слой, он и то будет доволен.

Арн принялся за валуны. Всю осень день за днем он приходил на свое поле и все копал и копал. Старший мальчик помогал ему; работник из него выйдет на редкость дельный. Вдвоем они зарыли уже много камней, но самые крупные все еще оставались наверху. Отец с сыном осторожно подрывали землю под валунами, яма должна быть достаточно глубокой, чтобы камни целиком осели в нее, а не то будут выступать через край, того и гляди заденешь плугом.

В вечерних сумерках поздней осени вся ватага ребятишек приходила к отцу и брату на поле. Они, как и в прежние времена, спорили о том, кому вести отца, и Арн по очереди брал их ручонки в свои огромные, заскорузлые от работы руки. Старший мальчик считал себя уже большим. Он шел первый, задумавшись, степенно, как взрослый, хотя был всего на полтора года старше сестры. Но тринадцать лет – года немалые, через год он уже пойдет на конфирмацию.

Во дворе их встречала Олина. Она ласково улыбалась им, она тоже была счастлива. Видно, к лучшему, что все так вышло. Она с любовью смотрела на своего мужа, с которым ей ни разу в жизни не довелось встретиться взглядом. Но они смотрели друг на друга внутренним взором и были довольны тем, что видели.

Арна и его жены давно уже нет в живых. И маленький рудник стоит в горах вымерший, заброшенный. Не грохочут здесь больше взрывы, лишь осенним днем изредка прогремят один-два ружейных выстрела в глубине леса, который с каждым годом все гуще разрастается на бурых скалах. То здесь, то там, точно отверстие на месте выбитого глаза, зияет провал штольни. Внутри, под обвалившимися камнями, под прогнившими, замшелыми столбами деревянной крепи шуршит вода. Кап, кап, кап, – стучат капли, срываясь на камень. Это похоже на мерное тиканье часов, которое звучит в глубочайшей тишине, какая только может быть на земле.

И нет ничего удивительного в том, что сейчас здесь так тихо. Ведь все это было так давно. Целая человеческая жизнь минула с тех пор, как из этой штольни вынесли Арна и его мертвого товарища.

Перевод Ф. Золотаревской

    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю