Текст книги "Норвежская новелла XIX–XX веков"

Автор книги: Кнут Гамсун

Соавторы: Сигрид Унсет,Юнас Ли,Терье Стиген,Коре Холт,Артур Омре,Ангнар Мюкле,Александер Хьелланн,Кора Сандель,Ингер Хагеруп,Оскар Бротен
сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 31 страниц)

Сигурд Эвенсму

Пустынные острова

Вот какую историю рассказала мне в сорок четвертом году одна молодая женщина.

Можешь ли ты понять, как все это было? Радость меня так и переполняла. Никогда еще я не знала такой радости. Представь себе: иду я по улице, ничем внешне от других не отличаюсь, а каждый мой мускул играет, каждая жилочка от радости трепещет. Радость, море радости переполняло все мое существо, я готова была кинуться к первому встречному, к мужчине ли, к женщине – все равно, схватить за плечи и крикнуть:

– Жизнь прекрасна, жизнь изумительно прекрасна!

Я смотрела на мир, как смотрит на мир ребенок. Глаза мои схватывали на улицах тысячи мелочей, которых взрослые либо совсем не замечают, либо видят, только поднявшись после тяжелой болезни. Но мне-то, мне было дано больше, чем ребенку, ведь я к тому же понимала, что никогда еще мне не было так хорошо, и еще у меня было такое чувство, будто мне подарили весь мир.

Представь себе, я была влюблена в улицы, в прохожих, в то дождливое раннее утро, и в хмельной запах пыли, сбрызнутой дождем, и в грохот проходящего трамвая.

И тут я увидела ее и кинулась к ней, прежде чем успела сообразить, кто она и откуда я ее знаю. На лице у меня, должно быть, отразилось то особое волнение, то смятение чувств, которое дает человеку смелость подойти и просто остановить другого.

– Рейдар вернулся!

Она вздрогнула от неожиданности и отчужденно посмотрела на меня. Я кинулась к ней потому, что она была первым человеком, которому я могла сказать:

– Рейдар вернулся!

Представь себе, как она несколько секунд пыталась восстановить в своей памяти какие-то связи и найти среди них место для моего лица. Она знала только, что мы когда-то были знакомы, и для нее было гораздо важнее, чем для меня, понять, почему я так бесцеремонно ее остановила.

Потом ее усталое лицо просияло, и она, схватив мои руки, заговорила:

– Ты ли это, Крис? Сколько раз я вспоминала о тебе! Ведь просто и поверить нельзя, что пятнадцать лет прошло с тех пор, как мы виделись!

Пока она говорила все это, я успела сообразить, кто передо мной. Это была Ауд Л., моя школьная подруга, одна из тех, о ком время от времени что-то слышишь и кого никогда не встречаешь. Судорожно перебрав все, что связывало меня с Ауд, я так и не вспомнила ничего важного.

– Рейдар вернулся!

Я обняла ее прямо посреди улицы, слезы застилали мне глаза. Но в следующий миг я заметила ее недоумение.

– Рейдар – твой муж?

Я молча кивнула. Глаза ее засияли, усталости как не бывало.

– Да что ты говоришь? Он в самом деле вернулся? Освободили?

Я молча кивнула, а потом слова полились потоком:

– Он лежит дома в постели и спит. Да, да! Дома, в нашей постели, и это не сон, это правда, самая настоящая правда! Я сейчас ходила за хлебом, я ходила за хлебом для нас, для нас обоих! Мне надо успеть вернуться раньше, чем он проснется, чтобы видеть его лицо, когда он будет просыпаться.

Глаза Ауд тоже заблестели от слез.

– Мне просто не верится, Крис, что это правда. Три года назад я слышала, что его арестовали. Неужели прошло уже три года? Так было больно думать о тебе – его-то я не знаю.

Ее слова заставили меня еще глубже ощутить свое счастье, и мне кажется, я стала говорить потише.

– Он вернулся вчера вечером, и мне, понимаешь, надо спешить. Но уж раз я тебя встретила, я не могла не поделиться с тобой.

Ауд надо было совсем в другую сторону. Однако она повернула и пошла проводить меня.

Много, много раз той ночью я зажигала в спальне свет, чтобы проверить, не приснился ли мне Рейдар, не исчез ли он. Я могла коснуться его волос, поцеловать его – осторожно, чтобы он не проснулся!

Идя рядом и сжимая мою руку, Ауд говорила:

– Ты не представляешь себе, как я рада. – И голос ее, грудной и теплый, дрожал. – Тяжело ему пришлось в эти годы?

– А я, Ауд, и думать больше об этом не хочу! Все прошло, кончено и никогда не повторится. Никто не стреляет, никого не угоняют в Германию, никому не надо посылать посылки, которые возвращаются нераспечатанными. Со всем этим покончено навсегда!

Мы быстро шли к моему дому. Я держала Ауд за руку, а слова все лились потоком.

– Знаешь, у меня словно крылья выросли, мне хочется подняться над землей и парить долго, долго! Понимаешь, мне кажется, что сегодня первый день сотворения мира, и я влюблена во всех людей – и в тебя и во всех, во всех остальных. И я хочу вечно быть доброй ко всем!

Тогда Ауд дружелюбно усмехнулась. Я взглянула на нее. Лицо ее дышало мягкостью и почти детской добротой, хотя она выглядела старше и печальнее, чем это мне показалось вначале.

– Я себя странно веду, – сказала я, – ты, верно, думаешь, что я сошла с ума? А я и в самом деле малость не в себе.

Она снова усмехнулась и снова сжала мою руку.

– Это же прекрасно, Крис, будь странной, будь не в себе как можно дольше, я бы тоже хотела немного сойти с ума.

– И ты тоже, Ауд? Ты выглядишь усталой.

– Это неважно.

– Мне кажется, я стала какая-то странная и душой и телом, я не могу понять, почему не все люди радуются! – И я крепко обняла ее. – Конечно, я знаю, что всюду идет война, что у всех горе, но ведь случаются и чудеса, и тогда все люди должны радоваться, – заключила я, – ты и все, все!

– А я радуюсь, – улыбнулась Ауд, и мы остановились, так как уже были у моего дома. От нетерпения я не могла стоять спокойно. Но тут я взглянула на Ауд и заметила, что волосы у нее на висках поседели, хотя она была не старше меня, а в уголках рта залегли горькие складки. Не то чтобы я раньше не видела этой перемены, а просто не думала о ней, потому что вся дрожала от нетерпения.

– Я рада, что встретила тебя, – сказала Ауд тихо. Лицо ее стало серьезным, но в нем по-прежнему светилась доброта. – Знаешь, я уже давно не была так счастлива. Мне теперь начинает казаться, что благодаря встрече с тобой я снова могу полюбить жизнь.

Я опять обняла ее и, улыбнувшись, шепнула:

– Ну, я должна спешить! Дольше я не выдержу! – И, прежде чем ринуться вверх по лестнице, обернулась и помахала ей рукой.

Я не могу точно объяснить, что случилось со мной тогда, но, пока я бежала по лестнице, у меня вдруг появилось совершенно четкое представление, будто я что-то позабыла. Может быть, я не купила хлеба? Нет, хлеб я купила. То, о чем я никак не могла вспомнить, было гораздо важнее хлеба. Я силилась вспомнить и не могла. Забыла, забыла… Но вот я подбежала к своей двери. Я торопилась. Руки не слушались меня. С трудом повернула я ключ в замке. И тревога сразу же исчезла. Я сбросила пальто в прихожей и ринулась к нему. И мы лежали рядом, и была тишина, и было счастье. Мы смотрели, как дождевые капли сбегают по стеклу…

Но внезапно меня снова охватила тревога. Она буквально душила меня; казалось, будто в груди медленно поворачивается нон?. Я закрыла рот рукой, словно это могло помочь.

Брат Ауд был казнен несколько месяцев назад.

И мне пришли на память слова Гуннара Хейберга: «Душа человека словно пустынный остров, даже когда она преисполнена счастья».

Перевод Г. Мирошниковой

Алф Прёйсен

Размышления

Правда, странно, что я – это я? – говорит младший братишка, сидя у окна и рисуя на большом листе бумаги. Он простудился – кашляет, чихает, и гулять его не пускают. Правда! – отвечает мама. Мам, а ты думала об этом когда-нибудь? Думала иногда, когда маленькая была, и мне это тоже казалось странным. Знаешь, а еще странно, что застежка называется застежкой. Если бы ее называли «грульмуль», я бы тогда говорил: «Загрульмуль мне куртку», и это значило бы: «Застегни мне куртку». Правда ведь, странно? Правда, правда, – говорит мама. А еще страннее, что меня зовут Ян Улав. Как только кто-нибудь крикнет: «Ян Улав!», я сразу оборачиваюсь, потому что знаю – это зовут меня. А когда кричат: «Мари Кристина!», тогда оборачиваешься ты. Ну разве это не странно? Конечно, странно. А еще намного-намного страннее, это что ты – моя мама, а папа – мой папа. А всего-всего страннее, что приходится плакать при всех, а не хочется, чтобы вен видели, как ты плачешь. Хорошо, если бы на спине у нас была кнопка – как заплачешь, сразу нажмешь кнопку: «Тинг, бинг, банг!», и тебя никто не видит. Вот бы здорово, а? Ах ты мой славный мальчуган! – говорит мама и крепко обнимает мальчика. – Дай-ка я погляжу, что ты нарисовал. Это что за странная картинка?

Чего же тут странного? Обыкновенный спутник.

Перевод Н. Ширяевой

Когда мать сердится

– Когда вы наконец кончите шастать из двери в дверь и клянчить то булки, то молока! Ужина не можете дождаться? Ступайте отсюда! С голоду не помрете.

– Ты же сама обещала дать булки с маслом, даже намазала уже.

– И мне булки, я тоже хочу.

– Нате, и больше чтобы не просить!

– И молока дай!

– Сказала – не дам, хватит взад-вперед шастать. А этот хаугомский мальчишка пусть идет к себе домой. Нечего целый день под окнами маячить. Чего ему здесь делать, пусть себе в Хаугоме сидит. А вы дома будете или на улицу пойдете? Коли будете дома сидеть, так поставьте сапоги возле дровяного ларя да рукавицы за печку повесьте. Ты, Карин, давай уроки делай, а ты, Гудмун, прибери-ка за собой, а то разбросал свои автомобили да спичечные коробки по всему полу. Говорила я, что сожгу когда-нибудь эти машины и все твое барахло, чтоб не раскидывал повсюду. Дождешься, что так и будет в один прекрасный день. Вы уже большие – и Карин и ты, нора свои вещи в порядке содержать. Вы только поглядите!.. Карин! Поди-ка сюда! Разве я не говорила тебе, что надо делать, когда из школы приходишь? Не говорила, что надо вынуть из портфеля коробку для завтрака, и если ты не съела завтрак в школе, надо положить его на стол в кухне и съесть за ужином? А в бутылку из-под молока налить холодной воды из-под крана. Смотри-ка, целый кусок булки и банан оставила! Для того ли мы, что ли, банан покупаем тебе в школу на завтрак, чтобы ты его таскала в коробке. А вот и твой задачник, новый задачник! Сколько стоило хлопот купить для него красивую обертку. Не ты ли мне покоя не давала, чтобы я купила такую же бумагу, как у Дорди. А когда наконец я купила, так нате вам, она валяется без дела. А ну, возьми сейчас же бумагу и обверни книжку, слышишь? А ты, Гудмун, еще не начал убирать свои игрушки? Тебе что, девать их некуда? Нет, возьму-ка я и побросаю их в печку, больше ничего не остается. Есть у меня время книги обворачивать да игрушки прибирать! У меня и без вас дел хватает – и дом мало-мальски в порядке содержать, и дрова носить, а спина у меня так ноет, что давно бы лечиться надо!

– Что тут у вас стряслось? – говорит отец, когда мать с дровяной корзиной в руках бросается в сарай, чуть не опрокинув его в дверях.

Карин молчит, а Гудмун, спотыкаясь, бежит к нему, держа в крошечных ручонках четыре игрушечных автомобиля и пустой коробок.

– Мама обещала булку намазать, да масленку уронила, и она разбилась.

Перевод Н. Ширяевой

Трагедия

– Подумать только, вода залила плотину Рёнингсве. Я сегодня проходила мимо, когда несла домой еловые ветки, и видела, – радостно говорит мужу Мина. – Ступай-ка туда да сделай прорубь, тогда мне не надо будет ходить дальней дорогой с санями да с бочкой. Теперь и белье стирать будет легко. Вся плотина покрыта толстым льдом! Сделаешь прорубь, так легче легкого будет воду в дом привозить!

Но Теодор, ее муж, и в ус не дует.

– Брехня это бабья, – говорит он, – там один лед. Воды, что была подо льдом, давно нет. Только зря время тратить – прорубь прорубать.

Мина смотрит на него молча, потом выходит и тут же возвращается, в одной руке у нее топор, в другой – топорище. Она садится у печки и принимается стучать, чтобы надеть топор на топорище. Теодор, отложив в сторону газету, смотрит на нее с минуту.

– Ты что же, милая моя, никак в толк не возьмешь, что там только лед, а под ним один воздух?

Но Мина не желает ничего уразумевать. Вот уже три года, как он сулит поставить насос, чтобы подавать воду в кухню, да все откладывает и откладывает. А она и словом его не попрекнула, возила воду в бочке на рыбацких санях. Она всего-навсего попросила его сделать прорубь, уж можно было бы сделать такую малость. Ну, да она и сама прорубит лед, дай только топор на топорище насадить! И как это он со своим инструментом обращается, ни на что не похоже! Топор с рождества без топорища валяется. Раньше она думала, что раз в доме есть мужчина, ему и положено об этом заботиться. Ну, да ее не убудет, если она насадит топор.

Теодор продолжает смотреть на нее, потом спокойно в уверенно поднимается, снимает с веревки за печкой рукавицы, берет грибок для штопки. Пока муж продевает взад и вперед иголку с ниткой, Мине приходится выслушивать, что топор им был не нужен с тех пор, как он купил пилу для распиловки досок. Она сама была радехонька, что ей больше не надо топить печь горбылем да сырой елкой. Ему, дескать, не трудно сходить на плотину, прорубь сделать, вот только рукавицы заштопает. Он ходит по этой дороге два раза на дню – до лесопилки и обратно, зарабатывает на хлеб жене и ребятишкам, так что ему не привыкать по ней ходить, а иные нарочно тащатся по глубокому снегу, чтобы показать, как тяжко им приходится. Он сто раз ходил с бочкой и санями за водой, когда она сидела на всяких там женских собраниях, и вовсе это не так далеко…

Может, для него это и недалеко, а для нее очень даже не близко. Ему бы только доказывать, что она ничего по дому не делает. Ну, а ей доказывать нечего.

Бум!

Топор сел на топорище.

И она вышла на улицу.

Теодор оборвал нитку, надел рукавицы и побежал ее догонять. Мина заметила, что он идет за ней, и вспомнила его слова про дорогу, по которой он ходит два раза на дню. Нет, она пойдет по своей дороге, по нехоженому снегу.

Теодор тоже решил идти своим путем, и они подошли к плотине с разных сторон.

У Мины был топор, а Теодор захватил лом из сарая, и вот они принялись колоть лед. Прорубь вышла большая. Ни один из них не подумал, что это опасно, что они могут встретиться на середине и что лед может проломиться.

Но так оно и вышло – они встретились на середине, и лед треснул. Подо льдом была вода, и они провалились в воду.

Многие слышали крик на плотине Рёнингсве, но никто не понял, что случилось…

Через три дня люди снова увидели Мину и Теодора. Мина покупала в ласке новое топорище, а Теодор щеголял на работе новыми рукавицами, белыми с черным узором.

Перевод Н. Ширяевой

Ненароком

Вечер выдался хороший. Эвен Муа и его жена Марта поливают на поле капусту. Рядом в кустах течет ручей – бери воды сколько хочешь. У Марты ведро, и у Эвена ведро, а на меже стоит, поблескивая, шестилитровая бадья – дожидается Магнихильд, их дочки. Она придет попозже, вымоет посуду и придет.

Сегодня Марта такая нарядная, на ней цветастое платье и передник, голубой с разводами. Она поливает капустную рассаду не спеша – в таком деле спешить не следует. Время от времени она останавливается и разговаривает с прохожими.

– Ишь как ты расфрантилась сегодня, – говорят люди.

– Да полно вам, – улыбается Марта. – Днем такая была жарища! Пришла из лавки и платье даже не переодела, измаялась. Взяла да передник подвязала.

– Можно подумать, что ты гостей ждешь.

– Каких там гостей! Правда, Магнихильд сейчас дома, вчера приехала и сразу уедет после праздника. И потом, кому же охота ходить замарашкой.

Однако не одна Марта сегодня нарядная – на Эвене свежевыстиранная, отутюженная рабочая блуза. Настроение у них праздничное.

Они ходят по полю и поливают капусту – постоят, отдохнут и снова начинают поливать. Вот на дороге показался человек. Он идет медленно и степенно. В руке у него ветка черемухи. Когда он проходит мимо капустных грядок, Марта как раз стоит с ведром на бровке.

– Да никак это Биргер? – говорит Марта улыбаясь.

Ну, конечно же, он. Сегодня слишком хорошая погода, чтобы сидеть дома, стоишь целый день в пыли на фабрике, так поневоле на свежий воздух потянет. Брел себе наугад, слонялся туда-сюда и вдруг ненароком заметил, что кто-то возится в огороде, вот и свернул сюда.

– Приятная встреча, – отвечает Марта и уже собирается идти к ручью за водой, как Биргер берет ведро.

– Я принесу тебе воды, – говорит он.

– Стоит ли беспокоиться, такая работа не для заведующего складом.

– Ну, какой я заведующий, – с улыбкой отвечает Биргер.

Однако Марта говорит правду. С прошлого года он заведует складом на фабрике.

Марта берет шестилитровую бадью и спускается вместе с ним к ручью. Тут она ненароком упоминает о том, что Магнихильд приехала домой, для нее они взяли эту бадью.

Потом они возвращаются на поле к Эвену, но он не замечает их, пока они не подходят вплотную.

– Ты никак работника наняла, – говорит он.

– Да вот, повстречала ненароком человека на дороге, делать ему нечего, вот и прихватила его с собой.

Они поливают капусту и болтают о том, о сем, поговорят и снова за работу, потом снова говорить начинают, а сами украдкой поглядывают в сторону дома, все трое. Но Магнихильд так и не появляется.

«Она, поди, насчет кофе с печеньем хлопочет», – думает отец.

«Верно, прихорашивается», – думает Биргер.

«Когда ты только, Магнихильд, за ум возьмешься?» – думает мать.

А Магнихильд взялась за ум. Она накрыла на стол, сварила кофе, поставила печенье. И принарядиться не забыла.

А потом пошла на станцию и накупила разных журналов.

Ненароком.

Перевод Н. Ширяевой

Ангнар Мюкле

А теперь присяжные удаляются

– Да, господин судья! Признаю себя по этому делу виновным. Двоих я поколотил, и они обцарапались, когда я сбил их с ног. И раз уж во врачебном заключении значится, что третий попал в больницу и надолго оглох на одно ухо от моей затрещины, так сами можете понимать, что сомневаться мне насчет правильности заключения никак не приходится. И очень мне даже жалко, что я сделал из десятилетнего парнишки инвалида. Да будь то в моих силах, так я бы отправил его за мой счет лечиться к ушнику, авось слух и восстановился бы! Но, как вы знаете, доходы у меня не ахти какие, и навряд ли я сумею помочь ему таким образом.

А то, что я не считаю себя уголовно наказуемым, господни судья, так на это у меня есть свои причины. Я уже говорил о них и вам и своему защитнику, но готов все повторить перед господами присяжными. Ведь господа присяжные должны решать, являюсь ли я уголовно наказуемым. А еще я хочу сказать, что я не только не наказуемый, а вынужден сказать, что случись со мной то же самое, боюсь, что поступил бы опять так же.

Знаю, что чудно это слышать от человека, который находится под судом и только что узнал, что покалечил маленького мальчика. Поэтому я расскажу про свое дело, как оно было и как я его чувствую. Ведь дело-то идет о чувствах, господин судья, а я вовсе не уверен, что те, кто составлял уголовный кодекс в Норвегии, всегда ясно понимали, как трудно бывает, даже невозможно оставаться в своем уме, когда одолевают чувства. Я много передумал об этом за последний месяц, потому что раньше со мной ничего такого не бывало. И вот думаю я, что в любом законе должен быть параграф, по которому людей освобождали бы от наказания за непредумышленные действия, если чувства достигли точки кипения. А еще думаю, что должен бы иметься параграф, по которому возможные в таких случаях убытки несет общество в целом или, если хотите, налогоплательщики, ежели ни та, ни другая сторона не хотела, чтобы это произошло, но когда оно налетело, как неудержимая лавина.

А случилось это в нынешнем году, шестого мая. Я хорошо помню – ведь это был день рождения у моей старшей дочки. Мне надо было домой – забрать кабеля, которые я там оставил. Как вам известно, я шофер киностудии, а в тот день кой-кому надо было на Бишлет – снимать каких-то приехавших американцев. По дороге домой купил я коробку мороженого, ну, такого, какое в кондитерских продают, знаете, для гостей и все такое прочее. И хотел я его в погреб поставить. Такие коробки и без холодильника долго сохраняются.

Погожий был денек, как сейчас помню! На улице солнце, а на душе у меня было весело, потому что я до мороженого додумался… И правда, я заболтался, да ведь в таком деле, как мое, в два слова не уложишься, господин судья. Ежели все дело сводить к тому, что называется факт, то я изувечил паренька, а в Норвегии это по закону не положено, и, стало быть, я уголовно наказуемый. Хватит об этом! А что я про мелочи рассказываю, так это с умыслом – чувства свои описываю, а чувства для меня и моего дела не менее важны, чем то, что вы называете факты.

Ладно. Было, значит, у меня на душе весело, сидел я себе за рулем да посвистывал. Вот ведь какое дело, господин судья, в наших-то краях профессиональный шофер радуется, когда в кои-то веки солнышко проглянет. Тут уж забываешь, что машину может занести на асфальте, да к тому же не надо вылезать из кабины и валандаться с цепями на колесах, будь они неладны! А когда солнце светит, так я и об наших киношниках думаю. У них ведь тоже жизнь не сплошь малина. Подъезжаю я домой и свертываю на Стенструпскую, а время было, кажись, что-то вроде половины второго.

Не знаю, знаете ли вы Стенструпскую, господин судья. Длиннющая, дома все кирпичные да узкая-преузкая. В доме, где я живу, на первом этаже бакалейная лавка. Подъехал я туда, а у лавки грузовик стоит, и пришлось мне объезжать его, чтобы поставить машину. На два метра заднего дал, чтобы вплотную машину к тротуару подогнать.

Ну, а теперь надо про два дела рассказать. Первое дело, что ребятишек на Стенструпской хоть пруд пруди. А они сплошь играют на тротуаре и на проезжей части. Беды тут, пожалуй, большой и нет, потому, как я сказал уже, улица узкая и машины идут тихим ходом. А вот водителям худо! Вовсю сигналят, чтобы прогнать ребят, когда они на проезжей части в футбол гоняют.

А второе дело, что я всегда о ребятах посреди улицы думаю. Как, поди, и все прочие шоферы. Такая привычка у меня, господин судья, это у меня внутри сидит. Как еду по городу, не по центру, а по окраинам, где ребятишки без присмотру бегают, так у меня особый глаз бывает, он мне и докладывает, где надо быть начеку, чтобы не выскочил какой-нибудь ребятенок из-за машины, из-за дерева или из-за киоска. Ребятишки – они ведь такой народ, что никогда не знаешь, где они тебе подвернутся и куда побегут. Даже если улица широкая, как увижу на тротуаре пацанят, разом сбавляю скорость. А то ведь неровен час! И вот думаю я, что у любого нашего брата шофера, даже если много лет крутил баранку, бывает дурной сон – проносится кто-то по воздуху прямо перед капотом и попадает под колеса, прежде чем успеваешь тормознуть. В этаком сне, господин судья, даже слышно бывает, как машина через человека едет. Но что страшнее всего, так это крик. Я думаю, есть много шоферов, которые ждали и ждут, со страхом ждут, что услышат этот крик. И никогда он у них из головы не выходит.

А быть поопасливей с детьми, так это у нашего брата в крови сидит, как и насчет спиртного. Я не отказываюсь от стакашка, но есть у меня где-то в мозгу такой моторчик, который всегда мне подсказывает, можно стукнуть стакашек или нельзя. Моторчик этот работает как автомат, и так бывает у многих шоферов. Такое уж ремесло. Но и то правда, господин судья, что это уж из другой оперы.

Ладно. Теперь не больно много рассказывать осталось. Когда я подъезжал, вокруг грузовика стояла куча ребят, и я осторожненько проехал и задний дал тоже потихоньку. Я приметил, где стояли ребята, и, осаживая, поглядывал, конечно, через заднее стекло на грузовик. А это был крытый фургон с окошком в задней двери. Затормозил я машину и собрался было мотор заглушить, глянул вбок и на тебе! – стал я прямехонько у пожарного крана. Оно, конечно, сигануть в квартиру и вернуться заняло бы у меня несколько минут, да мне это не поглянулось, я дал газ и осадил еще на метр. Ясное дело, я глядел в заднее окно, когда осаживал, и все было тихо и спокойно.

А вот тут оно и стряслось. Сон в руку, можно сказать. Ни дать ни взять – как во сне. Я почувствовал, что переехал кого-то, обалдел и не мог затормозить. Тут я и услыхал детский крик. Тот самый, который во сне. Кричал в страшных мучениях ребенок, и крик этот перешел в жалостный вой.

Я уж и не знаю, как вам описать мои чувства. Может, будет вернее всего сказать, что я оледенел, потому что я сколько-то времени и пошевелиться не мог. Я сразу же нажал ножной тормоз, как только заднее колесо наехало на тело, но, видать, опоздал и колесо не съехало, а я сидел и не мог оторвать ноги от педали, а руки от баранки. Но хотя меня и парализовало, а во внутренности я был живой. Я, понимаете, словно в пропасть свалился, и ни думать ничего не мог, ни делать. Одно знаю, было у меня во всем теле ужасное чувство. Я думал о том, кого переехал, знал, как он выглядел, знал, как он мучался. И знал я, что это означает для меня, честного шофера, который всю жизнь до крайности был осторожный и глядел, чтобы этакого с ним, упаси боже, не стряслось. Я уже видел, как еду в больницу, видел, как сижу и жду в коридоре, а ребенок у врачей, видел, как меня допрашивают в полиции. Похороны виделись, гроб и глаза родителей. Подумал я на секунду и о киностудии, которой не суждено было снимать в этот день, и о работе своей подумал. Уж и не знаю, сколько я так просидел как приколоченный, а силы вот ни на столько не осталось.

Если вы бывали, господин судья, в обмороке, так знаете, какая пакость во всем теле и во рту, когда очнешься. Вот примерно так и со мной было, потому что сидел я зажмурясь и видел такую страшную чертовщину, что и не придумаешь, – ребенка малого убил. И уж тут я прямо-таки не мог стерпеть стонов. И вот так просидел я, может, с минуту, а может, несколько секунд. Не знаю.

Знаю только, когда вернулись ко мне силы, я распахнул дверцу и выскочил. Я был уверен, что побледнел как полотно от мысли, что придется мне опять садиться и ехать.

Про это вы и раньше слышали, господин судья, но я еще раз расскажу об этом господам присяжным, что же я тогда обнаружил.

Вместо искалеченного ребенка под задним колесом лежал простой мешок, чем-то набитый. Уж потом я узнал, что он был набитый старыми газетами.

Я, конечно, сперва своим глазам не поверил, и не описать мне того чувства благодарности, которое по всему телу прошло, когда я понял, что нет у меня на совести жизни человеческой. Мне стало так легко, что я чуть не сблевал.

И не много мне надо было времени, чтобы смекнуть, как дело было. Поодаль, на тротуаре стояла стайка ребят, они сгрудились и смотрели на другую сторону улицы. Обернулся я и увидел трех пацанов, годов по десяти, по двенадцати, они стояли у подъезда и улыбались. А один из них помахал мне, язык высунул и рожу скорчил.

Не могу точно знать, господин судья, но думается, не стоял бы я нынче здесь, перед вами, не смейся те пацаны надо мной и не показывай мне нос. Потому что у меня тогда внутри все перевернулось. Может, оттого, что вот только что я был убийца, думал, что человека задавил, вроде как руки в крови были. А над смертью не смеются! Помню только, что рванула меня дикая и неудержимая ярость, и в глазах у меня потемнело. И все-таки помню, что говорил сам себе, когда перебегал улицу без оглядки, что вот, мол, первый раз за двадцать лет перебежал через улицу, не глянув ни налево, ни направо.

В другое время парнишки могли бы запросто удрать от меня. Потому что шофер не спринтер. Но я рванул к ним с такой скоростью, такой был бешеный и разъяренный, что нагнал их и не дал убежать через подъезд во двор. Сгреб двоих и стукнул их головами друг о друга, а потом и шмякнул их об стенку, так что они грохнулись наземь и заревели. Я давай поднимать их – взгреть хотел покрепче, – да тут вспомнил про третьего, который, это самое, рожу-то корчил. А он, гляжу, уже во дворе, забрался на крышу над мусорными ящиками и через забор сигануть хочет. А тогда ищи-свищи его!

Перебежал я, помню, через двор и залез на эту самую крышу над мусорными ящиками, да первый раз с разбегу-то оборвался и упал. Но ухватил все-таки парнишку за ногу и поволок его. Стояли мы на этой самой махонькой крыше, я держал парня за шиворот, а потом и треснул его изо всей силы. А вы видите, что я не в весе мухи. Сперва я дал промах, потому что он увернулся, ну а со второго разу щелкнул так, что на весь двор отдалось. Потом я сволок мальчишку с крыши, тряс его, но больше не бил. Но уж, понятное дело, орал на него – неужто он, паршивец, не понимает, каких паскудных делов наделал. А потом в окошках показались бабы, кое-кто вышел во двор и давай мне грозить за то, что я так обошелся с мальчиком. Ну уж тут я ушел. Нечего мужику стоять посреди двора и речи с рассерженными бабами разводить, а баб не то пять, не то шесть было. Не по мне такое дело. Это куда похуже будет, чем находиться под судом, господин судья.

Целый день я был не в себе из-за того, что случилось, и никак не мог это из головы выбросить. Да и досада меня по малости разбирала из-за того, что от злости начисто спятил. Самому перед собой совестно было. И то сказать, вообще-то я человек спокойный. А потом мы до самого вечера были на съемках, и мне не пришлось узнать про ребят. Жена сказала, что во дворе напротив была заваруха и кто-то грозился заявить обо мне в полицию. А сама-то она слышала это от девочек, которые были в гостях у моей дочки. Неохота мне было в тот вечер разговаривать про то самое дело, а уж сходить к родителям этих парнишек – и подавно успеется!

Но через день мне пришла повестка в полицию, а про остальное вы, господин судья, знаете.

Ладно. Говорить мне теперь больше нечего. Месяц уже теперь будет, когда это вышло с мешком-то и с ребятами. Да если бы я мог все это исправить, так я бы нынче одного только и хотел – чтобы не вздрючивал я этих парнишек. Но как подумаю про тот самый момент, когда все это случилось, так и вижу, что поступить по-другому я все равно бы не смог.

И то сказать, не за что мне сильно упрекать парнишек. То, что они сделали, шуткой, понятное дело, не назовешь, это уж не просто так называемое дурачество. Но ведь и нет ничего дурного, если дети дурачатся над взрослыми, ножку им подставляют и безо всякой жалости потешаются, когда взрослый шлепнется. В детстве все мы такие были. Да вот не больно-то легко детям разобраться, где безобидная шутка, а где – нет. То, что сделали эти парнишки, было для них, может, все равно, что зимой снежками кидаться.

Но, как я уже сказал, господин судья, себя-то я не могу считать уголовно наказуемым. У ребят так вышло оттого, что на них озорство нашло, а у меня – от таких переживаний, что уже не было никакой возможности удержаться.

Мне могут сказать, что люди должны, дескать, сдерживать страсти, если хотят жить в обществе. Не возражаю, согласен. Но иной раз бывает, что страсти берут верх, и уж тогда воля ровнехонько ничего не значит. А когда человек попадает в такое положение, что у него уже больше нет никакой своей воли, так можно ли это считать нарушением какого-нибудь там закона?