Текст книги "Норвежская новелла XIX–XX веков"

Автор книги: Кнут Гамсун

Соавторы: Сигрид Унсет,Юнас Ли,Терье Стиген,Коре Холт,Артур Омре,Ангнар Мюкле,Александер Хьелланн,Кора Сандель,Ингер Хагеруп,Оскар Бротен
сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 31 страниц)

– Эта дорога ведет в Сулер. А может, прямо в Швецию или даже в Америку. Давай посмотрим, куда она ведет!

Осе посмотрела на него:

– А ты не боишься? А вдруг мы заблудимся?

– Вот еще! Если и заблудимся, так построим шалаш, понаставим ловушек и будем охотиться на зверей, как охотники в Америке. А сначала мы можем пить сливки, тут на много дней хватит.

Осе посмотрела на него с сомнением, но тут же успокоилась. И Аннерс знал, что она думает: все, что говорит Аннерс, – правильно; а если неправильно, то ему и попадет, ведь он старший.

Она послушно свернула на боковую дорожку и пошла по ней впереди Аннерса.

Аннерс и сам не знал, как это вышло. Он и не думал идти по этой дорожке и вдруг сам предложил. И ему вовсе не хотелось заблудиться, строить шалаш, охотиться и питаться сливками, но вдруг он все это сказал, и теперь ничего не поделаешь, ничего уж не поделаешь, раз Осе такая дура, что послушалась…

Аннерс вдруг ужасно разозлился на Осе, которая шла впереди и которая была во всем виновата. Ну, погоди, попадешься ты мне! Он как возьмет да как повалит ее в снег, сядет на нее верхом, прижмет посильнее, набьет ей в рот снегу и…

Но когда он додумал до этого места, то сразу понял, что это гадко и нельзя обижать Осе: ведь она, бедняжка, совсем маленькая…

А снег валил уже по-настоящему. По этой дороге, наверно, раза два всего проезжали на санях, ее и дорогой-то не назовешь. Она вилась вдоль рощи, которая отделяла ее от главной дороги, потом уходила к лесу, который чернел вдали – угрюмый, страшный.

Идти по снегу было трудно. Осе устала и опустила бидон, чтобы передохнуть. Аннерс подумал:

«Сейчас повернем и пойдем назад».

С удивлением он услышал свой голос:

– Идем дальше!

И Осе послушно подняла бидон и пошла дальше; Аннерс очень на нее злился: она все идет и идет, все дальше и дальше, а что будет с ним, совсем не думает…

Теперь они шли с большим трудом. И… неужели темнеть начало? Аннерс перепугался не на шутку. И тут Осе отставила бидон, села прямо в снег и заплакала.

– Ой, как я устала, – всхлипывала Осе.

Аннерс сказал:

– Давай оставим бидоны здесь и пойдем в рощу, вдруг там белки живут.

И добавил:

– Или индейцы!

Осе до того устала, что у нее заплетались ноги, а снег был глубокий. Но все-таки она пошла – она больше всех других зверей любила белок. Осе часто говорила, что ей очень хочется живую белочку вместо куклы.

Они подошли к роще. Здесь росли почти одни только сосны – высокие, голые коричневые стволы, и на самой макушке пучок веток. Сейчас снег падал густо, но в роще его почти не было, землю покрывала тонкая ледяная корка, подо льдом, как под стеклом, виднелась опавшая хвоя. Дети стали разглядывать иголки, время шло. Осе успела отдохнуть и повеселеть.

Когда Аннерс и Осе подняли головы, они увидели, что и правда темнеет. Они испугались. А когда посмотрели друг на друга и увидели, что обоим страшно, перепугались еще больше. Аннерсу показалось, что он видит собаку, и он схватил Осе за руку. Но оказалось, что это тень под деревьями. И тут же Аннерс услышал вой и чуть не кинулся наутек. Но это загудела пила на лесопилке у водопада.

Какая-то птица, тяжело взмахивая крыльями, взлетела на сосну и уселась на ветке. А вдруг это орел, который охотится на детей? Вдруг он схватит Осе? «Меня-то он не унесет», – подумал Аннерс, но сердце у него замерло. Он ясно видел, что птица сидит и пристально на него смотрит, – а может быть, это сосновая ветка или пятно на коре?

Осе замерла на месте, вытаращив глаза. Что она там видела, Аннерс узнал только, когда Осе прошептала, взяв его за руку: «А как ты думаешь, индейцы на нас не нападут?»

– Индейцы! Индейцы живут в Америке, – ответил Аннерс уверенно.

– А вдруг это уже Америка?

Конечно же, не Америка, до Америки еще очень далеко. Аннерс сделал вид, что совершенно уверен, но его бросило в дрожь.

«Чепуха!» – сказал он себе. Ведь он отлично знает, что никаких индейцев здесь нет. В Сулере и то нет индейцев.

– Чепуха! Нет здесь никаких индейцев! – сказал он. Но Аннерс так странно это сказал, что Осе испугалась еще больше и заплакала. И в этот миг Аннерс увидел индейца, ясно увидел, как тот прячется за сосной, – и Аннерс схватил Осе за руку и шепнул:

– Скорей бежим!

И они пустились бегом по рыхлому свежему снегу, спотыкались, скользили и падали, поднимались, и снова бежали, и снова скользили и падали. Весь мир позади был полон подстерегающих их опасностей. В ушах звенело, снег летел в лицо, застилал глаза. Они все бежали, держась за руки.

Осе то и дело спотыкалась. И все время плакала, спотыкалась и с плачем поднималась. Наконец она упала и не стала вставать, только перевернулась на бок, села, вытерла варежкой нос и глаза, пригорюнилась и промолвила тихо и невнятно: «До чего же я устала», закрыла глаза и еще больше поникла, сидя на снегу.

Куда же их занесло? Аннерс огляделся. И увидел, что глазу не за что уцепиться, куда ни глянь – нигде ни дороги, ни домов, ни деревьев, ни людей. Только снег да снег, все бело, падают снежные хлопья, снежная пелена впереди и сумерки, спускающиеся на землю вместе со снегом. «Осе», – позвал Аннерс. Осе приоткрыла глаза и тут же закрыла их и опять вся поникла. Аннерс стал трясти ее, но все было напрасно. Тогда он рассердился и ударил ее изо всех сил.

Девочка открыла глаза и опять закрыла.

Аннерс еще раз ударил ее и закричал:

– Осе! Пойдем! Надо искать бидоны!

Она открыла глаза.

– Бидоны? – сквозь сон переспросила Осе.

– Да, бидоны. – Он принялся трясти ее и снова ударил, потом опять тряс, и бил ее, и кричал:

– Вставай! Ну, вставай же! Бидоны! Бидоны! Бидоны!

Он заметил, что на нее действовало только это слово, и он кричал ей прямо в ухо, повторял его без конца. И вдруг она проснулась и встала.

– Что бидоны? – спросила Осе совсем еще заспанным голосом и посмотрела вокруг.

А Аннерс кричал:

– Ну да! Мы с тобой бидоны потеряли! Надо искать бидоны! Домой надо прийти с бидонами!

Не сходя с места, они посмотрели вокруг. Куда теперь идти? Куда ни глянь, все снег да снег.

Тут Аннерс вдруг вспомнил то, что прочел в повести о приключениях охотника Джека.

Надо возвращаться по собственному следу!

– Мы пойдем назад по собственным следам, – сказал он. – Ясно! Это совсем не трудно.

Они медленно пошли по старым следам. Осе совсем проснулась. Аннерс понял это по тому, что она стала всхлипывать на ходу. Одна щека у нее покраснела и распухла от его ударов.

Они шли и шли. Опять дошли до рощи. Теперь не было ни индейцев, ни собак. А как же орел? Аннерс про него начисто забыл. Сейчас только вспомнил и отмахнулся – ведь он с самого начала видел, что это просто ворона. Теперь ему было не до того. Надо вернуться назад по собственным следам, пока их еще не замело, – так написано в «Приключениях охотника Джека».

Они свернули в сторону от рощи и по следам перешли через поле. Здесь следы уже припорошило снегом, тонким слоем он прикрывал ямки их старых следов и искрился в сумеречном свете серебряными блестками.

Вдруг следы кончились!

Дети застыли на месте. Покосившись на Осе, Аннерс увидел, что она уже скуксилась и приготовилась плакать, и почувствовал, что, пожалуй, не будь он мужчиной, и сам бы, чего доброго, скуксился, и неизвестно, чем бы это кончилось.

И в этот миг – как только он сразу не заметил – он вдруг увидел, что они стоят как раз на дорожке, по которой возят дрова. Вон и бидоны темнеют на белом снегу. На крышках снежные шапки, а так все в порядке.

– Вон они! – сказал Аннерс.

Но Осе и сама уже увидала.

– Правда, вот они.

Больше они ни о чем не говорили. Бидоны нашлись, и все опять стало так хорошо, словно они уже дома.

Да ведь и впрямь, можно сказать, они уже почти дома. Еще немного, и они выйдут на дорогу в Йонсрюд, а там еще немного, и будет проезжая дорога, а там уже остается пройти Эгорд и Брюволл, перейти через мост и прямиком домой. На проезжей дороге заливался колокольчик, кто-то ехал на санях, а следом бежала собака. Вот радость-то, это же гнедая Бергов, и собака Бергов, а на санях и сам Карл Берг.

Всхлипывая, Аннерс и Осе стряхивали снег с бидонов.

Тут Осе поскользнулась, будто кто ее по ногам ударил, упала в снег ничком, бидон отлетел далеко в сторону, крышка еще дальше, и белой струей выплеснулись куда-то в сторону сливки. Вот они зажелтели на белом снегу, вот просочились в снег, и осталась только ямка в снегу.

Аннерс в жизни такого не видал. Он так рассердился, что чуть не побил Осе, лежащую на снегу. Неужели нельзя было вот так держать бидон, и тогда бы… – Ну вот, еще и разревелась, этого только недоставало.

– Чего же ты не держала бидон как следует? – спросил Аннерс и показал, как надо было.

Лучше бы он этого не делал. А может быть, он и не виноват, а когда Осе его своими слезами расстроила, он забыл про осторожность и вдруг нечаянно оступился; – или кто его знает, как это случилось, – и ведь только что стоял на ногах, а тут вдруг они подкосились, точно его ударили под коленки, и вот он уже сидит на снегу.

Падать было не больно, сел, будто на перину. Но бидон пролетел по воздуху в одну сторону, а крышка еще дальше, в другую, и сливки струей выплеснулись и расплылись по снегу, желтые и жирные, просочились в снег и пропали. Только и осталось, что ямка в снегу.

Две ямки в снегу. Ямка Осе поменьше. Ведь Осе маленькая, и бидон у нее был двухлитровый.

Перевод О. Комаровой

Тарьей Весос

Хлеб

Через две недели после жатвы, если погода стоит хорошая, можно убирать хлеб в закрома. Тут то один, то другой хозяин поутру, до завтрака, идет в поле проверить снопы. Засунет руку в шуршащий сноп и щупает, не сыро ли там в середке? Коли сыро, так хлебу надо постоять еще. А с проверщика спрос большой, сам решай, брат! Он, бывает, взвалит на плечо целое вешало снопов[11]11
  При уборке хлеба в Норвегии снопы для просушки нанизывают на высокие шесты, воткнутые в землю.


[Закрыть] притащит домой и сложит прямо в овине. Потом возьмет один сноп и пойдет на кухню к жене, если она знает толк в таких делах. Одному решать трудно, как решишь, так и поешь. Недолго и загубить хлеб.

– Ну-ка, погляди и ты, – говорит он; смотришь, спрос уже с нее.

Сноп дугой свешивается с его руки. Жена пробует под перевяслом, хорошо ли просохло.

– Не знаю, что и сказать, вроде бы еще не досуха.

Женщина отщипывает зерно. Вглядывается в колос. Он сухой и светлый. Зерна тугие, налитые. Выдастся же такое лето, доброе да благодатное!

Жена спрашивает:

– Не видать, соседи еще не возят?

– Да нет, – отвечает хозяин.

– Ну, а мы никогда вперед людей не суемся, – замечает жена.

– Один-то раз можно и вперед, – подает голос работник, он тоже прислушивается к разговору.

– Так-то оно так.

Работник замолкает.

Тяжелый сноп спелых колосьев оттягивает руки. Смотреть на хлеб радостно. На него полжизни положено. Хозяин уносит сноп в овин.

И зерно остается в поле еще на день.

Сжатые поля кажутся узкими перелесками, они обрамлены зеленой каймой, а вокруг раскинулись луга, дома, дворы. Маленькие светлые перелески. Из настоящего темного леса прилетают сойки и прочие лесные птахи, усаживаются на вешала, будто так и надо, наклюются и сыты.

Налетит ветерок, потянет запахом соломы. Ветер этот зовется житняк. Это добрый ветер, да и все на поле к добру и ко времени, как приглядишься.

…В деревне тишина. Простоит еще один такой день, и считай, самой-то страде конец пришел.

Одни хозяева опасаются, ну как снопы еще не просохли, другие не привыкли начинать первыми. С хлебом шутить нельзя.

* * *

Делать было вроде бы нечего, и, чтобы день не пропал попусту, две старухи с хутора, Кристи и Гунхильд, собрались проведать родных, живших неподалеку, в миле от них. Идти надо было по горе, через пустошь. Кликнули мальчишку по имени Турвил и спросили, не хочет ли и он прогуляться с ними. Но он заартачился.

Тогда ему было сказано, что идти все равно надо. Кристи и Гунхильд уже старые, дорога трудная, и вокруг ни души.

Кристи и Гунхильд стояли рядом и все слышали. Они были дряхлые, свой век отжили и привыкли, что их называют старыми клячами, которых никуда не отпустишь без присмотру. Неужто и Турвил станет таким старым? Старухи молча стояли в своих темных платьях. Были они рослые, костлявые и дальнозоркие. Турвил ничего не сказал. Поднялся наверх и переоделся в чистое.

Так втроем они и отправились в путь через деревню, мимо домов и огородов. До полдня было еще далеко, но время подходило к завтраку, изо всех труб поднимался дым. Запаха соломы не стало слышно, воздух был такой прозрачный, что гора будто придвинулась к самой околице. Небольшая, по-осеннему бурая гора. Утреннее солнце колесом катилось по небу. Говорят, солнце умеет смеяться, вот сегодня оно и смеялось. Они поднялись на склон, откуда весь хутор был как на ладони, остановились и обернулись назад.

И Гунхильд сказала:

– Добрый нынче хлеб уродился.

– Спаси господи! – отозвалась Кристи.

Ответ был вроде бы невпопад. Она стояла, заслонясь от солнца рукой. Про хлеб говорила, а сама была сгорбленная, изможденная, с суровым и темным, словно выдубленным, лицом. Годы изнурили ее, тело износилось в борьбе с дождем и ветром, с морозом и солнцем, иссохло от долгой работы в поло. А взгляд у нее стал цепкий, зоркий, какой иногда бывает у старух. Ей, Кристи, каждый год с трудом давался, она знала, почем фунт лиха.

Вдруг Кристи повернулась к Турвилу.

– А ты видишь хлеб, малый? – спросила она строго.

Он не рассердился на резкое слово. Видит ли он хлеб? Еще бы! Зря Кристи к нему придирается, он уже и сам разглядывал вешала. С каждым годом прибавлялось в нем почтения к хлебу, созревающему на полях.

– А то не вижу, что ли! – ответил он будто бы равнодушно.

Кристи и Гунхильд поглядели на него недоверчиво. Потом отвернулись и снова стали смотреть вниз на поля. Опять задул ветер-житняк и потянуло соломой. На полях, как деревья в лесу, стояли вешала. Это был хлеб. Его вырастили люди да весна с летом.

– Идти надо, – сказал Турвил, – передохнули, и хватит.

– Передохнули? – рассердились старухи. – Да неужто мы отдыхаем? Сроду к этому не приучены.

– Ладно, ладно, – ответил Турвил и зашагал дальше. Их окружил лес. Шли молча. Кристи и Гунхильд всю жизнь прожили на одном хуторе, и между ними все давно было переговорено. А Турвил не знал, о чем говорить со старухами, вот они и молчали.

Лес кончился, и пошли побитые дождем и градом деревья. Потянулось глубокое топкое болото. Посреди болота там и сям торчала беловолосая пушица. Изредка встречались искореженные низкорослые сосны. Останки кряжистых деревьев поднимались вверх, без ветвей, без сучьев, даже кора с них облезла, чернели дупла. Блестели серые облезлые стволы, они высохли до звона. На земле поперек лужаек лежали деревья, совсем обветшавшие от времени и заросшие травой и вереском.

На середине пути Кристи сказала:

– Спаси господи, измаешься по такой дороге.

Да уж, сидеть бы им лучше дома, старым каргам; у Турвила язык чесался сказать им об этом, да не скажешь.

Они присели у обочины. Вокруг стояла пожелтевшая тусклая трава. Она выползала на дорогу, добираясь до глубоких рытвин от колес, которые так и не заросли.

Турвил все думал: а что будет, если он и взаправду понадобится, если старухи не рассчитали своих сил да не выдержат и свалятся? Он вздрогнул, заметив, что они уставились на него. Неужто видят его насквозь? Женщины поднялись и поплелись дальше. Обижаются на всех! Турвил ломал голову, что он такого сделал. До самого хутора они брели без остановки.

– Добрый день!

Встретили их хорошо, как положено, сразу усадили за стол.

– Садитесь, милости просим.

Тут тоже на всех полях стояли вешала. Их было видно в окно, когда сидели за столом. Но в этих местах жали позже.

– Так что у нас зерно еще не высохло, – сказал хозяин.

– А у нас думали, не убирать ли сегодня, – ответила Гунхильд.

– Ну да, у вас и жали раньше, – заметил хозяин.

– Да, – согласилась Гунхильд, – у нас там все раньше.

Там она родилась и знала, что говорит. На столе лежал свежеиспеченный хлеб. Все ели его с охотой. Кристи и Гунхильд держали куски чуть подрагивающими пальцами. Хлеб даром не дается. Иные люди целуют его, когда берут в руки.

* * *

К середине дня блестящее колесо на небе сверкало уже не так ярко, как утром. Глядишь на него, и глаза не слепит, будто что-то его заслонило. Небо покрылось мглой. Еще ни туч не было, ни облаков, но огромное солнце не могло тягаться с этой мглой, оно потускнело и переставало греть.

Кто-то вошел в дом и проговорил:

– Видать, мглу натягивает.

Сказал просто так. Надо же что-то сказать, когда входишь в дом со двора.

Гунхильд и Кристи застыли, помрачнели, словно чужие.

Они сидели, словно две диковинные птицы, залетевшие в дом. Держались неприветливо, хоть и пришли к родне. И с чего им взбрело идти сюда? Видно, хотели разузнать, как тут обстоят дела. И все выведали…

Турвилу казалось, что Кристи и Гунхильд сегодня какие-то другие, не такие, как всегда. А спросить его, он бы не смог сказать почему. Как-то не мог он отделить их от неумолимой смены зимы и лета, от срезанных русоволосых колосьев, от жнивья, покрытого такой колючей стерней, что пойдешь босиком – исколешь ноги в кровь, от теплого запаха свежего хлеба на столе, хлеба, без которого людям нет жизни. Он видел, как высовываются их тощие шеи из темных кофт, как выпирают под одеждой лопатки. Нет, ни за что больше не станет он обзывать их старыми каргами.

Снова кто-то вошел в дом.

– Плохо дело, ишь как быстро заволакивает. Никак погода переменится?

Кристи и Гунхильд сразу всполошились.

– Как бы хлеб не намочило…

Они топтались посреди комнаты и искали глазами свою одежду, которую захватили из дома.

– Куда же вы? – удивился хозяин, тот самый, с кого они глаз не спускали.

– Дома зерно сухое, а не убрано, – отвечали они.

Хозяин оплошал и, не подумав, сказал старухам, что с уборкой управятся и без них. Это были обидные слова, и распрощались кое-как. Хозяин смотрел на Турвила, будто хотел сказать, что пора им и честь знать.

Солнце то выглядывало, то исчезало, а ветер посвежел.

Они заторопились.

* * *

Такая прыть была им не по силам: не прошли они и полпути, как Кристи присела на камень.

– Не можешь больше?

– Нет, – ответила она, – дай передохну маленько…

Турвил и Гунхильд уселись по обе стороны от нее.

Кристи было совестно. Старым людям надо знать, что они могут, а что нет. Так думала и Гунхильд, она сидела насупясь.

Солнце уже совсем скрылось. Все вокруг потускнело. Низкорослые сосны, болотная трясина и пушица словно тянулись к ветру, несущему сырость. Было еще сухо, не упало ни капли, но все готовилось к непогоде. Раскрывалось навстречу дождю, впитывая в себя влажный воздух, или съеживалось, чтобы укрыться от дождя, – ведь не все устроены на один лад.

Кристи и Гунхильд упрямо глядели в ту сторону, где был их дом. О чем они думали? Разве не знали, что дома народу хватает, есть лошади и уже в спешке увозят хлеб под крышу? Знали, да что толку? Их тянуло туда, к своим.

– Ну, пора! – сказала Кристи, и они снова тронулись в путь. Заторопились, стараясь шагать пошире. Турвилу-то было все равно, как идти, он мог бы и быстрее, но Кристи и Гунхильд так запыхались, что смотреть на них было тошно.

– Да наши уже возят, – брякнул он им напрямик.

Они посмотрели на него с презрением и ничего не ответили. Столько лет они трудились в круговороте времен года, что и не представляли себе, как могут дома обойтись без них. Без них все должно пойти вкривь и вкось.

Вдруг Гунхильд тяжело опустилась на камень:

– Ну, теперь мой черед…

– Хочешь пить? – подскочил к ней Турвил.

Раздобыли воды. Отдыхали долго, хотя Гунхильд сидела как на иголках. Здесь все ждало дождя, тянулось к нему, а дома, поди, зерно осыпается, до того сухое. Оно высохло еще сегодня утром, теперь-то они это понимали. Теперь это понимают и те, кто остался дома, понимают и досадуют, изо всех сил торопятся свезти хлеб под крышу, а они тут расселись и не могут двинуться с места.

Гунхильд разозлилась на свою беспомощность и сказала в сердцах:

– Никуда мы больше не годимся.

Потом старухи снова поднялись и пошли, но уже еле волоча ноги.

Они надорвались на первой половине пути. А ведь думают небось, что идут быстро! Домой! Домой! Поглядели бы на себя! Хорошо, хоть сами не видят, какие они жалкие, изнемогшие. А на лицах одно – скорее домой.

Турвил помогал им, как мог. Скоро они всей тяжестью повисли у него на руках. Навалились без спросу с обоих боков. Домой, домой! Он понял, что дальше ему на выдержать, и взбунтовался.

– Да куда вас несет! – прохрипел он и оттолкнул их от себя, а у самого сердце так и екнуло.

Они промолчали, и Турвил добавил:

– Сами видите, не дойти вам засветло, хоть убей.

– Да, да, – согласились они покорно. Остановились, но все равно рвались домой. Долговязые, тощие старые девы, совсем дряхлые.

Турвил сел наземь, отдуваясь, как после тяжелой ноши, в глазах у него потемнело, рот приоткрылся.

Вечерело; просто смех, как они долго добираются. Небо было все такое же. Дождь еще не шел.

Кристи и Гунхильд ждали его стоя.

– Сядьте! – скомандовал им Турвил и стал ждать, пока они смогут идти дальше.

– Эко дело, – фыркнула Кристи, – да когда-то я эту милю за полтора часа пробегала, как возвращалась с гулянок.

Он опять смягчился и потащил их дальше. Потихоньку. А дождь так и не собрался.

* * *

Кряхтя добрели они до опушки леса, откуда уже видно было их деревню. Смеркалось. Но, увидев свой дом, они сразу успокоились. И вздохнули сладко:

– Ну вот…

А на душе у всех троих разом стало легко и радостно: в овинах горели огни, во всех до единого.

Откуда ни возьмись, к ним вернулись силы. Но они не двигались с места, им хотелось постоять еще самую малость, посмотреть. Внизу под ними лежала деревня, было темно, но изо всех овинов лился свет и грохотали тяжелые возы с хлебом, въезжая по деревянным помостам в распахнутые освещенные двери. На полях виднелись люди с охапками снопов, и медленно покачивались розы.

Глядя на все это, Гунхильд сказала:

– Я прожила здесь всю жизнь.

А Кристи подхватила:

– И я. Меня привезли сюда, в Бёгренн, на третьем году.

И Турвил родился здесь и никуда не отлучался, но он еще так мало прожил на свете, где ему было тягаться с этими двумя. Он только чувствовал в душе такую же радость, что слышалась в их словах. Когда-нибудь и он сможет сказать как они.

Со старухами творились чудеса, их будто подменили.

– Пошли, пошли, Турвил, – засуетились они, словно теперь они ему помогали. Стали самостоятельные, уверенные. И заспешили вниз, мимо полей и огородов. Твердым шагом. Просто диво, усталость с них как рукой сняло. Обе сразу выпрямились. Никто бы не подумал, что ничего не стоит свалить их с ног, да таких разве свалишь! Они больше не опирались на Турвила, и он вздохнул свободнее, а глядя на своих, возивших хлеб при фонарях, и совсем взбодрился. От усталости и следа не осталось. Ему хотелось все заметить, ничего не упустить, все запомнить – уж больно необычный выдался вечер.

Они приблизились к дому. Кругом кипела работа.

– Слава богу, вернулся! – крикнул кто-то Турвилу на ходу.

– Перекуси чего-нибудь да ступай на подмогу.

Кристи и Гунхильд в этой кутерьме никто и не заметил, старухи не могли поверить своим глазам. Они выступили вперед и сказали громко и важно:

– А вот и мы. Видать, вы нас не дождались.

– Да, да, – отмахнулся кто-то рассеянно, – и ладно, что воротились.

Ничего не понимая, они нетерпеливо переминались с ноги на ногу. Их место заняли другие, у кого больше сил.

– Иль не нужно хлеб убирать? – спросили они в упор.

Вокруг все были заняты работой. Наконец старухи поняли, что их отставили от дела. Они понурились, нахохлились, как птицы, на которых и без того были похожи.

– Поворачивайся быстрей! – крикнул кто-то Турвилу, и он кинулся в дом.

Через минуту он уже стоял в самом пекле, у проема, куда сплошным потоком текли снопы. Принимал сноп в руки и передавал его следующему, а тот, низко наклонившись, укладывал снопы крестовиной. Слой за слоем они поднимались все выше. На одной из балок покачивался фонарь. Через проем видна была другая, ярко освещенная часть овина, куда сваливали снопы с возов. Каждый поз возникал из темноты и въезжал под проливень света.

Кто-то прокричал оттуда:

– Ну как там, ничего?

– Ничего, – отозвались со двора.

– Слава богу, – сказал тот, кто спрашивал.

Это они о дожде. Он так и не пошел, хотя все притаилось и затихло в ожидании, и не поймешь, будет он или нет. Роса не выпала, иначе хлеб перестали бы возить. Да ведь когда на небе тучи, росы и не бывает. Только солома чуть-чуть помягчела на ощупь.

– Самую малость, – заметил кто-то, – не беда.

– Да сухая, сухая, можно было с утра возить!

– Что они там болтают? – не отрываясь от работы, проворчал лицом в солому укладчик снопов.

– Да говорят, колосья хорошо высохли.

Тем, кто принимал снопы, скомандовали:

– Как попадется непросохший сноп, откидывайте.

– Ладно, – отозвались они.

– Слыхали, что вам сказано?

– Слыхали, слыхали.

Поток снопов не останавливался. Два возчика ездили туда и обратно в темноте. Лошади, сменяя друг друга, появлялись в свете фонаря – то гнедая, то пегая, каждая со своей дорогой поклажей, несущей жизнь и людям и лошадям.

* * *

Кристи и Гунхильд, как две темные тени, слонялись в овине, мешали в общей спешке. Каждая из них за много десятков лет привыкла к отведенному ей месту на уборке хлеба. Ничего не могло быть хуже того, что стряслось с ними в нынешний вечер. Когда беспощадная правда стала им ясна, они опрометью бросились в овин, скрывая обиду, и принялись давать советы и распоряжаться.

Гунхильд заняла место у въезда, куда, покачиваясь на помосте, поднимались возы. Она запускала руку в солому и смотрела, нет ли сырых снопов. Проверяла каждый воз и разрешала им проехать внутрь.

– Хорош, вези, – приговаривала она на один и тот же лад.

Возчика так и подмывало прогнать ее, но он не смел обидеть старуху.

Кристи встала на укладку снопов. Раньше она всегда складывала их сама. Теперь тут был мужчина. Но разве можно на него положиться? Кристи возвышалась над ним, прямая и строгая. Никто не поверил бы, что всего час назад она себя не помнила от усталости. Она тыкала костлявым пальцем под нос запарившемуся укладчику и распоряжалась:

– Этот клади сюда.

– Ладно.

– А этот сюда.

– Да сам знаю, – с досадой отмахивался укладчик. Гора снопов все росла, и колючие колосья хлестали его по лицу.

Дом полнился хлебом. Хлеб тек в каждый двор. Темнота сгущалась, но тем ярче горели фонари, и возы отливали золотом, когда они, колыхаясь, вплывали в круг света. В поле еще работали, пока можно было различать копны. Турвил едва успевал поворачиваться в проеме, лицо у него разгорелось, покрылось потом. Снопы текли через его руки нескончаемой рекой. У соломы будничный, горьковатый запах, но зерна в колосьях спелые, тучные, и каждое несет в себе будущее.

Как славно здесь сегодня! Запал у Турвила уже кончился, и он снова почувствовал усталость; и все-таки как здесь было славно! Вместе со всеми он делал большое, важное дело. Вон на куче снопов стоит старуха Кристи, упорная и неутомимая. Снопы ложатся слой за слоем, и Кристи поднимается все выше и выше. Понемногу. Всю жизнь прожила она на этом хуторе и вместе со всеми возделывала и убирала хлеб. Она стоит властная, неприступная, словно она тут хозяйка. А дальше видны другие поля и дворы, и кругом огни. Везде кипит работа. Из овинов льется свет, всюду шум, как будто праздник.

Перевод С. Самостреловой