355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Кнут Гамсун » Норвежская новелла XIX–XX веков » Текст книги (страница 22)
Норвежская новелла XIX–XX веков
  • Текст добавлен: 12 октября 2016, 02:45

Текст книги "Норвежская новелла XIX–XX веков"


Автор книги: Кнут Гамсун


Соавторы: Сигрид Унсет,Юнас Ли,Терье Стиген,Коре Холт,Артур Омре,Ангнар Мюкле,Александер Хьелланн,Кора Сандель,Ингер Хагеруп,Оскар Бротен
сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 31 страниц)

Нильс Юхан Рюд
В середине недели

Плечи у нее были такие белые, что они как будто светились в полутьме нежным и теплым светом. Он гасил этот свет своими руками, заскорузлыми, темными, натруженными руками, потрескавшимися от мороза, с отхваченным наполовину пальцем. Но в руках этих были тепло и сила – от работы в лесу. Они были молоды, как и ее плечи. Ей казалось, что весь мир сосредоточился в этих спокойных руках – все живое, вся надежда, вся вера, вся любовь. Они были такие надежные, эти руки.

– Анна, – улыбаясь, он приблизил лицо к ее губам. – Я завтра опять приду. Завтра вечером.

И когда он неохотно отпустил ее, ее плечи, и шея, и грудь снова засветились в темной комнате белым сиянием, белее простынь. Руки его так и не смогли притушить это сияние.

Она услыхала осторожные шаги по комнате, увидела в проеме двери темную фигуру; торопливое «до завтра» – и вот уже шаги заскрипели по снегу, удаляясь от дома.

Он шел от нее разгоряченный, кругом были луна да снег. Он шел по лесу, и, казалось, внутри у него что-то поет: это дыхание с шумом вырывалось из груди вместе с тонкой струйкой пара. Он взял припрятанную под елью пилу, до того захолодавшую на морозе, что при малейшем прикосновении сдирало кожу с пальцев, и заиндевелый рюкзак. Он быстро зашагал по накатанной колее лесовозной дороги. Ходил за новой пилой в поселок, – пришлось выдумать неотложное дело, чтобы хоть на минутку заглянуть к Анне.

А она все еще сидела на постели и, улыбаясь, медленно проводила рукой по плечам. Ей казалось, что на них остались следы смолы, и хотелось сохранить их до тех пор, пока он не придет снова и не заменит их свежими.

Идти ему предстояло добрых два часа, и скоро он весь взмок, несмотря на трескучий мороз. Лесовозная колея, утрамбованная, плотная, ощущалась под ногами. Хорошо было идти по зимнему лесу после свидания с милой. Пила на плече колыхалась в такт шагам, и от этого полотно ее тихо звенело. Тонкий ноющий звук раздавался у самого уха. Будь у него скрипка, он уселся бы тут же, посреди лунного озерца, и принялся бы наигрывать звонкую мелодию елям и звездам. И все же в груди, под рабочей блузой, шевелилось смутное беспокойство. Не то чтобы его заботило будущее. Оно не сулило ничего хорошего такому богачу, как он, простой лесоруб. Поэтому он и не загадывал вперед дальше завтрашнего дня. Но чем ближе подходил он к бараку, тем медленнее становились шаги. Небось сидят там, его дожидаются, и сна у них ни в одном глазу. А ведь чего бы, кажется, не завалиться спать после жареного сала и кофе! Гостинцев-то он им не сулился принести. Но они что-то учуяли. Нельзя же весь день топором стучать и ни об чем не думать. Тяжелое дерево валится, гул стоит в ушах. Они выпрямляют спину, хватаясь за поясницу, и стоят несколько минут отдыхая, а потом уж принимаются за обрубку сучьев. Вот тут-то и начинают их думы одолевать. Видел он их глаза в такие минуты. Не злые, правда, но уж никак не добрые. Может, они думают, что прогадали, взяв его в артель? Тогда пускай подсчитают выработку – увидят, что он ни на один хлыст от них не отстает. Но то-то, видать, и злятся. Лесоруб он что надо, вот и должен своим делом заниматься, а не шастать в поселок среди недели задолго до сумерек. Он невольно рассмеялся. Вот и сегодня они с досадой застучали топорами, когда он уходил. Им-то еще не одно дерево оставалось свалить, чтобы сравняться с ним.

– Пила у меня никудышная стала, новую надо, – сказал он ее отцу, уходя.

Отец-то ее мог бы вспомнить, что и сам был когда-то молодой. Да и брату ее пора бы уж завести себе девушку, как делают другие парни в его годах. А вообще-то работать артелью с отцом и братом Анны ему по душе. Вот только не понять им, что у них за дочь, что за сестра. Ханс, правда, малость походит на нее. Такой же белобрысый, светлокожий. Он из-за этого иной раз подсобляет ему, но только тишком, чтобы парень ничего не заметил. Ханс не такой, чтобы стал пользоваться поблажками за счет сестры.

Так и есть, окошко в бараке светится. Сидят там небось и гадают наперебой, с чего бы это напарнику в поселок идти приспичило. А он тут как тут, легок на помине. Позвякивая пилой, обил с ног снег. Прислушался и уловил резкий скрежещущий звук. В лицо ему дохнуло теплом. Печь в бараке была раскалена докрасна, искры вылетали из трещины в патрубке.

– Ты как раз к ужину поспел, – приподнявшись на нарах, сказал Ханс, и на лице его мелькнула ехидная усмешка.

Пер снял с плеча пилу, полотно ее сверкнуло при свете керосиновой лампы. Пускай видят, что пила новая. Ханс снова улегся. Небось так и провалялся весь вечер после ужина, глазея на потолочные балки. Отец, пристроившись поближе к лампе, точил пилу. Он даже не поднял глаз. Сидел старый, угрюмый, с очками на носу.

Пера кинуло в жар. Пила, которую отец Анны точил с таким усердием, была его. Та самая, которую он нынче днем забраковал.

– Пила хоть куда, – вдруг сказал отец, нацелясь взглядом вдоль толстых разведенных зубьев, – но лучше моей старой, а и моя еще эту зиму послужит.

Пер искал в углу короб с припасами. При ее отце он всегда чувствовал неуверенность. Старик был крепкий орешек, и связываться с ним не стоило. А тут еще, видать, обозлился крепко. Ясное дело, он старшой в артели, и не по нутру ему, когда среди недели мотаются в поселок без дела. Что верно, то верно.

Пер, запинаясь, пробормотал:

– В пиле вроде трещина была.

– Эту твою трещину и в очки не разглядишь!

Отец щипнул полотно пилы, как струну, и пила зазвенела тонко и чисто.

– Вот так трещина!

Да, надо было ему что-нибудь половчей придумать. Что им еще остается сказать? Чувствуя, как у него горят уши, он примирительно заметил, что лишняя пила всегда пригодится, хоть у них и есть уже две-три в запасе. Долго ли сломать пилу при валке, коли не успеешь вытащить ее из надреза.

Отец Анны усмехнулся, как видно соглашаясь с этим. Он пододвинул кофейник, нарезал сала. Ханс язвительно хихикнул на нарах:

– Что, проголодался? Анна-то, поди, не додумалась накормить гостя!

Пер готов был кинуться на него, но сдержался, а отец бросил на парня косой взгляд, как бы говоря: «Тебе и самому впору уже за девушками ухлестывать, не быть губошлепом».

Молодец старик, только стрельнул взглядом и обоим не в бровь, а в глаз угодил, каждому на свой лад.

Ханс отвернулся к стене и что-то обиженно забормотал, а Пер принялся уписывать за обе щеки жареный шпик, запивая его кофе с плавающей на поверхности аппетитной коричневой пенкой. Отец занялся новой пилой, стал проверять разводку, приблизив полотно к самой лампе. Но придраться было не к чему.

Пер мог теперь отдаться своим мыслям. Зря он ей нынче пообещал, что придет. Теперь-то ему ясно, что завтра в поселок ему не вырваться, даже если он и управится со своей делянкой задолго до конца дня. К тому же старик – ее отец, и в этом деле, как и в лесу, последнее слово за ним.

Некоторое время они сидели молча. В бараке было душно, и хотелось на вольный воздух, несмотря на стужу. Лампа чадила, а от сушившейся обуви несло кислятиной. Табачный дым серой пеленой плавал в воздухе и скоро сгустился до того, что и лиц не разглядеть было. Но так было даже лучше.

«Я приду завтра», – сказал он, и она надеется на него как на каменную гору. Надо что-то придумать, чтобы не вышло, что он зря сболтнул. У отца-то ее, верно, свои думки насчет зятя. Тут, в лесу, больших капиталов не наживешь, хорошо, если на харч заработаешь. Нет, лесорубу, видать, не больно-то по душе породниться с лесорубом. Есть и повыгоднее занятия. А вообще-то девушкам и вовсе не надо бы отцов иметь, во всяком случае – самым красивым из них.

Пера неудержимо потянуло глотнуть свежего воздуха. Он подошел к двери и приоткрыл ее. Его обдало студеным ветром, и сразу полегчало. К тому же приятно было думать, что у отца Анны, поди, зуб на зуб от холода не попадает, а мерзнуть-то он не любит. Ладно, его и позлить малость можно, чтоб уж не зря обижался на дочкина кавалера.

Брат ее зашевелился на нарах – проснулся, видно, от холода.

– Ты теперь, почитай, на всю зиму инструментом запасся, – сказал он, – и бегать к лавочнику в поселок тебе больше ни к чему.

Это был прямой вызов. Но Пер и ухом не повел. Ничего, там поглядим. Дело свое он делает, и как будто неплохо. Так неужто он не может поступать как всякий свободный человек? Свою-то работу он на них не сваливает! Как же у этого Ханса хватает стыда тявкать, будто он от работы отлынивает! Будто он не волен идти по своим делам, когда с дневной нормой управится. А за инструмент он из своего кармана платит.

Не оборачиваясь, он обронил через плечо первое, что пришло в голову, и тут же понял, что сморозил ерунду:

– Завтра надо будет за новым топором сходить, У старого лезвие вовсе затупилось.

Эти слова взорвали старика. Он вскочил с табурета так стремительно, что суставы у него громко хрустнули.

– Ты чего это дурака валяешь, черт тебя дери! Шутки вздумал со мной шутить?

Трубка плясала у него в бороде. Разозленный донельзя, он грозно уставился на парня. Пер присмирел под его взглядом, но раз уж он начал так глупо, приходилось стоять на своем.

– Я пойду за новым топором, – заявил он, – и спрашиваться ни у кого не собираюсь.

Они стояли друг против друга, сверкая глазами и препираясь о таких пустяках, как пила и топор, хотя на самом деле за этим крылось нечто гораздо более важное. Но ни один из них не отваживался прямо заговорить об этом.

– Коли так, можешь хоть сей же час в поселок убираться. Да там и оставайся! – сказал отец Анны.

А брат ее приподнялся на нарах, всем своим видом выражая согласие с отцом. Пер обернулся к ним и поднял руку, словно для удара. Хорошо еще, что отец Анны стоял довольно далеко от него.

– И тут мне указчиков не требуется!

– Что ж, давай вместе решим. Ну, где там твой топор? Поглядим, не брешешь ли ты?

Топор стоял в углу, и они кинулись к нему одновременно.

– Топор мой!

Пер опередил старика, и тот чуть не порезался, пытаясь ухватиться за лезвие. Топор был новехонький, и ни за что на свете нельзя дать отцу Анны разглядывать его.

– Мой инструмент, моя и забота! – сказал Пер и собрался выйти из барака. Но старик загородил ему дорогу. Оба ухватились за топорище и тянули каждый к себе. Они стояли, тяжело дыша и яростно переругиваясь.

Одолел Пер. Он высвободился от старика и угрожающе вскинул топор над головой.

Ханс завопил на весь барак.

Но Пер тут же опомнился. Он увидел посеревшее лицо старика и сразу сник, услыхав вопль Ханса. Когда Ханс бросился между ними, Пер уже успокоился, и только его липкое от пота тело бил озноб. Отец и сын, не сводя с него глаз, молча отступали в глубь комнаты.

Он выскочил на волю и при лунном свете зашагал по мерзлому снегу, стиснув в дрожащей руке топор.

Отец Анны посмотрел ему вслед, затем перевел взгляд на сына, провел рукой по глазам и пробормотал:

– Ненароком все вышло. Я и опомниться не успел.

Вдруг его бледные щеки вспыхнули, и он оттолкнул сына:

– Ступай, малый, спать!

Ханс снова улегся на нары. Но никак не мог прийти в себя и со страхом глядел на отца, будто сверкающий топор все еще был занесен над его головой. В бараке точно разом похолодало.

На делянке в сыпучем зернистом снегу стоял Пер и рубил что есть мочи. С глухим стоном вгонял он топор в оледенелый ствол ели. Лунный луч метался по голубоватой стали, по белой щепе. Он рубил как бешеный, кровь шумела у него в ушах, кровавый туман застилал глаза. Он точно рубил на куски собственное тело.

Ярость пробудила в его душе нечто такое, о чем он прежде и не подозревал: звериный страх, такой, что и убить впору. Теперь у него нет больше надежды, дело его – хуже некуда.

Но ему все никак не удавалось затупить топор, лезвие не зазубривалось, хотя он бил вслепую, чтобы можно было потом доказать, что он говорил правду насчет топора. Дерево подалось, накренилось и рухнуло. Когда ель с протяжным стоном легла на снег, он чуть не плача принялся рубить по расщепленному пню. Руки не слушались его, ослабев от усталости, и топор, соскользнув с пня, врезался в пригорок. Под снегом что-то заскрежетало, и дребезжащий звук, пройдя по березовому топорищу, отдался в руке. Он с любопытством поднял топор, поднес его к глазам и уставился на него. Все-таки дело сделано. Он рубанул топором по камню, скрытому под снегом, и теперь на лезвии зияла зазубрина, похожая на широко раскрытую пасть.

Что ж, придется-таки идти в поселок за новым топором.

Кто-то неслышно подошел к нему, чья-то рука спокойно отобрала топор. Он, послушно отдал его отцу Анны, у него уже пропала охота артачиться. Да и отец, ее как будто присмирел и успокоился. Старик внимательно оглядел загубленный топор, поднял его кверху, точно намереваясь залатать щербину кусочком лунного луча. Затем повернулся и с топором в руке пошел к бараку, почти добродушно крикнув стоявшему на делянке Перу:

– Псих!

Когда Пер немного погодя вошел в барак, там был уже потушен огонь и слышалось лишь ровное дыхание спящих.

На другой день спозаранку отец Анны ушел с топором в поселок. За завтраком они не разговаривали и не глядели друг на друга. Пер послушно взял другой топор, который отец протянул ему, и отправился с Хансом на делянку.

Они работали без устали до самого обеда. А Пер все думал об одном и том же: «Не ходить мне больше в поселок!»

Однажды Ханс сделал попытку пойти на мировую. Он сказал:

– Нашел-таки старик уловку, чтобы от дела отлынивать. Ну и хитер же, старый хрыч!

Пер и не обернулся. Он молчал так упорно, что находиться рядом с ним было чистое наказание. Ханс больше не пробовал заговаривать.

В этот день они свалили хлыстов больше обычного, но усталость не брала их, они точно боялись приближения вечера. Отец, впрочем, недолго отсутствовал, вернулся еще засветло. Топора у него с собой не было, и вид у него был добродушный. Но от этого Перу не стало легче. Старик прятал в бороде усмешку, разглядывая проделанную ими работу. Выплюнув желтую жвачку, он подошел к Перу и сказал равнодушно, не глядя на него:

– Ходил я с топором к кузнецу. Говорит, можно, мол, починить, и будет все одно что новый. Да недосуг мне было дожидаться, и без того много времени зря пропало. А вы, гляжу, тут за троих наворочали.

Пер рубил без передышки, ему не терпелось выложить многое отцу Айвы, стоявшему без дела, руки в боки, в разгар рабочего дня, в середине недели. И все-таки он чувствовал, что случилось еще что-то, чего он пока не понимает. Отец постоял, словно дожидаясь чего-то, потом посмотрел на синее морозное небо, обещавшее и нынче ясную лунную ночь, и сказал:

– Слышь-ка, Пер, сходишь нынче к вечеру в поселок. Сам заберешь свой топор.

Перевод Ф. Золотаревской
Ингер Хагеруп
Встреча с прошлым

Во втором латинском[17]17
  Имеется в виду латинский класс второго года обучения в классической гимназии.


[Закрыть]
, как тогда говорили, появился новый учитель Генрих Вальтер. Он был родом из Эльзаса – настоящий иностранец – и совсем молодой, едва ли старше двадцати лет. Генрих Вальтер собирался защищать докторскую диссертацию по Ибсену и приехал в Норвегию изучать язык. Так он попал в маленький городок у фьорда.

В этом классе учащихся было мало – семь девушек и трое юношей. Юношам здесь не очень-то нравилось заниматься, они охотно перешли бы в реальный класс, но им нужно было знать латынь – ведь они собирались стать теологами. Они презирали женщин, считали их никчемными созданиями.

Семь девушек дружили между собой еще в младших классах. На уроках они шушукались, пересмеивались и писали друг другу записочки. Все, кроме Клары, – она хотела отлично сдать выпускные экзамены и стать врачом. У Клары холодные серые глаза, светло-каштановые косы старательно уложены, но чулки всегда плохо натянуты и юбка держится на английской булавке: наряды она считала вздором. Клара никогда не подсказывала соседке, если та не знала урока. Она держалась в стороне от остальных девушек и презирала их.

В этом же классе училась и Сюннове. Отец ее был суровый, честолюбивый человек, мать – красивая, но неумная женщина. Злые языки твердили, что Сюннове унаследовала внешность от отца, а ум от матери. Каким-то чудом девушке удалось перейти во второй латинский класс, и теперь она с отчаянием обреченной ждала, что вот-вот провалится по математике. Чтобы изучить какой-нибудь предмет, Сюннове непременно должна была видеть его. Ну, а как можно увидеть икс и игрек? Она даже представить себе не могла, как они выглядят. Зато Сюннове была добрая, тихая девочка и не выскочка. Она от души смеялась, когда Ингрид или Генриетта рассказывали что-нибудь забавное. Сюннове всегда была крайней, когда шесть девушек сломя голову мчались так, что прекращалось движение на узкой главной улице городка.

Во втором латинском было три преподавателя: маленький и кривой Хенриксен, любивший поиздеваться над учениками, вечно простуженный адъюнкт Хольм, высокий и неуклюжий, похожий на куль с мукой, с большим родимым пятном с левой стороны носа, и фрекен Билле, плоская с головы до пят, напоминавшая длинную линейку, завернутую в коричневый передник.

И вдруг появился Генрих Вальтер – блондин с голубыми лучистыми глазами, вьющимися волосами! А когда он улыбался, белые зубы так и сверкали. К тому же Вальтер так мило коверкал норвежские слова.

– Милостивые государыни и милостивые государи, – обратился он к учащимся второго латинского, когда впервые поднялся на кафедру. – Мое имя Генрих Вальтер. Я учить вас латинский язык, а вы мне – норвежский. Я читать по-норвежски великих поэтов Вергилия и Овидия. Gut?[18]18
  Хорошо? (нем.).


[Закрыть]
Не правда ли?

Пять девичьих голов кивнули разом, словно загипнотизированные. Три будущих богослова исподлобья скептически поглядывали на учителя. Клара холодно уставилась на Вальтера: ей вовсе не хотелось учить норвежскому языку кого бы то ни было, да и не верилось, что этот самонадеянный молокосос сумеет преподавать латынь.

Сюннове с трудом удалось спрятать залившееся краской лицо. Она просто погибла в ту самую минуту, когда Вальтер, откинув со лба светлый чуб, улыбнулся ей. А может быть, он улыбнулся Генриетте? Конечно, Генриетте!

«Ну, размечталась, – одернула себя Сюннове. Она любила иногда читать самой себе строгие наставления. – Ведь отлично знаешь, что во всем классе ты самая глупая и некрасивая».

Сомнения Клары подтвердились: Вальтер оказался не очень хорошим преподавателем, возможно, потому, что он не знал норвежского языка и никогда не мог точно объяснить значение какого-нибудь латинского слова.

– Это, это что-то такое… – говорил Вальтер, рисуя в воздухе загадочные круги и линии, и весело смеялся. Ему радостно вторили шесть девушек.

– Жаль, sehr[19]19
  Очень (нем.).


[Закрыть]
жаль, что норвежский и латинский, эти два языка, так не похожи один на другой, – говорил Вальтер.

В этом году второй латинский болел «вальтеровской лихорадкой». Девушки обзавелись маленькими записными книжками и начали вести дневники. На обложках дневников были наклеены два алых сердечка; на одном ставилось микроскопическое «В», на другом – такими же миниатюрными буквами обозначалось имя владелицы дневника. Все девушки, кроме Клары, презиравшей «вальтеровскую лихорадку», вели точный учет словам, с которыми Вальтер обратился к ним лично, и заносили их в свой дневник. Уроки латинского языка стали самым важным событием дня, и всегда что-нибудь да случалось на этих уроках.

Однажды Вальтер, например, начал занятия так:

– Сегодня, милостивые государыни и милостивые государи, мы займемся спряжением глагола amare[20]20
  Любить (лат.).


[Закрыть]
. Пожалуйста, господин… Нет, вы только посмотрите, у фрекен Рут новые волосы! Поздравляю вас, фрекен Рут!

Пять девушек засмеялись восхищенно и завистливо. И Анна Мария – она в первый раз завила волосы – поправила учителя:

– Господин Вальтер, надо говорить не «новые волосы», а «новая прическа».

– Я запишу это. Значит, когда длинные волосы превращаются в короткие, говорят «новая прическа», не так ли? Но ваши длинные волосы, фрекен Хайде, никогда не должны быть «новая прическа». Да. Не правда ли?

– Я еще не решила, как быть. Ведь с длинными волосами очень трудно, – ответила девушка, – я, право, не знаю…

– Трудно! Ach, die Weiber![21]21
  О женщины! (нем.).


[Закрыть]
– всплеснув руками, воскликнул Вальтер. – Что сказала бы Иордис Сигурду в «Воителях на Гельголанде»[22]22
  «Воители в Хельгеланде» – драма Г. Ибсена. Написана в 1858 году.


[Закрыть]
, если бы у нее не были такие длинные волосы? – И он проскандировал:

 
Пусть горит! Пусть горит!
Жизнь для меня не стоит и пряди волос.
 

У шести девушек мурашки пробежали по телу. Но тут вдруг раздался голос благоразумной Клары, она холодно заявила:

– Прошло уже десять минут…

– Прошу прощения, фрекен Кристенсен, – промолвил Вальтер, только с ней одной он говорил иронически. – Уж вы-то будете держать своего мужа в руках. Вы совершенно прав. Десять минут прошло без польза. Итак, прошу вас, проспрягайте глагол amare в futurum exactum[23]23
  Будущем совершенном (лат.).


[Закрыть]
.

Клара поднялась и с каменным лицом проспрягала глагол amare в заданном времени, а потом и в conjunctiv’e[24]24
  Сослагательном наклонении (лат.).


[Закрыть]
.

Генриетта, все еще розовая от смущения, достала дневник, спрятанный под томиком речей Цицерона, и записала: «Сегодня В. сравнил меня с Иордис из „Воителей на Гельголанде“, и я обещала ему, что всегда буду носить длинные косы. В. оч – н». (Это был принятый в классе шифр: Вальтер очарователен.)

Этой осенью Сюннове окончательно утратила надежду когда-нибудь постигнуть значение икса и игрека. Математик Хенриксен на каждом уроке повторял, что он умывает руки. Никогда еще жизнь не казалась Сюннове такой прекрасной и такой мучительной. С раннего утра, едва открыв глаза, и до позднего вечера, пока они не смыкались, и даже во сне она видела лицо Вальтера, слышала его мягкий, веселый голос. Словно завороженная, она бродила, не чуя под собой ног. Во всяком случае, на каждом уроке латыни голова у нее шла кругом, а успевала она по латыни еще меньше, чем по математике. И все-таки она чувствовала себя счастливой.

– У фрекен Борх зеленые глаза, – как-то перед самым рождеством заметил на уроке Вальтер. Бледный луч декабрьского солнца скользнул по лицу Сюннове – девушка, словно зачарованная, не отрывала глаз от кафедры. – Фрекен Борх должен быть к лицу зеленый цвет, не правда ли, милостивые государыни и милостивые государи?..

Милостивые государыни и милостивые государи по-разному отнеслись к этому заявлению. Государи, не слушая учителя и, как обычно, почесывая затылки и грызя ногти, рылись в словаре и упорно старались разобраться в тексте. Они во что бы то ни стало должны сдать экзамен – с помощью Вальтера или же без оной, ведь после рождества он все равно уедет в Осло и с ними будет заниматься ректор.

Клара фыркнула и холодно посмотрела на Вальтера, В эту осень ее глаза стали еще холоднее и враждебнее. Генриетта повернулась и смерила Сюннове уничтожающим взглядом, а бойкая Ингрид, enfant terrible[25]25
  Трудный ребенок (франц.).


[Закрыть]
всего класса, сдержанно, но злорадно заметила:

– Господин Вальтер, должно быть, считает, что Сюннове должна поступать, как «женщина в зеленом» в «Пер Гюнте»?[26]26
  «Пер Гюнт» – драма Г. Ибсена. Написана в 1867 году.


[Закрыть]
Только до или после ее превращения?

Девочки прыснули, а Вальтер шутливо погрозил Ингрид пальцем:

– Фрекен Вольд, фрекен Вольд! У вас такое мягкое личико и такой злой язык!

Ингрид записала в своем дневнике: «Сегодня Вальтер сказал, что у меня мягкое личико. Он, верно, хотел сказать „милое“. В. оч – н».

Сердечко у Сюннове трепетало, лицо горело; девушка записала в дневнике: «Он смотрел не на Ингрид, а на меня. А вообще Ингрид похожа на козу».

Вот какие гадкие слова могла писать глупенькая, добрая Сюннове!

На рождественский гимназический бал Сюннове пришла в новом зеленом платье. Материю купила мать потихоньку от отца: он считал, что девчонка не о тряпках должна думать, а математику учить. Сшила платье Сюннове сама: как ни странно, она была большая мастерица по этой части.

Глаза Сюннове так и сверкали, когда она вместе с подругами восхищенно оглядывала гимнастический зал.

Какое чудесное превращение! Электрические лампочки обернуты красной гофрированной бумагой, над шведской стенкой висят флаги, повсюду устроены уютные уголки. Ректор разрешил веселиться до часу ночи, и Вальтеру было поручено следить за порядком.

«Сегодня что-то случится», – думала Сюннове. Она предчувствовала это. Глаза ее сияли; она знала, что выглядит хорошенькой в зеленом платье. И действительно, это «что-то» случилось.

Оркестр заиграл первый вальс.

– Фрекен Борх! – поклонился Вальтер, подойдя к ней. Сюннове опомнилась, только когда очутилась вместе с ним на середине зала. Они были первой парой. Узкие глаза Генриетты метали молнии. Сюннове заметила этот взгляд, заметила, как поджала тонкие губы Ингрид. «Он танцует со мной, не с Ингрид, не с Генриеттой, а со мной», – пело сердце у Сюннове.

Она совсем забыла, что не умеет танцевать.

Вальтер успокаивающе улыбнулся и попытался покружить ее.

– Простите, – услышала Сюннове свой собственный голос. Его звук напоминал скрежет ножа о наждачную бумагу.

Они снова попытались покружиться.

– Может быть, в Норвегии танцуют иначе? – спросил Вальтер. В голосе его уже слышалось легкое нетерпение. – Может быть, вот так?

Попробовали еще раз.

Сюннове в отчаянии прыгала то на одной, то на другой ноге. Танцевать было так же трудно, как постичь икс и игрек. Провал был явный. Лицо девушки побагровело, она сделала еще несколько па и поняла, до чего смешно они выглядят, тем более что, кроме них, никто не танцевал. Она слышала, как хихикали Генриетта и Ингрид.

Вальтер приостановился.

– У нас, кажется, ничего не выходит, – заметил он.

– Я никак не могу попасть в такт, – прошептала Сюннове. Стиснув зубы, она продолжала подпрыгивать. Теперь уже повсюду слышались смешки.

Красивое лицо Вальтера потемнело, глаза стали вдруг чужими и враждебными. Он остановился и, раскланиваясь с Сюннове, сказал:

– Мы танцуем по-разному. – И с улыбкой прибавил: – Вам не надо носить зеленое, этот цвет вам все-таки не к лицу.

Сюннове, кутаясь в пальто, долго сидела в холодной гардеробной. У нее разболелась голова, глаза покраснели. Ох, только бы не зареветь!

Несколько юношей, не умевших танцевать, возбужденно и громко спорили у входа в гимнастический зал. Кто-то из ее одноклассников, покраснев от волнения, кричал:

– Дело в том, что все в жизни – только иллюзия! А впрочем, говори, что, ты хотел сказать! А ну говори!

Сюннове крепко прижимала к губам носовой платок. Только бы не заплакать. Только бы не заплакать.

В гардеробную вошла Клара и взяла свое пальто.

– Что ты тут сидишь? У тебя зубы болят?

– Да, – прошептала Сюннове.

– Нельзя сказать, чтобы уж очень было весело, – заметила Клара. – Тошно смотреть, как Ингрид и Генриетта увиваются вокруг этого шаркуна Вальтера! Я, пожалуй, пойду домой.

– Ну что ж, – ответила Сюннове.

– Тебе, кажется, тоже следовало бы уйти, – с обычной прямотой заявила Клара. – На тебе лица нет. Что, очень больно?

– Да, – ответила Сюннове.

Сюннове Хауген шла домой из рыбного магазина. Сегодня ей повезло: она достала свежую скумбрию, а в лавке по обмену вещей нашла пару приличной обуви для Тертит. Сюннове приготовит эрзац-крем по новому рецепту, зажарит скумбрию и устроит прямо-таки праздничный обед. Если бы еще удалось где-нибудь раздобыть яичко! Ханс неважно выглядит в последнее время, должно быть, у него неприятности. Хорошо ли он спрятал подпольные газеты? Как бы их не нашел малыш: вытащит на улицу и начнет играть в газетчика, как это уже было однажды… Мысли Сюннове перескакивали с одного на другое, как маленькая пташка в клетке перепрыгивает с перекладины на перекладину.

Куда ни глянь, всюду зеленые мундиры! Лучше уж не смотреть на них, так спокойнее.

Прямо на нее шел, чеканя шаг, высокий военный и чуть было не сбил ее с ног. Сюннове, по своему обыкновению, старалась не замечать его. (Главное, не смотреть на них, так спокойнее.)

– Aber doch![27]27
  Однако же! (нем.).


[Закрыть]
Фрейлейн Борх!

Сюннове до крови прикусила губу. Сердце ее екнуло.

– Фрекен Борх, вы не узнаете меня?

Сюннове почувствовала внезапную слабость в ногах и вся как-то обессилела. Губы у нее посинели.

– Фрекен Борх, вы все-таки не узнаете меня?

И не белоснежные зубы, а золото сверкнуло во рту, когда он улыбнулся. Фигура расплылась, появилось брюшко, осанка стала важной. Да и глаза уже не были сияющими и ясными. Только голос прежний – масло масляное, как определила двадцать лет назад Клара, тогда это привело в бешенство девушек из второго латинского.

– Вы не хотите поздороваться с вашим старым учителем? Я всегда так любил Норвегию. Полгода я пробыл в вашем маленьком городке и никогда не забуду это время, этих очаровательных девушек, наконец – веселый рождественский бал… Ах… ах…

Далекое прошлое предстало перед Сюннове. Ей вспомнилась танцующая пара на паркете, насмешливый блеск голубых глаз, холод гардеробной… И многие ночи после этого…

И вдруг добрая и глуповатая Сюннове посмотрела прямо в лицо этому иностранному офицеру, оглядела его совершенно спокойно и сказала громко и внятно:

– Вам не следовало бы носить зеленое. Этот цвет вам не к лицу.

Перевод Л. Цырлиной

    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю