Текст книги "Норвежская новелла XIX–XX веков"

Автор книги: Кнут Гамсун

Соавторы: Сигрид Унсет,Юнас Ли,Терье Стиген,Коре Холт,Артур Омре,Ангнар Мюкле,Александер Хьелланн,Кора Сандель,Ингер Хагеруп,Оскар Бротен
сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 31 страниц)

Туролф Эльстер

Утро на улице Эйлерта Сюндта

Было всего лишь шесть часов, когда я проснулся от какого-то гудения, занавески светились от утреннего солнца. Вот оно опять! Нет, это все-таки не гудок. Пожалуй, пароходная сирена. Нет, скорее даже звук трубы у самого уха, но в то же время как бы откуда-то издалека.

Вот он раздался в третий раз. Задребезжал стакан на ночном столике. Затем настала тишина. Вошла жена в ночной рубашке, с косичками.

Улица, залитая солнцем, безлюдна. В окнах напротив тоже показались удивленные лица. Небо было какого-то странного красновато-золотистого цвета, такого я еще не видал. Необычайный, какой-то сияющий свет, и пока я смотрел, по небу пошли яркие желтые и зеленые переливы, совсем почти как северное сияние.

– Что же это такое? – шепотом спросила жена.

Я пожал плечами: откуда мне-то знать?

В дверь позвонили. На пороге стоял наш сосед Фредрик Вальстад в домашних шлепанцах и махровом халате. Я только было собрался спросить, с какой это стати он к нам врывается, как он меня перебил:

– Вы-то слыхали, а? Слыхали? Видали небо-то какое? Это атомная бомба!

– Господи помилуй! – ахнула жена.

Я сердито спросил, с чего это он взял, но ведь и впрямь никогда еще я не видал ничего подобного – чтобы вдруг такое небо, такой яркий свет, от которого солнце словно померкло.

– Вы бы радио включили, – сказал сосед и тут же включил его сам.

Тогда я сообразил, почему он пришел к нам – у него у самого нет приемника, пришлось вернуть из-за неуплаченных взносов.

В эфире затрещало и завыло, нам удалось расслышать лишь отрывочные слова: «никаких причин для беспокойства… к сожалению, атмосферные помехи… объяснение скоро… профессор Сульберг… возможно вулканическое извержение…»

Помехи усилились, пришлось выключить.

– Конечно же, атомная бомба, – сказал Вальстад. – Вон какие электрические помехи.

– Ох, и не говорите! – сказала жена.

Я хотел уже сказать ему, что нечего совать свой нос куда не просят и людей пугать, и что мы его к себе в дом не звали, и что порядочный человек должен сам это сообразить, но тут он помахал нам рукой, чтобы мы подошли к окну. На улице появились люди, они направлялись в центр разузнать, что происходит.

– Слышите? – спросил он.

Да, мы тоже услышали странный звук. Откуда он доносился, понять было невозможно. Он был похож на далекое гудение пчелиного улья, только мелодичнее – какая-то страшно далекая монотонная музыка.

– Атомы, – изрек сосед.

– Господи помилуй, – сказала жена и принялась вытирать пыль с буфета.

Напротив подъехала машина и остановилась у тротуара. Из дома вышло со всеми четырьмя детьми семейство Гранов, все с рюкзаками, лица бледные. Похоже, что решили эвакуироваться. Может быть, они что-то узнали?

– А что, если позвонить по телефону? – предложил Вальстад. (И когда он наконец от нас отвяжется?) – Наберу-ка я «Афтенпостен».

Но из трубки раздались только какие-то непонятные гудки.

– Так и есть – война, – сказал он.

– Что поделаешь, – сказала жена, – на все господня воля. Пойду поставлю кофе.

Наконец-то сосед убрался, а мы остались одни в тишине, наедине со своими страхами и сомнениями. Жена принялась накрывать на стол. Я беспокойно слонялся из угла в угол, поправляя фотографии на стенах. Уж могла бы она, кажется, сама их как следует повесить!

– Я знаю, как ты к нему относишься, – заговорила жена, – но мне все-таки кажется, что он в общем неплохой человек.

Я пожал плечами. Тогда-то небось она вполне разделяла мое возмущение. Друзья Вальстада, если только можно назвать их друзьями, говорили, что я просто завидую. А при чем тут зависть! Если бы в должности повысили достойного человека, я нисколько бы не обиделся. Но когда человек лезет вверх, не брезгуя никакими средствами, выхватывает место прямо-таки из-под носа у товарища, оговаривает других, лжет – этого я, знаете ли, никому простить не могу, кто бы он там ни был.

Я тогда проявил лояльное отношение к своему банку, не стал поднимать шум. Но он-то знает, что я про него думаю. Хоть и крепкие у него нервы, а чувствует, поди, что порядочный человек его презирает.

А теперь он еще имеет наглость врываться в мой дом! Мало ли, что мы соседи! Он, видите ли, начитался где-то про атомную бомбу!

Молча мы пили кофе. Я просматривал «Афтенпостен». Жена вздыхала.

На улице стало шумно. Вдруг – чей-то пронзительный крик.

– Ох, – сказала жена, – господи, спаси и помилуй! Идут!

– Кто там еще идет? – спросил я раздраженно.

Со стороны улицы Ураниеборг приближалась толпа возбужденных людей. То и дело кто-нибудь останавливался и, взволнованно тыча пальцем куда-то назад, что-то говорил остальным. Я взялся за шляпу.

– Кристен, не надо туда ходить!

– Дорогая, я только спущусь вниз и послушаю, что люди говорят.

Воздух был свеж, но удивительно прохладен, солнце словно бы и не грело. Кроме того, в воздухе чувствовался какой-то странный запах, не скажу, чтобы неприятный, – точно от хвойной ванны.

Я стал спрашивать у тех, кто стоял рядом, что случилось. Никто ничего не знал. Попробовал кого-нибудь остановить, но в ответ они только качали головой и шли дальше. И тут я увидел, что и здесь уже вертится этот Фредрик Вальстад, уже подцепил кого-то, и тот ему рассказывает что-то визгливым от волнения голосом. Я не удержался и тоже подошел. Вальстаду только того и надо было, он тут же залопотал:

– Люди говорят, что в районе Маюрстуен полно народу и все голые. Как есть нагишом. Что-то вроде религиозного помешательства.

По голосу слышно было, как ему досадно, что атомная бомба тут ни при чем.

– Сотнями идут, – кричал другой, – тысячами! Идут по улице Сёркедал все догола раздетые. Женщины, мужчины, дети и старики.

– Нет, – вмешался какой-то шофер такси, – стариков там не было. Детей я тоже видел, но старше тридцати – сорока никого не было. Вот уж правда, в первый раз такое вижу – чтобы тысячи голых людей! Одуреть можно со смеху, но все-таки не по себе как-то.

– А идут-то откуда?

– Это же все атомная бомба, – Фредрик Вальстад и тут уже подоспел со своим объяснением. – Она сдирает с людей одежду. В Японии вот то же самое было – из-за ударной волны, знаете.

Поток людей не прекращался. Испуг прошел, и все кинулись в сторону Маюрстуен, чтобы своими глазами наблюдать такое замечательное явление.

Прибежали какие-то мальчишки:

– Ну и ну! Девчонок-то голых сколько!

Подоспели новые удивительные известия:

– Говорят, в Балкебю тоже какие-то психи голые показались.

– Скоро и сюда придут! Их там видимо-невидимо. С ума сойти!

Массовое безумие – вещь неприятная, но я заметил, что и сам тоже разгорячился. Был даже момент, когда я чуть было не отправился вместе со всеми посмотреть, что там творится.

Но тут в общем гомоне послышался новый звук: ууууу-иииии! Пожарные, полицейские машины вереницей промчались в сторону Ураниеборга.

– Ну, если они там всех арестовывать начнут, то работы им хватит надолго.

– А может быть, это марсиане? – высказала свое предположение продавщица из молочной лавки – недавно она побывала в кино.

И все время в воздухе стояло это звучание – точно звон в ушах. Народ стал беспокойно задирать головы, но ничего особенного нельзя было увидеть. Только сияющее странного цвета небо, на котором совсем уже не видно стало солнца. Было холодно, и я решил идти домой.

Я никак не мог придумать, что бы такое сказать жене. Я знал, что про голых ей не понравится и что она начнет причитать, как будто я тут виноват. Никак она не забудет про тот случай, хотя с тех пор прошло восемнадцать лет. Мою-то совесть он давно уже перестал мучить.

Подходя к воротам, я вдруг увидал во дворе что-то белое, оно шевелилось. Сердце так и заколотилось, когда я подошел поближе. Гляжу – прямо передо мной стоит голая женщина и смотрит на меня. У нее были длинные светлые волосы. Ноги ее были перепачканы в земле, рядом зияла глубокая яма, которой раньше тут не было.

– Ах, извините, пожалуйста, – сказал я и бегом припустил по лестнице. Безобразие! Куда годится такое государство, которое и тут не может нас оградить! Стоит, бесстыжая, и прямо предлагает себя первому встречному! Я невольно все-таки заметил, что она молода и хороша собой. Пожалуй, ноги коротковаты, зато грудь… Я совсем разволновался.

– Всполошились, сами не знают отчего, – рассказал я жене. – Какие-то сумасшедшие разделись догола. А войны никакой нет.

Но из головы у меня все не шла эта барышня, которую я встретил во дворе. Что она, так и стоит там? Жена заметила, что я о чем-то задумался, а ей не хочу рассказывать, и опять приуныла.

– Я хочу уехать из города, – сказала она вдруг. – Я ничего не знаю, но мне страшно. Уеду в Йевнакер и там пережду, пока все успокоится.

А на улицах все время что-то творилось: проносились пожарные машины, издали до нас долетали громкие крики. Но видеть мы еще ничего не видели. Вот только барышню во дворе.

И вдруг снова – звук трубы или что-то там в этом роде. Зазвенели окна, заложило уши.

– Пойду в подвал, – сказала жена.

Я стал ее отговаривать – сигнал воздушной тревоги совсем на это не похож.

Спускаясь по лестнице, мы по дороге выглянули на улицу. Шум поутих. Все стояли и точно ждали чего-то – может быть, придет кто-то и скажет, что нам надо делать. Директор Сюннерланн старческой походкой на негнущихся ногах проходил мимо. Он обернулся и сказал:

– Религиозные помешательства бывали во все времена, но такого свет еще не видывал.

– Похоже, господин директор. Но как вы объясните тот факт…

Но он уже прошел мимо.

И вдруг вся толпа, как один человек, вздохнула. С неба вниз упал яркий луч на кирпичную стену напротив и положил на ней сияющий квадрат света.

– Луч смерти! – закричали вокруг. Вопль ужаса, как визг механической пилы, вгрызающейся в твердое дерево, взметнулся над толпой и оборвался на невыносимо пронзительной ноте, точно пила наскочила на сучок в древесине. Все кинулись врассыпную – кто в подворотню, кто прямо плашмя бросился на тротуар. Но внезапно луч погас. Никого не убило, никого не ранило.

Однако на стене запечатлелся сверкающий прямоугольник.

Люди подымались с земли, выходили из домов, недоверчиво вглядываясь в стену. Кое-кто осторожно подходил поближе.

– Берегитесь! Она, наверно, радиоактивная.

Но самые храбрые уже подошли и остановились в десяти шагах, задние напирали и подталкивали их все ближе.

– Это буквы! Там написаны какие-то буквы!

– Это же плакат!

– Мене, текел, уфарсин, – сказал рядом со мною какой-то старик.

Тут уже вся толпа ринулась к надписи на стене, и поднялась невообразимая толчея. «Что это?» – вопрошали мы, но никто не ответил. Одни качали головой, потому что вообще ничего не видели. Другие стучали себе пальцем по лбу и говорили о новой вспышке безумия.

Наконец толпа возле стены поредела, и я протиснулся вперед. Разглядеть, что там было написано, и впрямь оказалось нелегко. Это было похоже на объявление, написанное на стене алыми буквами. Я дважды прочел написанное и только тогда понял – до того это было странно.

– Надо же такое выдумать, – произнес у меня за спиной женский голос.

– А по-моему, это истинная правда. Каждое словечко…

– Господи помилуй! – Кто-то позади зарыдал.

– Ах, чтоб их всех…

Да. Шутка это или безумие, но тут действительно было от чего возмутиться. Надо постараться, чтобы жена не увидела. Я еще раз прочитал все сначала:

«К НОРВЕЖСКОМУ НАРОДУ

Сим доводится до сведения всего норвежского народа, а также народов всего мира, живых и мертвых, что господь назначил на воскресенье 5 июня 1949 года Судный день.

В этот день труба пробудит мертвых, и всему творению надлежит предстать перед престолом всевышнего, дабы держать ответ за свои деяния.

Оправданные Судом будут препровождены в Обитель вечного блаженства.

Суд будет производиться с полным соблюдением справедливости.

Призываем всех соблюдать

СПОКОЙСТВИЕ, ПОРЯДОК И ДИСЦИПЛИНУ

и не предпринимать ничего впредь до обнародования соответствующих распоряжений. В особенности мы рекомендуем оставить в покое восставших из мертвых.

В ближайшее время будут обнародованы подробные распоряжения. Намечается сегодня собрать все население города Осло на сборных пунктах, где затем будут рассмотрены жизнь и дела каждого.

Михаил, архистратиг».

– Какая безобразная шутка, – сказал я и, отвернувшись, потянул за собой жену. Но она уже успела все прочитать.

Люди вели себя очень различно. Одних все только забавляло, другие волновались, третьи застыли в задумчивости. Некоторых же обуял безумный страх. Кое-кого я знал, и их ужас был мне понятен. Были и такие, что ушли с просветленными лицами. Один рослый мужчина запел псалом, кто-то на него зашикал, а другие стали подтягивать. Какие-то молодые люди подошли поближе и попробовали колупнуть краску, или что там было, на стене. Неказисто одетый человек с бутылкой в руке подходил то к одному, то к другому и всем предлагал выпить с ним за компанию.

И вот мы снова сидим за столом. Я старался обратить все в шутку, но жена отмалчивалась. Она у меня страшно впечатлительная.

Шум на улице поутих, слышно было только пение духовных гимнов и порою короткий вскрик. Резко затормозил какой-то автомобиль, я выглянул в окно: из машины выскочили трое людей с малярными кистями и стали черной краской замазывать обращение на стене.

Но когда весь квадрат был уже замазан черной краской, красные буквы снова проступили на ней и засверкали так же ярко на черном фоне. Маляры побледнели, кинули ведро, краска разлилась по тротуару.

Жена все еще молчала. Лишь временами она бросала на меня испытующий взгляд.

– Сардины мне что-то не нравятся, – сказал я. – Ты лучше покупай какой-нибудь другой сорт.

– Вот уж никогда бы не подумала, что судный день будет таким, – сказала она.

– Послушай, Ингеборг, дорогая моя, – начал я, – как ты не понимаешь… – Но договаривать не стал. Что толку? Сама поймет.

Конечно, все это довольно странно, и как тут было не смутиться ее простой душе. Тут тебе и обращение, переданное с помощью луча. И звуки трубы. Странное небо. Пение в небесах. Да еще эти толпы голых людей. Интересно, те, что идут со стороны Маюрстуен по улице Сёркедаль, – уж не с Западного ли кладбища они идут?

Сплошная какая-то нелепица. Чтобы кто-то так представлял себе Страшный суд!

Но если вдруг все-таки настанет судный день (а я ведь верую, что исполнятся сроки и явится господь, как сказано в священном писании), как же это тогда будет выглядеть? В принципе это может случиться хоть сегодня, хоть через тысячу лет.

Бог сонмов небесных внезапно явится в небесах, но ведь он не может появиться разом со всех сторон земного шара. Придется опубликовать обращение к народам, написанное такими письменами и на таком языке, который будет понятен людям. В конце концов, ведь нужно как-то все организовать.

Мертвые должны восстать и явиться на суд вместе с нами. Вот все и проясняется. Мне и раньше приходили в голову эти мысли, но я от них отмахивался. Я не находил никакого естественного объяснения и, признаться, даже побаивался встречи с мертвыми.

Как будут выглядеть восставшие из мертвых? Неужели как в день своей смерти? Дряхлые, быть может, калеки? Неужели обитель вечного блаженства заполнится старцами и увечными?

Теперь я понял, как был тогда глуп. Ясно ведь, что мертвые воскреснут во цвете лет и здоровья. Только дети так и воскреснут детьми и в раю, как полагается, подрастут, пока не достигнут того возраста, который суждено сохранить мертвым до скончания века.

А как же будет с нами, с живыми-то? Значит, и мы тоже помолодеем? Украдкой я взглянул в зеркало. Ну, не беда. Еще успеется.

– Я вот думаю, что будет с нами? – тихо проговорила жена.

– Как это – что будет? Почему с нами?

Неужели она подумала… Ну, если уж придет судный день, то мне бояться нечего. В моей жизни не к чему придраться. Да, господи, и я, конечно, тоже… Но, с другой стороны, все-таки…

Но тут я невольно подумал о тех, кому… и неудивительно, что при этом я сразу вспомнил про Фредрика Вальстада. Хотел бы я знать, каково ему сейчас!

А что будет с нами, с другими? Временами я и раньше задумывался о вечности. У меня не было ни малейшего сомнения в том, что все будет устроено как следует, но как-то мне немножечко трудно было примириться с той картиной вечного блаженства, которую порой рисует нам религиозная литература. Теперь-то у меня точно камень с души свалился. Уж раз судный день (если это только и впрямь судный день) проводится таким будничным порядком, точно это всеобщая мобилизация или очередная рентгеновская проверка населения, то ничего плохого ждать не приходится. Очень правильная мысль – устроить райское существование более или менее по образцу земного, только без денежных затруднений и без неприятных людей.

Мне даже самому захотелось, чтобы действительно сегодня оказался судный день.

Снова подошел я к окну. Теперь почти все разошлись по домам. Полиции и пожарных тоже не было видно. Интересно, что-то делается сейчас в Маюрстуен, хотел бы я поглядеть!

И тут я увидел, как по улице Ураниеборг идут четверо голых людей – две женщины и двое мужчин. И тут мне даже жутко стало при мысли, что вдруг все мертвые пойдут по этой дороге! Конечно, так оно и должно быть, мертвые восстанут, но хорошо бы сперва немножко привыкнуть к этой мысли.

Вдруг раздался звук трубы. На небе появился сияющий круг, похожий на огромное солнце, и я невольно стал ждать, что появятся ангелы. Вместо этого все мироздание вдруг заполнил голос – густой, красивый голос, примерно как у Поля Робсона. Он звучал отовсюду, со всех сторон, словно из тысячи динамиков – ясно, отчетливо, но понять нельзя было ни слова.

Мы были ошарашены: бог заговорил с нами на чужом, непонятном языке! Уж лучше бы хоть по-английски!

Как же мы теперь узнаем, что нам надо делать?

– Мы же ничего не поймем, – жалобно пролепетала жена.

Но тут как раз голос заговорил по-другому, и стало как будто немного понятней. Тогда меня осенило – это же древненорвежский язык! И как только я сразу-то не сообразил! Конечно же, им нужно вещать на разных языках, чтобы все мертвые их тоже поняли.

В нескольких словах я все объяснил жене и успокоил ее.

Опять другой язык, – по-моему это был датский, – и вдруг голос заговорил с нами, с живыми на чистом государственном норвежском языке с произношением самого академического толка:

«Говорит Страшный суд! Повторяем: сохраняйте спокойствие, порядок и дисциплину.

У тех, чья совесть чиста, нет никаких причин для беспокойства. У остальных будет больше надежд избегнуть кары при условии, что они будут выполнять наши указания.

Все могут рассчитывать на правосудие, все дела будут рассмотрены нелицеприятно.

Распоряжение номер один: внимательно слушайте и выполняйте все указания. Все, что будет сказано далее, не относится к больным, инвалидам и детям младше четырех лет. Распоряжения, относящиеся к этим группам лиц, будут даны позднее.

Всем прочим, пребывающим в данный момент в пределах Большого Осло, следует:

Немедленно отправляться на сборные пункты, местонахождение которых будет объявлено особо. Всем надлежит явиться туда до одиннадцати часов тридцати минут по местному времени.

На сборных пунктах все будут разделены на две группы: все, кто по нашим книгам числится заслуживающим вечного проклятия, будут оставлены на земле и затем переданы дьяволу. Перед отправкой в указанное место, предназначенное для постоянного пребывания, всем будет предоставлена возможность подать апелляцию.

Прочие вознесутся на небеса и там предстанут перед Судией. Подробности об этом будут сообщены позднее. В данный момент нужно запомнить следующее.

Во-первых, – тем, кто в данный момент находится в пределах Старого Осло:

Находящиеся на территории прихода Ураниеборг направляются в Мариенлюст.

Находящиеся на территории прихода Фагерборг направляются в Стенспарк.

Находящиеся в приходе Святого Марка направляются…»

Вдруг я услышал глухой звук падения и обернулся. Жена в обмороке лежала на полу. Что это она? Чего испугалась?

С трудом поднял я отяжелевшее тело на диван и стал вливать ей в рот воду, которая почти вся вылилась ей на платье.

– Послушай, Ингеборг, – сказал я. – Ингеборг, дорогая моя, что с тобой? Чего же тут бояться? Это нам-то с тобой, а?

Она не шевельнулась. Тут я заволновался и взглянул на часы. Еще только половина девятого. У нас еще три часа в запасе, чтобы добраться до Мариенлюста. И с какой это стати именно нам надо тащиться в такую даль? Вон из Фрогнера и Фагерборга – тем небось поближе! А вдруг она не очнется, что мне тогда делать? А что, если я пойду один, – значит, она останется на вечные муки? Или она подпадает под категорию больных?

Однако мне нет никакого смысла оставаться. Слишком многим я тогда рискую. И почему только нам сразу не сказали, куда обращаться в случае недоразумений? Это уже просто халатность!

В полном отчаянии я схватился за телефон, набрал ноль восемь, но в трубке стояла мертвая тишина. Тут жена пошевелилась, привстала на диване и поправила прическу.

– Я, кажется, потеряла сознание, – проговорила она. – Сердце у меня такого уже не выдерживает. Надо бы им там о нас, старых людях, подумать, хоть и судный день, а все-таки.

Но сразу же спохватилась, что, пожалуй, в этих словах можно усмотреть кощунство:

– Нет, я, конечно, никого не обвиняю, но известно ведь, что не все слуги божьи так же внимательны, как он сам.

Таков уж ее бог – внимательный, добрый, благожелательный старичок, особенно заботливый к старым и немощным, потому что и сам он давно состарился и силы у него уже не те. Можно быть уверенным, что он-то не пустится ни в какие дикие выходки.

Поэтому, придя в себя от потрясения, она исполнилась надежды и примирилась с мыслью о Страшном суде, так же как давно примирилась с мыслью о том, что на старости лет попадет в дом для престарелых.

Я-то не разделял ее ребяческих мыслей о дне гнева. В моем воображении он рисовался величественным и фантастическим.

Не скажу, чтобы я часто задумывался о Страшном суде. Я считал, что добродетельная жизнь сама в себе несет награду. Я прекрасно понимал, что люди, погрязшие в трясине греха, алчные, топчущие других, что все они – несчастные создания.

И как бы меня ни презирали и ни оговаривали, я всегда знал – придет когда-нибудь мой час.

И вот он настал! Теперь я мог смотреть в глаза соседям и коллегам по работе, высоко подняв голову. И с грустью вспомнил я Фредрика Вальстада. Горький миг настал для него. Великий день будет для него нерадостным днем. Меру радостей своих он уже исчерпал сполна…

Мне даже подумать было страшно, что ждет его. Картины ада стали рисоваться в моем воображении с чрезмерной живостью.

Быть может, если все учесть, он не так уж и грешен? Быть может, и есть для него хотя бы маленькая, хотя бы самая крошечная надежда в глазах милосердного господа? Надеюсь, всей душой надеюсь!

Но к горести моей я в глубине души знал, что надежды мои несбыточны. Посмотреть бы на Фредрика Вальстада еще раз напоследок! А может быть, окажется возможным иногда навещать его там, внизу?

– Ну что ж, пойдем, – сказал я. Я ни капельки не боялся, только немножко беспокоился, как бы не перепутать что-нибудь из полученных указаний.

– Мне только переодеться надо сперва, нельзя же прийти туда таким чучелом. А ты надень синий костюм.

Я понимал, что все это чепуха, однако знал, что спорить с ней бесполезно.

– Белье надел чистое?

– Ботинки почистил?

– Вот бритвенный прибор, захвати его с собой – когда ты не побреешься, на тебя страшно смотреть.

– Как по-твоему, прилично будет надеть эту брошку?

– Как ты считаешь, долго придется ждать? Не приготовить ли в дорогу бутербродов?

– Не помнишь, там ничего не говорили, надо ли брать с собой ночные рубашки?

Сам я считал, что нам надо скорее идти в чем есть. Но насчет рубашки, пожалуй, неглупая мысль, как вспомнишь всех этих голых…

Наконец мы собрали все самое необходимое в небольшой чемоданчик. Немножко жаль было расстаться с квартирой, в которой мы прожили двадцать шесть лет. Обивка на мебели, конечно, уже поистерлась, и плющ вон с годами захирел. Но любая вещь тысячами нитей привязывала нас к этой комнате. Вон фотография, снятая на рождество, когда был праздник служащих банка, тогда мне было двадцать два года, вон пепельница, которую мне подарили в честь двадцатипятилетия моей службы в банке, – забыли, конечно, что я не курю. Вот мы с Ингеборг на площади перед ратушей.

– Дать тебе одеколону?

Жена обошла квартиру, проверила, хорошо ли закрыты окна. Потом достала псалтырь. На лестнице она вдруг остановилась – надо, пожалуй, вынести цветы на балкон.

На улице царило сплошное столпотворение, хотя оставалось еще два часа. Кое-кто шел в будничной одежде, но большинство нарядились в самое лучшее. Госпожа Расмуссен на улице вдруг передумала и вернулась назад – переодеться в красное платье.

Почти у всех были с собой чемоданы и рюкзаки, проехало несколько грузовиков, полных вещей. Муж с женой громко спорили, брать или не брать с собой канарейку. Какая-то почтенная женщина громко возмущалась:

– По-моему, в такой день молочные лавки должны бы работать, мало ли что воскресенье!

У многих капризничали перепуганные дети, наверное в этих семьях родители не позаботились вовремя о том, чтобы рассказать им о Страшном суде. Детских слез было много. Какой-то человек деловито сновал в толпе, давая добрые советы: «Разве вы не слыхали, что было сказано? Младенцев до четырех лет брать не надо».

– С ума вы сошли, что ли? Неужели вы думаете, что мы бросим крошку Анну Лизу одну в квартире?

– Просто безобразие, что ничего как следует не объяснили, – сердился коммерсант Юэль Нильсен. – Вечно одно и то же!

Но большинство людей шли тихо и смиренно, как мы, взяв с собой минимальное количество вещей, и беспокоились только о том, все ли они правильно поняли.

Лишь небольшая часть явно была перепугана. Но к ним я просто не мог вызвать в себе настоящую жалость. Сами виноваты – сами пускай и расхлебывают.

В потоке людей вдруг мелькнул Фредрик Вальстад. Подойти, что ли, похлопать его по плечу для утешения? Или лучше проявить чуткость и не трогать его? Тут он тоже увидел меня, я сделал вид, что не замечаю его. Пожалуй, лучше не попадаться людям на глаза в его обществе. Но вышло как нельзя хуже! Он поздоровался со мною, дотронувшись рукой до шляпы, и приветливо улыбнулся. Видно, я и не подозревал еще, до чего он закоснел в грехе. Да, несчастный человек! Должно быть, тут уж не важно – грехом больше, грехом меньше. Недолго ему осталось улыбаться.

Одно только было несколько стеснительно – это мертвые. Их все больше и больше становилось среди нас, молча шли они с общим потоком. Кое-кто без всякого стыда разглядывал их, но большинство были все-таки настолько воспитанными людьми, что отворачивались. Некоторые мертвецы стыдливо прикрывались ладонями, другие оделись в плащи и пальто. А ведь это можно было бы как-то организовать – в магазинах полно всяких тряпок, которые теперь никому не нужны.

Но администрация, как всегда, растерялась. Видно, ее только собственное спасение интересует.

Впрочем, там, наверху, сами должны были об этом подумать. Уж если воскрешать мертвых, так можно было бы, кажется, побеспокоиться и о том, чтобы для каждого была приготовлена какая-то одежда. Как-то некстати в такой день наводить народ на непристойные мысли.

На улицах становилось тесно. Матерям пришлось крепко держать детей. Послышался плач, причитания, то тут, то там у кого-нибудь не выдерживали нервы, и он бежал назад:

– Не хочу! Не хочу!

Несчастные люди.

Небо теперь пламенело, как в огне, а пение ангельских сонмов неслось с вышины, как буря. Впору прямо-таки оробеть. Толчея стала невыносимой, теперь мы почти топтались на одном месте. Пожалуй, не так-то легко будет навести порядок в этом хаосе.

И снова прозвучала труба. Снова мы услышали голос архангела, густой, проникающий в душу, словно бы он обращался непосредственно к каждому из нас. На этот раз он сразу начал по-норвежски:

«Внимание! Важное сообщение! Внимательно слушайте! Будет важное сообщение!

Господь в своей неизреченной милости решил всем людям простить их грехи. Все ранее изданные положения о вечном проклятии тем самым объявляются недействительными.

Все могут в полной уверенности в своем спасении идти к ранее назначенным сборным пунктам, откуда они без какого-либо дополнительного расследования будут препровождены далее».

Я стоял рядом с пожилым красноносым толстяком в неопрятной одежде. Он застыл на месте и точно прислушивался к собственным мыслям – так ли он все понял, не ошибся ли? И вдруг по лицу его разлилась широкая улыбка, и я с горестью отошел от него. Он бросил на землю свой чемодан, взглянул на пышущую здоровьем нагую красавицу и пошел дальше.

Вокруг засияли улыбки, и я обратил свое внимание на дворника Педерсена – человека глубоко порочного. Закоренелые грешники не скрывали своей радости.

Подавленный, шел я дальше под райское пение ангелов; все вокруг точно подернулось серым облаком. Не знаю даже, как мне и объяснить, – это было как бы некое разочарование. Словно кто-то меня незаслуженно обидел.

Постепенно я все осознал – всю вопиющую несправедливость. Вот жил я праведной жизнью, был порядочным человеком, а где же благодарность? Чем больше я думал о том, что Фредрик Вальстад вместе со мной полезет в царствие небесное, тем обиднее мне становилось. Это ли не предательство?

И подумать только, что все это из-за неумелой организации дела! Господи, было же у всех у вас время подготовиться и организовать как следует этот судебный процесс! И вдруг взять и все отменить, потому что, видите ли, больно хлопотно все оказалось!

Жена нерешительно потянулась ко мне и погладила по плечу – что это она выдумывает? Я отстранился. И посмотрел вокруг – как остальные-то приняли случившееся. Мы шли по улице Сюмс. И, знаете ли, много было обиженных лиц!

Перед фагерборгской аптекой остановился рослый мужчина в полной растерянности. Это был старший учитель Солюм, не много найдется таких достойных людей! Человек безупречной набожности, честности и благородства. Он на глазах состарился.

Он нас словно и не видел. В безмерном отчаянии этот человек, за всю свою жизнь ни разу не сказавший ни одного бранного слова, воздел к небу сжатые кулаки, потряс ими и закричал:

– Черта с два! Не дождетесь, чтобы я на таких условиях принял участие в этом процессе!

Перевод И. Стребловой