Текст книги "Весь Клайв Баркер в одном томе. Компиляция (СИ)"

Автор книги: Клайв Баркер

Это зрелище питало огонь, крывшийся в его теле, и он с трудом старался не слишком присматриваться к каждому встречному. Лишь некоторые чувствовали этот жар и издалека обходили его. Собаки тоже это ощущали и следовали за ним, возбужденные его возбуждением. Мухи эскадронами тужили вокруг его головы. Но остатки здравого смысла в нем помогали контролировать поведение. Он знал, что если он выявит пылавшую в нем страсть, это привлечет внимание закона и все его приключения на этом закончатся. Очень скоро тот огонь, который впервые запылал именно в нем, перекинется и на других, и тогда он появится из своего укрытия и свободно выплеснет пламя наружу. А пока этого не случилось, лучше проявлять осторожность.

Раньше он иногда покупал общество одной из женщин Сохо и теперь отправился на ее поиски. День был удушливо жарким, однако усталости он не чувствовал. Он не ел с предыдущего вечера, однако голода не чувствовал тоже. И в самом деле, взбираясь по узенькой лестнице в комнату на втором этаже, где раньше жила Анжела, он чувствовал себя, точно пышущий здоровьем атлет. Мужеподобной, пустоглазой сводницы, которая обычно сидела на верхней площадке лестницы, сейчас не было. Джером просто подошел к двери, ведущей в комнату девушки, и постучал. Ответа не было. Он постучал вновь, более настойчиво. На шум из двери на дальнем конце площадки вышла женщина средних лет.

– Что вам нужно?

– Женщину, – просто ответил он.

– Анжелы нет. И вам лучше бы убраться отсюда в этом состоянии. Тут не бардак.

– Когда она вернется? – спросил он, стараясь по возможности сдерживать свои желания.

Женщина, почти такая же высокая, как Джером, и чуть не вдвое толще, раздраженно поглядела на него.

– Она не вернется, – сказала она. – И вам лучше убираться отсюда, да поскорее, пока я не позвала Исайю.

Джером поглядел на женщину. Несомненно, хотя у нее не было молодости и красоты Анжелы, но профессия была та же. Он улыбнулся ей.

– Я слышу, как стучит ваше сердце, – сказал он.

– Я же вам сказала…

Прежде чем она закончила фразу, Джером уже направлялся к ней через площадку. При его приближении она не испугалась, а лишь с отвращением отпрянула.

– Если я позову Исайю, вы пожалеете, – предупредила она. Ритм ее сердцебиения участился, он отчетливо это слышал.

– Я горю, – сказал он.

Она нахмурилась, поскольку явно проигрывала эту схватку сил.

– Держитесь от меня подальше, – сказала она. – Я вас предупреждаю.

Ее сердце забилось еще быстрее. Этот ритм, скрытый глубоко в ее теле, возбудил его. Все оттуда – вся жизнь, весь огонь.

– Отдай мне свое сердце, – сказал он.

– Исайя!

Однако на ее крик никто не пришел. Джером не дал ей возможности крикнуть во второй раз, он прыгнул на нее и зажал ей рот рукой. Она обрушила на него град ударов, но боль лишь напитала пылающий в нем огонь. Он пылал все жарче, и каждая пора тела Джерома служила выходом для пламени, горящего у него во внутренностях, в голове, в мошонке. Внушительные размеры женщины ничего не значили для охватившей его лихорадки. Он прижал ее к стене – удары ее сердца громом отдавались у него в ушах – и начал осыпать поцелуями шею, одновременно срывая одежду, чтобы высвободить грудь.

– Не кричи, – сказал он, стараясь говорить убедительно. – Я не сделаю тебе ничего плохого.

Она покачала головой и сказала ему в ладонь: «Не буду».

Он отнял ладонь от губ женщины, и она несколько раз отчаянно глотнула воздух. Где же Исайя, подумала она. Наверняка, где-то поблизости. Она опасалась за свою жизнь, если будет сопротивляться этому насильнику – так горели у него глаза! – так что она оставила всякие попытки к сопротивлению и позволила ему делать, что он хочет. Страсть мужчины, это она знала по собственному богатому опыту, легко истощалась. Сначала они клянутся перевернуть небо и землю, а полчаса спустя становятся вялыми, как тряпка. Если уж происходит то, что происходит, она сможет вынести его воспаленную страсть – у нее бывали посетители и похуже. Что же касается его прибора, который он вводил в нее все глубже, то ни в размерах, ни в обращении не было ничего, что бы поразило ее.

Джером хотел добраться до ее сердца, хотел, чтобы оно выплеснулось ему в лицо, хотел купаться в теплой крови. Он просунул руку ей под груди и почувствовал, как оно колотится под его ладонью.

– Понравилось, а? – спросила она, когда он прижался к ее груди. – Не тебе одному.

Он впился пальцами ей в кожу.

– Осторожней, золотко, – сказала она, заглядывая ему через плечо в надежде увидеть Исайю. – Помягче. У меня нет другого тела.

Он не ответил. Ногти его окрасились кровью.

– Не делай этого, – сказала она.

– Ему нужно наружу, – ответил он, зарываясь все глубже, и тут до нее внезапно дошло, что это вовсе не любовная игра.

– Прекрати! – сказала она, когда он начал терзать ее.

На этот раз она закричала.

Внизу, неподалеку от дома, Исайя уронил кусок французского кекса, который он купил только что, и побежал к двери. Это был не первый раз, когда его пристрастия сладкоежки увели его с поста, но – если он не поторопится – будет последний. С лестничной площадки доносились ужасные звуки. Он взбежал по ступенькам. Сцена, которая предстала перед его глазами, была гораздо хуже, чем он мог вообразить. Какой-то тип прижал Симону к стенке, откуда-то из-под них текла кровь, но он не мог увидеть, откуда.

Исайя заорал. Джером с окровавленными руками оторвался от своих трудов и увидел гиганта в униформе. Джерому понадобилось несколько секунд, чтобы оторваться от женщины, и за это время гигант был уже рядом. Исайя схватил его и оттащил прочь. Она, всхлипывая, скрылась в своей комнате.

– Проклятый ублюдок, – сказал Исайя, награждая пришельца градом ударов. Джером слабо отбивался. Но он пылал и ничего не боялся. Опомнившись, он накинулся на парня, точно разъяренный бабуин. Исайя, застигнутый врасплох, потерял равновесие и упал на одну из дверей, которая под его весом отворилась внутрь. Он повалился в тесный туалет и, падая, ударился головой о край унитаза. Все это совершенно сбило его с толку, и он лежал на окрашенном линолеуме и слабо постанывал, ноги его были широко раздвинуты. Джером слышал, как кровь пульсирует в венах мужчины, и ощущал запах сахара в его дыхании – все это понуждало его остаться. Но инстинкт самосохранения требовал иного – Исайя уже делал попытки подняться. Прежде чем он смог сделать это, Джером повернулся и сбежал по ступенькам.

Когда он вышел, уже наступили сумерки, и он улыбнулся. Улица желала его больше, чем та женщина на площадке, и он готов был подчиниться этому желанию. Он уставился на булыжник под ногами, восставшая плоть все еще распирала его штаны. Он слышал, как за его спиной топает по ступенькам гигант. Огонь все еще горел в нем, он охватил ноги, и Джером побежал по улице, не заботясь о том, преследует ли его этот человек со сладким дыханием. Прохожие, привыкшие ко всему в этот бесстрастный век, не слишком удивлялись, когда мимо них пробегал заляпанный кровью сатир. Некоторые показывали на него, полагая, что это какой-то актер, но большинство – вовсе не обращали внимания. Он свернул в путаницу боковых переулков, и ему не нужно было оглядываться, чтобы знать, что Исайя все еще преследует его.

Возможно, он набрел на уличный рынок случайно, но, что более вероятно, слабый ветерок донес до него смешанные запахи мяса и фруктов, запахи, в которых так приятно было купаться. Узкий пролет был весь заставлен прилавками, забит покупателями и продавцами. Он радостно углубился в толпу, терся о чьи-то бедра и ягодицы, и везде, куда ни кинь взгляд, была человечья плоть! Он и его прибор едва могли поверить в такую удачу.

Он услышал, как за его спиной закричал Исайя. Он ускорил шаги, направившись туда, где толпа людей была еще плотнее, где он мог затеряться в жаркой массе людей. Каждый контакт вызывал болезненный экстаз. Каждый оргазм – а они наступали один за другим, когда он проталкивался сквозь толпу, – был сухим спазмом боли. Болела его спина, болела мошонка, но что сейчас его тело – всего лишь постамент для одного-единственного монумента – пениса. Голова – ничто, разум – ничто. Руки существовали лишь для того, чтобы притянуть к себе любовь; ноги – для того, чтобы нести требовательный член туда, где он мог найти удовлетворение. Он сам себе рисовался ходячей эрекцией – мир жаждал его. Плоть, камень, сталь – ему все равно, его влекло все.

Неожиданно, против его желания, толпа поредела и он прошел через калитку рынка и оказался на узкой улочке.

Солнце пронизывало лучами проемы между домами, и это усилило его жар. Он уже хотел вновь вернуться к толпе, когда почувствовал запах и увидел нечто, что заинтересовало его. Неподалеку от пышущей жаром улицы три молодых человека, все без рубашек, стояли посреди контейнеров с фруктами, в каждом ящике была дюжина корзиночек с клубникой. Год в этот раз выдался урожайным на фрукты, а на такой жаре они быстро начинали портиться и гнить. Трое рабочих ходили вдоль этой груды корзинок, выбирая хорошие фрукты и кидая гнилье в сточную канаву. Запах в таком узком проулке был чрезвычайно сильным, в нем стоял такой сладкий дух, что любому прохожему, кроме Джерома, стало бы плохо, но Джером потерял способность к брезгливости и отвращению. Мир – это мир, каков он есть, и он принимает его, как при венчании, к добру или к худу. Он зачарованно наблюдал это зрелище: потные сортировщики фруктов, залитые лучами солнца, их руки, ноги, тела заляпаны алым соком, воздух гудит от насекомых, снующих повсюду в поисках нектара, а в сточной канаве вырос целый курган из гниющих фруктов. Погруженные в свою малоприятную работу сортировщики поначалу не заметили его. Потом один из троих поднял голову и увидел странное существо, наблюдавшее за ними. Он усмехнулся, но усмешка сошла с его лица, когда он увидел глаза Джерома.

– Какого черта?

Остальные двое тоже оторвались от работы.

– До чего же сладко, – сказал Джером. Он чувствовал, как стучат их сердца.

– Погляди-ка на него, – сказал самый младший, показывая на ширинку Джерома. – У него трахалка торчит.

Они неподвижно стояли в солнечном свете, и он тоже, а осы гудели над грудой фруктов, и в голубом небесном проеме между домами пролетали птицы. Джером хотел, чтобы этот миг длился вечно, и то, что осталось у него от разума, считало это место Раем.

И затем прекрасный сон кончился. Он почувствовал, как за его спиной появилась тень. Один из сортировщиков уронил корзинку, которую перебирал, гнилые фрукты рассыпались по гравию. Джером нахмурился и полуобернулся. Исайя нашел эту улицу, в руке у него сияло оружие. В одну короткую секунду оно пронеслось между ним и Джеромом, и Джером почувствовал боль в боку, куда ударил нож.

– О, Боже! – сказал молодой человек и побежал, его два брата, не желая быть свидетелями ножевой расправы, поколебались лишь миг и потом последовали за ним.

Боль заставила Джерома вскрикнуть, но никто на рынке этого не слышал. Исайя вытащил лезвие, и вместе с лезвием вышел жар. Он вновь замахнулся для удара, но Джером для этого был слишком быстр – он отодвинулся и миг спустя уже пересек улицу. Предполагаемый убийца, боясь, что крики Джерома привлекут нежелательное внимание, быстро пустился в погоню, чтобы закончить свою работу. Но асфальт был скользким от гнилых фруктов, а его чудные замшевые туфли удерживали его хуже, чем Джерома – босые ноги. Пропасть между ними все увеличивалась.

– Ну, нет! – сказал Исайя, не намереваясь упустить унизившего его человека. Он перевернул башню ящиков с фруктами – корзиночки опрокинулись, и их содержимое перекрыло дорогу Джерому. Тот заколебался, прежде чем ступить в это месиво, и промедление чуть не убило его. Исайя приблизился, уже держа нож наготове. Джером, чьи чувства обострились от боли до крайности, увидел лезвие ножа готовое распороть ему живот. Мозг его осознал опасность этой раны, но тело жаждало ее – жар выплеснется из него вместе с кровью, присоединяясь к грудам клубники, разбросанной в сточной канаве. Искушение было таким сильным, что он чуть не поддался ему.

Исайя уже дважды убивал до этого. Он знал безмолвный язык этого действа и знал, что означает приглашение, горящее в глазах жертвы. Он счастлив был подчиниться этому приглашению и занес нож. В последний момент Джером опомнился и, вместо того чтобы подставиться под нож, ударил гиганта. Исайя отклонился, и его подошвы поскользнулись на фруктовом месиве. Нож выпал у него из руки и упал в россыпь фруктов и корзиночек. Джером дернулся прочь, тогда как его преследователь, потеряв преимущество, принялся отыскивать свое оружие. Но жертва уже ускользнула и, прежде чем огромная рука взялась за рукоятку, затерялась на людных улицах. Он даже не успел спрятать нож, когда человек в полицейском мундире заступил ему дорогу.

– Что тут происходит? – требовательно спросил полицейский, глядя на нож. Исайя поглядел туда же. Окровавленное лезвие было черно от облепивших его мух.

* * *

В своем кабинете Карнеги потягивал горячий шоколад из чашки, третьей за последний час, и глядел, как сгущаются за окном сумерки. Он всегда хотел быть детективом, сколько себя помнил, и в этих воспоминаниях работа представлялась ему увлекательной и захватывающей. Ночь опускалась на город, и зло, облачившись в свои одеяния, выходило на улицы. Это было время противостоять злу, время боевой готовности.

Но он не мог предвидеть, будучи ребенком, той усталости, которую неизбежно приносят с собой сумерки. Он устал до костей, и если он не ляжет в постель, то заснет тут, в кресле, забросив ноги на стол, среди пластиковых чашек из-под шоколада.

Зазвонил телефон. Говорил Йоханссон.

– Все еще за работой? – спросил Карнеги, пораженный преданностью Йоханссона делу. Было уже далеко за девять. Может, у Йоханссона не было дома, в который стоило бы возвращаться?

– Слышал, у нашего парня был занятой день? – сказал Йоханссон.

– Верно. Проститутка в Сохо, потом позволил пырнуть себя ножом.

– Он прорвался через ограждение, полагаю.

– Такое иногда случается, – сказал Карнеги, слишком усталый, чтобы оправдываться. – Что вам от меня нужно?

– Я просто подумал, что вам будет интересно: обезьяны начали гибнуть.

Эти слова вывели Карнеги из ступора усталости.

– Сколько? – спросил он.

– Пока что три из четырнадцати, но остальные, полагаю, умрут до рассвета.

– Что их убило? Перевозбуждение? – спросил Карнеги, вспомнив бешеные сатурналии, которые он наблюдал в клетках. Какое животное – в том числе и человек – удержится на таком уровне возбуждения не сломавшись?

– Это не связано с физическим истощением, – ответил Йоханссон. – Или, по крайней мере, связано не так, как вы думаете. Нам нужно подождать результатов вскрытия, прежде чем мы получим более или менее подробное объяснение.

– А сами вы как думаете?

– Ну, если так… – сказал Йоханссон. – Я думаю, что они теряют голову.

– Что?

– Мозговая перегрузка какого-то рода. У них мозги просто-напросто сдают. Этот препарат не выводится, видите ли, он подпитывает сам себя. Чем больше они распаляются, тем больше препарата производит их мозг, а чем больше он его производит, тем больше они распаляются. Такой порочный круг. Все жарче и жарче, яростней и яростней. Наконец, организм больше не может вынести этого, и – оп! Я стою по колено в дохлых мартышках. – В холодном, сухом голосе вновь послышалась улыбка. – Остальные не позволяют себе расстраиваться по этому поводу. Сейчас у них в моде некрофилия.

Карнеги глотнул остывшего шоколаду. На поверхности жидкости собралась маслянистая кожица, которая треснула, когда он качнул чашку.

– Так это просто дело времени? – спросил он.

– Что наш парень свалится? Да, думаю, что так.

– Ладно. Спасибо за сведения. Держите меня и дальше в курсе.

– Не хотите спуститься и поглядеть на останки?

– Обойдусь без обезьяньих трупов, благодарю вас.

Йоханссон рассмеялся. Карнеги положил трубку. Когда он вновь повернулся к окну, на город уже спустилась ночь.

* * *

В лаборатории Йоханссон подошел к двери, чтобы повернуть выключатель – пока он говорил с Карнеги, последний дневной свет угас и стало совсем темно. Он увидел занесенную для удара руку лишь на секунду раньше, чем она опустилась, удар пришелся на основание шеи. Один из позвонков треснул, ноги подкосились. Он упал, так и не дотянувшись до выключателя. К тому времени, когда он ударился о пол, разница между ночью и днем была чисто академической.

Веллес не потрудился остановиться и проверить, был ли этот удар смертельным – для этого у него было слишком мало времени. Он перешагнул через тело и поспешил к столу, за которым работал Йоханссон. Там в кругу света от лампы, точно в финальной сцене какой-то обезьяньей трагедии, лежала мертвая мартышка. Она была безумно истощена – опухшее лицо, оскаленный рот, глаза, закаченные от смертной тревоги. Шерсть животного была выдернута пучками во время многочисленных половых актов, распростертое тельце – все в синяках. У Веллеса ушло секунд тридцать, чтобы определить причину смерти этого животного и двух других, которые лежали на соседнем лабораторном столе.

– Любовь убивает, – прошептал он философски – и начал методичную деятельность по уничтожению всех материалов проекта «Слепой мальчик».

* * *

– Я умираю, – подумал Джером. – Я умираю от бесконечного счастья. Эта мысль понравилась ему. Это была единственная осмысленная фраза, возникшая у него в мозгу. Со времени столкновения с Исайей и последующего побега из полиции он с трудом мог восстановить дальнейшие события. Те часы, когда он просидел в укрытии, залечивая свою рану и чувствуя, как жар растет в нем и высвобождается, слились в один сплошной сон в летнюю ночь, от которого, он знал, его пробудит лишь одна смерть. Жар полностью пожрал его, выел все внутренности. И если его вскроют после смерти, что они найдут? Лишь пепел и золу.

Однако его одноглазый приятель все еще требовал большего, и он направился назад, в лабораторию – куда еще мог вернуться агонизирующий безумец, если не туда, где его впервые захлестнуло жаром? Мошонка его все еще пылала огнем, и каждая трещина в стене настойчиво предлагала ему себя.

Ночь была тихой и теплой: ночь для серенад и страсти. В сомнительной интимности парковочной площадки за несколько кварталов от цели его путешествия он увидел двоих, занимающихся любовью на заднем сиденье машины, чьи дверцы были распахнуты, чтобы любовники могли устроиться поудобнее. Джером остановился, чтобы понаблюдать действо, как всегда возбуждаясь при виде сплетенных тел и от звука – такого громкого – двух сердец, бьющихся в одном убыстряющемся ритме. Он наблюдал, и желание все сильнее охватывало его.

Женщина заметила его первой и призвала своего партнера прогнать это создание, которое наблюдало за ними с таким детским удовольствием. Мужчина приподнялся над ней, чтобы взглянуть на Джерома. «Горю ли я? – подумал Джером. – Мои волосы наверняка пылают… А может, иллюзия обретает плоть».

Если судить по их лицам, то можно было ответить отрицательно. Они не были ни удивлены, ни напуганы – лишь раздражены.

– Я горю, – объяснил он им.

Мужчина поднялся на ноги и направился к Джерому, чтобы плюнуть в него. Он почти ожидал, что слюна зашипит, как на горячей сковородке, но вместо этого она была прохладной, точно освежающий душ.

– Иди к черту, – сказала женщина, – оставь нас в покое.

Джером покачал головой. Мужчина предупредил его, что, если он не уберется, ему свернут шею. Но Джерома это нисколько не испугало: ни удары, ни слова ничего не значили перед требовательным зовом пола.

Их сердца, подумал он, когда придвигался к ним ближе, больше не бились в унисон.

* * *

Карнеги разглядывал карту, которая уже на пять лет устарела, пытаясь определить по ней место нападения, о котором ему доложили только что. Ни одна из жертв не получила серьезных повреждений. На парковочную стоянку прибыла целая группа весельчаков, и они спугнули Джерома (а это, без сомнения, был он). Теперь весь район был оцеплен полицией, большинство полицейских были вооружены, и все улицы неподалеку от места нападения вот-вот будут перекрыты. В отличие от перенаселенного Сохо, в этом районе беглецу будет трудно найти себе укрытие.

Карнеги отметил булавкой с флажком место нападения и понял, что оно неподалеку от лаборатории. Наверняка это не было случайностью. Парень возвращался на место первого преступления. Раненый и, без сомнения, на грани срыва – любовники описали его как человека, скорее, полумертвого, – Джером будет легкой добычей для полиции, прежде чем доберется туда. Но всегда существовал определенный риск, что он ускользнет из сетей и все же проберется в лабораторию. Там до сих пор работал Йоханссон, а охрана была незначительна.

Карнеги подошел к телефону и начал дозваниваться до Йоханссона. Телефон на другом конце провода звонил и звонил, но трубку никто не брал. Он уже ушел, подумал Карнеги, подтвердил все свои предположения и пошел отдыхать – уже ночь, а свой отдых он заработал. Но, когда он уже собрался положить трубку, кто-то поднял ее в лаборатории.

– Йоханссон?

Никто не ответил.

– Йоханссон? Это Карнеги. – Опять молчание. – Ответь мне, черт возьми. Кто это?

В лаборатории трубку не положили на рычаг, а просто бросили на стол. Карнеги слышал лишь голоса обезьянок, пронзительные и визгливые.

– Йоханссон? – повторял Карнеги. – Это ты? Йоханссон?

Отвечали лишь обезьяны.

* * *

Веллес устроил в двух раковинах костры из материалов по проекту «Слепой мальчик» и запалил их. Они радостно вспыхнули. Дым, жар, копоть заполнили большое помещение, сгустились в воздухе. Когда огонь как следует разгорелся, он засунул туда все пленки, которые смог отыскать. Некоторые ленты, он отметил, исчезли, однако все, что предполагаемый вор мог на них увидеть – это несколько путаных сцен превращения подопытного, а суть дела останется неясна. Теперь, когда все дневники и формулы были сожжены, осталось только смыть в раковину остатки препарата и уничтожить животных.

Он приготовил серию шприцев, наполненных смертельной дозой яда, и методично принялся за дело. Эта разрушительная работа его успокоила. Он не жалел о том, как все повернулось. Начиная с первого мига паники, когда он беспомощно наблюдал, как сыворотка «Слепой мальчик» оказывает на Джерома свое чудовищное воздействие, и до этого последнего акта разрушения, все складывалось в один закономерный процесс. Запалив эти огни, он уничтожил все, что было связано с научными изысканиями, – теперь он был апостолом Века Желания, его Иоганом-пустынником. Эта мысль полностью овладела им. Не обращая внимания на протестующие крики обезьян, он вынимал их одну за другой из клетки, чтобы ввести смертельную дозу. Он уже расправился с тремя и открыл клетку, чтобы вынуть четвертую, когда в проеме двери, ведущей в лабораторию, появилась фигура. Воздух был так наполнен дымом, что невозможно было понять, кто это. Однако оставшиеся в живых обезьяны, казалось, узнали его, они прекратили спариваться и приветственно завизжали.

Веллес стоял неподвижно и ждал, когда вошедший подойдет к нему.

– Я умираю, – сказал Джером.

Этого Веллес не ожидал. Из всех людей, которые могли тут оказаться, Джером был на последнем месте.

– Вы слышите меня? – требовательно спросил Джером.

Веллес кивнул.

– Мы все умираем, Джером. Жизнь – это хроническое заболевание, ни больше ни меньше. Но так умирать легче, а?

– Ты знал, что это случится, – сказал Джером. – Знал, что этот огонь выжжет меня.

– Нет, – серьезно ответил Веллес. – Я не знал. Правда.

Джером вышел из дверного проема на смутный свет. Он еле волочил ноги, вид у него был растерзанный – кровь на одежде, в глазах огонь. Но Веллес хорошо знал, что скрывается за этой видимой слабостью. Препарат в его организме придавал Джерому нечеловеческую силу, и Веллес сам наблюдал, как тот голыми руками вскрыл грудную клетку Данс. Тут нужно быть осторожным. Джером был явно на грани смерти, но все еще был опасен.

– Это не входило в мои намерения, Джером, – сказал Веллес, пытаясь подавить дрожь в голосе. – По-своему, может, я этого и хотел. Но не настолько уж я был дальновиден. Для того чтобы узнать, что случится, нужно время и страдание.

Человек напротив не сводил с него горящих глаз.

– Такие огни, Джером, их нужно было зажечь.

– Я знаю… – сказал Джером. – Поверьте… я знаю.

– Ты и я… мы – конец этого мира.

Бедное чудовище какое-то время раздумывало над этими словами, потом медленно кивнуло. Веллес осторожно вздохнул: эта предсмертная дипломатия, кажется, сработала. Но у него не так уж много времени, чтобы тратить его на разговоры. Если Джером пришел сюда, может, власти следуют за ним по пятам?

– Приятель, мне нужно доделать срочную работу, – сказал он спокойно. – Не покажусь ли я невежливым, если займусь этим сейчас?

Не ожидая ответа, он открыл еще одну клетку и выволок обреченную обезьянку, опытным движением введя инъекцию в ее тело. Животное дернулось у него в руках, потом погибло. Веллес оторвал от своей рубашки скрюченные пальчики, кинул тело и пустой шприц на лабораторный стол и экономным движением палача повернулся к следующей жертве.

– Зачем? – спросил Джером, глядя в открытые глаза животного.

– Акт милосердия, – ответил Веллес, беря очередной заполненный шприц. – Ты же видишь, как они страдают. – Он потянулся к замку следующей клетки.

– Не надо, – сказал Джером.

– Не время для сантиментов, – сказал Веллес, – прошу тебя, давай покончим с этим.

Сантименты, подумал Джером, смутно припоминая песни по радио, которые вновь пробудили в нем пламя. Разве Веллес не понимает, что процессы, происходящие в голове, сердце и мошонке неразделимы? Что чувства, какими бы примитивными они ни были, могут привести в новые неоткрытые дали? Он хотел рассказать это доктору, описать то, что он видел, и все, что полюбил в эти отчаянные часы. Но объяснения потерялись где-то на пути от мозга к языку. Все, что он мог сказать в этом состоянии сочувствия ко всему страдающему миру, было:

– Не надо, – когда Веллес открыл следующую клетку. Доктор не обращал на него внимания, и сунул руку за проволочную сетку. Там было трое животных. Он ухватил ближайшего и потащил его, протестующего, прочь от напарников. Без сомнения, животное чувствовало, какая судьба его ожидает: оно пронзительно визжало, охваченное ужасом.

Этого Джером вынести не мог. Он двинулся, хоть рана в боку мучительно болела, чтобы помешать этому убийству. Веллес, обеспокоенный приближением Джерома, выпустил свою жертву, и обезьянка, крича, побежала по поверхности стола. Когда он бросился ее ловить, пленники в клетке у него за спиной воспользовались случаем и выскочили наружу.

– Черт тебя побери! – заорал Веллес на Джерома. – Неужели ты не видишь, что у нас не осталось времени? Ты что, понять не можешь?

Джером все понимал и все же не понимал ничего. Он понимал ту лихорадку, которую делил с животными, и стремление переделать этот мир он понимал тоже. Но почему все должно кончиться таким образом? Эта радость, это озарение? Почему все это должно кончиться этой жуткой комнатой, наполненной дымом, страхом и отчаянием – вот этого он понять не мог. Да и Веллес тоже, хоть и был творцом всех этих противоречий.

Поскольку доктор ухитрился схватить одну из сбежавших обезьянок, Джером быстро подошел к оставшимся клеткам и открыл их – все животные вырвались на свободу. Веллес добился успеха и, держа протестующую обезьянку, потянулся за шприцем. Джером подбежал к нему.

– Оставь ты ее! – заорал он.

Веллес ввел иглу в тело обезьянки, но прежде чем он успел нажать на поршень, Джером ухватил его за запястье. Шприц выплеснул яд в воздух, потом упал на пол, за ним последовала и освободившаяся обезьянка.

Джером еще ближе подошел к Веллесу.

– Я же сказал тебе, оставь ее, – сказал он.

В ответ Веллес ударил Джерома кулаком в раненый бок. У того из глаз от боли потекли слезы, но доктора он не выпустил. Этот стимул, каким бы он ни был неприятным, не смог заставить Джерома оторваться от чужого сердца, бьющегося так близко. Он хотел запалить Веллеса, точно факел, хотел, чтобы плоть творца и творения слились в одном очищающем пламени. Но плоть его была всего лишь плотью, кость – костью. Какие бы чудеса он ни видел – это его личное откровение, и он не успеет объяснить другим ничего ни о радостях своих, ни о печалях. То, что он увидел, умрет вместе с ним, чтобы быть потом вновь созданным (возможно) в ближайшем будущем, и вновь умрет, и вновь возникнет. Как та история любви, про которую толковало радио, о любви потерянной и обретенной, и вновь потерянной. Он глядел на Веллеса в новом озарении, все еще ощущая, как бьется перепуганное сердце ученого. Доктор был неправ. Если он оставит этого человека в живых, тот, возможно, поймет свою ошибку. Они не являлись провозвестниками эры вечного блаженства. Это были только грезы, и грезили они оба.

– Не убивай меня, – молил Веллес. – Я не хочу умирать.

Ну и дурак же ты, подумал Джером, и отпустил Веллеса.

Намерения Веллеса было легко угадать: он не мог поверить, что его мольбы были услышаны. С каждым шагом ожидая удара, он пятился от Джерома, который просто повернулся к доктору спиной и вышел.

Снизу раздался крик, потом еще голоса. Полиция, подумал Веллес. Вероятно, они обнаружили тело полицейского, который караулил у двери. Через какое-то мгновение они будут здесь, наверху. У него не осталось времени, чтобы закончить то, что он запланировал. Ему нужно убираться прочь, прежде чем они появятся здесь.

На первом этаже Карнеги смотрел, как вооруженные полицейские поднимаются по лестнице. В воздухе ощущался запах гари, и он опасался худшего.

Я – человек, который всегда приходит, когда уже все свершилось. Я выхожу на сцену, когда действие уже заканчивается. Как всегда привычный к ожиданию, терпеливый, точно обученная собака, на этот раз он не мог совладать со своим беспокойством, пока остальные продвигались наверх. Не обращая внимания на голоса, которые советовали ему подождать, он начал подниматься по ступеням.

Лаборатория на втором этаже была пуста, если не считать обезьян и трупа Йоханссона. Токсиколог лежал вниз лицом, шея его была сломана. Запасный выход на пожарную лестницу был открыт, и сквозь него просачивался дымный воздух. Когда Карнеги отошел от трупа Йоханссона, несколько полицейских уже стояли на пожарной лестнице и кричали своим напарникам внизу, призывая их на поиски беглеца.

– Сэр?

Карнеги поглядел на приближающегося к нему усатого мужчину.

– Что?

Полицейский показал на дальний конец комнаты: на бокс. Там, в окне, был кто-то.

Карнеги узнал его лицо, хотя оно и сильно изменилось. Это был Джером. Поначалу он подумал, что Джером наблюдает за ним, но, приглядевшись, убедился, что это не так. Джером со слезами на глазах глядел на собственное отражение в мутном стекле. Пока Карнеги смотрел на него, лицо исчезло в глубине камеры.