Текст книги "Я стройнее тебя!"

Автор книги: Кит Рид

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 21 страниц)

Вот и хорошо. Дела идут плохо, но вот это, по крайней мере, очень, очень хорошо.

Знаете, если вы позволяете себе стать зависимой от кого-то, происходит интересная штука. Когда ответственность берет на себя кто-то другой, ты перестаешь следить за делами. И если ты слишком давно ни во что не вмешивалась, то этот другой начинает принимать кошмарные решения вместо тебя. Пока ты, можно сказать, отсутствуешь в реальной жизни, он совершает ужасные вещи, причем от твоего имени.

Марг так долго была поглощена работой и детьми, что Ральф полностью взял на себя все дела в их доме. Он выбирал все покупки, от совсем неподходящего холодильника до двух роскошных автомобилей, слишком дорогих для их семейного бюджета. Да, надо признаться, он принимал плохие решения, и самым худшим из них было, несомненно, отправить Энни к Преданным. А теперь Марг сама вполне со всем справляется. Но дело в том, что взять все в свои руки можно только тогда, когда поймешь, что творится. «Что за тупой ублюдок, но о чем думала я? Как я могла позволить передать жизнь Энни в чье-то распоряжение?»

Ей сорок два года; после замужества она перестала думать о себе. Совершенно утратила собственное «я». Перестала быть тем, что представляла собой раньше. И только сейчас она начинает возвращаться к себе прежней.

Она найдет Энни во что бы то ни стало, и, где бы та ни оказалась, она вытащит ее оттуда. Но как она поможет дочери справиться с перенесенной травмой и унижением? Как ей снова завоевать доверие Энни? Что ей говорить и делать, чтобы девочка поправилась? Господи, а что она собирается делать с Ральфом? Рано еще об этом говорить, но у нее уже есть некоторые мысли по этому поводу. А между тем, свалившиеся на нее горести сделали ее сильнее. Впервые за долгие годы она вспомнила, кто она такая. «Если хочешь, чтобы дело было сделано как следует, – возмущенно думает она, – поручи его женщине. Все замечательные вещи не были бы таковыми, если бы не детали, а вы, надменные паршивцы, слишком заняты, чтобы думать о мелочах. И вы их столько времени перепоручали нам, что, поверьте, женщины стали настоящими мастерами по части мелких деталей».

Ей лучше. Она чувствует себя увереннее.

И пусть все это так ужасно, поиски Энни сделали Марг жестче. Дела пока идут так же плохо, как и раньше, но она сама явно изменилась к лучшему. Она охватывает взглядом толпу людей в ресторане, делает глубокий вдох и начинает.

– Хорошо, – произносит она громко и четко. В ее сторону поворачиваются головы. – Хорошо, – именно этот голос может разбудить даже спящих в последнем ряду лекционного зала. – Там, в пустыне, немереное количество акров земли огорожено со всех сторон колючей проволокой, и вы все это видели, никак не могли не видеть, так? По всему периметру горят прожекторы безопасности и стоят сторожевые вышки, чтобы не дать никому оттуда выйти или войти на территорию. Так что же там такое?

Теперь все обратили на нее внимание, но никто не хочет взглянуть ей в глаза.

– Что там такое, черт возьми? И кто? – Она повышает голос, так что несколько человек подскакивают. – Кто за всем этим стоит?

Какое-то мгновение посетители в замешательстве смотрят на нее, потом отворачиваются, все как один. Они будто ныряют, как группа пловчих-синхронисток, опустив взгляд в тарелки.

Наступает тишина, и это еще хуже, чем гул голосов и стук приборов, которыми встретили ее здесь сначала, делая вид, что совершенно не замечают.

Ничего страшного. Теперь, когда ей удалось найти верный тон, Марг настойчиво продолжает:

– С такой большой территории наверняка выезжает какой-то транспорт. Не может быть, чтобы вы, сидя здесь, ни разу не видели, как кто-то ехал туда или оттуда.

Вокруг нее, со всех сторон, посетители начинают требовать счет. В этом оживленном заведении Марг стоит, как остров, а люди проплывают мимо нее.

– Если вы не можете сказать, где моя дочь, то скажите хотя бы, что здесь происходит.

Все присутствующие хором вздыхают. А потом возвращаются к тому, чем занимались до этого. Проходит время, слишком много времени. Она старается изо всех сил, но добиться ей так ничего и не удается.

– Простите. – Официантки, чтобы не задеть ее, ловко отводят бедра и подносы, и пробегают мимо.

Марг не сдается. Она снова берет себя в руки и говорит громко, как на лекции:

– Это имеет какое-то отношение к Преданным Сестрам, не так ли?

Наступает напряженная тишина. Лица у всех присутствующих такие, словно они отгородились от нее стеной. Со вздохом она разворачивается, чтобы уйти. Ей уже кажется, что и здесь она потерпела неудачу, когда в дальнем конце кирпичной пристройки что-то приходит в движение. Марг оборачивается, и в этот момент, вздымаясь огромной волной, кто-то поднимается на ноги. Голосом, звучным, густым, как сладкая помадка, которой поливают мороженое, толстая женщина говорит:

– Подождите.

Глава 21

На стене своей палаты без окон Энни Аберкромби нацарапала слова, в соответствии с которыми она будет жить.

МОЕ ТЕЛО – ЭТО ВСЕ, ЧТО У МЕНЯ ЕСТЬ

ЕДА – ЭТО ЗЛО

ВЫ НЕ СМОЖЕТЕ СОБЛАЗНИТЬ МЕНЯ

ВЫ НЕ СМОЖЕТЕ ПЕРЕХИТРИТЬ МЕНЯ

ВЫ НЕ СМОЖЕТЕ ИЗМЕНИТЬ МЕНЯ

Я НЕ СДАМСЯ

Вот такие мрачные лозунги помогают заключенной не повредиться рассудком. Да, она здесь именно заключенная. Из-за неудавшегося побега Преданные Сестры перевели ее из категории пациентов в категорию тех, кого следует содержать под стражей, как будто она преступница и находится в исправительном учреждении. Перед тем как запереть ее здесь, они обыскали ее, как перед отправкой в камеру смертников, проверяя, нет ли у нее чего-нибудь, чем она может поранить себя или окружающих. Они сняли с нее больничный халат и надели холщовую рубашку, такую грубую, что вся задница у нее теперь исцарапана, а над тазобедренными суставами кожа ободрана до крови. На нее бы и наручники надели, если бы сестра Дарва не помешала; с ее стороны, если подумать, это великодушно. Ведь попытка побега из-под стражи (да-да, думает Энни, побега из тюрьмы) случилась в ее дежурство, и для начинающей Преданной, какой является Дарва, это серьезное пятно на репутации. Когда дверь уже закрывалась, Дарва бросила на нее нежный обиженный взгляд и послала ей на прощание воздушный поцелуй. Теперь Энни размышляет: «Я попала в одиночную камеру или куда?»

Она не представляет, сколько времени находится здесь. Она уже успела нацарапать ногтями на стене свое кредо, и много раз прошлась по контуру каждой буквы. Теперь надпись похожа на газетный заголовок о конце света: она покрасила слова собственной кровью. Когда тебе плохо, время становится тягучим, бесконечным. Она не знает, который час, темно или светло сейчас снаружи. Иногда она вздрагивает и просыпается, садится и прислушивается к непонятному грохоту, похожему на лязг тележки, только громче. Кажется, что что-то катится из одной стороны в другую, но она не представляет откуда и куда. Она понятия не имеет, где ее держат; в ту страшную ночь, когда ее бросили в фургон и привезли сюда, она потеряла сознание, так что ей неизвестно, стоит ли клиника Преданных на горе, в долине или в каком-то еще месте. Она совершенно не представляет, насколько далеко от дома сейчас находится. Может, ее, Келли и остальных держат в той многоэтажке, что стоит в ее районе, позади торгового центра. Когда они с Келли нашли окно в подвальном этаже клиники, она думала, что они почти что дома. Всего-то оставалось разбить стекло. С каким нетерпением ждала она, когда выбежит на свободу, вдохнет свежий ночной воздух. А вместо этого за окном оказался грунт. Они были под землей. Весь подвальный этаж находится под землей.

В одиночном заключении мысли твои сначала становятся бешеными, а потом и безумными, например, а что, если это здание целиком находится под землей?

Одиночное заключение может довести тебя до того, что захочется умереть.

МОЕ ТЕЛО – ЭТО ВСЕ, ЧТО У МЕНЯ ЕСТЬ.

Что она вообще тут делает, черт побери? На фотографиях в брошюрах и на веб-странице изображена какая-то нереальная, идеальная клиника Преданных Сестер, и там ничего подобного нет. Все выглядит чудесным и пушистым. Этот куб с голыми стенами ничего общего не имеет с веселыми комнатами на картинках, глядя на которые ее родители решили, что стоит потратить сто тысяч на то, чтобы отправить ее сюда. Здесь все не похоже даже на ее бывшую палату в отделении анорексиков, где были бледно-лиловые стены, мягкое освещение, а на заколоченных окнах изображались живописные пейзажи, чтобы пациент не скучал по просторам, что остались там, снаружи. Здесь нет никаких приятных мелочей: ни листочка почтовой бумаги с золотым логотипом Сестер, ни карандаша или шариковой ручки, никакой мебели, кроме этой расшатанной железной кровати. Голый цементный пол. Вся комната белая, нет ни часов, ни лампы возле кровати. Лишь потолок, такой высокий, что не дотянуться, да лампочка, защищенная решеткой, а то вдруг ты решишь разбить ее и начать резать себя, да стальной унитаз в углу, вот и все. Представьте себе сумасшедший дом. Нет. Представьте себе тюрьму.

Так это одиночная камера, или что? Что это за дыра, в которой оказалась Энни? На самом деле Энни Аберкромби отправили в самую засекреченную часть псевдоклиники Преданных Сестер. Это казематы, в которых они прячут свои неудачи. Упрямых пациенток, которых не удалось «вылечить».

Но Энни все же не падает духом. Ей кажется, что она продержится, обследует все и найдет выход.

Ей хотелось бы думать, что в эту тюрьму ее бросили только на время. Например, все это придумала Дарва, отчаявшаяся уже заставить ее есть столько, чтобы прибавить в весе, и решившаяся запугать ее с помощью таких крайностей. Интересно, если ей удастся обмануть Преданную, и та подумает, что Энни стала есть больше, ее выпустят отсюда? Неизвестно.

Но в голове у нее, будто крысы в тюремных подвалах, носятся совсем другие мысли. А что, если Преданные Сестры перевели ее сюда, как ненужную вещь со склада? Вдруг, они как бы поставили на ней штамп: «Списано за негодностью», и вот теперь она сидит здесь, и в будущем ее не ждет ничего, кроме крематория или мусорного контейнера, куда ее положат вместе с прочим хламом. Она так и представляет, как они сообщат родителям эту новость: Преданная Домнита, а может, и сама знаменитая Мать Имельда, которой Энни никогда не видела, позвонит и будет любезно говорить по телефону, и папа торжествующе улыбнется, а мама всхлипнет. Имельда тактично сообщит: «И как раз тогда, когда у нее так хорошо пошли дела. – И сочувственным тоном расскажет новость, а голос ее будет привычно разливаться флейтой, похожий на дурное соло в школьном оркестре. – Бедняжка Энни, она же прибавляла в весе, вы были бы так рады! Мы собирались отправить ее домой с почетной грамотой, но она умерла».

Немного придя в себя, Энни ложится на спину, скрестив руки на груди. В некотором роде это даже заманчиво, она же добьется своего, именно того, чего так хотела. Энни Аберкромби наконец будет стройной, стройнее, чем представляла себя в самых радужных надеждах, похудеет так, что останутся только светлые волосы, и красивые очертания костей будут четки и не искажены никакими наслоениями.

Но сама она уже этого не увидит!

Не взглянет в зеркало и не останется довольна собой, а ведь Энни посвятила жизнь тому, чтобы похудеть и не беспокоиться о себе.

Было бы неплохо поговорить с Келли, но где она, Энни не знает. При всей своей тучности, Келли пыталась убежать. Ее толстая подруга так рыдала, пока ее везли прочь, что Энни едва слышала, как бранит ее сестра Дарва, не чувствовала, как вцепилась ногтями ей в запястье Преданная Эвлалия; только когда ее раздели, она заметила следы на коже. Какой ужасный звук раздался, когда Келли, теплая и большая, шлепнулась на цементный пол. Бедняжку уже поймали, а она все рыдала и рыдала. «Это я во всем виновата, – думала Энни, когда Келли увезли на каталке. – Мне нужно было сразу догадаться, что лишний вес не даст ей бежать». Даже сейчас она переживает свою вину.

Бедная Келли сидит взаперти и мучается, она где-то здесь, в Веллмонте, это понятно, только где именно? Может, ее держат в столовой Преданных, и она истекает слюной, видя, как Сестры едят макароны или пудинг Нессельроде^[39]? А что, если ее бросили в какой-нибудь колодец и заморили голодом до смерти? А вдруг она от отчаяния начала обгладывать собственную руку? Она может быть где угодно, например в соседней камере, и жизнь еще теплится в ней только благодаря капельнице с глюкозой, а ничего другого ей не дают. Или ее кинули в котелок и варят на медленном огне к обеду, с картошкой и травами. Энни уже кажется, что на тарелке, которую с улыбкой приносит ей Преданная Сестра Эвлалия, под голландским соусом лежат кусочки Келли. Эти подозрения не дают Энни поддаться соблазну, когда ее камеру наполняют головокружительные ароматы бифштекса из вырезки и горячего шоколада. Как ни ужасна эта мысль, но Энни ей в какой-то степени даже рада, потому что безупречный контроль над собой заключается в том, чтобы суметь отказаться от всего, чего хочется. Когда рот наполняется слюной, а воля пошатнулась, она говорит себе: «Может быть, это кусочек Келли».

ВЫ НЕ МОЖЕТЕ СОБЛАЗНИТЬ МЕНЯ.

Господи, если Келли не здесь, на тарелке, то где она? Каждый раз, когда Преданная Эвлалия приходит с еще одним великолепным, отвратительным блюдом, Энни спрашивает о Келли, но Эвлалия с ней не разговаривает.

Нельзя сказать, что Энни не старается разговорить ее.

– Неплохо выглядите, – говорит она иногда. Или: – Должно быть, такая тоска работать тут с заключенными. Кстати, я в этой тюрьме одна или нет?

Сухопарая Преданная ухмыляется и молчит. Иногда она смотрит на нее холодными глазами. Иногда занимается делами, намывает стальной унитаз.

Иногда Энни задает вопросы.

– Должно быть, непросто оставаться Преданными. А чему вы, собственно, преданы?

Эвлалия не отвечает. Она никогда не отвечает.

Однажды она попробовала спросить:

– Для вас это религия или как?

Эвлалия бросила на нее бессмысленный взгляд и сделала вид, что ничего не слышит.

Таковы правила. Никто не станет с ней разговаривать, пока она не съест все до крошки и не оближет тарелку. Эвлалия с ней не разговаривает, а Келли нет рядом, и ей так одиноко, что она вот-вот умрет от этого, и самое ужасное, что они будут все так же молчать, даже если она умрет. Она знает, что в этом коридоре работают и другие Преданные Сестры, слышно, как за дверью шлепают по полу их сандалии, но она никогда не видит их и не может с ними поговорить, по крайней мере в коридоре. Здесь никто не поддерживает беседу, и до ее слуха не доносится ни слова, что же до посетителей, то о них можно забыть. Сюда они никогда не придут. В таких местах не навещают родственники. Вот что такое одиночное заключение. На этаже анорексиков ей не давал выйти из комнаты электронный шлагбаум, но она могла встать у двери и выглянуть; иногда по коридору под присмотром крупной, неуклюжей Преданной шла какая-нибудь пациентка, и они махали друг другу рукой; иногда девушка замедляла шаг, и они успевали поговорить. В палату приходила диетсестра; каждый раз, когда Энни выдергивала иглу от капельницы, приходила Преданная, ответственная за внутривенное питание, один раз приходил врач, один раз – психоаналитик Преданных, некрасивая, похожая на колоду женщина, которая спрашивала ее, не хочет ли она поделиться с ней своими страхами. Там к ней заходили разные люди, а в этой камере без окон она теперь непередаваемо одинока. Никто, кроме Преданной Эвлалии, которой поручено следить за ней и кормить ее, хотя бы для видимости, – никто не заходит в камеру Энни Аберкромби и не выходит оттуда.

Более того, Эвлалия сообщила, что с ней никто не будет общаться до тех пор, пока она не начнет есть, и лучше бы это произошло поскорее, а не то…

Вот она, зловещая часть уравнения. «А не то…» Наплевать, Энни живет в соответствии со своими убеждениями, а если понадобится, то и умрет за них. Обжираться в надежде, что вы смягчитесь и станете со мной разговаривать? И не рассчитывайте. Я не отступлюсь и умру от тоски, поняли?

ВЫ НЕ СМОЖЕТЕ ПЕРЕХИТРИТЬ МЕНЯ.

Как же это похоже на этих сволочей. Они дождутся, пока подросток изголодается по общению. И когда ты откроешь рот, туда тут же сунут отвратительное кушанье.

Хорошо. Так что, никто с ней не станет разговаривать, пока она все не проглотит и не скажет «ням-ням»? Ну и пусть катятся ко всем чертям.

ВЫ НЕ СМОЖЕТЕ ИЗМЕНИТЬ МЕНЯ.

Но у них есть особые методы.

Жизнь здесь состоит из постоянной череды сделок, где нужно выбирать «или-или», и она уже совершила их все и уперлась в стену. Вот и последнее предупреждение. Если она не будет есть, они примут меры. Господи, она слышала об этом от Дарвы. Или ты будешь есть, и мы выпустим тебя и разрешим развлекаться вместе с другими девочками, или ты останешься в своей палате, пока не поешь. Или ты станешь есть и наберешь вес, или…

Вот оно и наступило. Она подошла к последней черте. Первым из каждой пары предложенных вариантов она уже не воспользовалась, и теперь она, будто ныряльщица, должна сделать последний шаг. Еще один шаг, и она узнает, что означает то страшное «или».

– Проклятье, – шепчет она, глядя на свои голые руки; следов от пластыря почти не осталось. Когда они с Келли убежали, она оторвала пластырь, который удерживал трубочку от капельницы, и вырвала из вены иглу. Как будто скинув лишнюю сотню фунтов, она бросила стойку с капельницей в палате. Синяк на тыльной стороне ладони исчезает, дырочка от иглы почти зажила. – И о чем я тогда думала?

Они и на самом деле махнули на нее рукой. За все те часы или дни, что прошли со времени побега, никто не потрудился прийти и снова поставить капельницу.

Более того, Преданная Эвлалия, ответственная за кормление самых упрямых узниц, уже поставила крест на Энни. Она входит, не говоря ни слова, оставляет поднос и уходит. Через час она возвращается, смотрит на нетронутую порцию и поворачивается, даже не вздохнув и не пожав плечами (типа, «Ты же себя просто гробишь!»). Она и бровью не поведет, просто поставит в табличке птичку, отметив еще один несъеденный обед, а ведь для Дарвы это означало как минимум огромное поражение, повод для слез и долгих упрашиваний. Для нее, начинающей Преданной, каждый кусочек, оставшийся у Энни на тарелке, был катастрофой, трагедией на весь день. А эта просто рисует птичку в таблице, ставит металлический поднос с тарелками и уходит. Нет ей дела, что Энни не ест. И наплевать ей, чем Энни занимается.

Дарва, конечно, тоже не мать родная, но казалось, что этой Преданной с большими прямоугольными ступнями и глупой улыбкой, было не все равно, что происходит с порученной ей девочкой-анорексиком. Она доставала Энни так, как будто лично отвечала за каждую унцию, которую та съест, а что же Эвлалия и та незнакомая ей Преданная мымра, которая сидит перед мониторами в конце коридора? Им Энни совершенно безразлична. Эвлалия никогда не приглядывает за ней, не пытается застукать Энни за тем, как она прячет продукты или блюет в стальной унитаз. Она долго гремит задвижкой, как будто предупреждая заранее о своем приходе, а потом приносит поднос со множеством наполненных до краев тарелок. А какие здесь столовые ножи… Они ведь даже не пластиковые. Хотя они забрали у нее браслет и другие мелочи, чтобы она не порезала себя, Эвлалии будет наплевать, если даже Энни вырежет свое имя столовым ножом на собственном животе. Теперь им начхать на Энни Аберкромби.

Сейчас, когда ей не ставят капельницу, – это было первое, чем Преданные решили больше не утруждать себя, она выпивает капельку сока, а после этого делает упражнения и накачивается водой, чтобы сохранить форму. Сейчас, когда она ложится на спину, живот, кажется, выступает на полдюйма меньше, а руки, она уверена, становятся тоньше. Еще несколько дней в таком режиме, и она снова станет такой, какой была до того, как ее забрали, и даже лучше, чем раньше. Может, ей даже удастся достичь желанной цели, веса восьмидесяти с небольшим фунтов^[40], и она будет красива. Вставая, она проводит ладонями по телу и ощущает себя стройной. Пусть у нее немного кружится голова, но она достигла очищения. Если она все правильно сделает, то, наверное, ее душа воспарит, и не придется больше бороться со страстным желанием что-нибудь съесть (ЕДА – ЭТО ЗЛО). У нее звенит в ушах, как будто хлопает крыльями многочисленная стая птиц.

Хотя, возможно, по коридору что-то катят. Она часто слышит этот шум, который приближается, становится громче, раздается за самой дверью ее камеры и затем затихает где-то вдалеке.

Так что же с ней на самом деле творится? Не теряет ли она сознание? Может, у нее галлюцинации? Она не может понять. Только чувствует, что некоторые части тела как бы плывут. Великолепно. Энни Аберкромби вот-вот освободится от собственного тела. Энни очистилась и готова перейти в другое измерение.

Потом приходит Эвлалия, и Энни опускается на землю. На эту планету. В это заведение. На эту тюремную койку.

– Здравствуйте, сестра Эвлалия.

Эвлалия подходит к ней с подносом, и Энни задумывается. Она решает сопротивляться.

ВЫ НЕ СМОЖЕТЕ ИЗМЕНИТЬ МЕНЯ.

А потом наступает то, о чем ее предупреждала Дарва. В этом заведении приходится постоянно выбирать: или ты делаешь, что тебе говорят, или тебя заставят страдать. Иглы от капельниц. Кормление через силу. Эта камера. Или ты смиришься и станешь есть, или… Пока что, несмотря на все злоключения, самого страшного из этих «или» ей удавалось избежать.

Пока что.

Но оно приближается, и слышен заметный щелчок.

Вот оно, то, что будет дальше.

Она слышит приближение того, что должно случиться, в том, как презрительно фыркает эта жуткая Эвлалия, опуская поднос. Все свежее, а она не ела уже несколько дней. Может, стоит ради Эвлалии немножко поклевать. Чуточку съесть, для вида.

Надо сделать над собой усилие. Она берет в руку вилку.

Эвлалия поворачивается, чтобы уйти.

– Вы разве не будете смотреть, как я ем?

Эвлалия хмурит брови, и они становятся похожими на жуков, ползущих по ее лбу один за другим, и поднимаются до самого платка, который Преданные носят на голове.

– Бельгийские вафли^[41]. Ням-ням. – Она накалывает на вилку отрезанный кусок.

Насекомые все так же ползут по лбу Эвлалии. Все такие же прямые брови, выражающие неодобрение.

– Мои любимые. – Самое ужасное, что раньше, до того как Энни прекратила есть все, что доставляет удовольствие, бельгийские вафли действительно были ее любимым блюдом. Если она сейчас начнет есть, то ей, возможно, будет не остановиться; тогда она потеряет все то, чего добилась, в одном-единственном головокружительном, прекрасном порыве обжорства. Рискованно, но ей нужно как-то заставить эту женщину смягчиться. Держа вилку в руке, она смотрит на Эвлалию. – Правда. Я еле сдерживаюсь.

Как только Энни дождется хотя бы малейшего интереса, она отправит кусок в рот.

Эвлалия пожимает плечами и отворачивается.

«Попробуем приручить ее», – в отчаянии думает Энни. Бросим наживку.

– А что, все Преданные такие страхолюдины, как вы?

Этим риторическим вопросом она пытается добиться от непреклонной хранительницы хотя бы нескольких слов, но Эвлалия не реагирует. Она почти не меняет позу, переводя взгляд с полной тарелки на лицо Энни, и еще плотнее сжимает губы.

– Я хотела сказать, вы такие преданные, ну, понимаете? А как вы начали этим заниматься?

Об этом Энни думает с тех самых пор, как попала сюда: отчего толпа некрасивых женщин решила посвятить себя издевательствам над подростками? Вполне возможно, что эти непривлекательные, неуклюжие сволочи ловят кайф от того, что заставляют худых девочек толстеть, а толстых – худеть. Посторонние, наверно, назовут Энни симпатичной, но сама она считает себя толстой и безобразной, и поэтому совершенно не догадывается, что женщины, которые выглядят, как Эвлалия, могут ей завидовать. Она не подозревает, что при всех своих высокопарных разглагольствованиях о том, что нужно сделать тело безупречным, Преданные Сестры на самом деле решительно настроены заставить всех хорошеньких девушек страдать.

– Вы нас ненавидите, да?

Наступает очередная жуткая пауза, за которой стоит лишь пустота.

– Вы не собираетесь мне ничего говорить?

Поджав губы, будто обиженная школьница, безобразная Эвлалия уходит.

Вернувшись, угрюмая Преданная вовсе не обращает внимания на то, что Энни притронулась к еде. Ей совершенно безразлично, что ее подопечная заставила себя скушать кусочек – а там же и клубника, и сироп, и сливочное масло, и взбитые сливки, с ума можно сойти! – и сумела сразу же остановиться. Энергичная походка Эвлалии выдает ее тайную радость. Она забирает поднос и бодро шагает по коридору. Как будто случайно вспомнив, она возвращается запереть дверь.

Энни холодеет и каменеет. Преданные уже решились на следующий шаг.

Помни, здесь действует правило «или-или». Или ты делаешь, как мы сказали, или пеняй на себя.

Ну вот она и дождалась. Наступило то самое «или».

Она слышит, как посвистывает Эвлалия в дальнем конце коридора.

Следующий звук, который ей суждено услышать, это грохот каталки, которую прикатит сюда мымра, наблюдающая за мониторами, а на каталке будут ремни-держатели и хлороформ, чтобы она не стала вырываться и не нанесла себе увечий. Здесь, в казематах, не используют высокотехнологичное оборудование. Через минуту Преданные вкатят в ее камеру каталку, вывезут ее отсюда и отправят прямо в тот ужас, который называется «или».

Притаившись в проеме между стеной и стальным унитазом, Энни разглядывает комнату, надеясь найти выходы, которых не замечала раньше, но выйти отсюда можно только через дверь, откуда обязательно появится Эвлалия с каталкой.

Я НИКОГДА НЕ СДАМСЯ.

Она знает, что будет дальше, ей об этом еще в самом начале рассказывала Преданная Дарва. Если она не найдет способ отсюда выбраться, сестры «примут меры». Ее пристегнут ремнями к каталке, отвезут в засекреченную палату и… она уже задумывается, а сделают ли ей наркоз, перед тем как вставить желудочную трубку?

Глава 22

Дэйв и двойняшки Аберкромби сидят в тени одинокого дерева посреди выжженной солнцем пустыни к югу от долины Монументов^[42]. Дерево растет в нарядной кадке у входа в «Мощный трицепс», дорогой спортивный центр, где спасаются подтянутые обращенные и оплывшие жирком грешники. Ребята приехали сюда по наводке монашек-кармелиток из Мексикан-Хэт. Это последняя станция «подземной железной дороги», по которой их направил брат Теофан из Сноумасса, штат Колорадо. Сколько времени назад это было? Они провели столько дней в пути, что теперь ужасно измотаны.

Они совершенно не рассчитывали, что увидят здесь вот это.

– Интересно, не ошиблась ли та монахиня, послав нас сюда, – говорит Дэнни. – Это все чертовски непохоже на монастырь.

– Или на ашрам, – добавляет Дэйв.

– Или на церковь, – договаривает Бетц.

Дэйв, прищурившись, смотрит на островерхую крышу, на вращающуюся вывеску, на эмблему, сверкающую в белых лучах солнца.

– Не похоже, но кто знает.

Странно, начав поиски Энни в Кентукки, от какой-то готической громадины, а потом проехав через Скалистые горы, через каньоны и ущелья, через долину Монументов, оказаться теперь всего-навсего перед дорогим фитнес-клубом, но так уж случилось. Удивляет и то, что в таких местах вообще есть тренажерные залы.

Но задумайтесь. Согласитесь, они же повсюду. Неосвоенные земли, где когда-то были лишь извилистые дороги среди красных песков, среди скал и холмов из песчаника, сейчас покорились человеку. Даже в заповедниках появились спа и тренажерные залы, и в любом магазине вы найдете медикаменты и тренировочные костюмы из спандекса, махровые головные повязки, иногда украшенные бисером или узорами индейцев-навахо, чтобы никто не забыл, что когда-то здесь был Дикий Запад. Раньше здесь снимались все без исключения голливудские вестерны, но теперь холмы сравняли, скалы взорвали и все зацементировали, чтобы разместить святилища питания и фитнеса, тех двух моторов, которые двигают вперед эту огромную страну.

В старые времена туристы приезжали сюда посмотреть на фигуры выветривания из красного песчаника, посетить индейские деревни, поучаствовать в пляске зеленой кукурузы^[43] или помолиться в какой-нибудь миссионерской церквушке, но сейчас все по-другому.

Теперь храмом стало человеческое тело.

– Ну, – говорит Дэнни, – и что дальше?

– Не знаю. Дэйв?

Он корчит рожу.

Столько времени они сюда добирались, а теперь? Они не представляют, что делать.

Спортивный клуб расположен в огромном кирпичном ангаре, вокруг которого пышно растут деревья. Развевается красный флаг с изображением золотого трицепса на фоне эмблемы, которую они уже легко узнают, и от этого у Бетц бегут мурашки по коже. Над зданием вращается пирамидка, сверкающая в слепящих лучах солнца: добирались они сюда из дурного мотеля в горах возле Мексикан-Хэт, штат Аризона, дольше, чем предполагали. Двери «Мощного трицепса» распахиваются и закрываются с пугающей регулярностью, выпуская струи прохладного воздуха. То и дело люди заходят внутрь, а потом выходят, румяные и довольные тем, что искупили грехи и добились праведной физической формы.

Сидя на краешке каменной кадки, Бетц и ее спутники поглядывают на тонкое облако воды, распыляемое круглосуточной поливальной системой, и ждут. Что теперь? Этот вопрос заставил их остаться снаружи фитнес-центра, и вот они наблюдают за приверженцами новой веры. Ответа у них нет.

– Так что, – сердится Дэнни, – мы собираемся войти или ждем кого-то?

Дэйв – ее Дэйв! – отвечает:

– Хороший вопрос. Ведь монахиня не сказала.

– Монахиня вообще мало что сказала. Интересно, как поступил бы сейчас Теофан?

– Успокойся, Дэнни. Он говорил, что мы поймем, что делать, когда доберемся до места.

– Да, верно.

Бетц добавляет:

– Он сказал, что жизнь состоит из многих и многих шагов, которые надо совершить.

Приятная неожиданность: Дэйв улыбается.

– Да, он так и сказал!

– Вам легко, – ноет Дэнни, – а я, черт возьми, умираю с голода.

Бетц трогает брата за руку; он делает гримасу, и двойняшки строят друг другу смешные рожи: он – свою фирменную морду на Хэллоуин, а она – мерзкую физиономию. Бетц говорит:

– Ждать осталось недолго. Не знаю, что мы здесь собираемся делать, но вряд ли это займет много времени.

Приехали они сюда, собственно, потому что приняли на веру то, что им сказали. Брат Теофан подежурил на холме над монолитной постройкой Преданных в Сноумассе, пока трое подростков спали. Когда Бетц и мальчишки проснулись, они обсудили свои планы. Старый монах, кивнув, рассказал им о «станциях», составляющих «подземную железную дорогу»: можно начать в неприметном местечке, населенном ортодоксальными евреями, или у мусульман, или у кармелиток, обратиться к любым верующим, которые прячутся в каньонах и вдоль рек, хотя буддистов, по его словам, найти труднее. В этих краях скрывается много изгнанников, они живут в предгорьях и возле высохших рек, их жилища громоздятся на склонах ущелий по всему Колорадо. Даже в наши дни там благополучно и незаметно для посторонних обитают те, кто верит в жизнь после смерти.