Текст книги "Подземелье"
Автор книги: Кирилл Партыка
Жанры:
Прочие детективы
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 21 страниц)
36
– Нет, ты мне объясни, как это вы потерпевшего проворонили, а? – Онуфриев напирал на лейтенанта Седых объемистым животом.
– Я ж говорю, мы оттуда заехали, а там дорога перекрыта, – оперуполномоченный указал рукой в сторону тупика. Мы хотели с другой стороны, а тут мотоцикл заглох. Пока туда-сюда – он, видно, и прошел.
– Туда-сюда! – рявкнул Онуфриев. – На кой черт вы тут колесили? У тебя какая задача была? Оставил бы одного при мотоцикле, а со вторым шел бы, куда послали.
Бестолковщина! Ладно, погоди, разберемся еще с тобой.
Подполковник резко повернулся и зашагал к подъезду, возле которого мелькали орудовавшие на месте происшествия сотрудники. Седых медленно поплелся за ним.
Несмотря на то, что в течение часа в самом доме и вокруг него тишину нарушали чрезвычайно шумные события – стрельба, беготня, а чуть позже гудение подъезжающих машин и прочие звуки, производимые следственно-оперативной группой, хоть и колотили уже бесцеремонно милиционеры в двери квартир, желая выявить возможных свидетелей – несмотря на все это, большинство окон по-прежнему оставались темными, будто за ними люди спали бесчувственным сном, или вообще это был не жилой дом, а приют для слепоглухонемых.
Онуфриев с раздражением подумал, что лет десять-пятнадцать тому назад весь двор кишел бы сейчас любопытными, а ныне – вот вам, пожалуйста, ноль реакции! Он и сам не знал, почему его злит это обстоятельство – ну, равнодушнее и пугливее сделался народ, известное дело – но как-то нехорошо и тревожно становилось старому милицейскому волку от такого всеобщего спокойствия населения. Будто и не нужна была никому эта их возня с мертвыми телами в вонючем подъезде. Будто вообще никому ничего ни от кого не было нужно.
Подполковник сплюнул и взошел на крыльцо. Навстречу ему из распахнутой двери появился судебный медик, стягивая на ходу с рук резиновые перчатки.
– Ну, что там? – осведомился Онуфриев.
– Полный порядок. Два жмурика. – Эксперт подозрительно растягивал слова и старался дышать в сторону.
– Один ваш, а второй…
– Это мне известно, – прервал его начальник РОВД. Что по существу?
– По существу – у педагога девять огнестрельных. Половина смертельных. Так что, можно сказать, били кучно и наповал.
– А у второго?
– А у второго – одно. Зато прямо в лоб. В височную область. Но стена сзади… – эксперт присвистнул. Будто из пулемета строчили. С трех метров попасть не могли!.:
– Ладно, разберемся, – буркнул Онуфриев. Он тут же слегка вздрогнул, потому что сзади над самым его ухом забубнил вдруг голос лейтенанта Седых, которому невтерпеж было ждать завтрашних разборок и хотелось немедленно объясниться с начальником.
– Товарищ подполковник! Разрешите?.. Мы когда выстрелы услыхали – сразу в подъезд. Марченко, помдеж, на пороге споткнулся, мы чуть через него все не попадали. Я смотрю – а тот сверху целится. Ждать, что ли, пока в лоб прилетит?
Но я вообще по ногам старался…
– Да уж вы постарались! – прорычал Онуфриев. – Снайперы! Не видели, что ли, что у него пистолет пустой?
– Не видели. Темно, и когда там было присматриваться?! – ощетинился в ответ подчиненный. – Я оружие правомерно применил. Он же человека убил. Или подождать было, пока перезарядит?
Оперуполномоченного обижала и пугала странная реакция начальника на его, конечно же, оправданные действия. По молодости лет и из-за отсутствия опыта в подобных делах он не понимал, что вовсе не из жалости к застреленному капитану гавкает на него босс, и расправу над ним никакую не затевает, а есть у подполковника совсем другие причины, чтоб выходить из себя.
В нескольких метрах от Онуфриева и Седых, внутри подъезда, на площадке первого этажа, Николай Логинов, опустившись на корточки, рассматривал распростертый на полу труп завуча. Через распахнутую дверь озабоченно входили и выходили люди.
Через нее же начальнику угрозыска бил в глаза ослепительный свет автомобильных фар. Выше по лестнице гудели озабоченные голоса и шаркали подошвы. Участковый инспектор нетерпеливо объяснялся с кем-то через запертую дверь: «Да я это, Федька, открывай! Чего ты такой ссыкливый?»
До Логинова слабо доходили все эти шумы и движения. Он очень устал, устал до одеревенения в мышцах и мозгах, до почти полного безразличия к происходящему.
Единственным его отчетливым ощущением было чувство опоздания везде и всюду.
Николай тряхнул головой, потому что в глазах у него то и дело начинало двоиться.
Странное перед ним открывалось зрелище. И странность эта заключалась не в тех отталкивающих изменениях, которые налагает на человека смерть. Логинов довольно равнодушно взирал на темные пятна, расплывшиеся на груди мертвеца в тех местах, куда угодили пули, на алую застывшую струйку, сбегавшую с его шеи. Заковыка состояла в том, что изодранная и основательно обгоревшая одежда на трупе больше напоминала лохмотья, чем городской костюм, в котором обычно щеголял Григорий Олконтович. Сквозь дыры проглядывала покрытая ожогами кожа. Черное, перемазанное копотью и тоже обожженное лицо завуча запрокинулось и застыло в гримасе боли.
Над ним в беспорядке топорщились клочья опаленных неведомым пламенем волос.
Логинов подумал, что потерпевший выглядит так, будто прежде, чем застрелить, его слегка окатили из огнемета.
Но на площадке между первым и вторым этажом – Николай старался не смотреть в ту сторону – лежало еще одно неподвижное тело, и никаких огнеметов возле него не обнаружили. Тем не менее, было похоже на то, что незадолго до кончины педагог то ли упал в костер, то ли побывал на пожаре. Впрочем, в костры обычно падают по причине большого перепоя. Григорий Олконтович же спиртным не злоупотреблял. И ни на каких пожарах…
Впрочем – стоп! Как раз и случился только что один пожар. У Головиных! Но, видимо, начальник розыска, действительно, здорово переутомился, потому что ему ни с того, ни с сего представилось вдруг, как из харкающей огнем глотки погреба вырывается Леха Головин с карабином в руках (но, может, и без карабина, какая разница?), а следом прет из огня некто ужасный, клыкастый, ни на что мыслимое не похожий, сдирающий с себя когтистыми руками-лапами клочья дымящейся шерсти…
Николай крепко зажмурился и вполголоса произнес заковыристую фразу, которую вряд ли потом сам сумел бы повторить. В тот же момент на его плечо опустилась чья-то рука. Подняв голову, Логинов обнаружил стоящего рядом Онуфриева.
– Оглох, что ли? – недовольно сказал подполковник. – Зову тебя, зову, а ты матом кроешь…
37
На следующее утро телефоны в кабинете начальника Октябрьского РОВД спозаранку жужжали, пели и звенели, как заведенные. Онуфриев то сдержанно, то с нескрываемым раздражением – смотря кто его доставал – говорил то в одну, то в другую трубку, но порой ему приходилось на полуслове прерывать беседу, так как на столе оживал аппарат прямой связи с областным центром. Аппарат этот начальник милиции величал «тюлюлюем» за требовательный, не похожий на прочие зуммер, настырно выпевающий это самое «тю-лю-лю-лю…» Линией мог воспользоваться не каждый сотрудник УВД, а потому, когда подполковник брал массивную, черно-белую трубку, речь его делалась лаконичной, деловитой и в соответствующей мере почтительной. Впрочем, достоинства своего он не ронял ни при каких обстоятельствах.
А доставали нынче Онуфриева все, кому не лень: и область, и районные «ракомводители», как именовал он местную власть. Трезвон этот начался еще ночью, когда все заварилось, и конца-края ему не предвиделось. Онуфриев и на «стрельца» этого, Седых, остервенился лишь потому, что знал, сколько крови у него высосут всякие грядущие проверки и расследования.
«Питию крови» положил начало дежуривший по управлению майор Стоценко. Однако, быстро уяснив обстоятельства происшедшего, майор резюмировал: вас понял, вопросов не имею. Но все же не удержался и добавил:
– По-глупому как-то получилось. Своих стреляете, чтоб чужие боялись?
Онуфриев, не уловивший в голосе майора особой скорби, огрызнулся:
– Водку ему надо было меньше жрать! Угробил человека ни за понюх табаку.
Целовать его за это прикажешь?
– Да-а, – протянул Стоценко. – Водку Серега потреблял без меры, сами повидали.
Ну, ладно, до связи. – И дал отбой.
Онуфриев не мог знать, какие злющие, когтистые кошки скребли в эту минуту на сердце у дежурного по УВД, как клял он себя за то, что не пустил Репу под полную раскрутку, когда того, балдого, приволокли из вытрезвителя после кабацких похождений. Не ровен час, всплывет эта пакостная история, и не погладят, ох, не погладят по голове добросердечного майора за то, что смолчал, считай – покрыл нарушителя служебной дисциплины. Способствовал, так сказать, формированию причин и условий… Микита, конечно, будет молчать, как рыба об лед. Тоже ведь, медаль за «альтруизм» не привесят. Главное, чтоб из «мочалки» ничто не просочилось.
Черти бы тебя побрали, Репа, алкаш несчастный! Хотя, собственно, и побрали уже.
Но долго переживать по поводу собственной глупой доброты майору не дали.
Дежурные сутки с их обычным «дурдомом» катили своим чередом.
Онуфриев же продолжал отвечать на телефонные звонки, сперва из служебного кабинета, а под утро из собственной квартиры, и в конце концов раскалился настолько, что не узнал по голосу и облаял одного из заместителей начальника управления внутренних дел.
Сейчас, поутру, сидя в своем кресле с легкой головной болью, подполковник прикидывал, какие могут ожидать лично его последствия и вырабатывал линию поведения во время грядущей служебной проверки. В конце концов, повертев в уме так и сяк различные варианты, он пришел к выводу, что никакими серьезными неприятностями данное «чэпэ» ему не грозит. Оружие было применено в строгом соответствии с законом, и прокурор района это уже подтвердил. А по своему, по чужому – значения не имеет.
Сейчас станут доискиваться: можно ли было предотвратить? Вопрос, конечно, интересный. Но и ответы на него можно давать увлекательные. Расплывчатая, одним словом, тема. Причины и условия формировались не здесь. Вот где формировались, там пусть и разбираются, там и спросить есть с кого.
Так, ну какое еще лыко в строку могут поставить? Недосмотрел? Обстановкой слабо владеете, товарищ подполковник? Это – ладно, тут сильно ерепениться не стоит.
Так точно, слабо владеем в какой-то степени. Но ведь не наш, а управленческий сотрудник отличился. Это управление нас контролирует, а не мы его. Но хоть в чем-то и покаяться надо. Самокритику управа любит.
Нервы все равно вымотают. Мало их служба помотала! На коллегии теперь, чуть что, станут тыкать: работу не можете организовать, стрелять куда попало только мастера!
«Да черт с ним!» – вздохнул Онуфриев.
Скоро и на покой. Младший вот только пусть институт закончит – и хорош! Всех чинов не выслужишь, а что для жизни можно было поиметь – и так давно поимел, бедствовать не придется. На пенсию, конечно, не разживешься, но не зря ведь начальником милиции столько лет здесь просидел. Хапать не хапал, служебным положением чересчур не злоупотреблял – во всем мера должна быть, мера и ум – но и ушами не хлопал. Машину купил, коттедж построил, земли кусок имеется, чтоб было где картошку посадить. А главное – с людьми умел ладить. Закон, конечно, исполнял, но не гнул по-дурному. Человек – он человек и есть, каждому жить надо.
Если по всякому поводу «на прынцыпы» вставать, долго не удержишься. За то и уважают в районе начальника милиции, что человеческое понятие имеет.
Под власть, какая б она ни была, Онуфриев хоть никогда половиком не стелился, но и поперек ей ни в жисть не вставал. Про себя хоть «ракомводителем», хоть как его величай, но в жизни к солидному, при должности, человеку соразмерное и уважение должно быть.
Так что не дадут пропасть. Жена вот талдычит: в город, в город… А чего в том городе? Здесь и местечко уже присмотрено, непыльное, да денежное, ждет пенсионера, не дождется. Неперспективный район? А вон артель золотушников в тайге вскрышные работы начала. Ничего, на наш век хватит. Какие на старости лет перспективы нужны?..
Ближе к обеду телефонный стрекот пошел ни убыль, и Онуфриев чуть-чуть перевел дух. Можно было, наконец, заняться текущими делами. Но тут опять длинно запел «тюлюлюй»: снова кому-то занемоглось в высоких инстанциях. Ругнувшись, Онуфриев схватил ненавистную трубку, но тотчас узнал голос подполковника Микиты, и от сердца у него отлегло. Старый конь борозды не испортит, старый друг в карман не насрет.
– Здр-равия жлаю, трщ па-алковник! – сказала трубка.
– Желаю, желаю, – отозвался Онуфриев с усмешкой. Веселый был человек начальник «убойного» отдела и даже в такие трудные минуты не утрачивал природного юмора.
– Ну, и что скажешь? – поинтересовался Микита. – Поселок взорвал, подчиненного моего угрохал, медведи у тебя людей едят. Ты никак на пенсию собрался?
– Что тебе сказать, чтоб на шишку не послать? – отозвался Онуфриев все с той же усмешкой. – Ты кого мне прислал? Не в психушке кадры подбираешь? Дырку для ордена просверлил?.. Правильно. Про другую дырку сейчас надо беспокоиться, вовремя ее вазелином смазать.
– Ты мне заканчивай! – не утерпел Микита. – Был работник, как работник. Недавно медкомиссию проходил. Написали, что нормальный. Это надо разобраться, чего вы с ним там сделали?
– Алкаш он был, вот кто. Как приехал под газом, так и не просыхал до конца. Мы тут тоже не спим, разобрались уже чуть-чуть.
– Ну, не знаю, – проворчал Микита. С этими делами у него было, вроде, в пределах нормы. Я во всяком случае не замечал.
– Ты не замечал, а я вот заметил.
– Ну, а чего ж не позвонил, не проинформировал? Я б его отозвал и опохмелил, как полагается. А то, понимаешь, добренькие все, а расхлебывать некому.
– Нехороший ты человек, – подумав, сообщил Онуфриев. – Так и ищешь, чью бы задницу вместо своей подставить. У меня, знаешь, другие проблемы есть, кроме как за вашими ханыгами в погонах наблюдение вести.
– Ну ты чо залупаешься? – хохотнул Микита. – Я же шучу.
– Шутки-шутками, а Бобик сдох!
– Если бы Бобик, – Микита тяжело вздохнул. – Слушай, а что у тебя Логинов? Репин же его достижения проверял. Вместе, наверное, горькую и жрали.
– Логинова ты зря не трожь, – не согласился начальник РОВД. – Он у меня пашет, как пчелка, перед глазами все время, некогда ему пьянствовать.
– Ой, не скажи! Проверки у вас годом да родом. А тут целая комплексная. И что, Логинов Репина в гости не пригласил, на речку отдохнуть не вывез? Один гудел, другой смотрел? Не смеши!
– Ты подожди, – сказал Онуфриев. – По-твоему – это мы его тут споили, чтоб он справку хорошую написал? Ну, ты и гусь! Не ожидал от тебя. Чихал я на ваши справки.
– Вот ты какой нервный человек, – подосадовал Микита. – Параноик, можно сказать.
Все тебе кажется, что я на тебя хочу собак навешать. Но ты же сам посуди. Они там нос к носу сидели. Если и не пил твой Логинов, то должен же был видеть, что наш вытворяет. Почему тебя в известность не поставил? Зачем покрывал? Ты, если б знал, что с Репиным творится, неужели мер бы не принял? Я понимаю, твой начальник розыска с управленцем отношения портить не желал, да и кому в стукачи охота?! Но что это меняет? Сам же видишь, какой результат.
«Старый ты козел!» – подумал про себя Онуфриев.
Но нельзя было не признать, что предлагал Микита самый что ни на есть оптимальный вариант. Ну, приехал человек на периферию, расслабился, контроля над ним не стало. Ударился в загул. Дело обычное, и раньше случалось. Кто ж виноват, что этот головой слаб оказался? А вот что пьянство его не пресекли вовремя – это да, это – прокол. Но опять же, у начальника отдела забот выше головы. А Логинов смолчал. Ему за ложную солидарность и ответ держать.
– У Николая очередное звание на носу, – нехотя отозвался наконец Онуфриев. – Зарубят.
– Да брось ты – зарубят! – Микита был настроен оптимистически. – Что уж такое ему сделают? Выговор, ну строгий – самое большое. Когда у него срок? Через четыре месяца? Да он у тебя за это время десять раз еще отличится. Убийство, там, или еще что-нибудь. Ты только вовремя представление напиши, сразу и снимем взыскание. Я за этим сам прослежу.
– Обидится, крайнего, дескать, нашли.
– Ну, обидится! На обиженных воду возят. А вообще – сам смотри. Крайних все равно найдут, будь уверен, – подытожил Микита.
Теперь Онуфриев знал, какой версии событий будет придерживаться в дальнейшем его приятель. Он вдруг без особой связи с предыдущим подумал, что система как нельзя лучше соответствует некогда придуманному для нее гербу: глухой щит, которым удобно отгородиться от докучливого воздействия извне, и архаичный меч, пригодный только для того, чтобы пырнуть ближнего своего, но смехотворно бесполезный против нынешней оборзевшей уголовщины.
Усмехнувшись крамольным мыслям, Онуфриев буркнул в трубку: «Добро!» – и начальники отделов распрощались. Настала пора собираться на обед.
Но сборы эти были прерваны появлением заместителя по работе с личным составом, по привычке именуемого в отделе замполитом. Солидный майор в отутюженном мундире, из-под которого сверкала не предусмотренная повседневной формой белоснежная рубашка, негодуя, сообщил, что оперуполномоченный Седых с утра был вызван в прокуратуру для дачи показаний об обстоятельствах ночной перестрелки.
Проболтавшись неизвестно где, полчаса назад он вернулся на службу в состоянии сильного алкогольного опьянения, в каковом и пребывает сейчас на рабочем месте.
Более того, со слов замполита выходило, что на его замечание Седых отреагировал неадекватно, предложив руководителю следовать в направлении, хорошо известном в мужских кругах. Возбужденное душевное состояние сотрудника по-человечески понятно, но это ни в коей мере не оправдывает пьянства и хамского поведения.
Онуфриев смотрел на майора и чувствовал, что в нем закипает злость, вызванная отнюдь не «выступлением» оперуполномоченного. Начальника РОВД давно раздражал и щеголеватый, с иголочки, мундир заместителя с неуставной рубашкой под кителем – в таком мундире пристало являться на парад, а не тянуть милицейскую лямку в заплывшем грязью райцентре; и гладко выбритые, не знающие укусов непогоды щеки майора; и исходящий от него запах дорогого одеколона, контрастирующий с пропитавшими райотдел запахами пота, табака и бензиновой гари. А сейчас – даже это праведное негодование, вызванное, по сути, собственной неумелостью.
«Сунули мне тебя… специалист! – недобро подумал Онуфриев. – В участковые бы, в розыск, чтоб ботинки в пыли и яйца в мыле! Воспитатель! Хрена ль ты кого воспитаешь, если сам дерьмо голыми руками не разгребал, в дежурке от задержанных шарахаешься. Потому и послали… куда следует».
Подполковник вернулся за стол, ткнул пальцем в кнопку селектора.
– Дежурный? Ты зайди, давай-ка, в двенадцатый кабинет. Там Седых заболел…
Заболел, непонятно разве говорю? Аккуратно его на машину и домой. Понял?
Выполняй. Логинова позови, пусть тебе поможет.
Замполит поджал губы.
– Вы ему и слова не скажете?
Онуфриев откинулся в кресле.
– О чем сейчас с ним можно разговаривать, как ты думаешь?
– Я думаю, стоило хотя бы пойти и лично удостовериться, в каком он состоянии.
Для последующего принятия мер.
– Удостовериться, что он пьяный? – удивился Онуфриев. – Так я тебе на слово верю. А чтоб он и меня послал – знаешь, ну никакого желания!
– Так что же это мы позволяем? Меня обхамил, вас пошлет! Мы так далеко зайдем.
– Успокойся, никуда мы не зайдем. Проспится – разберемся. – Онуфриев встал и направился к вешалке. – Все, на обед пора.
– По этому факту я подам на ваше имя официальный рапорт, – сухо произнес замполит.
– Подашь, подашь, куда ж мы денемся!
Онуфриев натянул плащ, нахлобучил фуражку, оглядел себя в зеркале. Когда за заместителем захлопнулась дверь, он пробормотал себе под нос: «Эх, еж твою клеш, белая рубашка! Научил бы я тебя комну… конму…конму-ни-ка-бельности. Дома ты вчера спал, когда этот балбес сопливый на такую херню нарвался. Да черт с ним, со всем. Война войной, а обед по распорядку».
38
Колеса будто прилипли к асфальту, а пальцы – к резиновым рукоятям руля. Мотоцикл заупрямившимся ослом торчит посреди утонувшей во мраке улицы, заглохнув на веки-вечные, каким-то неведомым магнитом удерживая рядом с собой Василия Седых.
Тот и рад бы бросить чертову машину, но не может оторвать рук, схваченных невидимыми наручниками, от никелированных рогов.
Седых вдруг улавливает глухой стук, доносящийся со стороны ближайшего здания.
Хочется думать, что это просто кровь пульсирует в висках, но стук становится все громче и чаще, будто где-то неподалеку громадное свирепое животное – взбесившийся буйвол – бьет копытами об асфальт в приступе нарастающей ярости и нетерпения.
Грохот ударов становится оглушительным, и тогда до оперуполномоченного доходит, что это никакой не топот, а череда выстрелов, причем стрельба продолжается уже довольно давно.
Руки освобождаются как-то сами собой. Бежать, куда глаза глядят, лишь бы подальше от этого места, лишь бы оставить за спиной нарастающий гром. Но оперуполномоченный оказывается перед дверью подъезда, рука хватается за дверную ручку, и дверь, коротко взвизгнув, распахивается. Из открывшегося проема тянет ужасом и смертью. Боковым зрением Василий замечает возникшие справа и слева от него фигуры милиционеров. Они тоже не хотят входить в подъезд, но тускло светящийся прямоугольник затягивает всех троих, как дыра в безвоздушное пространство, и они, сталкиваясь и едва не сбивая друг друга с ног, вваливаются вовнутрь.
Седых не понимает, как в его руке оказался пистолет, но давит на спусковой крючок. Оружие дергается, и пули, ударяя в стену, выбивают из нее фонтанчики штукатурки. Напарники Василия также ведут огонь.
Они стреляют наискосок и вверх, и там, на лестнице, за жидкой оградкой перил, кто-то падает, пораженный их залпом. В следующее мгновение изрешеченная пулями стена вдруг беззвучно трескается и разваливается на куски, а на ее месте образуется громадная дыра с изломанными краями, сквозь которую виден уходящий в бесконечную толщу туннель с извивающимися вдоль стен вереницами старых-престарых труб. Из туннеля потоками заплесневелого воздуха медленно истекает бледное, мертвенное свечение, несущее с собой отвратительный запах химической гари.
Василий оказывается перед дырой. Зев подземелья, словно перекошенный рот урода, медленно втягивает вовнутрь язык белесого свечения. Оно струится вокруг ног оперуполномоченного, поднимается выше, прилипает к одежде, вцепляется в тело и тянет, тянет в мрачную глубину. Вкрадчивая, но неодолимая сила обретает над Василием все большую власть.
– Нет! – кричит он. – Нет! – И начинает выдираться из тенет смертоносного тумана с таким неистовством, будто его волокут кастрировать.
Но трепыхание это результатов не приносит. Тусклая плесень охватывает его все плотнее, залепляет глаза, нос, рот. Василий понимает, что сейчас задохнется, как муха, угодившая в прокисший молочный кисель. Он видит, что стены, пол и потолок коридора вдруг начинают шевелиться. По ним, зарождаясь у самого края дыры и растворяясь в подступившей из глубин мути, пробегают судорожные волны. Свод над головой колеблется, будто в бетоне перекрытий идет обратный процесс – из твердого состояния в вязкое. Седых с отвращением догадывается, что тоннель совершает глотательные движения.
Василий начинает понимать, что это уже чересчур, ничего такого в реальной жизни происходить не может, и предпринимает отчаянную попытку освободиться от клейкой субстанции, а заодно и от заполонившего рассудок бреда. Внезапно он ощущает удар, пришедшийся по всему телу, словно его скидывают с изрядной высоты…
Придя в себя, он обнаружил, что, действительно, совершил неболышой полет – с постели на пол. Было холодно, болела ушибленная спина. Никаких каменных пищеводов вокруг не наблюдалось. Но сперва Василию показалось, что он по-прежнему плавает в прокисшем молочном киселе. Наконец, он догадался, что это не кисель, а утренний свет, сочащийся из окна. Вязкую осязаемость придает ему перепойная слизь, залепившая веки.
Седых сообразил, что после вчерашнего «отрубона» как-то очутился у себя в комнате и теперь валяется на половичке перед собственной кроватью.
Из-под двери тянуло ледяным сквозняком. Опершись рукой о пол, он приподнялся и сел. При этом ладонь угодила во что-то мокрое и липкое. Та же мерзость обнаружилась на подушке и простынях. Оказывается, во сне он умудрился заблевать койку и прилегающие окрестности.
Стуча зубами, он вскарабкался на постель и закутался в испачканное одеяло.
Сквозь ознобливую одурь продирались два вопроса: как ему удалось добраться до своей берлоги, и что он еще успел натворить? Припоминалось, что успел-таки.
Перед глазами замелькало перекошенное лицо замполита.
Василий сморщился. Вот это зря. Полный атас! Попортит ведь гад биографию. Ни звания не получишь, ни черта. И не выберешься из этой дыры никуда. Будет любой рапорт дробить. Надо как-то отмазываться.
Несмотря на отвращение к службе, вылетать с нее так по-дурацки Василию вовсе не улыбалось. Впрочем, терзался он недолго. Да уж, уволят, щас! Можно подумать – в коридоре очередь на теплое место стоит. Вон, Емельянцев, говорят, был случай, с самим Онуфрием подрался, – и ничего!
Василий поднялся с загаженной постели; собрал разбросанную на полу одежду, пошатываясь, добрел до стола и выхлестал полграфина воды, которая показалась на вкус сладковато-горькой. По дороге в умывальник, расположенный в конце коридора, ему вдруг пришло в голову, что, собственно, позапрошлой ночью он убил человека, своего коллегу, пусть даже и сумасшедшего преступника. Убил не на войне и, можно сказать, не в бою. Должен был Василий, как ему казалось, ощущать что-то такое, особенное, может быть, гордость за проявленную решительность, или, наоборот, страх и отвращение. Но ничего он не чувствовал, кроме гадкого похмелья и беспокойства, вызванного ссорой с замполитом. Странно…
Но тут подкатил новый спазм тошноты, и лейтенант, судорожными глотками сдерживая рвоту, устремился к двери умывальника.