Текст книги "Подземелье"

Автор книги: Кирилл Партыка

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 21 страниц)

26

После речной холодины, под добрую закусь первачок потреблялся без задержки. Но только рассупонился Алексей, распустил пояс, расстегнул рубаху, добрую куриную ножку на тарелку с блюда перенес – наливай, братец! – а уж и нечего наливать.

Виктор позвенел порожними бутылками под столом, развел руками: вот те раз!

– Вот те и раз, если в три горла хлестать!

Кликнули мамашу, та пошарила в заначке, но и оттуда младшой успел повытаскать.

Алексей пристукнул кулаком по столу, недовольно заворчал на брата. Тот подхватился: я щас, мигом! Тут-то, конечно, мигом, за этим долго уговаривать не надо.

Виктор проверил фонарь, снял с гвоздя связку ключей.

– Фуфайку накинь, опять простуда возьмет! – озаботилась мать.

Но где там, не холодно ему, изнутри подогревается. Только дверь на веранде хлопнула.

Алексей время терять не стал, принялся за куриную ногу, аж корочка поджаристая захрустела. После рыбалки аппетита на троих хватит, а приготовлено было, как он любил, остро, и соли чтоб чуть лишка. Хоть, говорят, и вредно, но уж больно по вкусу, да еще если со сладкой луковицей в придачу. Жена вот никак этой премудрости не постигнет. Вроде, и умеет готовить (еще бы, когда мужик такой харч обеспечивает), да пресно у нее выходит, не то, что у матери. Нет, хорошо все-таки, что угол свой в поселке.

Нынче в городе, хоть разбейся, а жить по-человечески невозможно. Вон, сосед по лестничной клетке: в фирме по установке железных дверей мантулит, никакой калым не пропустит, на даче горбатится, а дочку замуж выдавал – пришел взаймы просить.

Хотел в ресторане справить, да не потянул, дома гуляли.

Алексей, конечно, помог. Мужик-то хороший, чего склепать-выточить, капканы починить – никогда не откажет, а бутылку за работу, если и возьмет, так вместе и разопьют. Мясца ему подбросил – то-то рад был человек. А денег не дал. Дашь сколько-то, а инфляция, как моль, пожрет. Процента с соседа ведь не потребуешь.

Раньше хоть порядок какой-то был, теперь вообще вакханалия сплошная. А без смазки хоть тогда, хоть сейчас ничего не крутится. Нынче вообще уж обнаглели, без меры хапают. Ни страха, ни совести. Те же менты, что возле Горелой сопки стояли. Прежде бы морды серьезные сделали: откуда едешь, что везешь? Хоть вид бы показали, что службу правят. А тут подошли – сунул, что полагается – взяли без слов и не поморщились, вроде так и надо. С другой стороны – лицензия-то с собой была, запасся на всякий случай. Бочонок икры под ней, конечно, не спрячешь, но все равно. Только им лицензия без надобности. Начал бы бумажками шуршать – обшмонали бы, протокол составили, и бумажки б те не помогли. Тьфу!

И начальник участка – тоже мурло. Бывало, подойдешь, так и так, надо матери помочь, одна мучается. Начальник понимает: кой черт помочь, когда путина вовсю!

Но морду умную сделает: конечно, мать забывать негоже. Что привезешь, тому и рад. Еще руками помашет: брось ты, Леха, я ж не ради этого!.. А в последние годы давай еще кочевряжиться, икра чтоб малосольная, то да се. Конечно, чего стеснягься? Ты, дескать, гребешь, а я что, лыком шит? Знал бы, как оно тут «гребется». А хоть бы и знал. Чужими-то руками! Э-эх. Сволочь кругом одна.

Где Витька-то запропастился? Алексей бросил на стол обглоданную косточку. Пора уж курчонка и запить. Мать неслышно скользила по горнице, занятая своими домашними заботами. Старуха уже, а легкая, сноровистая, любо смотреть. У Алексея потеплело в груди. Жалко, что одна тут мыкается. Не приведи бог, что случится – пока еще из города доберешься. А кроме сыновей ей надеяться не на кого. Чужие, они чужие и есть.

Алексей вспомнил вдруг про жуткие слухи, о которых судачили рыбаки на тони. Мать по вечерам, конечно, дома сидит. И пусть сидит. Усадьба на самой окраине, а по окраинам, говорят, смотри, что творится! Случались зимой в тайге шатуны, но чтоб в такое время, да почти в самом поселке – нет, такого никогда не было. Пусть даже приврали слегка, не без того, но все равно, странный случай.

Он стал раздумывать, от чего бы могло приключиться такое? Прикидывал и так, и сяк, но ни к какому выводу не пришел. Много могло быть причин. Вспомнились вдруг мертвые распадки, куда забрели с братом в поисках ягодных мест, и представилось, какой зверь в таких распадкам может водиться. Испортили тайгу!

От размышлений Алексея оторвал донесшийся со двора шум. Послышалась там какая-то приглушенная возня, скрип и треск, а затем несколько негромких, но тяжелых ударов, будто кто-то принялся утрамбовывать землю торцом увесистого бревна.

Алексей насторожился, прислушался. Что еще такое? Шум стих, но не прошло и полминуты, как опять что-то там началось. Теперь среди прочих невнятных звуков угадывался звон бьющегося стекла.

Витька, что ли, спьяну да сослепу погреб громит? Вечно у него не по-людски все.

Но это как же громить нужно, чтоб аж сюда, через стекло доходило?

Головина-старшего посетило предчувствие недоброго. Он уже начал выбираться из своего уютного угла, чтобы пойти, глянуть на беспорядки. Но тут его, словно хворостиной по спине, хлестнул пронзительный человеческий крик. Прозвучал он, будто издалека, но столько в нем было ужаса и боли, что у Алексея волосы шевельнулись на голове. Мать округлившимися глазами уставилась в окно, по полу, дребезжа, покатилась оброненная ею миска.

Алексей, сдвигая с места тумбу холодильника, вырвался из своего угла, как из ловушки, и метнулся к двери. Со двора продолжали доноситься глухие отзвуки возни.

Погреб! Вот это откуда! Но вовсе не Витька там спьяну куролесит…

Опять едва слышно взвизгнул человеческий голос, и наступила тишина, в которой оглушительно лязгнули маятником старые стенные часы. Старуха слабо охнула.

Алексей уже у самой двери резко поворотил, сунулся в закут, где обычно хранилось оружие, но тут же вспомнил, что Витька сам же все и попрятал. Ох, на собственную голову, видать! Старший Головин выскочил на темную веранду, роняя утварь, метнулся к лестнице, круто взбегавшей вдоль стены к потолочному люку, цепляясь за перила, взлетел на чердак. Фонарь он впопыхах забыл и теперь, поднимая тучу пыли и нещадно матерясь, наугад разгребал шлак в поисках тайника. Секунды отдавались в груди почти физической болью. Наконец рука наткнулась на продолговатый брезентовый сверток. С треском лопнула прочная тесьма, охватывающая грубую материю, и пальцы наконец ощутили гладкую, чуть маслянистую полировку ружейных лож. Среди разобранных двухстволок Алексей нащупал затвор карабина, магазин отыскался тут же.

Он с ужасом подумал, где сейчас искать патроны, ведь как всякий, разбирающийся в оружии, никогда без надобности не держал магазин в снаряженном состоянии, чтобы не слабела пружина. Но прежде, чем оказаться в тайнике, «эскаэс» побывал в Витькиных руках, и, может быть, единственный раз в жизни дурость младшего могла пойти на пользу. Торец обоймы круглился прохладным цилиндром гильзы. Скатываясь по лестнице, Алексей вогнал магазин в паз и передернул затвор.

У нижней ступеньки стояла мать, протягивая сыну мощный фонарь о шести батарейках.

На крыльце Алексей замер. Не нарваться бы сдуру! Направил яркий сфокусированный луч на дверь погреба. Она была распахнута. Снизу доносился хруст, будто кто-то топтался по битому стеклу. Зажав приклад карабина подмышкой и держа палец на спусковом крючке, Алексей двинулся через двор, стараясь ступать бесшумно, словно по охотничьей тропе. Фонарь он выключил. Со светом будешь как голый.

Черный бугор погреба источал угрозу. Алексей это чувствовал безошибочно. Да и какие тут могут быть ошибки?! Если б Витька упал, поранился, сейчас бы мат столбом стоял. Но так-то орать! Алексей не сомневался, что сидя за столом, слышал с улицы голос младшего брата. Чутье подсказывало, что в погребе есть кто-то еще, кто-то такой, что Витька, крепкий и не робкого десятка, вопил, как резаный. От мысли: кто там, под землей? – по спине бежали мурашки.

Головин знал: какие уж вокруг люди ни есть, а никто из поселковых не попрется в чужой двор нагляком, не полезет, пусть даже спьяна, в погреб и не схватится там с хозяином. Не то, чтоб святые были, но не делалось здесь так. Значит там, внизу… хрен его знает, что оно там, внизу! Электричество еще отрубили. Головы бы поотрубать!..

Добравшись до бугра, Алексей замер перед входом. Только и можно было разглядеть, что первую ступеньку ведущей вниз лесенки. Но в глубине черного зева, определенно, происходило какое-то движение, будто кто-то громоздкий и неуклюжий возился там в тесноте, задевая за углы и выступы, сдвигая с места ящики, давя битое стекло. Звонко звякнула упавшая с полки банка, и вслед за этим раздалось недовольное ворчание, от которого Алексей едва не остолбенел.

Судя по голосу, там, под землей, орудовал вовсе не человек. Но кто же?!

В дверном проеме колыхнулся потревоженный воздух, и на Алексея пахнуло зловонием. И тут же легкое дуновение ветра донесло другую – рыбную – вонь, исходящую от развешанных для просушки мешков и рыбацкого тряпья. Разом всплыли в памяти пересуды на тони про медведя и слова брата: «…все кошки с округи сбегутся». Да неужели?.. На запах пришел? Витька!..

Алексей не хотел верить в правильность своей догадки, но уже верил, понимал: да, именно так! И, наверное, ничего другого не оставалось, как хватать в охапку мать, мчаться за помощью к соседям, звонить – в охотхозяйство (нет там уже никого), ментам поганым!

Но Алексей слышал, как утроба погреба перемалывала брата. Да, поздно уже, и шансов, наверняка, никаких спасти непутевую Витькину башку! Но что, вот так и поскакать вприпрыжку с криком «караул»?! Батя б так поступил?.. А если не спасешь и собственной головы лишишься?.. А сбежишь, как жить потом?.. Одно дело – на буржуйские законы чихать, совсем другое – на те, по которым тут отродясь жили, которые – в крови.

Алексей шумно выдохнул, будто вскрикнул, и пригнувшись, как в омут головой, нырнул в темноту дверного проема, откуда тянуло запахом зверя. Скрипнули под ногами деревянные ступени. Щелкнула кнопка фонаря, и мощный луч отбросил темень в глубь подземелья. Но слишком крут и тесен был проход. Пляшущее желтовато-белое пятно выхватило из темноты только низ лесенки да рассыпанные вокруг осколки стекла, среди которых багровели кровяными сгустками вывалившиеся из банок помидоры.

Во мраке погреба кто-то опять грузно заворочался, заскрежетал сдвигаемый с места ящик. Алексей шагнул на последнюю ступеньку, выпрямился, посветил перед собой.

Луч сверкающим указательным пальцем уперся во что-то большое, бесформенное, шевелящееся, покрытое словно клочьями свалявшейся пакли, под которой перекатывались белесые бугры. Космы гнилой пакли висели редко, образуя проплешины, и там сквозь редкий волос проступала пятнистая, будто стариковская кожа.

Из-под бурых клочьев выросли два острых выступа лопаток, и только тогда до Алексея дошло, что перед ним громадная спина какого-то невероятного, почти лишенного шерсти животного, под полуоблысевшей шкурой которого то вздуваются, то опадают мышцы. Что это за животное, понять было трудно, такие в здешних местах не водились. То, что сумел разглядеть Головин, смахивало на чудовище из кошмара.

Тварь сгорбилась над чем-то в углу, не обращая внимания на свет и шаги, будто не испытывая ни злобы, ни любопытства. Она лишь слегка повернула опущенную голову, и взглянула на пришельца вполоборота из-за костлявого бугра загривка.

Алексей, как зачарованный, смотрел на зверя, пока не столкнулся со взглядом его стеклянно блеснувшего зрачка. Взгляд был холодный, пристальный, не звериный. В нем Головину почудились одновременно мука и ярость, будто чья-то грешная душа выглянула на миг из преисподней.

Но Головин, охотник от рождения, уже сообразил, на кого похоже это создание.

Казалось, какой-то ненормальный сотворил в натуральную величину жуткую карикатуру медведя, исказив и изуродовав в угоду больной фантазии каждую черту, каждый изгиб его тела, будто вывернув наизнанку самую сущность живого. Но эта безобразная карикатура во плоти жила и двигалась, повинуясь инстинктам. Она нуждалась в пище. Она охотилась.

Алексей словно позабыл о карабине. Он просто стоял и смотрел, парализованный увиденным. Это его безмолвное стояние продолжалось до тех пор, пока сгорбленная туша не начала распрямляться, возносясь уродливой башкой к потолку. Погреб был слишком низок и не позволял твари выпрямиться в полный рост. Переступая на кривых задних лапах, существо стало разворачиваться. Головину-старшему казалось, что оно движется неторопливо, будто медля оторваться от того, на что он все еще не решался направить луч фонаря.

Луч плясал по туловищу зверя, высветив сначала покрытый свалявшимися клочьями шерсти бок с отчетливо проступавшими на нем ребрами, затем почти голую грудь.

Шерсть сохранилась только на дряблом животе. Алексею вдруг пришла в голову мысль, что этот урод болен какой-то смертельной болезнью, которая все медлила скрутить в последний узел его исковерканные члены. Взгляд Алексея скользнул по угловатому лысому черепу; по сочащейся слюной окровавленной пасти, в которой влажно поблескивали растущие вкривь и вкось, местами обломанные зубы. Их редкий, словно расшатанный ударами частокол, напоминающий изгородь перед заброшенным домом, мешал плотно сжиматься челюстям. Один клык, непомерно огромный, угрожающе торчал вперед, другой был обломлен у самого корня. А из покатых плеч этого существа вырастали вовсе не медвежьи лапы, а голые, подвижные конечности, отдаленно смахивающие на руки человека. Удлиненные, когтистые пальцы хищно сжимались и разжимались. Не для ходьбы были предназначены такие конечности, но рвать ими добычу можно было вполне.

Обморочная вялость навалилась на Алексея. Сбрасывая оцепенение, он наконец опустил луч фонаря к полу и увидел, что позади твари, среди хаоса обломков, в черной поблескивающей луже распростерлось на полу то, что осталось от тела брата.

Будь у Алексея даже достаточно времени, вряд ли он стал бы размышлять, что за блевотина извращенного естества предстала перед ним: поруганное ли чрево тайги извергло монстра, или это кара, ниспосланная таинственными силами за то, что превышена мера грехов человеческих? В памяти мелькнуло слово «мутант». Алексей не любил философствовать и пустые умствования презирал. Но сейчас будто какое-то откровение снизошло на него, чуждое и совсем не ко времени. Давно ведь было видно, как мир вокруг корчился и жутко менялся под действием «радиации» распространившегося зла. Мутировало всё: тайга, звери, люди, жизнь.

Спертый воздух подземелья колыхнулся от клокочущего нутряного рычания. С костяным стуком сомкнулись челюсти с кривыми зубами. Яма пасти превратилась в щель.

«Как же он жрет такой пастью?» – подумал Алексей.

В тесноте погреба зверю не было места для прыжка. Тварь с рычанием потянулась к Алексею, круша последние полки и топча ящики. Хищно взметнулись руки-лапы. Но гены буйных и непокорных предков не дремали в Головине. Лопнула опутавшая сознание паутина, застоявшийся в легких воздух, грозя порвать голосовые связки, рванулся из глотки первобытным охотничьим кличем.

Мать, которую выгнала на крыльцо обморочная боязнь за сыновей, едва не повалилась с ног от яростного вопля, взметнувшегося из глубин погреба. Гулко и часто ударили выстрелы, потонувшие на мгновение в неистовом реве зверя, а затем дверной проем озарился изнутри вспыхнувшим пламенем. Мать медленно осела на влажные доски.

Деточки мои! О, Господи, за что кара твоя?!

Она больше не чаяла увидеть сынов живыми. Ад пробивал себе дорогу из-под земли. (Мать не могла видеть, как короткими рывками отдачи дергался полуавтоматический карабин в руках Алексея, и шальные, не попавшие в цель пули пробивали тонкий металл бензобака от лодочного мотора «Вихрь», будто по предначертанию свыше принесенного в погреб младшим сыном.) Сполохи крепчали с каждой секундой, и вот уже бело-желтые, подмаранные дымом жгуты огня выхлестнулись во двор. Цепляясь за перила крыльца и беззвучно шевеля губами, мать смотрела, как набирает силу подземный пожар и огненные чертенята вовсю уже пляшут по деревянным косякам входа. Там, в этом пекле остались ее дети, и не было голоса, чтобы позвать их.

Мать вздрогнула.

Внезапно из превратившегося в гигантскую печь погреба вынырнул человек, заметался по двору, срывая горящую одежду, возле забора повалился в широкую, грязную лужу, червем закрутился в спасительной жиже.

Сбив огонь, Алексей, мокрый, с вытаращенными глазами на опаленном, перепачканном сажей лице, взлетел по ступеням веранды, подхватил на руки старуху и бережно понес ее в дом. Вслед из полыхающего погреба захлопали выстрелы, через мгновение их трескотня сделалась непрерывной. Это от жара рвались патроны. Потом ахнуло основательней.

Алексей в нерешительности остановился. Нет, в дом – это, пожалуй, напрасно.

Понимал ведь, какой ветерок здесь дунет, если настанет очередь треклятого брезентового мешка. Сама-то взрывчатка сгорела бы тихо-мирно и всё, но есть там от чего сдетонировать. Эх, Витька, Витька!..

Опустив бесчувственную старуху на топчан в сенях, Алексей заметался по комнатам, отыскивая документы на усадьбу, паспорта, материну сберкнижку. Где-то были у нее припрятаны и наличные. Черта с два найдешь, когда нужно!

На перетряхивание комодов и сундуков ушло несколько минут, но Головину показалось, что не меньше часа. Шарахнуть же могло в любую секунду. Наконец, рассовав по карманам документы и деньги, подхватив старуху, Алексей выскочил на крыльцо. Опасливо огляделся, но не из-за боязни скорого взрыва. Другой страх оказался сильнее: наповал ли уложил ту гадину? Неровен час, выкарабкалась из огня, пока орудовал в доме, и нагрянет откуда-нибудь из-за угла.

Но вокруг было пусто. Головин перевел дыхание и, стараясь не глядеть на харкающий пламенем зев, рванул через двор.

Погреб братья строили основательно, даже добрую вентиляцию соорудили, чтоб продукт от сырости не гнил. Теперь вентиляция создавала мощную тягу. Нарастающий гул огня перемежался треском дерева и звучными хлопками. Полыхало на славу, да еще хранившийся в погребе самогон добавлял жару, больно хорош да горюч был.

Когда до калитки оставались считанные шаги, за спиной Алексея оглушительно бухнуло, и земля словно выпрыгнула из под ног. В затылок ударило раскаленным молотом. Падая, Головин сделал отчаянную попытку прикрыть собой мать от несущегося вслед раскаленного вихря.

На том месте, где горбился земляной бугор, ослепительно полыхнуло. Непомерно длинные тени потеками испарившейся темноты расплескались во все стороны. Тугой грохот, словно лопнула исполинская шина, сотряс окрестность, прокатился по поселку, ударился об окружавшую его кольцом стену тайги и, дробясь многократным эхом, ушел в сопки.

Испепеляющий смерч закрутился над двором, круша постройки, ломая деревья. В неистовом веселье от обретенной свободы он, будто щелчком великаньего пальца, сшиб с дома крышу, повалил изгородь, топнув гигантской ножищей, взметнул над подворьем комья земли и горящие обломки.

Раскаленный ураган пронесся над распростертыми телами матери и сына, налетел на поселок, отозвавшись по всей округе звоном бьющихся стекол и неистовым лаем всполошенных собак.

Когда схлынул жар, Алексей приподнял голову, на которой трещали и дымились волосы. Огляделся. В беспросветное небо величаво уплывало клубящееся, подсвеченное снизу сполохами облако, из него сыпались на землю щепки от перемолотых взрывом бревен и досок, какие-то пылающие комья и клочья.

Занялся угол покосившегося дома, и в мелькающем свете пожара Алексей разглядел огромную воронку, продавившую двор посередине. Он оглядел мать, которую прикрывал собой, но не понял, жива она или нет. В голове перекатывался гул, саднила обожженная кожа. Но сквозь подступающее беспамятство он еще успел заметить, как за рухнувшим забором, из хаоса заваливших дорогу горящих обломков, из плывущего над землей слоистого дыма поднялась вдруг странная, косматая от обгоревших лохмотьев фигура, вся будто измятая взрывом, и, неуклюже раскачиваясь из стороны в сторону, убрела по улице к в сторону поселкового цетра.

27

Ближе к вечеру здание районной администрации словно вымерло. В области чиновники трудовую вахту заканчивали строго по расписанию – хоть часы сверяй. А здесь порядки попроще, можно и загодя смотаться.

Больше часа одиноко просидела Раиса в редакционном кабинете, отрешенно созерцая через окно пустынный перекресток, над которым медленно сгущались сумерки. Глухая тишина медвежьего угла просачивалась в здание, заполняла его по самую крышу, расползалась по помещениям, изгоняя из них последние воспоминания о дневной жизни.

От тишины и безлюдья в Раисиной голове возникали разные мысли. Были они тягучие и муторные, под стать окружающей обстановке. Думалось, например, во что же выльется ее, так стремительно возникший, и, если здраво рассудить, ничего путного не сулящий роман с нетрезвым, безалаберным следователем, у которого в мозгах, похоже, резвятся таракашки. Чаяния о замужестве показались вдруг Раисе смешными и даже неприличными, и от этого сделалось обидно и неловко.

Вспомнилось, как однажды собралась она поутру домой после, прямо скажем, развеселых выходных. Переночевать в теплой компании уговорил ее один симпатичный молодчик с личной «иномаркой». Дескать, сейчас он поддатый, за руль нельзя, а утром домчит с ветерком. Она, конечно, не из-за этого осталась, просто молодчик понравился. И, надо сказать, не разочаровал. А наутро она проснулась – его и след простыл вместе с «иномаркой».

Точно такое же было чувство. Вроде, ни на что особенное не рассчитывала, а обманули, оказалось – верила.

И еще подумалось, что он, следователь этот, наверняка не всерьез плел всю эту ахинею. В том числе и про ужасы свои. Надо же чем-то бабе мозги пудрить.

Другого, видать, ничего не нашел. Она его за муки полюбила, а он ее… как водится, надул.

Про замуж – это уж точно спьяна. Но, признаться, поверить Раисе ужасно хотелось.

Хоть и не стоило, чтобы опять не попасть в идиотское положение. Такой вот порочный круг, Эх, дура ты, дура!..

Однажды, на заре своей неудавшейся супружеской жизни Раиса, по-страшному ревнуя чертова хоккеиста, позволила облапошить себя молодой грязненькой цыганке, отдала ворожее золотое кольцо, немалую сумму денег. Понимала, что дура, но просто не знала уже, на что понадеяться. В итоге, конечно, ни кольца, ни денег, ни хоккеиста. Когда цыганка не явилась на рандеву в назначенный срок, Раиса словно очнулась: кинули, как последнюю!.. Ревела тогда ужасно, и не из-за убытка, а потому именно, что дура.

Выходило, что цыганка та никуда не отлучалась далеко, плелась всю жизнь следом, да похихикивала, выглядывая из-за угла.

Раиса чувствовала, что расклеилась. К тому же воспоминание о Сергеевых бреднях оживило вдруг в памяти жуткие слухи, порхающие по поселку, да так явственно оживило, что даже померещилась в дальнем, сумрачном углу кабинета косматая оскаленная морда. Раиса поежилась. Ну, прекрасно, остается только самое себя напугать.

Раиса стыдилась своей черствости, но похождения озверевшего медведя на нее особого впечатления не производили. Как-то в голове не укладывалась, что рядом, в двух шагах, могут твориться такие вещи. Ладно еще где-то там, за тридевять земель… Впрочем, она понимала, что это всего лишь защитная реакция психики, и сейчас, сидя в покинутом здании посреди пустынного поселка, вдруг как-то разом по-настоящему перетрусила, но не медведя даже, а бог весть чего, быть может, подступающей темноты.

Где-то в глубине замерших помещений звякнуло железо. Должно быть, это уборщица орудовала ведром. Кто же еще?! Тьфу ты, как на душе-то скверно… Вот и у него, наверно, тоже, у следователя Сереженьки. Откуда это у него? А всё оттуда же: утром в трамвай зайдешь – там угрюмые рожи; на работе – они же, напуганные увольнением; газету откроешь – вранье, криминальная мертвечина и сладко-розовые муси-пуси впридачу; вечером телек включишь – или полуголые пляшут, или какие-то жлобы умертвляют друг друга изощренными способами. А в родном подъезде недавно труп нашли… А Сереженька этот сам в дерьме ковыряется. Кому-то, может, и ничего, а он впечатлительный…

Где-то опять лязгнуло ведро. Раиса резко поднялась с места. Могут и запереть сдуру, потом хоть в окно вылезай. Она набросила куртку и, распахнув дверь, шагнула в неосвещенный коридор.

Дверь за Раисиной спиной по причине сквозняка захлопнулась с пушечным грохотом.

Раскатистое эхо подхватило припозднившуюся журналистку и помчало ее к выходу.

Только оказавшись на ступеньках крыльца, Раиса почувствовала облегчение. Глупо, конечно. Чего испугалась? Медведи-людоеды водятся в лесу. Раиса усмехнулась.

Впрочем, и в коридорах власти их предостаточно.

На улице заметно похолодало. Порывами налетал промозглый ветер, хамски подталкивал женщину в разом озябшую спину, заставлял ускорять шаг. Она до подбородка затянула «молнию» куртки, набросила на голову капюшон. «Так, ну и куда же мы теперь? – подумала с невеселой усмешкой. – Где по нас соскучились?»

Но отчетливо представлялось, что особенно-то не соскучились нигде.

Нет, всегда, конечно, найдется местечко, где и приветят, и обласкают… Тот же Иван Иваныч, например. А что? И про обиды забудет, примет, небось, но первому разряду и счастлив останется. Можно, в крайнем случае, вернуться в общагу, сиречь гостиницу. Но тут же вспомнились обшарпанные двери вдоль провонявшего клозетом коридора; отчего-то постоянно влажная койка в трехместной комнате.

На Раису опять накатила жуть, но теперь уже от мысли, что она, в сущности, никому не нужна в этот холодный, слякотный, нагоняющий тоску вечер. Мелькнула в памяти строчка из песни никому не известного полубродячего «барда», которого она встретила как-то в гаме очередного «творческого» застолья и притащила в студию.

«Из вежливости скажут мне: ночуй. Здесь притерпелись к мелким неудобствам…»

Вот именно. Вот так оно и есть.

Бард, на людях изображавший из себя крутого парня, временами, когда он перебирал струны, казался Раисе беззащитным в своей бесхитростной душевной обнаженности.

Вечером, после записи, она пригласила дебютанта в гости, а потом даже впала в заблуждение, что повстречала наконец человека, от которого ее не воротит наутро.

Бард, однако, после третьего визита куда-то пропал недели на две. Она уже вся извелась, когда он, наконец, позвонил и осипшим голосом наплел невразумительных объяснений. Позже выяснилось, что причина исчезновения заключалась в запое, каковые все чаще следовали друг за другом. Бард объявлялся время от времени с опухшей физиономией и громадным букетом в трясущихся руках. Речь его бывала прерывиста, а движения ломки. Пребывая с похмелья в немощи, гость робел попасть в Раисину постель, но его уже туда и не звали. Вскоре приятельница, бывшая в курсе их отношений, подвела итог, определив барда выразительным неологизмом «гитараст».

Стоя посреди темной, продуваемой ветром улицы, Раиса испытала нечто, похожее на отчаяние.

Вдруг где-то неподалеку возник стук спотыкающихся шагов. Оглянувшись, она рассмотрела на перекрестке неясный человеческий силуэт. Прохожего мотало от одного края тротуара к другому. Производя руками неопределенные жесты, он рассуждал о чем-то вслух, но слов при этом разобрать было невозможно. Заметив одинокую женщину, сельчанин изменил маршрут.

– Зинка… грызть твою мать! Чо лазишь в потемках?! …На последних метрах, остававшихся до знакомого подъезда, Раиса, задыхаясь, замедлила бег, но по лестнице поднялась достаточно резво, нервно нажала кнопку звонка.

Открывать не торопились, и она, позвонив еще дважды, с содроганием представила, что придется отправляться в обратный путь, и еще не известно, окончательно ли потерял ее из виду ночной гуляка. Но тут за дверью послышались шорохи, щелкнул замок, и Раиса, не раздумывая, юркнула в образовавшуюся щель.

В прихожей под потолком горел матовый плафон, полоса света проникала в комнату.

Там, на неприбранном столе поблескивало бутылочное стекло, в воздухе плавал табачный дым.

Вид Сергей отчего-то имел переполошенный, будто ожидал увидеть не Раису, а бог весть кого. И вообще, нехороший был у человека вид и определенно нетрезвый.

– Привет, – сказала Раиса. – Что ли, не узнаешь? Или кого ждал, а? Может сейчас не я по расписанию? – И поморщилась от собственного тона.

Сергей усмехнулся, молча обнял гостью за плечи и повел в комнату. Пара вялых, зажившихся на этом свете мух нехотя взлетела с грязных тарелок. Раиса щелкнула выключателем. Свет люстры открыл перед ней унылое жилье пьющего человека, и она, усаживаясь на скомканную постель, опять почувствовала себя близкой к отчаянию.

Сергей вытащил из кармана пачку «L M», долго ковырялся в ней, наконец, выудил сигарету и закурил. Неважно он выглядел. И не присел, взвинчено болтался по комнате из угла в утоп. Знакомая наблюдалась картина. Знакомая, только рама другая. А может, и нет, потому что если вдуматься, следователь – не бард.

Потягивало от этой живописи духом то ли непостижимого испанца, то ли безумного Иеронима. Встать бы да уйти. Ничего ведь хорошего не дождешься. Но, вопреки здравому смыслу, шевельнулось вдруг желание остаться, что-то сказать или сделать, потому что как-то скверно у него все складывалось, и, наверное, не только по собственной вине.

Но, с другой стороны: нужен он ей – такой? А она ему? Трудно нанять, что ему вообще нужно. Напился опять! Была бы нужна – не напился бы… Раиса разозлилась.

– Раздевайся, – предложил Сергей. – Сейчас приберусь, а то бардак.

– Совсем? Сразу?

– Чего? – не понял он.

– Раздеваться, говорю, совсем?

– Очень смешно.

Раиса стянула куртку, бросила ее на спинку стула.

– Не суетись. Бардак – привычная среда обитания. – И тут же воскликнула: – О-о!

Темнота – друг молодежи! – Потому что люстра и плафон в прихожей вдруг прощально мигнули и погасли. – Что в таких случаях монтеры говорят?

– Знаем, что говорят, – проворчал Сергей, с грохотом натыкаясь в темноте на мебель. – Подожди, я в ванной керосиновую лампу видел.

Пака он бранился и ронял на пол какие-то жестянки, Раиса выглянула в окно и убедилась, что обесточился весь поселок. Он будто исчез, стертый с лица земли ладонью восторжествовавшей темноты. «Нет, – передернув плечами, подумала Раиса, – это просто какой-то идиот заклеил стекла черной бумагой».

Тем временем в результате упорной возни из приоткрытой двери санузла в комнату проникло желтоватое мерцание, а следом появился Сергей, неся перед собой лампу с закопченным пузатым стеклом. Он водрузил ее на столе, посреди грязной посуды.