Текст книги "Эта русская"

Автор книги: Кингсли Эмис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 22 страниц)

Глава пятая

– Видишь, как все просто, – сказала Анна.

– Просто на словах, – возразил Ричард.

– Ты хочешь сказать, все это звучит неубедительно?

– Ну… понимаешь, вот, например, то, что Земля вращается вокруг Луны, то есть я хотел сказать, вокруг Солнца, звучит совершенно убедительно, но это не то же самое, что и самому убедиться…

– Ах, доктор-профессор, бросьте. Объясняю еще раз: я становлюсь знаменитостью, потом связываюсь с Москвой, требую выпустить моего брата из тюрьмы – и его выпускают. Или не выпускают. Если так не выйдет, я придумаю что-нибудь еще. Что, по-прежнему неубедительно?

– Да. Послушай. Почему ты не приехала сюда раньше, когда обстановка была спокойнее?

– Ты все прослушал. Незаконно моего брата держат в тюрьме меньше года – до этого он отбывал положенный срок. Я приехала при первой возможности.

– Если хоть половина того, что я читал и слышал, – правда, им в Москве и так есть о чем подумать.

– А в ближайшее время будет только хуже, если хоть десятая часть того, что я видела и слышала, – правда. Через год будет уже поздно.

– С какой радости кто-то в Москве станет обращать внимание на петицию из Англии по поводу – уж прости меня – никому не известного валютчика? Даже если она и вызовет какой-то шум, он быстро уляжется, и о ней попросту забудут.

– Может быть. Но ты же знаешь, Сахаров говорил, что именно общественное мнение Запада помогло ему избегнуть тюрьмы, хотя, конечно, он-то был известной фигурой. Те люди, до которых я хочу добраться, теперь гораздо более чувствительны к мнению Запада, чем раньше. Это не то чтобы официальная политическая линия, но многие тамошние деятели только о том и думают, как бы обзавестись здесь друзьями. И, как ты сам сказал, он не такая уж важная персона. Это нам на руку. Кто-то сможет малой ценой заработать себе большую репутацию.

– Ты хочешь сказать… – начал Ричард и запнулся. – Ты хочешь сказать, мы напишем письмо в «Правду»…

– Мы поместим обращение в английской и, возможно, в американской прессе.

– Надо было тебе поехать в Америку, Анна. У них куда больше влияния.

– А вот тут ты ошибаешься – во всяком случае, не в вопросах культуры. Там, у нас, именно Англия задает тон, – ну, по крайней мере, все мы к этому стремимся; тон во всем – в литературе, в садоводстве, в мебели, в одежде – не в повседневной, конечно, а в серьезной, стильной одежде. А после этого обращения, возможно, и Америка вмешается.

– А в обращении мы напишем: «Знаменитый, пользующийся заслуженной известностью – мировой известностью – поэт Анна Данилова ходатайствует за своего брата, незаконно удерживаемого в советской тюрьме. Это позор для… для всего на свете, и мы требуем его немедленного освобождения. Подписано Поэтом-лауреатом, министром культуры, сэром Стивеном…

– Не превращай все в идиотизм, Ричард.

– По крайней мере одна деталь мне именно идиотизмом и представляется. Как я понимаю, ты просишь, чтобы я тебя прославил, вернее, помог тебе прославиться. Не скажешь, с какого конца за это берутся?

– Мне нужно прославиться только в Англии, и, конечно, я не имею в виду настоящуюславу, только в том смысле, в каком люди употребляют это слово, чтобы произвести впечатление на других, в основном на невежд.

– Вряд ли мне удастся даже это. Сожалею, Анна, я для этого не гожусь, я даже не знаю, с чего начать. Я вращаюсь совсем в других сферах.

– По-моему, ты просто не хочешь мне помочь. Я кое-что знаю о вас, доктор Вейси, но в одной вещи пока не разобралась. Вы что, были в дружеских отношениях с моим бывшим правительством? Впрочем, оно и сейчас то же самое, где на девяносто процентов, а где, как минимум, на все сто!

Под конец фразы она – намеренно ли, нет ли – повысила голос, и двое мужчин, находившихся в комнате, подняли головы. Несколько раньше их представили Ричарду: пожилого русского с коротко подстриженной седой бородкой, растущей по преимуществу в окрестностях рта, – как профессора Леона, а второго, тучного, гладко выбритого, несколько помоложе, – вроде бы как Хампарцумяна, хотя в его внешности не было ничего армянского. Поначалу в комнате находились еще две дамы, одного с Леоном возраста, его невестка и ее кузина или, может быть, его кузина и ее невестка, но обе они вскоре бесшумно исчезли.

Комната, расположенная на первом этаже дома в Пимлико, была, по всей видимости, единственной в доме гостиной; судя по виду, последний раз ее ремонтировали в пятидесятых годах, и если не считать обрамленных фотографий примерно тех же времен изображавших людей и сцены явно не английские и глиняных статуэток батального жанра, о которых можно было сказать то же самое, не было никаких свидетельств, что нынешние обитатели вывезли из родной страны хоть что-то, хотя бы свои вкусы. Статуэтки время от времени начинали дребезжать, а вся комната – сотрясаться, когда под самыми окнами прогромыхивал очередной самодвижущийся сарай, распираемый восторгом, что обнаружил сквозной проезд там, где еще вчера был тихий, замусоренный тупик.

Именно в это не слишком уединенное место Анна привела Ричарда для, как она выражалась, настоящего разговора. Ненастоящий разговор за обедом в «Макдональдсе» (по ее настоянию) по большей части состоял из его неохотных ответов на ее вопросы о его жизни, причем не обошлось без неизбежных упоминаний о его жене. В начале настоящего разговора профессор Леон, судя по всему, был погружен в какой-то ученый труд, написанный явно уже давненько, да и вообще сидел на несколько метров дальше, чем неизвестный с армянской фамилией, который при знакомстве ничем не показал, что понимает по-русски, и с тех пор, не отрываясь, перелистывал «Таймс». Теперь же оба напрочь перестали делать вид, что не прислушиваются к словам Анны и Ричарда.

Следующее слово Ричарда было «Нет», и он с удовольствием на этом бы и закончил, однако было ясно, что ничего не получится.

– Я выучил русский не из-за того, что испытываю какие-то теплые чувства к нынешней России, а из-за того, что меня очаровала классическая русская литература, не знаю почему, даже не знаю, чем именно. Разумеется, чтобы читать классиков по-русски, пришлось как следует овладеть языком.

– Но для этого не обязательно было овладевать разговорным языком, – мягко возразил профессор. – Вы бесподобно говорите по-русски. Да, у вас есть легкий акцент, но только специалист сможет определить, что вы не из Польши или, скажем, не из Сибири. Мало кому из англичан такое удается.

– Чтобы понять, как звучат слова, пришлось научиться самому их произносить.

– А практически у всех тех англичан, кто все-таки овладел русским до такой степени, были отнюдь не научные цели. Выходит, ваш случай – уникальный, доктор Вейси.

Анна заерзала в своем кресле с высокой спинкой, которое когда-то, должно быть, воспринималось как самобытная диковинка, а Ричард ответил;

– Возможно. Я научился говорить по-русски как настоящий русский, чтобы избавиться от необходимости говорить по-английски либо как английский провинциал, либо как англичанин из тех кругов, к которым я не принадлежу и никогда не буду принадлежать.

Эта мысль только сейчас пришла ему в голову. Леону она, скорее всего, показалась невнятной, как, впрочем, показалась бы и любому человеку, рожденному за пределами Британского Королевства.

– Может быть, вы все-таки сразу нам скажете какой именно отдел вашего министерства иностранных дел имел счастье заручиться вашим сотрудничеством…

Леон добавил что-то еще, но его тихий голос утонул в нарастающем реве дюжего грузовика, несущегося сломя голову мимо дома. К тому моменту когда стало ясно, что грузовик не вломится в комнату и даже не обрушит стены звуковой волной, профессор умолк под гневными взглядами и яростными обрывающими, обрубающими жестами Анны и Хампарцумяна – выходит, этот последний все-таки понимал по-русски или просто во всем слушался Анну.

– У нас в России есть поговорка: «Горбатого могила исправит», – сказала она Ричарду, как только поняла, что ее можно расслышать. Потом вдруг вспыхнула, причем он заметил, что лоб покраснел сильнее» чем щеки. – Впрочем, ты, конечно, ее и сам знаешь.

– А если бы не говорил по-русски, ведь и не знал бы, правда?

– Что?

– Я как раз собирался сказать, что мои занятия русским языком и, соответственно, способность читать русских авторов в оригинале позволили мне во всей полноте оценить как минимум одно достижение советской системы, которое непреложно и необратимо: уничтожение русской литературы. Это потеря не только для России, но и для всего мира, и вот почему на ваш вопрос, нравится ли мне советская система, я ответил – нет; надеюсь, мое объяснение вас удовлетворило, поскольку другого настолько же искреннего я представить не могу.

– Это объяснение дает ответ и на другой вопрос. – Профессор заговорил извиняющимся тоном. – Теперь мы знаем, что заставило вас так досконально выучить язык.

И они с Хампарцумяном разулыбались друг другу.

– Любовь, – с нежной улыбкой произнесла Анна.

– Можно это и так назвать, – сказал Ричард, хотя на самом деле он предпочел бы, чтобы она это так не называла, и подумал про себя, что, конечно, очень хорошо говорить в таком ключе, но если именовать любовью все подряд, на свете скоро совсем не останется того, что действительно заслуживает этого имени. А еще он подумал, что не стоило в этой компании так откровенно высказываться о его чувствах к русской литературе. С русскими всегда так – они вынуждают вас говорить с ними исходя из их понятий, а потом насильно втягивают в задушевный разговор – куда более задушевный, чем вам хотелось бы. Он услышал, как профессор Леон громким голосом просит чаю, и мрачно предположил, что он еще легко отделается, если на стол не подадут водку с лежалыми сухариками и несвежей минтаевой икрой.

Когда чай все-таки подали, он и правда оказался не чаем, вернее, не совсем чаем, не русским чаем, а тем, что в подобных домах почитают за улучшенную, английскую, западноевропейскую версию чая, парламентски-демократический чай с молоком и сахаром и сладкое, затейливых форм печенье на закуску. От печенья, как и от сахара, Ричарду удалось уклониться, а вот молока ему плеснули прежде, чем он успел этому воспрепятствовать. Хлопоты с чаем помогли ему избежать встречи взглядом с профессором Леоном, который плескал молоко и делал все остальное, а кроме того, явно собирался произнести нечто важное, прочувствованное и непереносимое.

Наконец момент все-таки настал.

– Итак… доктор Вейси… многоуважаемый сэр… вы выслушали нашу просьбу, Аннину просьбу… и вы не можете отказать нам в помощи.

Ричард собрался было с духом, чтобы ответить, что в рассуждении этого вопроса ничего за последние десять минут не изменилось и он по-прежнему совершенно не способен на то, о чем его просят, – кстати, о чем именно, он все еще имеет самое смутное понятие. Тут он заметил, что Анна, в свою очередь, пытается подать ему знак. Смысл его состоял в следующем: скажи профессору «да», однако выражался он необычным в таких случаях отчаянно-умоляющим взглядом выпученных глаз. Она вместо этого хмурилась, морщила нос, подергивала губами, чуть не подмигивала, напоминая заботливую тетушку, исподтишка просящую проявить заботу о достойном племяннике. Молча обозвав себя дураком, Ричард сдался.

– Ну хорошо, я сделаю все, что в моих…

Отвесив чайному подносу мощного пинка, Леон вскочил на ноги, качнулся вперед и пожал Ричарду руку – этот жест, судя по всему, ему так и не удалось толком освоить.

– Ах, досточтимый сэр, вы никогда не раскаетесь в этом решении, никогда.

Добавив кое-что про себя, Ричард продолжал:

– Однако должен сказать вам, я не уверен, что смогу что-то изменить…

– Все, что от вас требуется, – попытаться, это само по себе благородное деяние.

– …более того, я не знаю никого, кто смог бы, никого в этой стране.

– Попытка не пытка, доктор Вейси.

– Скажите мне, профессор Леон, ну, допустим, мы смогли бы или сможем предпринять какие-то шаги в направлении, которое мы тут с Анной обсуждали; неужели вы думаете, что это произведет на Москву хоть какое-то впечатление?

– Нет, не думаю. Это маловероятно. Но не исключено. – Профессор заговорил быстрее и более резким тоном. – Да, я видел, как проваливались и более многообещающие планы. Но с другой стороны, я знаю, что срабатывали и более невероятные. И все это, разумеется, было тогда, раньше. Теперь даже и гадать бессмысленно. Но вы, мой друг, ведь не откажете себе в удовольствии дать этим сволочам хорошего пинка? – закончил он, как бы поместив последнюю фразу в интонационные кавычки.

– Это-то конечно, – согласился Ричард. – Но ведь остается риск навредить тому самому человеку, которому мы пытаемся помочь.

– Остается, – подтвердила Анна, тоже вставая. – Но мы с Сергеем все обговорили, и он сказал, чтобы я попыталась в любом случае.

– Под лежачий камень вода не течет, – изрек Леон, возвращаясь к своей ранней манере.

– Да, конечно, солнце мое. – Анна пыталась ненавязчиво выпроводить его из комнаты. – А теперь нам с доктором Вейси надо спокойно обсудить наши планы и составить список.

– Разумеется, моя радость, только сперва можно тебя на минуточку.

Ричард был рад на несколько минут остаться один. С самого момента их встречи в Национальной галерее ему стоило немалого труда сосредоточиться на том, что именно они с Анной говорят друг другу. Она с довольно безразличным видом скользнула взглядом по огромному полотну, висящему в вестибюле, – что-то такое с Мадонной, младенцем и ангелами, как это бесконечно далеко от ее мира, подумал он тогда. Потом он понял, что не может отвести от нее глаз. Он помнил, как с самого начала вынес вердикт, что она нехороша собой. Теперь у него возникли сомнения, потребность приглядеться внимательнее. Какой-то придушенный голосок в его мозгу время от времени проборматывал невнятные вопросы, предостережения, предупреждения, но все без толку – слишком условно, слишком отвлеченно.

Не в силах усидеть на месте, Ричард оторвался от окна, за которым временно возникла статическая картинка, грозившая депрессивным трансом, и повернулся к книжным полкам. Они были полками, и только полками, без всяких изысков, поделка какого-то давно почившего самоучки, неладно оструганная, покрытая неровным слоем серой эмалевой краски. Стояли на них английские романы в мягких обложках, в основном абсолютно неизвестные, брошенные здесь кем-то давно отбывшим, и несколько дюжин русских книг – что же еще? История, политология, история, политическая история, кавказская флора и фауна, история, избранные стихи Анны Даниловой, 1980–1988 годы, с надписью на титульном листе дорогому, многоуважаемому Александру Леону. Что же еще?

Третий раз за один и тот же день, три разные подборки, – нет, такое вряд ли кому по силам. Пятью минутами позже Ричард уже видел все, что ему требовалось, и надеялся, что больше не увидит никогда. Сильнее всего его на этот раз обескуражила почти невероятная точность, с которой два представленных ему ранее образца обрисовывали творческую манеру поэта, с произведениями которого он сейчас, так сказать, познакомился поближе. И когда Анна почти в тот же миг вошла в комнату, первые несколько секунд он смотрел на нее только как на этого поэта.

Она улыбнулась, без сомнения, извиняющейся улыбкой, но ему она показалась лживой гримасой.

– Дядя Алик – мой давний друг. Он теперь так редко видится с людьми, я не могла отказать ему в удовольствии посидеть с нами и поучаствовать в разговоре.

– Это я понял. – Ричард отметил, что голос его звучит довольно холодно. – И то, что он сказал в конце, было очень кстати. Очень по делу.

– Я живу у него бесплатно, и он хорошо знал моего отца.

– И твоего брата, – сказал Ричард, уже мягче. – Да нет, это вполне естественно, я все понимаю.

– Вот и хорошо. Ты будешь пить этот чай? По-моему, жуткое пойло.

– По-моему, тоже. Нет, не буду.

– Но ведь это английский чай, ваш национальный напиток.

– Я тебе потом объясню. – Несмотря на огромное количество тем, от обсуждения которых с Анной он хотел бы уклониться, рассказывать сейчас про чай было выше его сил. Он спросил, не испытывая ни малейшего любопытства: – А профессор женат?

– Нет. Собственно, в основном из-за этого ему и пришлось сматываться из России – надеюсь, ты понял, о чем я.

– Кажется, понял.

– Ему очень повезло. Повезло, что он сумел вытащить Хампарцумяна. Хампарцумян – его друг.

– Вот оно что. Это ведь, кажется, армянская фамилия? А он не похож на армянина.

– Да нет, он русский. Хампарцумян – это не фамилия. Скорее кличка. Это все очень сложно.

– Мне показалось, он почти не говорит по-русски.

– Он вообще почти не говорит. Кстати, это он подошел к телефону, когда ты тогда позвонил, потому что больше никого не было поблизости. И он же нас разъединил.

– Понятно.

– Когда-то он говорил не хуже нас с тобой. И замечательно пел, и уже пользовался довольно большим успехом. Теперь ничего этого нет. В том месте, куда его запрятали, обо всем позаботились. Сейчас он в общем-то в порядке, только иногда очень устает.

– А. – Ричард прикрыл глаза. – Прости, не надо мне было заводить этот разговор.

– Ничего страшного, дружочек. Может, тебе это напомнит, что они за люди, а это нелишне. И вообще, об этом нелишне было бы рассказать всем, кто понятия не имеет, что место, куда упрятали Хампарцумяна, существует до сих пор, и начальник, который был там при Хампарцумяне, по-прежнему сидел в своем кресле, когда мы последний раз про них слышали. Да и чего бы ему не сидеть?

Ричард надеялся, что Анна никогда и ни под каким видом не станет причислять его к людям, которым нелишне напоминать о таких вещах. Потом он отогнал от себя эту мысль, как эгоистичную и тупиковую. В обсуждении подобных материй всегда наступал момент, когда человеку с Запада надлежало попридержать язык, и они с Анной этого момента достигли. К сожалению, это открыло путь к обсуждению иного, хотя и косвенно относящегося к тому же предмета.

– Тебя что-то гложет, – проговорила Анна.

В последнюю минуту-другую он, видимо, несколько раз позволил своим мыслям вернуться к безнадежному, бездарному стихотворению, которое только что прочел.

– Ну… – Он не мог ни отпереться, ни заставить себя выдумать какое-нибудь правдоподобное объяснение тому, что его гложет, в тошном страхе, что она уже угадала истинную причину. Он сел в кресло или на кресло с такой же высокой, гнутой спинкой, как и ее, возможно специально сконструированное каким-нибудь физиотерапевтом, чтобы провоцировать ишиас. Они взирали друг на друга из-под рисунка, местами раскрашенного, изображавшего старомодных франтов в камзолах и канотье и их подружек в платьях до полу, которые прогуливались по мокрому от брызг променаду. Впрочем, тут и там взгляд натыкался на кувшинчики и вазочки с красивыми, свежими тюльпанами, ирисами, нарциссами, сиренью.

– Ты ведь читал мои стихи, да? – спросила Анна и скользнула глазами по полкам, – наверное, повторив с секундной задержкой его движение.

Ну вот, началось. Мысль о том, что можно разыграть гневного родителя или директора школы, могла бы позабавить его в другое время, но не сейчас.

– Так, одну-две вещи, – ответил он, и заискивающая нотка, хотя и не очень визгливая, все-таки прозвучала в его голосе.

Она спросила, какие именно вещи, и, получив ответ, проговорила:

– И тебе они не понравились.

Это было утверждение, не вопрос.

Ричард заранее заготовил несколько не слишком искренних утешительно-извинительных фраз, вроде того, что выборка совсем маленькая, всего лишь перевод, беглое знакомство, однако все они пресеклись в самом начале, несмотря даже на то, что он встал с кресла для большей убедительности.

Анна тоже встала, вытянула руку в его сторону и насупилась.

– Я предупреждала, что тебе не понравится, я ничего другого и не ждала, я и сама не очень высокого мнения о своих старых стихах, особенно о тех, которые переводил Мак-Киннон, он отобрал именно их, потому что они в американском духе, это мой американский период, но с этим уже покончено, и пожалуйста, Ричард, постарайся из-за этого не расстраиваться, ну в конце концов, какая разница, нравятся тебе мои стихи или нет, разве это так уж важно?

Тут он сумел вставить:

– Анна, ну пожалуйста, ну ты не можешь не понимать, как это важно.

– Ты хочешь сказать, это важно, потому что от этого зависит, в какой мере ты станешь мне помогать, или как именно помогать, или, может, ты просто возьмешь свои слова обратно и вообще откажешься?

– Нет, конечно нет, – проговорил он веско. Именно веско, потому что это был единственный ответ, который пришел ему в голову, если не считать «Да, боюсь, что так» – а это можно было с равным успехом произнести любым тоном, но обдумать эту возможность он пока не успел.

– Тогда в чем же дело? – спросила она с некоторой надменностью. – Да, я была бы польщена и очень обрадована, если бы тебе понравились мои стихи, но ведь это на самом деле не так уж важно, и рассчитывать на это с моей стороны просто глупо. И кроме того, самонадеянно. И вообще, мы с тобой очень разные люди, вряд ли нам могут нравиться одни и те же стихи или, например, одна и та же еда.

– Помилуй, Анна, еда и поэзия не одно и то же, совсем не одно и то же.

– Никто и не говорит, что одно и то же, это и дураку понятно. Еда гораздо существеннее, без еды не проживешь. Поэзия – вещь второстепенная. Человечество благополучно существовало без нее миллионы лет.

– А вот это трудно утверждать наверняка. И уж чего мы точно не знаем, сколько человечество просуществует без поэзии в будущем. А сейчас я тебя очень прошу, ответь мне на один вопрос.

– Слушаюсь, профессор.

– От того, что ты станешь меня так называть, ничего не изменится, Анна. Я хочу знать одно: насколько для тебя важна поэзия – твоя поэзия.

–  Но,Ричард, неужели тебе не ясно, что это две совершенно разные вещи? Поэзия для меня – весь мир, все, что в нем есть прекрасного, этого вкратце даже не выразить. А моя поэзия – по сравнению с этим такая мелочь, такая малость, собственно, их и вообще нельзя сравнивать.

– Да, да, это я понимаю, и, конечно, так оно и есть, но ты ведь должна, – я просто убежден, что должна, – верить в свои стихи, в их достоинства, в свой поэтический дар…

Мысль, что она разделяет – или когда-нибудь разделит – его мнение о ее способностях, казалась ему невыносимой.

– Мне они кажутся занятными, забавными…

– Господи помилуй, и не более того? Не может быть!

– Нет, разумеется, более того! – Голос Анны опять зазвучал запальчиво. – Поэзия – мое увлечение, мое призвание, она занимает все мои мысли, заполняет мою душу, все, что есть во мне, если угодно. Пока я пишу, я чувствую себя самым гениальным человеком на земле, но когда стихотворение готово, я вновь обретаю чувство пропорций. Да, я талантлива, я блистательна, я гениальна – по моим ощущениям. Но кто я рядом с Пушкиным, Лермонтовым, Соловьевым, Александром Блоком? И со многими другими, уверяю тебя. И когда я только что назвала тебя профессором, я не хотела тебя обидеть, я просто хотела сказать, что для такого крупного литературоведа, как ты, который знает о литературе столько, сколько мне и не снилось, – нет, Ричард, я не иронизирую, клянусь тебе, я просто хочу сказать, что для тебя искусство всегда будет выглядеть гораздо сложнее и многозначнее, чем для меня. Для меня все просто – я пишу стихи, мне это нравится, кому-то, возможно, нравится их читать, кто-то, возможно, даже считает их талантливыми, кто-то, кто не считает так сейчас, возможно, изменит свое мнение, когда я напишу что-то еще, этого я не знаю. И опять же, какая, в конце концов, разница?

Ричард старался по мере сил не терять нить ее мысли; раз-другой ему пришлось напрячь слух и внимание, когда очередной многоколесный монстр начинал сотрясать здание.

– Боюсь, разница все-таки обнаружится, если ты захочешь добиться признания и одновременно станешь заявлять на каждом углу, что в грош не ставишь собственную поэзию, что бы ты там на самом деле о ней ни думала, и давай оставим Пушкина в покое Никто не будет поддерживать человека, который сам не верит в свое дело. Или делает вид, что не верит.

Анна пронзила его гневным взглядом, потом смягчилась, видимо осознала.

– Я поняла, о чем ты. Придется разыграть спектакль перед чиновниками. На этот счет можешь во мне не сомневаться. Эту роль я знаю назубок, как и всякий русский поэт.

– Возможно, здесь эту роль придется играть совсем по-другому.

– Тогда ты меня научишь. Хотя чиновники всюду чиновники. Вряд ли это окажется так уж сложно. – Анна развела руки и вздернула подбородок, уподобившись Ниобее или Волумнии. [1]1
  Ниобея – в греч. мифологии – высокомерная супруга царя Амфиона, насмеявшаяся над богиней Лето, за что боги поразили стрелами всех детей Ниобеи. Волумния – героиня трагедии Шекспира «Кориолан», заносчивая мать императора Кориолана. (Здесь и далее прим. перев.)


[Закрыть]– Драматический эффект гарантирован. Ты ведь наверняка видел наших русских актеров на сцене, так что понимаешь, о чем речь.

– Да, и поэтов тоже. Выступления, вернее, поэтические чтения или декламации. Кстати, у нас в институте бывают такие чтения. Я, пожалуй, мог бы тебе его устроить.

В последние секунд тридцать Ричард почувствовал, что мысли его разбегаются. Он смутно, но твердо сознавал, что минуты две назад упустил какой-то довод. Вернее, чувствовал, что этот довод постоянно от него ускользает, как ни протянешь руку – его нет на месте. Это напоминало не столько игру в теннис когда игрок запаздывает к каждому мячу на полсекунды, сколько партию в шахматы с фокусником который не то чтобы играет ради шутки, но и не слишком стремится к победе.

– И все-таки тебя что-то гложет, – заметила Анна. – Почему?

– Я просто предвижу множество трудностей. – Окинув мысленным взглядом, Ричард признал их совершенно непреодолимыми.

– Да не думай ты про них. Ты уверен, что дело только в этом? Обидно, нам с тобой так замечательно вместе, а эти трудности, эти заботы, эти хлопоты все время встают между нами. Я понимаю, мы очень разные люди…

– Они не между нами. Трудности, я имею в виду. Они впереди.

Последние слова Ричард произнес, не подумав, как они прозвучат, и сам почувствовал их вопиющее лицемерие, если не хуже; впрочем, Анна не подала виду, что ее это задело. И тут в первый раз с тех пор, как она вернулась в комнату, он взглянул на нее не только как на автора стихов и заметил, между прочим, что рост и сложение у нее абсолютно пропорциональные, плечи и бедра как раз такой ширины, как надо, что у нее вид человека, умеющего о себе позаботиться, – серьезная девушка, в том смысле, в каком говорят о серьезном доводе, серьезном задании; серьезный человек, без оттенка мрачной серьезности. Кроме того, профиль ее оказался тоньше, чем ему показалось вначале, совсем не похожий на угловатые, приплюснутые восточноевропейские лица, к которым он привык за долгие годы. Ее серые глаза он оценил и раньше, но сейчас именно благодаря им и очерку ее лица вдруг нашлись ответы на все вопросы о ее привлекательности, ответы однозначные и непререкаемые, несмотря на неблагоприятный момент, может, оттого, что такое бывает только раз в жизни, именно поэтому. Впрочем, про последнее он подумал только позже.

А в тот самый момент он вряд ли взялся бы сказать, что именно выражают эти серые глаза. Анна задержала их на нем еще немного, а потом отвела в сторону, – и в этом движении легко угадывалось разочарование.

– Ты обязательно должен почитать мои стихи не торопясь. Вряд ли они тебе понравятся, но мне кажется, ты сможешь понять, что именно они собой представляют, о чем я пишу, что хочу сказать, когда вообще хочу что-то сказать. – Сейчас трудно было себе представить, что она совсем недавно говорила о том, что «ее поэзия» – это лишь увлечение и забава. И будто чтобы усилить мрачное впечатление, она прижала локти к бокам и стиснула руки, словно старушка в платочке и длинной ветхой шубейке перед дверями русской тюрьмы, – для полноты картины не хватает только снегопада.

Ричард, впрочем, был до определенной степени знаком с таким типом женского поведения.

– Да, – сказал он, скептически качая головой. – В конце концов, я ведь должен буду говорить со знанием дела.

– Говорить? С кем? Я не понимаю.

– Говорить с теми, кто согласится поддержать тебя и твои стихи. Чтобы добиться освобождения твоего брата. – Когда он произнес эти слова, до него в полной мере дошла абсурдность всей этой затеи. Какой идиотизм – согласиться в ней участвовать. И кажется, она вчера упомянула, что через три недели должна вернуться в Москву?

– Мне показалось, что ты не хочешь в это ввязываться.

– Почему? – Голос его звучал механически. – Потому что мне не нравятся твои стихи? Но ты сама только что два раза повторила, что для тебя это не имеет никакого значения.

– Но для тебя-то имеет. И вообще я не об этом. – Анна словно бы стряхнула хмурость и улыбнулась. – Ты, наверное, подумал, что я на тебя сержусь или, может, жалею саму себя. Ну да, я себя жалею, но не в этом дело. Я должна тебе кое-что сказать, и если ты чувствуешь передо мной какие-то обязательства, может быть, тогда тебе будет легче от них отказаться. А ты наверняка чувствуешь, потому что ты порядочный человек. Настолько порядочный, что я должна все тебе выложить прямо сейчас. Мой братец, который сидит в московской тюрьме, – далеко не порядочный человек. Я тебе говорила, что он действительно виноват в том, в чем его обвиняют? Так все и есть. И не только в этом. Вся эта авантюра с петицией – идея моей мамы. Боюсь, она меня переоценивает. Моего брата она тоже переоценивает, правда, в другом смысле. Он… он совершенно безответственный человек, Ричард, как мне ни жаль, и он недостоин твоей помощи, поэтому я вообще не должна была тебя ни о чем просить. Будь я такой же честной и бескорыстной, как ты, я бы посоветовала тебе прямо сейчас отказаться от этой затеи.

Ричард уже был готов услышать все, что угодно, что Аннин брат – наемный убийца, соложник Горбачева и вообще на самом деле ее муж.

– Понятно, – проговорил он.

– Ты слишком легковесно к этому относишься. Тебе ведь, наверное, встречалась эта русская пословица; «Где одна гадюка, там и гадючье гнездо».

– Еще бы. А сколько человек в Англии знают эту часть истории?

– Я думаю, профессор Леон обо всем догадался. Или по крайней мере чувствует, что здесь что-то не так. Больше никто, я уверена.

– То, что твой брат… преступник, похоже, не ослабило твоей решимости.

– Ни в коей мере. Я ведь не пытаюсь добиться для него кассации или амнистии, просто хочу, чтобы его выпустили, раз он уже отсидел положенный по закону срок.

– А эта часть истории именно так и выглядит? Никаких дополнительных обстоятельств? Ничего другого?

– Нет, это чистая правда, и ничего больше , –все именно так, как я тебе сказала.

– Понятно, – повторил Ричард. – Ты, кажется, говорила профессору Леону о каком-то списке, видимо, тех людей, с которыми надо связаться. Итак?