Текст книги "Эта русская"

Автор книги: Кингсли Эмис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 22 страниц)

– Он хочет насолить русским или хотя бы показать, что он их противник. Наш противник.

– Ваш противник. Я американский гражданин.

– Наш противник в историческом смысле. Я полагаю, в 1948 году вы еще были советским гражданином, да и позднее тоже.

– Хорошо, убедили, Анна. Наш… противник. Сколь вы, однако, эрудированны для русской девушки вашего возраста. Ну ладно, вы можете еще что-нибудь добавить? Я имею в виду, о мистере Радецки.

– Пока только то, что, по егословам, он впервые в жизни участвует в кампании, которую можно рассматривать как вызов русским властям; возможно, он понял, что пора продемонстрировать свое отношение в действии.

Котолынов выпустил долгую струю дыма.

– А то будет слишком поздно.

– Я бы хотел напомнить, что Криспин такой же чех, как мистер Котолынов – русский, – вмешался Ричард. – Если разобраться, даже еще меньше. Криспин – урожденный гражданин Великобритании, сын натурализованных британских подданных. Он…

– Кроме того, – перебила его Анна, – у него есть еще один повод, очень веский, считать себя противником Советского Союза, но я пока намеренно о нем не упоминала.

– И не упоминайте, дорогуша, – еще стремительнее прервал ее Котолынов. – При всем вашем расположении, уважении и признательности к мистеру Радецки, вы его не одобряете, и это было ясно с самого начала. Онбогач, он буржуй, он, как вы только что чуть сами не сказали, капиталист. В сложившейся ситуации вы не можете позволить себе роскошь осуждать его за это. Что бы вы там ни говорили, вы играете в политическую игру, а даже люди с большим весом в политике, чего о вас не скажешь, не всегда могут позволить себе разборчивость в выборе союзников. Это вам любой марксист скажет.

Ричард вставил, довольно запальчиво:

– На самом деле Криспин не приемлет коммунизма прежде всего из-за вопроса о правах человека, хотя, возможно, среднему марксисту и не хватит ума это понять.

– Я не марксистка, – добавила Анна, хотя, по мнению Ричарда, недостаточно возмущенно, а на лице Котолынова на миг появилось свирепое выражение.

– Знаю я этих «немарксистов», – проговорил он . –То же самое, что и «нехристиане». С той лишь разницей, что к первым я отношусь с определенной нежностью, потому что сам когда-то им был. То бишь марксистом. Господи помилуй. Подумать только.

– Я смотрю, вы оба пьете, – заметила Анна, – Может, нальете и мне?

– О чем разговор, милая немарксисточка. То есть, конечно, душенька, простите меня. Чего вам предложить? Бурбон, скотч, джин? Или предпочитаете воду?

– Я так полагаю, водки у вас нет?

Котолынов расхохотался еще безудержнее, чем при знакомстве.

– Если кому и требовалось лишнее доказательство вашей полнейшей безвредности, – проговорил он, все еще посмеиваясь, – вы его сейчас предъявили. Вредоносный человек, сидя там, где вы сейчас сидите, запросил бы коньяка. Есть у меня водка. Правда, не исконный продукт, полученный путем перегонки опилок и обезьяньей еды, который так ценили московские знатоки в мое время. Вот, «Смородинская», – возгласил он и зычным голосом зачитал, переводя с английской этикетки: – «Изготовлена по технологии «Сыновей Петра Смородина», поставщиков двора Его Императорского Величества, 1888–1917». Впрочем, думаю, американцы здорово усовершенствовали эту самую технологию. Вам как налить, Анна? Со льдом? Или водкатини?

– Просто водки, – проговорила Анна, улыбаясь совсем не заискивающе и не вызывающе, за что понравилась Ричарду еще сильнее, чем раньше.

– Может, и вам чуть-чуть для бодрости, Ричард… Вам известно, что Сталин, говорят, любил приправлять водку острым перцем? С чувством юмора у него все было в порядке. Ну, вроде бы мы разобрались, о чем идет речь. Политика. Все это – политика. Определенной разновидности или сразу нескольких разновидностей для Криспина Радецки. Своей разновидности для каждого из нас. Я прав, дружочек? Ведь согласитесь, вы испытаете разочарование, если вашего брата вдруг ни с того ни с сего возьмут и отпустят. Да, вы почувствуете радость и облегчение, но еще и разочарование. Вы не просто вынуждены делать политические заявления, вам еще и нравится их делать. Как и мистеру Радецки. Я прав?

Бросив взгляд на Ричарда и поразмыслив про себя, Анна утвердительно качнула головой.

– Хорошо. Замечательно. Тут я на вашей стороне. На самом деле я сильнее на вашей стороне, чем вы сами, как бы глупо это ни звучало. Мой отец был врагом народа. Ну ладно, тут, если поискать, может, и можно было бы найти какие-то основания. Двенадцать лет. Моя мать была женой врага народа. Тут какие уж могут быть основания. Восемь лет. Я оскорбил советского чиновника при исполнении служебных обязанностей. Признан виновным. Восемь лет. Потом была та, которую я любил. Ей тоже дали восемь лет, за аморальное поведение, но она не досидела свой срок до конца. А ведь у меня были и другие друзья.

Я говорю вам все это, – продолжал без паузы Котолынов, – чтобы вы поняли, что вовсе не из-за того, что я не верю в ваше дело, не разделяю, полностью и всецело, ваших взглядов, не испытываю того, что по-английски называется commitment, [8]8
  Преданность делу, выражающаяся не только в пассивной поддержке, но и в активных действиях (англ.).


[Закрыть]– тут он бросил взгляд на Ричарда, – я отказываюсь подписать ваше воззвание. Мое решение неколебимо. У меня есть на то свои основания, но вам, возможно, недосуг их выслушивать. Если все-таки хотите выслушать, милости прошу остаться. Если нет…

Ричард подошел к Анне, сел с ней рядом на кожаную кушетку и взял ее руку.

– Мы останемся, – сказал он.

– Беда вашего воззвания и вашей акции вот в чем, – начал Котолынов, потом протянул руку и поставил недопитую рюмку на полку, куда трудно было дотянуться. – Прошу прощения. Мои личные возражения вызваны тем, что ваши действия имеют привязку к одному из аспектов литературы. Творчество Анны, ее статус, сам факт, что она пишет стихи, используются в политических целях. С этим я не могу согласиться. Во всем мире литература ищет спасения от политики, и если не оказывать сопротивления, политика задавит литературу. Литературу нельзя задавить извне, уничтожая писателей, запугивая их, не издавая их книг, хотя, как все мы имели возможность наблюдать, можно попытаться это сделать, устроить изрядный переполох и от души поразвлечься. Однако гораздо действеннее другое – заставить писателей уничтожить литературу своими руками, уговорив подчинить ее политическим целям, как вы и предлагаете.

Как я сказал, это происходит во всем мире.Может быть, я и преувеличиваю, возможно, в Исландии, или Швейцарии, или Уганде, или Сингапуре это не так. Да нет, в Уганде-то уж наверняка так, а? Да и в Сингапуре тоже. В России это очень долго было именно так, гораздо раньше тысяча девятьсот тридцать первого года или там, к примеру, тысяча девятьсот семнадцатого. Если ограничиться рассмотрением того, чем занимаюсь я, то есть романа, в России он прожил свою жизнь от рождения до смерти менее чем за сто лет. Как литературный жанр он сохранился и по сей день, но полностью превратился в политику. Даже произведения, я имею в виду романы, Солженицына, великого писателя, вернее, писателя, который мог и должен был стать великим, подпорчены тем, в чем он и сам не раз признавался, – неотделанностью, дурной композицией, многословием, результатом того, что он варился в котле советской литературы. А еще они подпорчены, вконец испорчены, изничтожены тем, чего он никогда не признавал: каждое написанное им слово – политика. Возьмем «Доктора Живаго», которым так восхищаются на Западе. Вот пастернаковская поэзия сумела устоять, осталась незапятнанной. Стихи, наверное, проживут дольше прозы. Хотя, должен вам сказать, и здесь видны все признаки беды.

Я хотел бы, по возможности, ничего не говорить о самом себе, однако кое-что придется сказать. Когда у меня никого не осталось, никого, кто мог за меня пострадать, мне удалось уехать в Америку. Там у меня появилась возможность писать, говоря точнее, я смог закончить и опубликовать большую трилогию из русской жизни, благодаря которой, сколько я понимаю, вы в конце концов и оказались здесь. Я ее закончил. Я хотел назвать ее «Поздняя весна», потому что, как мне казалось, это книга о человеке, который не сумел обрести любовь в молодости, но обрел ее позднее. Однако напечатана она была как «Изгнанник в снегах», поскольку издателю показалось, что это книга о лагерях, советской власти и КГБ, по крайней мере, так он мне сказал. И когда я прочел уже изданную книгу, я понял, что он прав. Там что ни слово, то политика. Да и не могло быть по-другому. Подождите, не перебивайте, не надо пока ничего говорить.

Что я сделал дальше? Денег мне хватало, поэтому я больше не писал, учил английский, преподавал, читал лекции. Я задумал написать роман по-английски. Для начала только один, но чтобы за ним последовало несколько или даже много других – мне было всего сорок семь лет. Однако вскоре я понял, что страна, где я живу, очень умные и милые люди, среди которых я живу, не признают романов. Им больше нравятся книги – разумеется, книги об Америке, – которые даже и не называются романами. Ну а уж если книга, по дурной авторской прихоти, оказалась романом, пусть в нем будет как можно меньше вымысла. Может, все дело в том, что американцы – люди впечатлительные и от того, что кто-то придумывает из головы, из ничего, людей и события, им становится не по себе. Ну, а если уж вам оченьхочется написать роман, не надо, пожалуйста, рассказывать о жизни и смерти каких-то там персонажей, о детстве, любви, женитьбе, разлуке, об утратах, страданиях, душевной боли, угрызениях совести, мужестве – все это старье вызывает чувство неловкости. Не надо нам никакого воображения, никакого искусства, нам нужна только констатация фактов. Факты – вообще хорошая вещь, вы заметили, что теперь не только люди, а даже здания, футболки, тарелки в ресторанах стали констатировать факты? Факты в романах – особого толка, потому что они относятся – догадались к чему? Правильно, к политике. Хиросима, Уотергейт, Вьетнам, не говоря уж о Камбодже, фашизм, расизм, феминизм, гомосексуализм, причем не что-то одно, а все скопом, плюс еще Голливуд, потребительство и, как его там, Господи прости. Теперь вы поняли, что для меня это было все равно как снова оказаться в России?

Куда же мне было податься? В Австралию, писать романы про Айерс-Рок, Порт-Джексон и Галлипольскую операцию, или в Новую Зеландию, писать, я уж не знаю, про маори и ядерный зонтик, или в Южную Африку, писать про Южную Африку? Если писатель живет в Гибралтаре, ему полагается писать про британское господство или испанские притязания, или и про то, и про другое, хотя он мог бы писать, например, про обезьян. Вот я и приехал в Англию, где большинство читателей считает, что писать надо только автобиографии, или общественно-исторические книги, или скандальные хроники, но все-таки еще не вымерло меньшинство. А возможно, я просто понял, что мне пора где-то осесть.

Почти сразу же Анна спросила:

– А как насчет осесть в Москве?

– В Москве! – повторил Котолынов, точно она говорила о Лхасе или мысе Горн. – Где больше не пишут ничего достойного названия романа. В единственном месте в мире, где литература задушила себя своей собственной рукой. Писателей винить не в чем, у них под рукой целых семьдесят лет реальности, о которых надо поведать миру. Плюс… кое-какие философские взгляды, которые надо изложить на бумаге. Или я не прав?

– Правы. Но там стихи пишут по-прежнему.

– Ах да, стихи. Вы уж меня простите, Анна, но мое воззвание к миру заключается в том, что я не подпишу вашего документа. В некотором смысле оно не менее значимо, чем ваше. Оно сводится к тому, что литература важнее, чем политика. У всех у нас разные понятия о своем так называемом призвании, однако то, что я писатель, для меня, как человека и как писателя, важнее, чем для любого другого то, чем занимается он, – надеюсь, я не слишком запутанно выразился. Важнее, чем для художника то, что он художник, а для композитора то, что он композитор, важнее, чем для любого, кроме, пожалуй, священника. А если у человека нет этого ощущения, так тогда, знаете ли, пусть лучше идет в шоферы. Да. Что ж, вот и все, конец истории. – Впрочем, взгляд, который он бросил на Ричарда, уклончивый и иронический, говорил, что по крайней мере последнее его высказывание не стоит принимать на веру.

Анна освободила свою руку из Ричардовой.

– Вы утверждаете, что литература важнее политики. Я признаю, что вы заслужили это право. А как по-вашему, литература важнее человеческой жизни?

– Нет. Литература связана с людьми уж всяко не меньше, чем политика.

– Однако еще никто не умер с голоду из-за недостатка слов.

– Я, кажется, припоминаю, что когда-то это утверждение оспаривалось в очень высоких кругах. Однако, солнышко, если мы с вами заведем эту волынку, Ричард пожалеет, что выучил русский. Вместо этого, Анна, у меня к вам огромная просьба: я сказал, что никогда больше не приеду в Москву, и я действительно не приеду, но меня по-прежнему интересует, что там происходит, от пустяков, вроде положения дел в Союзе писателей, до серьезных вещей, вроде того, где теперь покупают лампочки. В мое время один славный человек таскал их с радиостанции. Умоляю, расскажите. А между делом можете выпить еще водки, или, если хотите, кофе, или стаканчик лимонада, который так хорошо делает моя жена. Она еще девочкой научилась в Джорджии. Кстати, Грузия по-английски тоже «Джорджия», и две эти Джорджии очень во многом похожи. И там, и там растут фрукты.

Ричард, как и Анна, выбрал лимонад, в котором для пущей изысканности, чуть-чуть не хватало сахара. Минут через двадцать он услышал, как где-то вдалеке открылась и сразу же закрылась дверь. Котолынов резво вскочил и вернулся с большим голубым тазом, наполненным срезанными розами всевозможных размеров и форм, чайными, алыми, кофейными в разной степени розовыми, терракотовыми, белыми. Быстрыми, спорыми движениями он рассовал их по белым вазочкам и плошечкам, которые неприкаянно стояли тут и там. Вода доливалась из специального кувшина.

– Воздух здешний нам подходит, – сказал он Ричарду по-английски, – а вот почва немножко гравистая, это не по нам.

– Розовый коттедж, – произнесла Анна по-английски, улыбаясь Ричарду.

Котолынов покаянно перешел обратно на русский:

– Вы уж меня простите, просто на эту тему как-то удобнее говорить по-английски. Да, все они из нашего сада. Кое-что я там делаю сам, бывает, что и стоя на карачках, прошу заметить, но срезать их приходит моя помощница. Ну-ка… взгляните вот на эту красавицу, разве не прелесть? Будто из чистого золота. Поди опиши словами. – Он затушил недокуренную сигарету. – Знаете, когда я вижу такие вот дивные вещи, я всегда вспоминаю одного типа, которого знал в Воркуте. Он был из… из надсмотрщиков. Больше всего он любил досматривать за ужином. Он ходил по столовой и этаким подчеркнутым движением доставал из вашей миски какой-нибудь кусок, ну, возможно, и не из вашей, а из миски соседа, и всегда только один, но это обязательно был очень вкусный кусок, например картофелина. Только это он и делал, вернее, ничего другого я за ним не замечал. Тем не менее я очень отчетливо его помню. Настолько отчетливо, что, всякий раз глядя на свои розы, думаю, как бы он осатанел от этого зрелища. Надеюсь, вы меня поняли.

Выпьете еще на дорожку? Да бросьте, ну, пожалуйста, на посошок. Ну, прошу вас.

Когда появились розы, Ричард подумал, что к ним-то и сводится тот заключительный жест, которого он ждал, однако, когда перед ним и Анной поставили щедрые «посошки», он понял, что жест еще впереди. Анна, судя по всему, тоже чего-то ждала.

Котолынов поймал ее взгляд. Сверкнув глазами, он проговорил:

– Боюсь, если вы вдруг надумаете отдать дань дряхлой традиции, в этом доме запрещены любые тосты, кроме здравиц Королеве и президенту Соединенных Штатов. Однако, принимая во внимание все обстоятельства… удачи нам и всем тем, к кому обращены наши мысли. – Он осушил свою рюмку, поставил ее на стол и посмотрел на часы: – Без пятнадцати час. Отлично. Как доедете до деревни, поверните налево, и по правую руку увидите «Кор Англэ», где, несмотря на претенциозное название, подают сносный обед. Я заказал вам столик на час. Не прикасайтесь к их кларету, а вот красное бургундское у них очень недурное. – Котолынов проводил их до входной двери и тут оставил. – Прошу прощения, я сейчас.

Анна коснулась Ричардова рукава, а потом пошла вперед, к машине. Появился, посмеиваясь себе под нос, Котолынов, с двумя томиками в ярких бумажных обложках, которые он вручил Ричарду. Верхний был озаглавлен «Байкальское чудище». Тогда же и позднее, по большей части позднее, Ричард прочел:

Эндрю Коттл – американец, свободно говорящий по-русски. Некоторое время учился в Москве и, поскольку отец его работал в Управлении лесного хозяйства, получил возможность непосредственно познакомиться с отдаленными уголками СССР. «Байкальское чудище» – четвертый из серии популярных романов о полковнике Томском, действие которых разворачивается во времена царей на русском «диком Востоке». «Вашингтон пост»: «Коттл разработал свой собственный жанр крутой, забористой приключенческой книги без школярской героики Флеминга». «Обсервер» (Лондон): «Шпионские приключения в старой России, за тысячи верст от банальностей холодной войны».

Все еще ухмыляясь, Котолынов следил, как Ричард пробегает строки глазами.

– Хочу вас сразу заверить, – проговорил он по-английски, – что все киргизы, туркмены и прочий сброд здесь абсолютные сволочи, и всем глубоко наплевать, какое там хреново «дело» они отстаивают. С другой стороны, в конце концов выясняется, что байкальское чудище – это всего-навсего пресноводный тюлень, который водится только в этом удивительном сибирском озере, о чем вы, возможно, и знаете, зато они нет. Ну что ж, рад был познакомиться, Ричард. Удачи вам.

Они обменялись рукопожатием. Все так же по-английски Ричард задал вопрос, который никогда не задал бы англичанину:

– Как вы думаете, все в конце концов образуется?

– В конце? В каком конце? – Котолынов опять на миг ощерился. – Она славная девочка. Достаточно умненькая, чтобы держаться тактично. Этакая негласная диссидентка, одна из последних, сколько я понимаю. Берегите ее, пусть даже она и никудышный поэт. Поэт ведь все-таки. И…

Он заколебался и, больше ничего не сказав, приветственно приподнял шляпу и скрылся в доме.

Анна разглядывала сочно-желтые разлапистые розы на кусте за углом, разглядывала с особой пристальностью, словно ждала от них какого-то наития. Заметив Ричарда, она зашагала к машине, возле которой они и встретились. Почему-то, сам не зная, почему, за что и до какой степени, он ждал от нее холодности, однако она улыбнулась ему открытой улыбкой. Походя поцеловавшись, они сели в машину. Прежде чем они отъехали, Анна проговорила:

– Какой замечательный человек. Такой жизнелюб. Я относилась к нему с предубеждением, но он совершенно меня очаровал. Теперь я его уважаю.

Ричард повернулся и поцеловал ее с гораздо большим жаром, чем прежде.

Глава тринадцатая

Обед в «Кор Англэ» оказался не просто сносным, а отменным. Они посвятили подозрительно много времени обсуждению этого факта, а также достоинств Котолынова и вероятных причин, по которым он отправил их сюда, вместо того чтобы разделить с ним сухую корочку. Ричарду очень не хотелось извлекать на свет «Байкальское чудище» и его собрата, поэтому он поведал об устройстве английских ресторанных заведений несколько больше, чем Анна хотела знать, а он – рассказывать. Время от времени он ловил себя на непреодолимом желании оказаться сейчас с Криспином на корте, но эти порывы тут же сменяла столь же непреодолимая радость, приправленная благодарностью судьбе, что он сейчас с Анной и, скорее всего, проведет с ней несколько ближайших десятилетий. Он как будто снова вернулся в молодость.

Красное бургундское, как и было обещано, оказалось замечательным. Ричард выпил пару бокалов, не больше, ровно столько, чтобы, в сочетании с выпитым раньше, вино лишило его способности к целенаправленным размышлениям. Что они с Анной будут делать, когда дообедают? Другой вопрос, предвечный вопрос, как выразились бы некоторые известные ему личности, – чего бы ему хотелось?

Что ж, можно сделать, например, вот что: отвезти Анну в «Герб Моранов» – вон там вывеска на ближайшем углу – и снять на ночь комнату для мистера и миссис Раскольников, – ночь, разумеется, завершится стремительно и скрытно задолго до наступления темноты. Почему бы нет, Анна вряд ли станет возражать.

Или станет? Хотя ничего не «случилось», и уж тем более не случилось, она, как и он сам, проявляла довольно вялый интерес к ресторанным наценкам на спиртное. Ему пришло в голову, что ее просто непроизвольно тянет поиграть на балалайке, как вот его тянет поиграть в теннис. Впрочем, скорее всего, в ее мыслях были ее стихи и их значимость в глазах других людей. Продолжая бубнить себе под нос о ценах на шампанское, Ричард мысленно вернулся к расколькиковской идее. Он как раз начал раздумывать, насколько часто люди предаются физической любви от нежелания говорить, но тут Анна, решительно тряхнув головой, взяла слово:

– Милый, я знаю, что тебя многое тревожит и отвлекает, что тебя ждут заботы, о которых я даже не имею права упоминать. Давай-ка тихонечко вернемся в Лондон, где у меня назначено несколько встреч. А если ты будешь так добр и закажешь мне стаканчик фруктовой наливки, я сделаюсь пьяной и сонной и просплю всю дорогу в твоей замечательной и такой покойной машине, а всякие важные вопросы мы решим потом, может быть завтра утром.

Говоря это, она бросила на него особый взгляд свидетельствовавший, что она не только все поняла, но как бы обозрела изнутри его голову, – это умение он считал одним из неоспоримых женских достоинств, недоступных мужчинам даже в первом приближении. Ее предложение выглядело замечательным, пока она его озвучивала, очень дельным, пока они досиживали в «Кор Англэ» и забирались в машину, не лишенным смысла, пока они катили по деревне и выбирались на трассу, и мучительно неправильным после. А все дело было во всяких важных вопросах. Пока они ехали и Анна спала, Ричард додумался до того, что такой вопрос на самом деле всего один, но зато его не сможет надолго задвинуть в угол ни болтовня о шампанском, ни мысли о теннисе, ни раскольниковская идея, ни сама Анна, – вопрос, как быть с Корделией. Когда, высадив Анну в Пимлико, он подошел к своей входной двери, вопрос этот вытеснил из его головы все остальное.

Впрочем, через пять секунд он улетучился оттуда напрочь, потому что его место занял человек, которого Ричард никогда раньше не видел, явившийся слишком уж, на его вкус, стремительно после явления другого нового персонажа – Котолынова. Этот новоявленный человек выглядел до такой степени русским, что, в принципе, никак не мог им быть, хотя, впрочем, когда он заговорил, в его английской речи послышался отчетливый, хотя и легкий русский акцент. Ричард слышал его голос и раньше.

– Доктор Вейси? Я Аркадий Ипполитов. Я на днях звонил вам на работу. – Безупречная визитная карточка, выдающая дизайном и качеством печати несомненное американское влияние, перешла из рук в руки. Среди прочего разного, на ней упоминался Специальный комитет по культурным связям, который до этого упоминался по телефону. – Мы с вами договорились встретиться, но, видимо, какие-то неожиданные обстоятельства помешали вам, и вы даже не смогли мне об этом сообщить. Полно, я знаю, что вы очень занятой человек, а я своего рода профессиональный приставала, пожалуйста, не извиняйтесь. Я не смог связаться с вами сегодня утром, но поскольку я совершенно случайно оказался поблизости…

Кем бы он ни был, Ипполитов явственно и, надо сказать, весьма обоснованно ожидал, что его пригласят войти в дом, раз уж они с хозяином, у которого в руке ключ, столкнулись на пороге. Ричард как раз собирался бездумно вставить ключ в замочную скважину, но тут изнутри донеслось оглушительное верещание, стенание и топотание доброй сотни шотландских горлодеров в шапочках и килтах, надрывавшихся на магнитофонной пленке или по радио. В тот же момент перед умственным взором Ричарда с убийственной отчетливостью и силой всплыл образ Корделии, и он застыл, не донеся ключ до цели.

– Боюсь, моя жена как раз устраивает концерт, – проговорил он с беспечным смешком, взывавшим к мужской солидарности.

– А, понятно, – вежливо кивнул Ипполитов. – Тогда…

Вспомнив с усилием, на котором из запястий следует искать наручные часы, Ричард взглянул на циферблат или на его окрестности.

– Пойдемте куда-нибудь выпьем, – решил он.

– А, в паб, –с готовностью кивнул русский. – Замечательно. Разумеется.

– Не обязательно в паб. То есть, я думаю, вовсе не в паб. В паб не стоит.

– Вы хотите сказать, здешние пабы – неблагопристойные заведения?

– Да нет, не в этом дело…

– Но ведь это очень благопристойный район, доктор Вейси. Такие красивые дома… такие элегантные деревья.

– Все равно… – Ричард не мог объяснить, чем была ему так противна мысль о жгучем любопытстве которое им придется вынести в «Приюте лодочника» или в «Джозефе Аддисоне», – на самом деле он не питал особой любви ни к тому ни к другому и бывал там крайне редко. – Давайте лучше доедем до бара я подвезу, – проговорил он, сам себе слегка напоминая русского актера на сцене.

– До бара.Замечательно.

Они проехали милю-другую, по пути Ричард делал вид, что внимательно следит за дорогой, тогда как на самом деле пытался припомнить, о чем они говорили в прошлый раз и чего этот тип от него хотел, кроме встречи. В голову ему ничего не пришло, да и вообще, правильным ответом, скорее всего, было ничего особенного, однако, если вдуматься, в господине Ипполитове ему не нравилась не только манера себя вести.

Впрочем, пока что эта самая манера ни в чем не проявлялась. Его гость окинул мимолетнейшим взглядом убого-обшарпанный вестибюль отеля «Кедровый двор» – долго там смотреть было не на что – и не обнаружил ничего, достойного обсуждения или сопоставления. Ричард не стал рассказывать ему, что на заре жизни этой постройки здесь, скорее всего, была общая комната когда-то весьма почтенного многоквартирного дома и что теперь если кто и наведывается сюда, кроме жильцов, постояльцев и завалящих ученых с невесть откуда свалившимися русскими спутниками, так только одинокие старцы в костюмах и при галстуках, которые приходят скоротать вечерок из своих однокомнатных квартирок.

Ипполитов подошел к стойке, заказал напитки у одной из самых флегматичных особ среднего возраста, каких Ричарду доводилось видеть, и они перешли в угол, украшенный замысловатой четырехугольной кадкой, в которой, возможно, когда-то росла пальма. Пепельница рекламировала почившую разновидность персикового пива, и ее можно было бы загнать за приличные деньги, если только не подделка.

– Нынешнее печальное состояние моей страны, – с ходу начал Ипполитов, – равно как и ее будущее, – это тема, которую мы могли бы обсуждать часами, однако, как я уже говорил, мне известно, что вы человек занятой, поэтому я сразу же перейду к делу. Я сотрудник уголовной полиции, мое звание соответствует вашему старшему офицеру. При этом отнюдь не нашей политической полиции, которая представляет собой отдельную организацию или несколько организаций. Как вы, скорее всего, слышали, доктор Вейси, а если не слышали, то способны догадаться, – он в упор поглядел на Ричарда, – обычные преступления, от убийства или изнасилования до мелкой кражи, не искореняются в обществе и не перестают ему досаждать только потому, что это общество признает и другие типы преступлений. На самом деле многие усматривают прямую зависимость между первыми и вторыми. Подобные люди, как правило, придерживаются мнения, что советский человек имеет право на защиту как от одних, так и от других. Бели быть совершенно откровенным, я и сам так считаю.

Его преобразившийся выговор и исчезновение американского акцента несколько обострили неприязнь Ричарда к Ипполитову и значительно обострили страх перед ним.

– У вас есть какое-нибудь служебное удостоверение? – спросил Ричард, заливаясь краской.

– Удостоверение! – повторил Ипполитов без улыбки. – Вы многого хотите, доктор Вейси. Разумеется, у меня есть удостоверение. Не это, а вот… – Он достал из кармана карточку, очень похожую на ту, которую показывал раньше. – Ad Hoc Committee for Cultural Relations. Чушь. В Америке он называется Special Committee, [9]9
  Ad Hoc Committee for Cultural Relations – Специальный комитет по культурным связям (англ.).Special Committee – то же самое, но вместо редко употребляемого латинского Ad Нос употреблено обычное английское Special.


[Закрыть]потому что там не понимают, что значит Ad Hoc. Здесь этого тоже никто не понимает, но впечатление производит сильное. – Тут он слегка улыбнулся, – Простите… Да, могу вас заверить, я нахожусь в вашей стране легально и работаю в сотрудничестве с британскими властями.

– Работаете над чем? Все это звучит довольно…

– Над делом некой Анны Даниловой. Да. Как я понимаю, вы и еще некоторые лица организовали для нее сбор подписей под воззванием к советскому правительству. Воззвание, по моим сведениям, защищает интересы ее то ли родного, то ли сводного брата, известного под разными именами. Так вот, доктор Вейси, вам, как человеку с Запада, совершенно необходимо знать одну вещь: этот ее брат, Данилов или Рогачев, и в самом деле преступник, виновный в деяниях, которые уголовно наказуемы в любой цивилизованной стране. Это довольно крупный мошенник, надувший многих ни в чем не повинных людей в общей сложности примерно на восемьдесят тысяч фунтов вашими деньгами. Он не подставное лицо, и не козел отпущения, и даже не так называемый спекулянт, и не легкомысленный задира, оскорбивший местного чиновника, хотя, скорее всего, и без этого не обошлось. С его братией это обычное дело. Вам пока все понятно?

Ричард поднял глаза на Ипполитова и увидел крупного мужчину своих примерно лет, с крупным бледным лицом, обрамленным аккуратно подстриженной бородкой, в дурно сидящем коричневом костюме и не слишком свежей голубой рубашке, с туго застегнутым воротничком и вылезающими наружу манжетами, человека, который не ищет чужого расположения, но хорошо осознает вес и цену своих слов. Трудно было сообразить, как к нему подобраться.

– А вы можете представить доказательства того, о чем говорите?

– Ни единого Здесь, в Лондоне, правда, в другом месте у меня есть официальное служебное удостоверение, которое выглядит один к одному как поддельное служебное удостоверение. Причем не слишком хорошо подделанное. Я уже объяснял вам, что стараюсь держаться подальше от своего посольства. На всякий пожарный случай.

– Тем не менее вы, по вашим словам, сотрудничаете со здешними властями.