Текст книги "Эта русская"

Автор книги: Кингсли Эмис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 22 страниц)

– Правда.

– Знаешь, и от русских полицейских бывает какой-то прок. Меня это терзало с того самого момента, когда ты заговорил про нее в «Роки». Я тогда спросил между делом, хорошие ли она пишет стихи, а ты ответил, что они не в твоем вкусе, но довольно широко известны и все такое. Когда до этого заходила речь о каком-либо писателе, ты тут же напрямик говорил, что это замечательная книга, или полное дерьмо, или что-то в промежутке между ними, или что ты ее не читал, или что знаешь только на слух и не можешь судить. Ну, я подумал, и здесь то же самое – знаешь понаслышке и стесняешься признаться. Да. Я не стал в это вдаваться, потому что мне понравилась мысль об этом воззвании, для которого, собственно, не имело никакого значения, насколько она талантлива на самом деле, и только когда подвернулся инспектор Ипполитов и втолковал тебе, что она – участница преступного заговора, а ты уцепился за надежду, что так оно и есть, я понял, что здесь что-то не то. Мне было ясно, что к ее человеческим и женским качествам это «что-то» не имеет никакого отношения, в чем же тогда дело? Окончательно до меня дошло только сейчас, когда свидетель обнаружил явственные признаки смятения и замешательства. Ты смертельно боялся, что я спрошу, какого мнения Котолынов о ее стихах. Потому что… Тебе продолжать, Ричард.

– Потому что он считает их дерьмом.

– Разбилась твоя последняя надежда.

– Мне казалось, что ты торопишься, – заметил Ричард.

– Я предусмотрел время на этот разговор, да мы уже почти договорили. Итак. Ты можешь подписать эту петицию, первым ли, последним, значения не имеет, и тем самым поступиться своей совестью. Можешь не подписывать, в каковом случае газетчики захотят знать, почему ты ее не подписал, и если только ты не придумаешь какую-нибудь виртуозную ложь… да, впрочем, если даже и придумаешь, правда все равно выплывет, и вся наша затея окажется под ударом. Не исключено, конечно, что она окончится успехом и без твоего участия, как и не исключено что она и с твоим участием провалится, но вот только что ты тогда скажешь бедняжке Анне? Есть, конечно, и третий путь – дипломатично прикинуться больным, я знаю одного аса в этом деле. – Криспин улыбнулся, впервые за долгое время. – Тогда это не попадет в газеты, но все равно попадет на языки, и тебе в любом случае придется объясняться с твоей подружкой. Вот как обстоят дела, если только ты не придумал другого выхода.

– Я в любом случае должен поставить свою подпись прямо сейчас, да?

– Осталось еще несколько телефонов, по которым Квентин не успел дозвониться. У тебя есть в запасе шесть дней, да только за это время ничего не изменится. Все, мне надо идти переодеваться. Удачи, Ричард. – На сей раз никакой улыбки. – Держи меня в курсе.

Ричард не торопясь писал в уборной в вестибюле, изо всех сил пытаясь отделаться от досадливого ощущения, что судьба из чистой вредности выбрала на эту роль именно его. Да, разумеется, в доброй старой монархии наверняка полно и других чудаков, которые ни за что не поступятся своим мнением о произведении искусства, считая, что правда и беспристрастность в этой области превыше всего, но однако же вряд ли кого из этих чудаков угораздит вляпаться в историю, в которую вляпался он. Он запаковал на место свой пенис, и это краткое, строго функциональное прикосновение напомнило, в умозрительном плане, чему бы он мог в самом скором времени предаться с Анной, повернись дело чуть-чуть по-другому. Он застыл как вкопанный, положив руку на рычажок сливного бачка. От терзаний, донимавших нынче Ричарда Вейси, был полностью застрахован лишь один человек со времен Творения, собственно, человек, живший почти сразу же после этого события. Хрена ли было Адаму, во дни до грехопадения, какие там стишки кропает Ева, пусть и самые что ни на есть никудышные, у него все равно вставал безотказно. Впрочем, и для них беспечальные денечки скоро закончились, как только Господь разглядел серьезную угрозу выживанию рода человеческого, происходящую от недостатка отдыха и питания, не говоря уж о более специфических неприятностях.

Продолжать размышлять и дальше Ричард был не способен. Он уже довольно далеко продвинулся к выходу – до наружной двери оставался всего какой-нибудь ярд, – как вдруг с противоположной ее стороны донесся перезвон женских голосов, сопровождавшийся скрежетом ключа в замочной скважине, что заставило Ричарда прыснуть обратно в то же убежище. Укрывшись в безопасности сортира, он сообразил, что идти ему, собственно, никуда не хочется, а туда, куда, может, и хочется, все равно прямо сейчас не попасть. Надо было упросить Криспина предоставить ему на несколько часов какую-нибудь заброшенную оружейную или забытую часовню в дальнем, малопосещаемом углу дома. А теперь было уже поздно, и, когда Фредди, а с ней, возможно, и Сэнди, и еще три-четыре голосистых особы удалились в глубины дома, Ричард бросился наутек.

До дому он добрался на такси и обнаружил свою машину на том самом месте, где ее оставил. Пригнув голову, держась к дому спиной, двигаясь на манер актера в сериале о военной или полицейской облаве в ночи, он бесшумно проскользнул на водительское сиденье и, отталкиваясь правой ногой, успешно преодолел вместе с «ТБД» почти полпути до проезжей дороги. Некоторое время он ехал к югу, надеясь, что внезапное озарение подскажет, куда именно ему надо. Озарения он так и не дождался, однако что-то, видимо, направляло его к тому месту, где можно было надеяться на встречу с Анной, потому что именно на ее длинную, хмурую, с нависающими фасадами улицу он в конце концов и повернул. И тут же увидел саму Анну, в дождевике, она шла в его сторону по противоположному тротуару, темноволосая, прекрасная, умиротворенная и устрашающая. Он посигналил, но вокруг раздавались и другие гудки, замахал рукой, но было уже поздно, а приткнуться было негде, пришлось проползти еще метров восемьдесят вперед, остановиться, попятиться, развернуться, пуститься вдогонку, а Анна меж тем уже исчезла. Он нашел свободное место у обочины, втиснул туда машину, опустил голову и закрыл глаза.

В ту же, как ему показалось, секунду твердые костяшки пальцев забарабанили по стеклу. Вслед за тем возникла физиономия пожилого мужчины.

– Вы в порядке, приятель? – спросил, как только стекло было опущено, подходящий к лицу голос, озабоченный, но со строгой официальной ноткой.

Ричард набрал было в грудь побольше воздуху, чтобы разразиться потоком русской брани, а потом, если потребуется, в припадке гнева выскочить из машины и пуститься в погоню. Потом его отпустило, и он сказал:

– Да, спасибо, все нормально.

– Точно все в порядке? А то вид у вас чего-то не того.

Строго говоря, то же самое можно было сказать и об этом типе, даже не разглядывая его слишком придирчиво, – такой тонкой кожи, как у него на физиономии, Ричард еще в жизни не видел, – точь-в-точь бумага, и глаза какие-то пересохшие.

– Все в порядке, – повторил Ричард. – Спасибо за беспокойство.

– Потому что…

Больше он ничего не успел сказать. Ричард рывком поднял стекло и нажал на газ, наконец-то поняв, куда именно ему надо.

Глава семнадцатая

Путь Ричарда лежал практически через весь Лондон, в края, практически ему неведомые. Пытаясь уклониться от транспортного столпотворения, он свернул на боковую улочку возле Трафальгарской площади, где вскоре попал в еще худшее столпотворение и минуты через две напрочь застрял как раз напротив входа в солидное строение Викторианской эпохи. Выпроставшись из вращающихся дверей на вершине лестницы, по ступеням к ее подножию прошествовала компания, состоявшая из молодого лакея и немолодого лакея в синих ливреях и пожилого джентльмена в сером костюме, которого они поддерживали под руки. Пожилой джентльмен самозабвенно рыдал, слезы потоками струились по его лицу. Под ненамеренно прикованным к ним взглядом Ричарда все трое остановились на тротуаре, младший лакей остался при джентльмене, а старший отправился искать такси. Взгляд его, встретившись с Ричардовым, походя выразил недружелюбие, потом устремился куда-то еще. Потом вереница автомобилей поползла вперед, и вся компания скрылась из виду.

Вскоре после этого Ричард уже шагал прочь от своей машины, припаркованной на тихой улочке возле Рассел-сквер. Чуть позже он свернул в подворотню и поднялся по лестнице, куда уже той, которую он недавно разглядывал. Добравшись до верхней ступеньки, он нажал на кнопку звонка – раздался раздутый динамиком дребезг, а потом бестелесный голос, – если он был человеческим, то, скорее всего, женским. Когда Ричард назвал свое имя, дверь издала долгий кудахчущий звук, и он вошел.

Одолев великое множество лестничных маршей, Ричард увидел, что наверху его поджидает человек, которого он никогда раньше не видел, четвертый или пятый из встреченных им за последние двадцать четыре часа экземпляров, подходивший под это определение. Секунду или около того с его мозгами творилось нечто ужасное, а потом он понял, что все-таки видел этого человека раньше – это был Тристрам Халлет, только без бороды.

Не удержавшись от того, чтобы сообщить Халлету об этой перемене в его внешности, но умолчав о том, что вид у него совершенно больной, Ричард перешел к делу:

– Как дела, Тристрам? Миссис Пирсон что-то такое говорила о…

– Сколько понимаю, это у них называется сердечным сбоем, –отозвался Халлет. – Звучит не так пошло, как инфаркт. Я и сам не знал, что со мной, пока мне не сказали.

Он провел гостя в тесноватую и нельзя сказать чтобы скудно меблированную гостиную, где женщина примерно его возраста, склада и стати вскочила со своего места и поспешила Ричарда обнять. То была Таня Халлет, которую, несмотря на ее имя и пристрастие к цветастым кушакам и косынкам, с Россией связывал только брак с преподавателем-русистом. Правда, она то и дело появлялась на людях то в одних, то в других серьгах в стиле дохристианской Руси, – сегодняшний день стал исключением, – но дальше этого дело не шло.

– Какой ты молодец, что зашел, Ричард.

– Просто оказался в ваших краях.

– Пожалуй, стоит сразу же поставить тебя в известность, – заговорил Халлет, – что все эти разговоры насчет временного отсутствия по болезни – просто пустая телефонная болтовня. В цитадель науки на Карет-стрит я больше не вернусь. Впрочем, ты, наверное, уже об этом догадался.

– Представь себе, нет, и мне очень грустно это слышать, как будет грустно и многим другим.

Ричард умолчал о более эгоистичных мыслях, которые эта новость разбередила в его мозгу, – в частности, предощущение грядущего одиночества, скорбь из-за потери соратника и беспокойство о будущем.

– Видишь ли, чертовы докторишки утверждают, что ты вообще должен бросить все на свете, на случай если через неделю ты помрешь от искривления ногтя и у них начнут допытываться, предупредили ли они тебя, что нужно бросить все на свете. Должен тебе сказать, я не собираюсь бросать всена свете. Я собираюсь на досуге перечесть некоторых русских классиков и изложить на бумаге соображения, которые по ходу придут мне в голову. Честно говоря, я вовсе не прочь убраться из этого вертепа, пока там не начали обнажать шпаги. Что до моего преемника… – Если Халлет и знал ответ на этот вопрос, он не стал облекать его в слова. – Нам с тобой, Ричард, нужно будет утрясти кое-какие организационные дела, но только, ради всех святых, давай пока не будем обсуждать даже того, когда именно мы будем это обсуждать.

– Ты ведь, наверное, не откажешься от чашки чая, правда, Ричард? – спросила Таня Халлет. – Мы обычно как раз в это время пьем чай.

Ричард ответил, что мысль просто замечательная, и Таня оставила их с Халлетом наедине.

– Что же до моей хвори, давай лучше не будем переливать из пустого в порожнее. Ты станешь уверять меня, что я прекрасно выгляжу, я отвечу, что, по словам врача, при должном уходе я наверняка проживу еще… в общем, сколько захочу, столько и проживу. Когда представится возможность, объяви ей как можно убедительнее, что, на твой взгляд, настроение у меня самое что ни на есть приподнятое, и все. Больше ничего не говори. Беда тут в том, что чем сильнее вы друг к дружке привязаны, тем тяжелее говорить правду. Начиная с того, что доктора сказали на самом деле, и заканчивая всеми остальными значимыми вещами. Прости, что я на тебя все это взваливаю. По возможности доведи до общего сведения, что переезжать нам не придется и с деньгами у нас все в порядке. Ну ладно, сколько я помню, мы не виделись и не разговаривали с того вечера, когда юная Анна Данилова услаждала нас в институте своими стихами. Примечательный был вечер, причем сразу в нескольких отношениях. Мы с тобой сошлись на том, что он прошел успешно.

– Да. Отзывы потом были самые лестные.

– И он стал вехой в этой диковатой кампании против советского правительства, которую, сколько я понимаю, затеяла мисс Данилова.

– Ну, в общем… да.

– Причем ты являешься в этой кампании весьма важной фигурой. Как я понял со слов твоего обаятельнейшего приятеля Криспина Радецки, можно даже сказать, что заглавной фигурой. В том числе и в буквальном смысле, поскольку твоя подпись будет стоять во главе списка под предполагаемой этой петицией. – Халлет улыбнулся, лицо его мимолетно затуманила грусть. – Поздравляю тебя, Ричард. Я и не знал, что ты пользуешься там у них таким почтением.

– Спасибо, если только тут есть с чем поздравлять. И если это на самом деле так.

– Конечно, так Ладно. Вернемся к упомянутому вечеру. Вид у тебя на нем был не то угнетенный, не то рассеянный – не будем докапываться, почему именно, но я сомневаюсь, что у тебя занялся дух от величия прозвучавших строк, верно? Нет, не занялся. Я слишком давно тебя знаю и без всяких слов могу понять, какое у тебя сложилось мнение. Стихи тебе показались скверными, правда?

– Правда, и тебе тоже, и я тоже понял это без всяких слов.

– Да. Ты уж не взыщи, Ричард, что я вскользь коснусь одной темы, вернее, что я вообще ее коснусь, просто мне есть что сказать по этому поводу, так вот, у тебя с ней роман, да?

– Да, Тристрам. Сколько всего я, однако, умудряюсь выболтать, не раскрывая рта.

– Это не ты выболтал, а она, за ужином. Всякий раз, как она раскрывала рот, кроме как чтобы есть и пить, – замечу в скобках, что выпила она изрядно, – она задавала мне вопросы, касающиеся тебя, причем такие, каких из неприязни или из праздного любопытства не задают. Вряд ли ей до того попадались собеседники, знавшие тебя и говорившие по-русски. Так вот, прежде чем ты лопнешь от глупого самодовольства, позволь напомнить, вернее, указать, в каком заковыристом положении ты оказался благодаря несчастливому стечению трех обстоятельств. А именно: твое увлечение Анной, твоя роль в ее кампании и твое отношение к ее стихам – впрочем, может, ты считаешь, что иногда она пишет недурно? Да нет, конечно нет, нельзя попеременно писать то дельные вирши, то этакую чушь.

Халлет поднял руку, чтобы привычным жестом пригладить волосы, зачесанные поперек лба, но обнаружил, что по случаю окончания научной карьеры откинул все, что от них осталось, назад, и засим оставил их в покое. Ричард все еще с трудом признавал бывшего коллегу в этом безбородом человеке. Халлет извлек из кармана сложенные листки машинописного текста, с поправками от руки. Бросив на Ричарда извиняющийся взгляд, он продолжал:

– У меня выдалась парочка свободных дней, чтобы подумать над этой проблемой, которая, кстати, наводит на размышления более общего характера. – Дальше произошло то, чему люди, худо-бедно знакомые с его профессиональными ухватками, давно перестали удивляться, – он принялся зачитывать свою рукопись. – Закат литературы. Вступление. Роль модернизма в размывании и устаревании понятия литературных достоинств текста и литературных достоинств как таковых. Как только на первый план вышло своеобразие, дни литературных достоинств текста, или стилистического мастерства, были сочтены. На вопрос: «Есть ли достоинства у этого произведения?» – всегда было сложно ответить, ответ давало время и мнение читательской аудитории. Что вызывало раздражение у избранных, которым казалось, что проще и уместнее искать ответ на вопрос: «В чем новизна этого произведения?», а также: «В чем его смысл?» и «Искусство ли это?» – эти вопросы легче поддаются обсуждению и не имеют однозначного ответа. Примеры из области музыки, изобразительного искусства, поэзии, элитарной драматургии, элитарной прозы, не предназначенной для широкого читателя. В последнее время возникли дополнительные нюансы, связанные с появлением политического или политизированного искусства, в отношении которого вопрос о художественных достоинствах становится неуместным, или излишним, или попросту опасным. Пример, – и тут Халлет поступил несвойственным для себя образом и на некоторое время сменил способ изложения: – поэтическое творчество Анны Даниловой, которое, хотя и не являясь в прямом смысле политизированным, используется в политических целях, безотносительно к его художественным достоинствам, так что сам вопрос о таковых становится неуместным. Любой, кто содействует использованию ее стихов в упомянутом качестве, невольно становится в ряды могильщиков литературы.

– Минуточку, – вставил Ричард, поскольку Халлет замолчал. – То, что Аннины стихи никуда не годятся, и ты, и я поняли с первого взгляда. Или с первой услышанной строчки. Пока остались на свете такие люди, с литературой ничего не случится. Клянусь небом.

– Правильно. Только я ушел на пенсию, а ты капитулировал.

– Я не капитулировал. Я еще вернусь.

Халлет сравнил положение стрелок на своих наручных часах и на смутно-славянофильском будильнике на камине.

– А если ты прав, – добавил Ричард, – дело наше в любом случае дохлое.

– Ну и что из того?

– Неужели ты думаешь, что я уже не перебрал это в голове примерно тысячу раз?

– Нет, не думаю. Просто предлагаю тебе перебрать в тысячу первый и до конца уяснить, на что ты идешь. Кроме того, не могу себе представить, чтобы в этой истории не было никаких дополнительных обстоятельств.

Встав со стула, Халлет ненадолго опустил ладонь Ричарду на плечо, а потом не особенно твердыми шагами направился к двери. Просунув в нее голову, он поинтересовался, как там чай, и чай прибыл в полном составе секунд через десять. Некоторое время они все втроем говорили об институте и о других, более насущных делах. Довольно скоро Ричард откланялся, нагруженный всякими сообщениями и поручениями и дав обещание заходить еще. Он совсем не удивился, когда Таня Халлет нагнала его на нижней площадке лестницы.

– Что ты думаешь о том, что он тебе показал?

– Что? Прости…

– Он говорил, что хочет узнать твое мнение о какой-то своей новой работе.

– А, да. Мне очень понравилось, очень убедительная аргументация. И все совершенно справедливо.

– А как он тебе сам показался?

– По-моему, настроение у него самое что ни на есть приподнятое.

– Спасибо, Ричард. Спасибо, что зашел.

– Если я могу чем-то помочь, хотя бы…

– Да, ты можешь помочь, причем весьма ощутимо. Продолжай звонить ему, и заходить к нему, и говорить с ним, и рассказывать об институте, и писать ему, пусть даже по паре слов, пусть даже просто пересылать официальные бумажки, и продолжай все это как можно дольше. Я должна идти, я сказала, ты забыл одну вещь, а он не спросил какую. И пожалуйста, не говори мне ничего, вообще ничего, спасибо что пришел, и приходи опять поскорее, и звони.

Таня стремительно захлопнула за Ричардом входную дверь. Несколько минут он постоял на тесном крылечке, у подножия довольно крутой лестницы, которая вела вверх, в квартиры. Начал накрапывать дождик, разрозненные капли медлили в густой листве вечнозеленых кустарников, которые кто-то посадил в садике и, по всей видимости, усердно обихаживал. Ричард соврал, вернее, попытался соврать Тане насчет того, какое впечатление произвел на него ее муж, – Халлет показался ему совсем больным, причем чем внимательнее он к нему приглядывался, тем острее делалось это чувство, из-за него Ричард даже не мог сосредоточиться, когда Халлет читал свою рукопись. Впрочем, надо признать, у него, Ричарда, не было особого опыта в этих делах. Его родители, как и все люди их поколения, постепенно сдавали, потом занемогли, потом слегли и наконец умерли.

Дождик приутих. Пройдя несколько ярдов, Ричард и вовсе позабыл о нем и замедлил шаги, потом ощутил его вновь и зашагал быстрее. Он сел в машину и поехал домой, прибыв туда в двадцать минут шестого. По устоявшейся привычке он прежде всего зашел к себе в кабинет, где на пишущей машинке его ждала записка в конверте, адресованном «Ричарду» изящным, неразборчивым почерком Корделии. На вложенном в конверт листке без всякой преамбулы сообщалось, что Корделия находится у себя в комнате и намерена находиться там столько, сколько сочтет нужным, и беспокоить ее каким бы то ни было образом воспрещается. Ну что ж, сразу же подумал Ричард, на какое-то время это сильно облегчит мне жизнь. Взглянув на записку еще раз, он обнаружил, что то, что он принял за витиеватый узор в самом низу листка, на самом деле означает «см. оборот», или «смаборот». Он посмотрел и через некоторое время разобрал:

что тебя конечно вполне устраивает но ни думай что все на этом так и закончится

– Приписка, которая, возможно, тут же бы его и отрезвила, будь он еще способен на отрезвление. Он сел за стол и некоторое время перечитывал написанные кириллицей названия на корешках книг, стоявших на ближайших полках. Тут бы, по-хорошему, должен был зазвонить телефон и раздаться хриплый голос, с предложением послать к чертям всю эту русофильскую туфту и встретиться у виконта Ронды в шесть часов. К сожалению, среди Ричардовых знакомых не имелось в данный момент обладателя такого голоса, а порывшись в памяти, он понял, что его, собственно, не имелось никогда.

Он ждал. Жизнь замерла, казалось, она замерла повсеместно. Даже снаружи воцарилась тишина. Чтобы хоть чем-то себя занять, он полистал записную книжку и набрал номер. На том конце раздался женский голос с американским выговором.

– Могу я поговорить с Андреем Котолыновым?

– Боюсь, я не знаю такого имени. Простите, а вы кто?

Ричард сказал, кто он, но это не помогло, и он уже хотел было повесить трубку, как вдруг его осенило:

– А Энди Коттл дома?

Далекий голос, ставший было холодновато-враждебным, снова залучился дружелюбием:

– Да, Энди Коттл тут часто бывает, правда, сейчас его нет. И не будет еще дня два. Ему что-нибудь передать?

– Нет, не стоит, спасибо, – отказался Ричард и снова хотел было повесить трубку.

– Если у вас срочное дело, он в Лондоне. Вернее, думаю, что уже добрался туда.

Добрался. Почти в ту же минуту в трубке послышался знакомый, до смешного натуральный, даже чуть-чуть смягченный для пущей естественности американский выговор; раздавался он из довольно шикарного отеля на Пикадилли. Только услышав его, Ричард вдруг осознал, как огорчился, когда ему сообщили, что господин Коттл находится вне пределов досягаемости. Он представился.

– Рад вас слышать, Ричард. Чем могу служить?

– Я… я хотел бы, чтобы вы подтвердили одну вещь, о которой мы говорили при встрече.

– А, хорошо. А как там поживает наша очаровательная русская рифмоплеточка?

– Спасибо, замечательно. Так вот, вскоре после нашего приезда вы сказали…

– Это касается ее?

– Да.

– Ага. К сожалению, у меня есть одно твердое правило: никогда не обсуждать по телефону ничего, что касается дам. Если хотите о ней поговорить, приезжайте сюда.

– Но это всего лишь…

– Ничего не могу поделать.

Ричард испытал неподдельное облегчение, когда смог без труда признать в человеке, открывшем дверь гостиничного номера, Котолынова, или Коттла. Его опять же удивила искренняя радость, охватившая его при виде Котолынова. Чего бы он от Котолынова ни хотел, хотел он этого очень сильно.

– Прежде чем перейти к делу… ваша жена действительно считает, что вас зовут Энди Коттл?

– Нет, это только для разговоров с неизвестными. Вот еще что, прежде чем перейти к делу: мне показалось, что вы предпочтете встретиться здесь, только по этой причине мы и не сидим в баре, однако это не помешает нам выпить. – Котолынов указал на бутылку со всеми необходимыми принадлежностями. – Как вы относитесь к «Блэк Джеку»?

– Спасибо, я сейчас не хочу.

– Перестаньте чушь пороть, еще никогда в жизни так не хотели. И не волнуйтесь, мне через полчаса надо уходить. Да сядьте же, Ричард, ради всего святого.

Ричард сел на стул, относящийся, как и окружающая обстановка, к какой-то разновидности классицизма. Корделию бы это наверняка заинтересовало, или она бы что-нибудь сказала по этому поводу. Поданную рюмку виски он принял безропотно.

– Итак, вы только что отказались поставить свою подпись под Аннушкиным воззванием, и она послала вас ко всем чертям, – предположил Котолынов. – Но при чем тут я? Если я пойду к ней и скажу, что вы поступили совершенно правильно, легче вам от этого не станет.

– Сказать надо мне, а не ей. Но перед тем… собственно, мы и так уже довольно много сказали, но еще не добрались до самой сути. Прежде чем доберемся, надо кое-что уточнить. – Ричард объяснил, что именно, упомянул о том, что часа два назад сказал ему Халлет, даже процитировал его планируемую работу, которая крепко застряла в памяти, несмотря на все отвлекающие моменты. – Получается мой священный долг – послать это гребаное воззвание ко всем чертям.

– Получается. Как ни крути, получается.

– Выходит, вы всецело поддерживаете мое решение.

– Я его с самого начала поддерживал. Правда, по другим причинам, политическим или скорее антиполитическим. То, что я поддерживаю вашу решимость, не значит…

– Но вы же сказали, что ее стихи – дерьмо.

– Сказал, и не отказываюсь от своих слов. Просто что касается моей позиции, это вопрос второстепенный. Более того, мою позицию это даже ослабляет. В конце концов, какая разница, в каких целях используют графоманскую стряпню.

– А это действительно графоманская стряпня?

– Что? Ричард! Вы же прекрасно это знаете.

– Я хотел услышать это из уст русского.

– А слышите из уст американца, но это не столь уж принципиально. Хорошо. Стихи Анны Даниловой – бред, пустословие, короче, доброго слова не скажешь. Никаких положительных качеств, даже случайных. Стоп, пожалуй, это не совсем верно. У них есть одно качество, которое проглядел ваш профессор, знаете какое, конечно, не знаете, так вот, большинство ее современников пишут так, чтобы определить, есть ли в их произведениях какие-то художественные достоинства, было как можно труднее, а она так не поступает, она не делает ничего, чтобы помешать вам ответить на вопрос «Есть ли в этих стихах хоть что-то хорошее?» однозначным и непререкаемым «Нет». Впрочем, пусть вас это не смущает. Еще «Джека»? Нет так нет. Да, так вот, еще одна вещь, которую вам, пожалуй, стоит услышать от бывшего русского: ее стихи демонстрируют полную глухоту к фразеологии, к естественному порядку слов и строению фразы, в них нет и намека на бережное, любящее обращение с языком, которое у хороших поэтов проявляется даже не в самых удачных стихах. Впрочем, я уверен, вы это знали и без меня.

– И все же я хотел услышать это из уст русского. Спасибо.

– Значит, только этого вы от меня и хотели? Услышать что-нибудь в этом духе?

Ричард оставил этот вопрос без ответа. Будь он человеком другого склада, он бы прибег в этот момент к какому-нибудь «жесту», например вскочил бы со стула, шагнул к окну и уставился «невидящим взглядом» в направлении Грин-парка. Однако он продолжал неподвижно сидеть на месте, сжимая колени руками, устремив не очень видящий взгляд на опорожненную рюмку. Наконец он проговорил:

– Как вы считаете… по-вашему, ее поэзия безнравственна?

– Безнравственна? Как, черт подери, она может быть безнравственна? Ну, можно, пожалуй, в определенном смысле назвать ее мошенничеством, но пока еще ни одна жертва не заявила протеста.

Ричард издал смешок, показывая, что оценил шутку.

– Я хочу сказать… как по-вашему… из ее стихов складывается образ самолюбивой, тщеславной, лживой женщины, которой наплевать на других, которая постоянно рисуется, чтобы показать, как она непохожа на остальных, как исключительна, как…

– Эй, Ричард. Голубчик. Стойте. Охолоните. Плесните себе еще. Ну, как знаете. Из того, что пишет Анна Данилова, я заключаю, что она начисто лишена всякого языкового чутья, всяких литературных способностей, но не более того.Собственно, и этого достаточно, если речь идет о человеке, дерзающем именовать себя поэтом. Однако, воля ваша, те времена когда поэты отображали в стихах свою собственную натуру, давно прошли. Эта эпоха всего-то длилась лет сто, не больше. Ну, давайте-ка посмотрим, в вашей литературе был Байрон, неколебимо уверенный в добродетельности даже самых гнусных своих поступков, и был Ките, в высшей степени симпатичный хлюпик и полный невежда в житейских делах. Потом был еще один, сообщавший направо и налево, как он любит трахать женщин. А потом всеэто превратилось в сплошные идеи и сюжеты, а после и вовсе выродилось в ничто. Да современные книги может писать кто угодно, доходит до того, что вообще начинаешь сомневаться, а человеческой ли рукой это писано, если только это не рука какой-нибудь Сильвии Плат. Все, конец лекции. И тем не менее…

– Значит, вы не считаете, что Анна предстает вульгарной, ограниченной эгоисткой, жертвой стадного инстинкта и все такое прочее?

– Ричард, дружище, все это пороки ее стихов.Разве не понимаете? Да, может быть, она именно такова, как вы говорите, или даже хуже, но ее стихотворные строки не могут служить тому доказательством. Кстати, возможно, строки были бы куда лучше, обладай она всеми этими пороками.

До сего момента Котолынов говорил негромко и спокойно, но тут вдруг он, а не Ричард, встал и сделал несколько шагов. Судя по всему, он до сих пор не усматривал ничего удивительного ни в том, что к нему обратились с таким делом, ни в том, что двое мужчин, едва знакомых, с такой непринужденностью ведут подобный разговор. Однако, похоже, волнение, которое Ричард с таким трудом пытался сдерживать, передалось и ему. Он хотел было что-то спросить, но осекся.

– Ее стихи очень много для нее значат, – заговорил Ричард. – И вряд ли какая-либо внешняя причина заставит ее от них отречься. С моей стороны было бы нечестно даже просить ее об этом. Тех чувств, которые я испытываю к ней, я еще никогда и ни к кому не испытывал. У меня были подружки, но они были не более чем подружками. Тогда я этого не понимал – мне казалось, что они мнеблизки, но теперь я понимаю, что близости не было и в помине, хотя я сознаю, что говорить так – эгоистично и жестоко. Мне казалось, что у меня рушатся отношения с женой, а после того, как все это случилось, я понял, что это не так, что у меня и не было никакой жены, по крайнее мере в общепринятом смысле, и я прекрасно сознаю, что говорить так тоже эгоистично и жестоко. Я, похоже, не слишком завидная добыча, и удивительно, что кто-то вообще на меня польстился. Так что, прежде чем отречься от нее, я должен, черт побери, убедиться до конца, что это необходима.