Текст книги "Черные боги, красные сны"

Автор книги: Кэтрин Люсиль Мур

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 40 страниц)

На него навалилась ватная тишина, не нарушаемая даже перешептыванием в кустах: лесные люди последовали за жрицей своего бога, оставив пришельца в полном одиночестве. Смит шагал по темной бархатистой траве, давил тяжелыми походными сапогами трогательные головки цветов и все сильнее сомневался в собственном психическом здоровье. Одолеваемый такими мыслями, оглушенный тяжелой предгрозовой тишиной, он шел и шел в отчаянной надежде найти выход из этого бреда.

Но ажурная тень, забросившая его в этот зловещий сумрачный мир, все не появлялась и не появлялась. Хотя давно бы пора. Смит начал серьезно задумываться, а есть ли выход из персональной вселенной Тага. Ведь как все было? Он стоял на пятачке тени, затем вроде бы шагнул – и что дальше? Он же не видел эту тень потом, ни разу не видел, скорее всего, ее мгновенно проглотил серый полумрак. Смит беспомощно огляделся по сторонам. Ну и куда же теперь, если со всех сторон одно и то же? Деревья, кусты, трава с цветочками, а дальше – глухая стена мутной вязкой тьмы, за которой все те же деревья, кусты и цветочки, и так – до бесконечности.

Он пошел куда глаза глядят, пошел, подгоняемый почти физическим напряжением воздуха, странным ощущением, что все эти размытые, как на плохой фотографии, деревья и кусты ждут его, зовут, затаив дыхание, следят за нелепо ковыляющей фигурой пришельца из другого мира.

Деревья, кусты – и ничего больше, бессловесной живности здесь, похоже, не водится, а лесные люди не то по уши влюбились в эту белоглазую, не то сопровождают ее по служебной обязанности... Смит шел, понуро свесив голову, шел, как лунатик, не замечая ничего вокруг.

Через какое-то совершенно неопределенное время он почувствовал странное изменение обстановки, почувствовал пустоту и взглянул вперед. Редкая цепочка все тех же деревьев, размазанных все той же серой мглой, а за ними... Смит вздрогнул, настолько это было невероятно. За ними трава кончалась, исчезала, плавно переходила в тускло мерцающую пустоту – не в обычную пустоту, куда можно упасть, провалиться, а в твердое, кристаллизированное ничто, круто изгибавшееся вверх, к кромешной тьме зенита. Пустота, слишком пустая, чтобы допустить в себя какой бы то ни было материальный объект, пустота нерушимая, девственная.

Смит скользнул взглядом по искривленной, непроницаемой стене. Вот где кончается странный мир, сотворенный Илларом. Придуманную страну накрывает купол, выкованный из многократно изогнутого, спрессованного пространства. Так что тут выхода нет. Есть такой интересный вопрос: что будет, если в несокрушимую стену ударит всесокрушающий снаряд? Самое бы время разрешить его экспериментально, стена есть, дело за малым... Смит не мог подойти к преграде поближе, не мог даже рассмотреть ее повнимательнее – непроницаемое ничто вызывало беспричинную тревогу, заставляло отвести глаза.

Стоять на месте было бессмысленно; он пожал плечами и двинулся вдоль цепочки деревьев, отделявшей его от купола, высматривая что-нибудь вроде щели или дырки. Шансов на успех практически не было, но никаких других вариантов в голову не приходило. Он устало тащился по надоевшей боттичеллиевской травке.

Смит не знал, сколько часов, дней или лет продолжалась эта бессмысленная инспекция непроницаемой, утомительной своим однообразием границы; в какой-то момент он понял, что давно уже слышит знакомые шелестящие звуки. Среди деревьев, отделявших сумрачный мир от закаменевшей, непроницаемой пустоты, метались крошечные, еле различимые фигурки. Какая ни есть, а все же компания, облегченно вздохнул он и зашагал немного бодрее, подчеркнуто не обращая внимания на чрезмерно робких слуг Тага.

Постепенно маленькие люди осмелели, стали подходить поближе, шептать погромче; Смит все чаще и чаще улавливал в их бессмысленном щебете знакомые интонации, обрывки слов. Он шел, опустив голову, не делая резких движений; понемногу такая политика начала приносить желаемые плоды.

Маленькая черная фигурка выскочила из-за куста и застыла, разглядывая высокого, непонятного пришельца; вслед за первым смельчаком появился второй, третий... Любопытство оказалось сильнее страха – вскоре Смита сопровождала уже целая толпа лесных людей, шепот звучал все громче и громче.

Дорога пошла под уклон. Спускаясь в неглубокую, опоясанную кольцом деревьев лощину, Смит далеко не сразу заметил в густом кустарнике сплетенные из живых веток шалаши – лесные люди (а кто же еще?) замаскировали свою деревню умело и тщательно. А шепот звучал уже прямо за его спиной – странная щебечущая речь, мучительно напоминавшая что-то знакомое – только что? Добравшись до центра лощины, Смит оказался в плотном кольце лесных людей; маленькие, почти кукольные лица горели неподдельной тревогой. Ну что ж, усмехнулся он про себя, посмотрим, ребята, что вы мне скажете.

Никто из «ребят» не решался заговорить с чужаком, однако в их торопливом перешептывании отчетливо прозвучали слова «Таг», «опасно» и «берегись». Слова – но какого языка? Смит сосредоточенно нахмурился, пытаясь уловить структуру вроде бы знакомой, но все же непонятной речи, угадать ее происхождение; он знал очень много языков, но затруднялся определить, к какому именно из них относятся три не связанные друг с другом слова.

Однако имя «Таг» сильно отдавало самым старым и самым грубым из марсианских языков – материковым. С помощью этой зацепки Смит начал понемногу улавливать в невнятном лопотании и другие знакомые, вернее – почти знакомые слова. Сходство было крайне отдаленное – судя по всему, лесные люди говорили на невероятно архаичном варианте материкового языка. Звуки грубой, до примитивности простой речи повергли Смита в благоговейный трепет – за то, чтобы послушать этих чернокожих малышей, хороший лингвист отдал бы полжизни. Впрочем, ему самому предстояло расплатиться за нежданный подарок судьбы всей своей жизнью. Скорее всего.

Безжалостное время не пощадило материковую расу Марса: могучий народ, пребывавший когда-то в зените славы, деградировал до полускотского состояния. А тут – живые люди, говорящие на зачаточном языке той же расы, на языке, которым она пользовалась задолго, возможно, за миллион лет до своего расцвета... От взгляда в немыслимые бездны прошлого кружилась голова.

Из присутствия в речи лесных людей слов материкового языка следовал вполне определенный вывод. Нет никаких сомнений, что полузабытый король-волшебник Иллар населил эту сумрачную землю далекими предками теперешних «пустынников»: языковое родство свидетельствует о родственном происхождении. Ну а дальше вступили в действие почти беспредельные адаптационные способности гуманоидов.

Благодаря этим самым адаптационным способностям марсианский народ не вымер по мере высыхания безбрежных степей, покрывавших когда-то пустынную ныне планету, а приспособился к новым условиям, превратился в жалкую горстку дикарей. Судьба ничуть не лучше, чем у здешних потомков той же самой расы – крошечных пугливых людишек с темной кожей, большими глазами и шепелявой, никогда не поднимающейся выше шепота речью.

А шепот звучал, звучал со всех сторон. Поколение за поколением, век за веком обитатели сумеречного мира прятались и перешептывались. Вполне возможно, что они и правда разучились говорить в полный голос. Смит внутренне содрогнулся, представив себе, какой невообразимый ужас низвел свободных, бесстрашных людей до жалкого состояния трусливых, почти бессловесных пигмеев.

В тихих, шелестящих голосах звучало возбуждение, крайняя озабоченность. И если вся вселенная Тага сильно смахивала на кошмарный сон, то время, проведенное Смитом в деревне лесных людей, запомнилось ему как сон во сне: зловещие сумерки, мгла, размывающая очертания всех предметов, мертвая, как в склепе, тишина и еле слышное шелестение десятков взволнованных голосов, шепот, полный ужаса и невнятных предостережений.

Покопавшись в памяти, Смит составил пару фраз на каком-то языке вроде древнего материкового. Он понимал, что даже такой сверхупрощенный вариант современного языка с его богатой лексикой и сложной грамматикой покажется этим людям фантастически странным. В самую последнюю секунду инстинкт подсказал ему, что громкий голос может напугать всю эту публику до полусмерти.

– Я... я не могу понимать,– прошептал он, чувствуя себя актером, играющим какую-то странную роль.– Говорите... более медленно.

Смелый лингвистический эксперимент вызвал взрыв энтузиазма – в местном, шелестящем исполнении. После длительного перешептывания трое то ли самых смелых, то ли самых уважаемых пигмеев начали шептать нечто вроде речи. Шептали они медленно, с паузами после каждого слова – и непременно хором. За всю последующую беседу не было случая, чтобы кто-либо из лесных людей заговорил в одиночку, только по двое или по трое,– тысячелетия ужаса стерли у них всякое представление об индивидуальности.

– Таг,– сказали они.– Таг ужасный. Таг всемогущий. Таг неизбежный. Берегись Тага.

Смит невольно улыбнулся. Эти наследники древней расы тоже не отличались чрезмерным уровнем интеллекта, иначе они не утруждали бы себя такими явно излишними предостережениями. И все же, если подумать,– как трудно было этим ребятам преодолеть свои страхи и робость. Столько веков жизни в непрестанном ужасе, а они все еще сохранили благородство, сочувствие, нечто вроде отчаянной храбрости.

– Кто такой Таг? – прошептал он, неуверенно подбирая архаичные слова.

Судя по новому взрыву перешептываний, пигмеи уловили смысл вопроса. Отвечали, как и в прошлый раз, трое.

– Таг. Таг, начало и конец, центр творения. Когда Таг вздыхает, мир дрожит. Земля создана для обитания Тага. Все вещи принадлежат Тагу. Берегись! О, берегись!

Сказано было гораздо больше, но даже эти сентенции Смит уловил с большим трудом, не столько понял, сколько угадал.

– В чем... в чем опасность? – спросил он.

– Таг жаждет. Тага нужно питать. Это мы питаем его, но бывают времена, когда Таг желает иную пищу, не нас. Тогда Таг посылает свою жрицу, чтобы заманила... пищу... сюда. О, берегись Тага!

– Вы хотите сказать, что жрица привела меня сюда на съедение Тагу?

– Да,– зашелестела толпа,– да, да, да...

– Тогда зачем она меня отпустила?

– От Тага нельзя бежать. Он центр творения. Все вещи принадлежат Тагу. Когда Таг зовет, нужно идти на зов. Когда Таг захочет, он тебя получит. Берегись Тага.

Ситуацию стоило обдумать. Лесные люди знают, о чем говорят, в этом можно было не сомневаться. Таг не такой, уж центр вселенной, как это им представляется, но в том, что он способен заманить к себе жертву, Смит убедился на собственном опыте. Легкость, с какой отпустила его белоглазая жрица, ее презрительный хохот – все это подтверждало слова пигмеев. Кем бы там ни был этот самый Таг, его власть над сумрачным миром несомненна. Веселенькие дела... И вдруг Смит понял, что нужно сделать.

– В какой стороне живет Таг? – спросил он замерших в ожидании лесных людей.

Десятки темных костлявых рук указали куда-то вдаль; Смит повернулся в указанном направлении и попытался запомнить группы деревьев, способные служить ориентирами,– этот противоестественный мир словно размагнитил его внутренний компас. Теперь нужно было попрощаться с дружелюбным народцем.

– Я благодарю вас...– начал он и смолк под шквалом протестующего шепота.

Лесные люди угадали его намерение – и просили не делать глупостей: их умоляющие интонации были красноречивее любых слов. На крошечных лицах горела тревога, в расширенных зрачках застыл панический ужас. Смит беспомощно пожал плечами.

– Мне... мне нужно идти,– неуверенно начал он.– Застать Тага врасплох. Прежде чем он меня призовет. Это мой единственный шанс.

Он не знал, понимают они его или нет. Шепот не стих, ужас придал лесным людям смелость, некоторые из них даже хватали огромного чужака за одежду, пытаясь крошечными своими ручками удержать его от безрассудного, смертельно опасного поступка.

– Нет,– стонали они,– нет, нет! Ты не знаешь, на что ты идешь! Ты не знаешь Тага! Оставайся здесь! Берегись Тага!

Смита охватили дурные предчувствия. Он и сам знал, что встреча с Тагом не сулит ничего хорошего, а тут еще эти со своими наверняка небезосновательными страхами. Лучше бы остаться здесь, в тихой лощине, спрятаться хорошенько и сидеть... пока не позовут? Нет, ты же не из тех, кто уступает собственным страхам? Да и кто, спрашивается, сказал, будто нет никакой надежды на спасение? И он решительно зашагал в сторону, указанную лесными людьми.

Протесты сменились жалобными стенаниями; поднимаясь по склону лощины, Смит чувствовал себя кем-то вроде воина, выступающего в поход под звуки похоронного марша. Самые отважные из лесных людей пошли его провожать; как и прежде, они прятались за кустами, стремглав перебегали от дерева к дереву. Даже сейчас, когда непосредственной опасности не было, впитанный с молоком матери страх не позволял этим людям передвигаться по сумрачному миру открыто.

Их присутствие радовало Смита, ему хотелось помочь совершенно запуганным людям в благодарность за их дружелюбие, за предостережения, за искреннюю скорбь, с которой они провожали упрямого, безрассудного чужака, за смелость, не убитую даже тысячелетиями жизни в вечном страхе. Но кого может спасти человек, далеко не уверенный, что сумеет спасти хотя бы свою собственную шкуру? Паника лесных людей оказалась заразительной. Еще до выхода из лощины у Смита пересохло в горле, начали мелко подрагивать руки.

Шорох и перешептывание звучали в кустах все тише и все реже, провожающие понемногу отставали. Смит не осуждал их – если уж он, опытный разведчик, шел к логову местного божка без особого энтузиазма, так что же спрашивать с несчастных, у которых страх перед этим проклятым местом записан в генах? Впрочем, Смит излишне усердствовал в самоуничижении; оставшись наконец в полном одиночестве, он ускорил шаги, чтобы поскорее взглянуть на Тага и превратить неизвестный – а оттого особенно ужасный – ужас в известный, с которым можно бороться.

Тишина сгустилась, превратилась в нечто почти осязаемое. Ни ветра, ни хотя бы шороха упавшего листа, в мире не осталось никаких звуков, кроме его собственного дыхания и тяжелого стука сердца. Тишина звенела, кричала, предупреждала об опасности. Смит опустил руку на бедро и расстегнул кобуру.

Новая лощина была заметно шире той, где поселились лесные люди. Смит спускался по склону, напряженно высматривая малейшие признаки неизвестной опасности. Кто он такой, этот Таг? Человек он или зверь? Или дух? Доступен он зрению или невидим? Деревья начинали редеть; Смит знал, что почти достиг цели.

За последними деревьями начиналась большая, во все дно впадины поляна, посреди которой... В этом объекте не было ничего страшного, ничего угрожающего, и все же Смит покрылся холодным потом.

Посреди поляны стояло древо жизни – символ, прекрасно известный ему по десяткам рисунков и картин, так что об ошибке не могло быть и речи. Только здесь это мифическое растение действительно росло из земли, как самое настоящее дерево. И все же оно было не настоящим. Тонкий коричневый ствол, гладкая, блестящая поверхность которого не напоминала по текстуре ни одно известное вещество, поднимался к черному небу по традиционной пологой спирали, еще более тонкие ветки (числом, естественно, двенадцать) грациозно изгибались вверх. Листвы на дереве не было, ни один листик не скрывал змеиную спираль коричневого ствола. Зато на концах веток пылали кроваво-красные цветы, пылали так ярко, что хотелось зажмуриться.

Изо всех объектов сумрачного, размытого мира, сотворенного когда-то Илларом, одно лишь это дерево выступало с кошмарной, безжалостной отчетливостью, в его изящных, прихотливо изогнутых ветках таилась невыразимая словами угроза. Волосы Смита зашевелились от ужаса, по телу поползли мурашки – и все же он не мог сказать, что же тут, собственно, такого угрожающего. Древо жизни, чудесным образом оживший символ. Красивое, лучше любой из тех картинок. Так почему же, глядя на него, хочется закрыть глаза, закричать и бежать, бежать, бежать?

Угроза – и угроза странная, ни на что не похожая. Глядя на опасную красоту дерева, Смит испытывал темный, парализующий тело и волю страх. Изгибы ветвей слагались в узор, настолько совершенный и ужасный, что его сердце громко забилось в груди. Но почему? Он не знал этого, хотя чувствовал, ответ где-то рядом. Его инстинкты протестовали против этого, но рассудок все еще не мог ничего понять.

И дерево не было обычным растением, в нем явно присутствовала разумная, зловещая жизнь. Смит не знал, почему он так решил, ведь за все то время, пока он смотрел, не шелохнулась ни одна ветка, и все же в этой неподвижности было больше действия, чем в беге или полете любой одушевленной твари.

Дерево порождало в нем сумасшедшие желания – он не знал, уничтожить ли это вопиющее богохульство, или лишить себя зрения, чтобы не видеть его зловещую грациозность, или перерезать себе глотку, чтобы не жить в одном мире с этим кошмарным объектом.

У Смита было достаточно сил, чтобы загнать все эти бредовые мысли в дальний угол сознания, не слушать их жалобные вопли и обратить всю свою холодную, отточенную многими годами космических странствий логику на разрешение насущного вопроса. И все же его ладонь, лежавшая на рукоятке бластера, взмокла от пота, дыхание вырывалось из пересохшего горла спазматическими толчками.

Почему, спрашивал он себя, стараясь привести бешено участившийся пульс в норму, почему вид растения, пусть даже такого необычного, как это, повергает человека, который смотрит на него, в панику? Какая опасность таится в этом дереве – опасность настолько ужасная, что один уже факт ее незримого присутствия может свести человека с ума? Он сжал зубы, взял себя в руки и буквально силой заставил себя внимательно изучить прекрасное – и отвратительное – дерево.

Понемногу отвращение утратило первоначальную остроту. После долгой мучительной борьбы Смит загнал его глубоко в подсознание и вернул себе способность разумно мыслить. Изо всех сил сдерживая свой ужас, он продолжал смотреть на дерево. Он точно знал, что это и есть Таг.

А как же иначе – два огромных ужаса никак не вместились бы в один маленький мирок. Теперь понятно, почему лесные люди относятся к Тагу с таким благоговейным страхом. Непонятно другое – чем этот прутик угрожает им физически? От этого ужаса незримой угрозы может сойти с ума и самый крепкий человек, чего уж тут спрашивать с лесных людей, но, с другой стороны, не нравится тебе деревце – ну и не ходи к нему, не смотри, оно за тобой гоняться не будет. Ну кому, скажите на милость, может повредить неподвижное растение?

Предаваясь этим рассуждениям, Смит снова и снова осматривал дерево в тщетной попытке понять, что же в нем такого ужасного. Выращено в точном соответствии со старыми схемами, а ведь в них, в схемах этих, совершенно нет ничего ужасного. В точности та же структура, что и у подозрительно долговечного бронзового дерева – навеса над проклятым колодцем, а никого ведь оно не пугало. Так почему же? В чем тут дело?

Какая опасность, незримо обитающая в этих ветвях, превращает их в такой ужас?

В его голове возникли строчки старого стихотворения:

 
  Кто переполнил облик твой
  Этой страшной красотой?
 

«Страшная красота»... Теперь он понимал значение этих слов – и этот вопрос. Какая потусторонняя сила выгнула эти грациозные дуги и арки, наполнила их невыносимым для глаза и рассудка ужасом?

По дереву пробежала дрожь; Смит окаменел. Ветра не было – да и бывает ли в этом мире ветер? – однако дерево двигалось, двигалось с неспешной, змеиной грацией, воздетые к небу ветви томно извивались. Один из кроваво-красных бутонов раздулся, как капюшон кобры, через мгновение его примеру последовали и остальные. Бутоны набухали, распускались цветы, широко раскидывая лепестки, наливались ослепительно ярким цветом – цветом невозможным, превосходившим все представления о цвете, чистым, яростным сиянием. Все это выглядело как жуткая, непристойная пародия на чувственность.

Через пару секунд стало понятно, что ветви изгибаются в сторону, противоположную от Смита; он облегченно вздохнул и перевел взгляд с кошмарного змеиного дерева на дальний край поляны.

По склону спускалась знакомая фигура. Жрица двигалась с той же плавной, безукоризненной грацией, что и змеящийся ствол дерева, за ее спиной развевался царственный шлейф темно-пурпурных волос, ослепительно прекрасное тело сверкало лунной белизной. Дерево чувствовало ее приближение – цветы разгорались все ярче и ярче, ветви дрожали от нетерпения.

Жрица должна общаться со своим богом, такая уж у нее работа – и все же Смит не мог поверить, что эта женщина осмелится подойти к дереву, один вид которого наполнял его паническим ужасом и отвращением. Вызывающе яркая на фоне тусклого, сумрачного пейзажа, она легко ступала по траве, направляясь прямо к центру поляны, к страстно извивающемуся ужасу.

А затем она приблизилась к дереву вплотную, и ствол склонился к ней. Она протянула руки вперед и чуть вверх, как девушка навстречу своему возлюбленному, и ветви с пламенеющими цветами сомкнулись за ее спиной. На несколько мгновений они застыли, превратились в кошмарную, фантастическую скульптуру – девушка с закинутой назад головой, напряженно тянущаяся вверх, и дерево, склонившееся вниз, заключившее ее в объятия; перед лицом девушки дрожали сверкающие цветы, ее волосы, не прикрывавшие больше тела, спадали по спине на землю темно-пурпурным водопадом. Затем ветви сжались плотнее, страстно дрожащий цветок спустился к закинутому вверх лицу, коснулся чуть приоткрытых губ – и та же дрожь побежала по ослепительно белому телу.

И Смит не выдержал. Темное, долго копившееся отвращение вышло из-под контроля, прорвало все плотины рассудка, хлынуло широким, сокрушительным потоком; тонко, почти по-бабьи взвизгнув, он бросился под спасительную защиту леса.

Смит бежал наугад, в его голове не было ни одной мысли, только животное, бессловесное желание бежать, бежать, бежать, расширенные от ужаса глаза не видели ни травы под ногами, ни кустов, ни деревьев, ничего. Он оставил тщетные попытки рассуждать логически, его абсолютно не интересовало, почему совершенная красота этого дерева вызывает не восхищение, а панический ужас. Он знал одно – от этой красоты нужно бежать и бежать, бежать на край света. И он бежал, бежал...

Впоследствии Смит не раз пытался, но так и не сумел вспомнить, что же положило конец этой панической, лихорадочной гонке. Очнувшись и немного приведя в порядок мысли, он обнаружил, что лежит ничком на мягкой бархатистой траве. Трава приятно холодила щеку. И тишина – глухая, непробудная тишина, тишина, от которой болят уши. В мозгу – гулкая, тревожная пустота. А затем он вспомнил дикий, невообразимый ужас и свое бегство от этого ужаса и вскочил с проворством вспугнутого зверя, напряженно оглядываясь на все ту же неизменную мглу. Он был один. И ни звука, ни даже еле слышной поступи лесных людей.

Он стоял, напряженно вслушиваясь в тишину, вглядываясь во мрак, пытаясь понять, что же пробудило его память, пытаясь угадать, что же будет дальше. Ответ пришел сам собой – и очень скоро. Этот слабый, как комариный писк, далекий, как с другого конца Вселенной, звук почти не нарушал огромной, тяжелой тишины – и все же пронзал барабанные перепонки сотнями микроскопических игл. Смит прислушался. Звук быстро нарастал, становился резче, пронзительнее, иглы превратились в стальной клинок, вспарывавший самые потаенные глубины мозга.

Нарастая, звук менял характер: сложные каденции, захлестнувшие сумеречный мир, складывались в странную музыку, обретали такое жгучее, болезненное очарование, что вскоре Смит был вынужден заткнуть уши пальцами – жалкая попытка уберечься от этого колдовства. Жалкая – и тщетная. Музыка проникала во все уголки тела, ее тонкие дрожащие ноты наполняли душу смертельной, невыносимой красотой, в ней ощущалось дыхание безымянной силы, глухой отголосок необоримой мощи Космоса.

С каждой секундой невыносимо громкая и прекрасная музыка становилась еще громче, еще прекраснее; цельная, будто сплавленная воедино, она не походила ни на что, слышанное Смитом прежде, она была полнее и совершеннее любой мелодии, сложенной из отдельных нот. Звуки, превратившие весь сумрачный мир в один гигантский, напряженно вибрирующий резонатор, начисто вымели из головы Нордуэста Смита все посторонние мысли и побуждения, оставив пустую, воздушно-легкую скорлупку, дрожью откликавшуюся на зов безымянной силы.

Ибо это был зов. Можно было не пить, не есть, не спать, даже не дышать, все нормальные жизненные потребности отошли на задний план, их заслонила одна, самая главная: нужно идти к источнику этой завораживающей, невыразимо прекрасной музыки.

«Когда Таг зовет, нужно идти на зов Тага»,– вспомнил Смит. Предостережение, данное лесными людьми, всплыло на поверхность сознания и тут же исчезло в потоке влекущих, как русалочье пение, звуков. Он повернулся – повернулся бессознательно, механически, как стрелка компаса в магнитном поле,– и пошел на зов, спотыкаясь, без единой мысли в гудящей голове, пошел потому, что не мог не пойти.

В ту же сторону, что и он, двигались десятки маленьких темных фигур.

Зов Тага заставил лесных людей забыть все страхи: захваченные гипнотизирующей песней, они шли открыто, не прячась.

Смит шел вместе со всеми, ничего не видя, ничего не слыша, кроме непреодолимого призыва. Сам того не понимая, он повторял в обратном направлении путь своего панического бегства – сквозь густые заросли кустов вниз по пологому склону лощины, к редкой цепочке деревьев, окаймлявшей большую круглую поляну. Здесь песнь Тага гремела еще мощнее, еще притягательнее. Слишком мощно, слишком притягательно.

Ошеломленный рассудок Смита воспарил к небесам чистого, не замутненного чувственным восприятием экстаза – и пробудился. Вслед за первой, смутной тревогой вернулся окружающий мир. Смит тупо смотрел на свои мерно переступающие ноги, на плывущую под ними траву. Подняв голову, он увидел, что подходит к середине большой поляны, приближается к источнику этой невыносимо прекрасной музыки, что этот источник...

Дерево! Его захлестнул дикий, животный ужас. Сверхъестественно четкое, обособленное от этого тусклого, сумеречного мира, оно почти врезалось в сетчатку глаз, его цветы пылали кровавым, нестерпимо ярким сиянием, ветви изгибались и дрожали в такт кощунственной, прекрасной, как смерть, песне. Мгновение спустя Смит увидел добела раскаленное, совершенное, как античная статуя, тело в разлете небывалых Пурпурных волос: жрица самозабвенно раскачивалась вместе с деревом и казалась его составной частью.

Близкая опасность подстегивала, побуждала к действиям. Он собрал все силы, чтобы вырваться из звенящих цепей нечеловеческой музыки, бежать из этого кошмарного места, забиться в какую-нибудь дыру, спрятаться, сделаться маленьким, незаметным, его мозг раскалывался от напряжения и безысходного ужаса, а слабое, ненадежное тело все так же шагало вперед, откликаясь на гнусный, неимоверно сладкий зов. На зов Тага – прежняя догадка превратилась в абсолютную уверенность.

Худые, низкорослые аборигены сходились к своему богу со всех сторон медленными механическими шажками; их большие, широко распахнутые глаза сияли неземным восторгом. Небольшая группа беспомощных, обреченных на гибель людей подошла к дереву совсем близко. Смит с ужасом наблюдал, как жрица вышла им навстречу, ласково взяла переднего за костлявый, судорожно одеревеневший локоть и повела под сень хищно змеящихся ветвей.

Кровавые цветы вспыхнули еще ярче, ветви изогнулись, начали удлиняться. Затем, словно атакующие змеи, они метнулись вниз, выхватили жертву из рук белоглазой жрицы, обвили ее плотными кольцами и мгновенно унесли вверх. Из змеиного, омерзительно шевелящегося клубка донесся высокий душераздирающий вопль, вопль ужаса и прозрения. Смит содрогнулся, ведь это могло означать, что в последний момент своей жизни жертва Тага постигает тайну его ужаса. Вопль рванулся к черному небу и внезапно стих; через мгновение клубок ветвей распался, в его сердцевине не было ничего. Несчастный пигмей растворился в этом змеином копошении; вряд ли дерево съело его в буквальном смысле слова, скорее уж закинуло в какое-нибудь другое измерение, пара секунд – слишком короткий срок для пищеварительного процесса. Жрица подводила под хищно нацелившиеся ветви новую жертву.

А предательские ноги все так же несли Смита к средоточию ужаса. Призывная песнь разрывала барабанные перепонки. Цветы развернулись в его сторону; теперь, с близкого расстояния, эти ненасытные огненные пасти были видны во всех ужасающих подробностях. Ветви удлинялись, извивались, голодными кобрами тянулись вниз, к дрожащей, беспомощной жертве. К нему. Белое, с белыми глазами лицо жрицы казалось высеченным из холодного мрамора.

Темно-коричневые, прихотливо переменчивые дуги и росчерки ветвей были графической схемой ужаса, ежесекундно нараставшего и непостижимого. В очередной раз Смита охватило острое желание понять – почему? Почему это мифическое дерево насквозь пропитано, буквально сочится злом? Почему уже один его вид вызывает панический ужас и отвращение? И тут, в этот страшный миг, когда к Смиту неумолимо приближалась жрица, когда к нему жадно тянулись лоснящиеся змеи, когда песнь смерти достигла наивысшего, невозможного накала, когда огненные пасти цветов уже разверзлись,– в этот момент он понял. Он увидел.

Неотвратимый, запредельный кошмар открыл Смиту глаза, и он увидел Тага. И понял, почему этого не случилось раньше – человеческие глаза предпочитали не видеть ужаса столь чудовищного, смятенный мозг отказывался признать его существование, и лишь слепой, но всевидящий инстинкт отчаянно кричал: «Опасность! Ужас! Мерзость!» Но теперь, когда Смит напрягал все свои силы, чтобы вырваться из безжалостных тисков бешеной, парализующей музыки, за мгновение до прихода последнего, кромешного ужаса он прозрел и увидел.

Дерево оказалось всего лишь трехмерным, вписанным в мглистый сумрак наброском Тага. Жуткие, извивающиеся, как змеи, ветви – контурами малой его части, хотя даже они холодили сердце, наполняли душу отвращением.

И если раньше Смит не видел этого непомерного ужаса, то теперь его ошеломленный рассудок отказывался о нем думать, ограничиваясь чистой регистрацией: чудовищно распухшая глыба, клубящаяся над черным небом сумеречного мира, вцепившаяся в землю корнями омерзительного дерева. Таг жадно тянулся к беспомощным, одурманенным жуткой музыкой жертвам; одного за другим хватал он лесных людей, чтобы тут же отправить их в свою ужасную – слишком ужасную для нормального человеческого глаза – утробу. Теперь понятно, куда и почему исчезают эти несчастные.