Текст книги "Черные боги, красные сны"

Автор книги: Кэтрин Люсиль Мур

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 40 страниц)

– Ну, ты даешь! – ухмыльнулся Смит.– И кто ты, кстати, такая? На кошку смахиваешь.

– Шамбло.

Погромщики выкрикивали это слово с ненавистью, девушка произнесла его серьезно и даже торжественно.

– А где ты живешь? Ты марсианка?

– Я пришла из... из далеко... из давно... из далекой страны.

– Подожди! – рассмеялся Смит.– Давай разберемся. Так ты, получается, не марсианка?

Шамбло гордо выпрямилась, вскинула обмотанную тюрбаном голову, в ее позе появилось что-то царственное.

– Марсианка? – презрительно улыбнулась она,– Мой народ... это... это... у вас нет... такого слова. Ваша речь... для меня... трудная.

– А твой язык? Скажи что-нибудь по-своему, может, я его и знаю.

В глазах Шамбло мелькнула – Смит мог в этом поклясться – легкая, чуть снисходительная ирония.

– Когда-нибудь... потом... я поговорю с тобой... на своем... языке.– Узкий, как у кошки, язычок розовым пламенем обежал ее губы и скрылся во рту.

Смит услышал ритмичный хруст щебенки под чьими-то ногами и решил повременить с ответом на странное обещание. Появившийся из-за угла марсианин заметно покачивался, от него за милю несло венерианским сегиром. Заметив в глубине дверного проема яркое красное пятно, герой пустынных марсианских горизонтов прервал свой многотрудный путь и тупо воззрился на девушку. Секунды через две в насквозь проспиртованной голове что-то сработало.

– Шамбло! – Ноги героя подгибались и разъезжались, но все же он отважно бросился в атаку.– Ну, забодай меня Фа-рол... Шамбло!

– Иди куда идешь,– посоветовал Смит, презрительно оттолкнув грязную, со скрюченными пальцами руку.

Марсианин попятился и наморщил лоб, мучительно стараясь понять, что же тут такое происходит.

– Она что,– прохрипел он наконец,– твоя? Зут! С чем я тебя и поздравляю.

А затем сплюнул – точь-в-точь как тот, в драной форме,– и двинулся дальше, бормоча самые непристойные и кощунственные выражения из богатейшего лексикона пустынников.

В Смите поднималось какое-то непонятное, неуютное чувство.

– Пошли,– сказал он, проводив марсианина глазами.– Если дело обстоит так серьезно, тебе лучше спрятаться. Куда тебя проводить?

– К тебе,– промурлыкала девушка.

Смит резко обернулся и взглянул в изумрудно-зеленые глаза. Непрестанно пульсирующие зрачки раздражали его, беспокоили; казалось, за ними есть непроницаемый барьер, не позволяющий заглянуть вглубь, в темные бездны животной мудрости, и этот барьер может в любую минуту распасться, отойти в сторону, как шторка фотографического затвора.

– Ладно, пошли,– сказал он и шагнул на тротуар.

Шамбло поспевала за размашистыми шагами разведчика без всяких видимых усилий. Даже в тяжелых походных сапогах Смит ступал мягко, как кошка, это знала вся Солнечная система, от Венеры до спутников Юпитера, и все же здесь, на этой узкой лаккдарольской улице, были слышны только его шаги – девушка скользила по грубой щебенчатой мостовой абсолютно бесшумно, словно бесплотная тень.

Он выбирал самые пустынные улицы и переулки, благодаря всех богов, что идти недалеко. Каждый встречный считал своей обязанностью проводить обычную вроде бы пару взглядом, в котором мешались все те же – совершенно необычные – ужас и отвращение.

Меблированный дом, где он снимал однокомнатную клетушку, располагался на самой окраине и мало чем отличался от заурядной ночлежки. В те дни Лаккдарол только превращался из лагеря поселенцев в нечто напоминающее город, приличного жилья там практически не было, к тому же полученное задание было весьма щекотливым и не позволяло Смиту афишировать свой приезд в эту дыру. Да и что там особенно жаловаться, ему доводилось ночевать в местах и похуже, и еще не раз еще доведется.

На улице не было ни души; девушка поднялась следом за Смитом по лестнице и проскользнула в комнату, не замеченная никем из обитателей дома. Смит закрыл дверь, привалился к ней спиной и стал с интересом ждать, как отнесется неожиданная гостья к не слишком презентабельной обстановке.

Несвежие, скомканные простыни, шаткий столик, некрашеные стулья, облупленное, криво повешенное зеркало – типичная картинка из быта первопоселенцев. Шамбло равнодушно скользнула глазами по всему этому убожеству, подошла к окну и застыла, глядя на красную бесплодную пустыню, освещенную косыми лучами клонящегося к закату солнца.

– Если хочешь,– сказал Смит,– оставайся здесь до моего отъезда. Я жду одного парня, вот прилетит он с Венеры, и мы тронемся дальше. Ты там как, не голодная?

– Нет,– с непонятной торопливостью откликнулась девушка,– Я не буду... испытывать... необходимости в пище... некоторое... время.

– Ну и хорошо,– Смит окинул комнатушку взглядом и непроизвольно поморщился.– Я сейчас уйду и вернусь довольно поздно. Можешь сидеть здесь, можешь прогуляться, делай как знаешь, только дверь, пожалуйста, запирай. И сейчас за мной тоже запри. Уйдешь – положи ключ под коврик.

Он повернулся, вышел на лестницу, услышал негромкий скрип ключа в замке и расплылся в улыбке. Уйдет, конечно, уйдет, какая же дура будет сидеть в этой конуре до самой ночи?

А раз так – выбросим ее из головы. Мысли Смита вернулись к другим, более важным делам, отошедшим на время в сторону. Задание, забросившее его в Лаккдарол, лучше не обсуждать. Так же как и все предыдущие. И последующие. Разные люди живут по-разному; жизнь Смита протекала в сумеречных, мало кому знакомых закоулках мира, где нет никаких законов, кроме бластера. Достаточно сказать, что он живо интересовался торговым портом, в частности – экспортными грузами, и что «парнем», которого он ждал, был не кто иной, как знаменитый венерианин Ярол. Тут, пожалуй, самое время вспомнить о «Деве», на борту которой должен был прибыть Ярол. Маленькая, юркая космическая яхта, сошедшая со стапелей Эдзела, она носилась между мирами с головокружительной скоростью, откровенно издеваясь над крейсерами и пограничными катерами Патруля, не оставляя преследователям ни малейшего шанса на успех. Смит, Ярол и «Дева», в прошлом эта лихая троица доставила руководству Патруля уйму неприятностей и седых волос, будущее виделось Смиту в еще более радужном свете. Он распахнул дверь и вышел на пересеченную длинными тенями улицу.

Днем лаккдарольцы – многие лаккдарольцы – работают, ночью же они, все до единого, «гуляют», то есть предаются самому разнузданному разгулу. Им что, вообще сна не требуется? Местные условия? Так ведь то же самое происходит в любом форпосте земной цивилизации, на любой из осваиваемых человеком планет. Новая порода людей? Скорее уж очень старая, точно так же вели себя первопроходцы, осваивавшие когда-то труднодоступные уголки Земли. А доберется человек до других галактик – он и там круто погуляет.

Скрашивая такими в высшей степени глубокомысленными рассуждениями недолгий, но скучный путь, Смит приближался к центру города.

Вспыхивали фонари, улицы просыпались, наполнялись нестройным гомоном горожан, через час гулянка будет в полном разгаре. Нас абсолютно не касается, куда и зачем он шел. Смит был там, где толпа роилась особенно густо, где огни сверкали особенно ярко, где на мраморных стойках звенели серебряные монеты, где из черных венерианских бутылок в прозрачное, как воздух, стекло мелодично булькал красный сегир, а совсем уже под утро он снова оказался на улице, под черным, вечно безоблачным небом, по которому с неприличной для небесных светил торопливостью ползли Фобос и Деймос. А в том, что мостовая под его ногами заметно покачивалась, нет ничего удивительного и тем более предосудительного. Глотать сегир в каждом лаккдарольском баре от «Марсианского агнца» до «Нью-Чикаго» включительно и после этого сохранить полную координацию движений – на такой подвиг не способен никто из живущих, далее Смит. Как бы там ни было, он нашел дорогу домой без особых трудностей, затем потратил пять минут на поиски ключа – и радостно вспомнил, что ключ остался дома, в двери. Что автоматически привело к другому, не столь уже радостному воспоминанию.

Он постучал в дверь и прислушался. Ни шороха, ни шагов – мертвая тишина. Ушла, слава тебе гос... но тут замок щелкнул, дверь распахнулась; девушка бесшумно отступила к окну, черный силуэт на фоне усыпанного звездами неба. Свет в комнате не горел.

Смит щелкнул выключателем, ухватился для равновесия за дверную ручку и прислонился спиной к косяку; свежий ночной воздух заметно его протрезвил. Нет смысла напоминать, что алкоголь ударял знаменитому разведчику преимущественно в ноги, оставляя голову относительно ясной,– иначе путь его по стезе беззакония закончился бы гораздо, гораздо раньше. Он стоял и смотрел на девушку, залитую безжалостным светом голой потолочной лампы, смаргивая от нестерпимой яркости красного платья.

– Так ты, значит, осталась.

Факт очевидный и вряд ли нуждавшийся в констатации.

– Я... ждала.

Она стояла лицом к Смиту, чуть откинувшись назад, узкие шоколадные пальцы цепко сжимали шершавое дерево подоконника. Поворот выключателя потушил все звезды, теперь алая с коричневым фигура словно застыла на краю черного, бездонного провала.

– Чего?

Губы Шамбло медленно изогнулись в улыбке. Ответ весьма многозначительный. Или, если хотите, совершенно недвусмысленный. Но это – по меркам земных женщин, на лице же существа чуждой расы безупречная копия кокетливой улыбки выглядела жалко и даже чуть страшновато. А с другой стороны... Плавные изгибы тела, легко угадываемые под ярко-красным тряпьем... смуглая, бархатистая кожа... жемчужный блеск зубов... Смит ощутил прилив возбуждения – и не хотел с ним бороться. Кой черт, Ярола этого не дождешься, а так хоть будет чем время занять... Светлые, как сталь клинка, глаза ощупали Шамбло с ног до головы, не упуская ни одной мельчайшей подробности.

– Иди сюда,– сказал он чуть изменившимся голосом.

Шамбло потупилась, медленно пересекла комнату и остановилась перед Смитом; на пухлых пунцовых губах дрожала все та же почти человеческая улыбка. Он взял ее за плечи, нечеловечески гладкие, бархатистые плечи, откликнувшиеся на прикосновение волной страстной – никакое другое слово тут не подходило – дрожи. Несокрушимый Нордуэст Смит задохнулся и крепко обнял девушку... ощутил мягкую податливость шоколадного, изумительно женственного тела... услышал толчки собственного сердца, резко участившиеся, когда нежные, бархатистые руки сомкнулись на его шее. А потом ее лицо было очень, очень близко, и он смотрел в зеленые, кошачьи глаза, и в самой глубине мерно пульсирующих зрачков искрилось... искрилось что-то бесконечно чуждое, и, наклоняясь к ее губам, Смит ощутил электрический разряд рефлекторного, никаких разумных доводов не признающего отвращения. Он не понимал, в чем тут дело, и не смог бы подобрать слова, способные описать это ощущение, но отвратительным стало все: мягкая, бархатистая кожа, яркие, ждущие поцелуя губы на почти человеческом лице, ночная тьма в глубине звериных зрачков; он вспомнил кровожадную толпу и вдруг, неожиданно для себя самого понял этих людей, понял бешеную ненависть, горевшую на их лицах, понял их брезгливое презрение.

– Господи! – хрипло выдохнул Смит, не подозревая, что прибегнул к древнейшему, пришедшему из глубины веков заклинанию против сил зла и тьмы, а затем схватил девушку за локти, грубо отшвырнул ее прочь и снова привалился к двери, тяжело дыша и пытаясь смирить бешеную вспышку ничем не объяснимой ненависти.

Шамбло пролетела через всю комнату и упала ничком, уронив голову на руки. И тут Смит увидел нечто неожиданное – из-под тюрбана, скрывавшего, как он думал до этого момента, неприглядную лысину, выбилась плотная прядь ослепительно красных волос. Более того, ему на мгновение почудилось, будто эта прядь, отчетливо выделявшаяся на смуглой коже щеки, шевелится, извивается... Бред какой-то. Он ошарашенно потряс головой и всмотрелся снова.

Но в тот же самый момент Шамбло торопливо, типичным женским движением спрятала выбившиеся волосы под тюрбан и снова уронила лицо в ладони. Смит заметил в щелке между пальцами блеск опасливо поглядывающего глаза, а может, это ему тоже показалось.

Он глубоко вздохнул и потер рукой лоб. Так что же это такое было? Все произошло слишком неожиданно и окончилось слишком быстро, а потому не удалось ни рассмотреть что-нибудь толком, ни проанализировать увиденное. «Напился ты, парень, вот и мерещится всякая чушь,– скорбно укорил себя Смит – Так что с сегаром пора заканчивать». Да был ли он вообще, этот самый клок волос? И с чего бы, спрашивается, все это кипение страстей? Ну, обнял, затем отшвырнул... Да кто она такая? Смуглая, симпатичная, девицеподобная зверюшка, вот и все, и ничуть не больше. Симпатичная, но зверюшка, так что надо всем этим можно только посмеяться. Ха-ха-ха.

Смех получился довольно неуверенный, даже жалкий.

И чтобы в будущем без этих штучек.– Голос Смита звенел справедливым негодованием.—Я тоже далеко не ангел, но всему должен быть предел. Вот, бери.

Он подошел к своей кровати, вытащил из смятой кучи пару одеял и швырнул их в дальний угол комнатушки.

– Ложись там.

Шамбло молча поднялась и начала стелить постель; сейчас она походила на мирное, послушное, несправедливо обиженное животное.

Смиту приснился странный сон, но он не понимал, что это сон: будто он проснулся в той же самой комнате, и комната была полна тьмы, и лунного света, и быстро ползущих теней, потому что Фобос, ближайший из спутников Марса, мчался по небу, будоража поверхность планеты ночной, беспокойной жизнью. И что-то... что-то жуткое и немыслимое, не имеющее названия... обвилось вокруг его шеи... что-то теплое и влажное, похожее на змею. Змея не сдавливала шею, лежала широкой свободной петлей, и от ее легких, ласкающих прикосновений по телу Смита пробегали волны опасного, неистового восторга, и был этот восторг острее любого физического наслаждения, глубже любой радости разума. Вкрадчивая, влажная теплота словно ласкала самые корни его души, ласкала с невозможной, непристойной интимностью. И вдруг в мозгу изможденного экстазом Смита вспыхнуло прозрение, тоже рожденное этим невероятным сном: душу продавать нельзя, а вслед за этим прозрением пришел ужас, переплавивший экстаз в нечто грозное, отвратительное, ненавистное – и тем самым еще более сладкое, мучительно сладкое. Он попытался поднять руки к горлу, чтобы сорвать и отшвырнуть жуткое наваждение, но попытка была слабой, неискренней, ибо телесный восторг далеко превосходил душевное отвращение, а руки не хотели повиноваться разуму. А затем, когда Смиту удалось собрать в комок всю силу воли, он обнаружил, что не может пошевелиться, его тело словно превратилось в каменную глыбу, в живой мрамор, содрогавшийся от восторга, бурлящего в каждой жилке.

Но тошнотворное отвращение нарастало, Смит упрямо боролся с кошмарным, цепенящим сном – титаническая битва духа с жалкой телесной слабостью,– боролся, пока шевелящиеся тени не стали клубиться, сгущаться, а потом тьма сомкнулась и он вернулся в спасительное забытье.

Смит проснулся от яркого солнечного света и долго лежал, пытаясь восстановить в памяти ночной кошмар. Сон удивительно походил на реальность, и все же детали его ускользали, расползались, оставляя только общее впечатление чего-то ужасного, тошнотворно-сладкого. Вот если бы вспомнить поотчетливее... Услышав негромкий шорох, он сбросил ноги с кровати, сел, посмотрел в угол и обреченно вздохнул. Девушка лежала, уютно свернувшись клубочком, и следила за ним немигающим взглядом зеленых глаз. Кошка, ну настоящая кошка, только хвоста не хватает.

– С добрым утром,– не очень приветливо пробурчал Смит.– Сон мне приснился странный, чертовщина всякая... Есть хочешь?

Шамбло молча покачала головой – и снова, как вчера, Смит уловил в ее глазах странный, ироничный блеск.

Он потянулся, широко зевнул и выбросил из головы мысли о ночном кошмаре. Всему свое время, разберемся с делами, а гам уж как-нибудь на досуге...

– Так что же мне с тобой делать? Ну, проживешь ты здесь день-два, а что потом? Я уеду, тебя с собой взять не смогу. Где твой дом? Я отвезу тебя, если не очень далеко, скажи только куда.

Тот же серьезный, немигающий взгляд, тот же отрицательный кивок.

– Не говоришь? Как хочешь, дело хозяйское. Сиди тогда здесь, пока я не выпишусь из номера, думай о своих проблемах сама, у меня и других забот по горло.

Смит нагнулся и подобрал живописно разбросанную по полу одежду.

Через десять минут он завершил свой несложный туалет, пристегнул к бедру кобуру бластера и снова повернулся к девушке.

– Видишь на столе коробку? Там какие-то пищевые концентраты. Немного, но с голоду не помрешь, а вечером я принесу что-нибудь посущественнее. И запрись, пожалуйста, как вчера.

И снова пристальный блеск зеленых кошачьих глаз и никакой реакции – ни слова, ни кивка. Смит даже не был уверен, поняла его девушка или нет, и облегченно вздохнул, услышав за спиной мягкий щелчок замка.

С каждым шагом воспоминания о кошмарном сне бледнели и растворялись, и к тому времени, как Смит вышел на улицу, мысли о странной девушке и связанных с ней происшествиях исчезли из его головы окончательно, заслоненные массой неотложных дел. Им он и посвятил все время от выхода на улицу до глубокой ночи, когда было пора возвращаться домой. Случайный наблюдатель счел бы его праздношатающимся бездельником, однако в действительности все перемещения Смита по Лаккдаролу определялись четкими, заранее поставленными целями.

Первые два часа он слонялся по космопорту, равнодушно скользя глазами по прибывающим и отправляющимся кораблям, сонно разглядывая пассажиров, стоящие на погрузке транспортники и подаваемые к ним контейнеры. На контейнеры он смотрел особенно равнодушно – и особенно часто. Он снова обошел все городские забегаловки, употребил неимоверное количество самых разнообразных напитков и поболтал о пустяках с представителями чуть ли не всех рас и миров, преимущественно на их родных языках – лингвистические способности Смита были всем известны. Он наслушался сплетен и слухов, узнал о тысячах событий, важных и самых заурядных, приключившихся на той или иной из десятков планет. Он услышал последний анекдот про венерического (а как еще прикажете его назвать?) императора, и последнюю сводку с полей китайско-арийских сражений, и последнюю песню Розы Робертсон – Алабамской розы, как называет свою любимицу мужская половина населения всех цивилизованных планет. В том числе и китайцы. И даже арийцы. Он провел этот день с немалой пользой для своих абсолютно нас не касающихся дел и только глубокой ночью, по пути к дому, вспомнил о темно-шоколадной, зеленоглазой девице,—даже не вспомнил, а позволил смутным, неоформленным мыслям об этой девице, временно загнанным в глубины подсознания, всплыть на поверхность.

Не имея ни малейшего представления, чем она питается, он купил банку нью-йоркского ростбифа, банку венерианского лягушачьего супа, дюжину местных яблок и два фунта зеленого салата, великолепно прижившегося на жаркой, плодородной почве марсианских каналов,– весьма разумный ассортимент, тот или иной элемент которого соответствует пищевым пристрастиям любой из известных разумных рас. Удачно проведенный день удачно завершился. Поднимаясь по лестнице, Смит напевал вполне пристойным баритоном последний куплет «Зеленых холмов Земли».

Смит осторожно побарабанил в запертую дверь ногой, что свидетельствует не о пробелах в его воспитании, а об изобилии покупок. После секундной паузы негромко скрипнул поворачиваемый в замке ключ, Шамбло распахнула дверь и бесшумно отступила в сторону, глядя из темноты, как он борется со своей поклажей.

– Чего ты свет-то не зажигаешь? – возмутился Смит, сваливая груз на хлипкий столик.– Ногу вот из-за тебя о стул расшиб.

– Свет и... тьма... для меня... одинаковые,– пробормотала девушка.

– Ясненько, глаза как у кошки. Да и вообще ты на нее похожа. Вот, смотри, принес тебе поесть. Выбирай, что хочешь. Любишь, киса, ростбиф? Или вы там у себя, не знаю уж где, предпочитаете лягушачий суп?

– Нет.– Шамбло испуганно потрясла головой и попятилась.– Я не могу... есть... вашу пищу.

– Так ты что же,– озабоченно нахмурился Смит,– и эти, ну, таблетки из коробки – тоже не ела?

Красный тюрбан повернулся налево, направо.

– Нет.

– Значит, у тебя крошки во рту не было – сколько там получается? – больше суток! Ты же с голоду помрешь!

– Совсем... не голодная,– равнодушно возразила Шамбло.

– Так что же тебе купить? Я еще успею, если бегом. Того она не ест, этого не ест... Да чем ты вообще питаешься? Духом святым?

– Я... поем,—негромко сказала Шамбло.– Скоро... я... поем. Ты... не беспокойся.

Затем она отвернулась к окну, к залитой лунным светом пустыне, всем своим видом показывая, что считает вопрос исчерпанным. Смит окинул узкую, стройную фигуру недоуменным взглядом, пожал плечами и взялся за банку с ростбифом. В этом обещании «скоро поем» проглядывала некая странная, тревожная двусмысленность. Да и в чем, собственно, дело? У девицы есть и язык, и зубы, и, судя по формам тела, приблизительно такая же, как у человека, пищеварительная система, так что чушь это все, будто никакая пища ей, видите ли, не подходит. Ела она пищевые таблетки, точно ела, а теперь врет, только зачем?

Из-под крышки внутреннего термосного контейнера вырвалось облачко пара, Смит вдохнул запах жареного мяса и сглотнул слюну.

– Не хочешь и не надо, мне больше достанется,– философски заметил он, вываливая содержимое банки в глубокую крышку-миску и вытаскивая из промежутка между внутренним и внешним контейнерами ложку.

Утомившись, наверно, созерцанием пейзажа за окном,– кто там знает, что у этой кошки в голове,– Шамбло повернулась и стала наблюдать, как изголодавшийся разведчик пододвигает стул к столику, садится и ест. Через некоторое время зеленый немигающий взгляд начал действовать Смиту на нервы.

– А может, поешь все-таки? – пробубнил он, торопливо проглотив кусок сочного марсианского яблока,– Вкусно.

– Пища... употребляемая мной... вкуснее,– медленно, с расстановкой промурлыкала Шамбло.

И снова, как и пять минут назад, в ее словах послышалась какая-то зловещая двусмысленность. Ночью в лесу, у потухающего лагерного костра, дети – да и не только дети – любят пугать друг друга и самих себя рассказами про всякую чертовщину, так в этих страшилках тоже... Охваченный неожиданным подозрением, Смит развернулся и взглянул на девушку.

 В ее словах – нет, скорее не в словах, а в чем-то недоговоренном – содержалась непонятная и все же явная угроза.

Шамбло встретила испытующий взгляд абсолютно спокойно, узкие зрачки, рассекавшие изумрудную зелень огромных, широко посаженных глаз, пульсировали все с той же гипнотизирующей ритмичностью, не быстрее, не медленнее. Но яркий, кроваво-красный рот и острые, как у хорька, зубы...

– И чем же это ты питаешься? – с наигранной шутливостью поинтересовался Смит.– Кровью?

Девушке потребовалось несколько мгновений, чтобы понять вопрос, затем ее губы изогнулись в насмешливой улыбке.

– Ты думаешь... я... вампир... да? Нет. Я – Шамбло.

Насмешливое лицо, глубочайшее презрение в голосе, но чтобы отмести намек, нужно было его понять, Да и слово-то само – вампир. Вампиры! Детские сказочки... Только вот откуда чуждое, нечеловеческое да и вообще неземное существо знает наши человеческие сказки? Смит справедливо не считал себя ни легковерным человеком, ни – упаси господи – суеверным, и все же... Повидав на своем веку уйму вещей, он прекрасно знал, что в самой, казалось бы, невероятной легенде может содержаться рациональное зерно. А все поведение этой непонятной девицы...

Он с хрустом впился зубами в яблоко и задумался. Порасспросить бы ее хорошенько, да что толку, все равно ничего не скажет.

Покончив с мясом и закусив вторым яблоком, Смит выбросил пустую консервную банку за окно и откинулся на хлипковатую спинку стула; его бесцветные, как пасмурное небо, глаза беззастенчиво ощупывали тело девушки. Плавные изгибы упругой, податливой плоти, смуглая, бархатистая кожа, еле прикрытая алым тряпьем... Вампир там или не вампир, а вот что нелюдь – это точно. И до чего же хорошенькая нелюдь, аппетитная, просто слов нет... Глаза, как у кошки, когти, как у кошки, а сама тихонькая, как мышка. Настоящая девица давно бы врезала мне за такое наглое разглядывание, а эта сидит и вроде даже не замечает, голову свою, красным полотенцем замотанную, наклонила, в пол уставилась, лапки когтистые на коленях сложила, ну тихоня тихоней.

Шамбло удивительно напоминала настоящую, земную женщину. Тихая, застенчивая, покорная, она была мягче и нежнее самого нежного меха – если, конечно, забыть про четырехпалые когтистые пальцы, про пульсирующие зрачки зеленых кошачьих глаз, про глубокую, невыразимую словами чуждость... А извивающаяся прядь алых волос – это что, померещилось ему или правда он ее видел? А что вызвало у него ту вспышку дикого, инстинктивного отвращения – сегир или что-нибудь другое? И почему эти ребята ненавидят ее с такой кровожадной страстностью? И почему они вдруг остыли?

Смит пожирал глазами скромную, очаровательную девушку, ее прекрасное тело, еле прикрытое алым, в клочья располосованным платьем, и, несмотря на опасную загадочность этого неземного – неземного в буквальном, без всяких там поэтических метафор – создания, несмотря на смутные подозрения, роившиеся в дальнем уголке его мозга, он чувствовал мощное, неуклонно нарастающее возбуждение, слышал частый стук своего сердца... и все смотрел и смотрел на смуглую, робко потупившуюся девушку... а затем ее веки поднялись, и зеленые кошачьи глаза с бездонными, мерно пульсирующими зрачками взглянули на него в упор, и тогда, словно предостерегающий вой сирены, пришло отвращение, такое же, как вчера. Животное она, и больше никто. Скользкая какая-то, и мягкая не по-людски, и вообще...

Смит зябко поежился, встряхнул головой, словно пытаясь избавиться от наваждения, и встал; слабость плоти не входила в список главных недостатков знаменитого разведчика. Он молча указал на сложенные в углу одеяла и начал приводить в порядок собственную постель.

А потом он проснулся – не так, как обычно, не постепенно выплыл из глубин забвения, а проснулся внезапно, сразу, с предвкушением чего-то очень, очень важного. В окно струился яркий лунный свет. Шамбло не спала, она сидела на сложенных одеялах вполоборота к Смиту и неспешно сматывала с головы длинную красную ленту тюрбана. Не обделенный вниманием прекрасного пола, разведчик наблюдал подобные картины бессчетное число раз, однако сейчас по его спине пробежал острый, предостерегающий холодок.

«Отвернись!» – кричало сознание в предчувствии темного, неизъяснимого ужаса, но он смотрел, затаив дыхание, смотрел, как завороженный, смотрел и смотрел... Красные складки ослабли, и... нет, в тот раз ему не померещилось... на смуглую щеку упала алая прядь... волос. Волос? Красные, как кровь, толстые, как черви... они извивались... они ползали по гладкой, бархатистой коже...

Жуткое, невозможное зрелище притягивало как магнитом; сам того не заметив, Смит приподнялся на локте. Нет, ему не показалось. Вчера волосы тоже шевелились, но он не поверил своим глазам, списал все на действие сегира, но сейчас... они удлинялись, растягивались, жили своей собственной жизнью. Волосы – а как их еще назвать? – ползали по щеке, тошнотворно извивались... Толстые и круглые, как черви... жирные, влажно поблескивающие черви... Виток... еще один... Шамбло резко отвела руку, широкая красная лента упала на пол.

Несгибаемому Нордуэсту Смиту, повидавшему на своем веку все возможные и невозможные ужасы и опасности, очень захотелось спрятаться под одеяло, зажмуриться, заорать во все горло – но он не мог даже пошевелиться. Он мог только лежать, приподнявшись на локте, и смотреть застывшими, широко открытыми глазами на красную шевелящуюся массу... волос? червей? чего?! Кошмарная пародия на курчавые женские волосы корчилась, извивалась, влажно шелестела. Более того, эти... черви? змеи?., росли прямо у него на глазах, они удлинялись, спадали девушке на плечи... густая, плотная масса, которая никак не смогла бы уместиться под туго накрученным тюрбаном.

Смит воспринимал это спокойно, почти как должное – первый шок начисто отбил у него всякую способность удивляться. А все это так же корчилось, и удлинялось, и спадало все ниже и ниже, а потом Шамбло сделала движение головой, как и любая девушка, встряхивающая распущенными волосами, и красная мерзость разлетелась по сторонам, а потом снова упала ей на плечи и продолжала извиваться и расти. Этот копошащийся ужас закрыл ее уже до самого пояса, даже ниже, и, конечно же, он не мог прятаться там, на голове, под тюрбаном, это было просто невозможно, и он все шевелился и шевелился, становился все длиннее и длиннее. Разворошенное гнездо красных безглазых червей... А откуда я взял, что безглазых?.. Или кишки из распоротой утробы какого-то невозможного чудовища – кишки, обретшие собственную жизнь, тошнотворные свыше всякой меры.

Тело Смита окаменело, стало чужим и далеким.

Шамбло закинула эту мерзость за спину, и Смит с ужасом понял, что сейчас она повернется, еще мгновение – и она на него посмотрит, и этот кошмар будет кошмарнее всех предыдущих кошмаров. Он знал, что каменное оцепенение не позволит ему зажмуриться, отвести глаза, к тому же в тошнотворном зрелище была какая-то странная, болезненная привлекательность, даже красота...

Она поворачивалась. Несказанный ужас, плотно облепивший ее плечи, откликнулся на медленное движение головы судорожными волнами, чудовищные черви (змеи? кишки?), спадавшие теперь до самого пола, корчились и извивались. Шамбло медленно поворачивалась к окаменевшему от ужаса Смиту. Ее четкий профиль смещался, укорачивался, превращался в округлое лицо – лицо скромной, прелестной девушки, обрамленное красной, влажной копошащейся нечистью...

Ее взгляд был как удар. Волна конвульсивной дрожи, зародившаяся где-то в области крестца, пробежала вдоль позвоночника, хлынула в голову и исчезла, оставив после себя длинную, как санный след, полосу ледяного оцепенения; Смит покрылся пупырышками гусиной кожи. Но все это не имело никакого значения. Он уже не осознавал ни своей каменной неподвижности, ни холодного ужаса, ставшего чем-то привычным, почти банальным, ибо бездонный, бесконечно долгий взгляд зеленых, как майская трава, глаз предвещал нечто, чему нет и не будет названия, нечто невозможное и манящее, а беззвучный голос искушал его странными, непонятными обещаниями.

Смит уже падал в бездонную пропасть полной, снимающей все заботы покорности, когда вид этой скользкой, противоестественной, тошнотворно копошащейся мерзости – вид, воспринимаемый одними глазами, без малейшего участия ошеломленного рассудка, – вырвал его из манящей тьмы.