Текст книги "Кристина"

Автор книги: Кэтрин Куксон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 17 страниц)

Эти шерстяные шарфы в разгар лета должны были выглядеть нелепо, но у меня, наоборот, создалось впечатление, что это мы представляем для них нечто странное и причудливое. Прищурившись, они внимательно и оценивающе рассматривали нас. Но я не испытывала чувства обиды из-за этого, скорее интерес, поскольку более высокий из двоих парней почему-то казался мне знакомым. Его лицо было бледным, цвет глаз с такого расстояния я различить не могла – видела только, что они яркие и темные. Волосы были каштановыми и слегка курчавыми, фигура стройной, очень стройной, а роста он был такого же, как Дон.

Когда мы прошли мимо, Дон презрительно улыбнулся:

– Меня от таких тошнит.

Я быстро взглянула на брата, но Ронни почти тем же самым тоном выразил солидарность с Доном.

– Кто это? – спросила я.

– Маменькины сынки, – ответил Дон. – Из Брамптон-Хилла. Они еще ходят в школу и, чтобы показать это, носят шарфы. Повесил бы их на этих шарфах, честное слово.

– Ты имеешь в виду колледж? – с внезапно пробудившимся интересом спросила я.

– Называй как хочешь, но все равно это школа, а такие типы покупают себе хорошую работу за деньги. Да пошли они! – он сплюнул в канаву, а я на миг закрыла глаза и поежилась.

Почувствовав мое состояние, Ронни уже веселым тоном сказал:

– Да ладно, давайте жить сегодняшним вечером. Вперед, на вечеринку, к светской жизни Феллбурна, – он засмеялся, хотел взять меня за руку, но передумал – Дон проделал бы то же самое.

Минут десять спустя мы стояли у дверей школы. Отец Эллис приветствовал меня:

– Кристина! Ну-ну… – он окинул меня взглядом. – Новое платье. Это… это твоя мать сшила?

– Да, святой отец, – ответила я, чувствуя легкое смущение, потому что он не понизил голос и его слова привлекли внимание большинства парней, стоявших у входа. Они застегивали и расстегивали пиджаки и смотрели на меня – одним из них был Тед Фаррел. Когда я окончила младшие классы, он уже был «большущим мальчишкой», и мне было всегда приятно смотреть на него; сейчас, когда он находился так близко и нас не разделяло пространство церкви, где я мельком видела его на службе по субботам, я обнаружила, что мое отношение к нему не изменилось.

Я отвернулась от компании парней и посмотрела на школьные часы. Было двадцать минут восьмого. Вечер будет продолжаться до половины одиннадцатого – три часа, исполненных очарования…

В половине десятого я стояла на кухне и глазами, полными отчаяния, смотрела на мать. Ронни, потупившись, стоял рядом. Из носа у него текла кровь, на подбородке был порез, с куртки свисал надорванный рукав.

– Что… ради всего святого, скажите, что случилось? – спросил отец.

Мать ничего не сказала. Я разрыдалась, побежала наверх и бросилась на кровать. Несколько минут спустя в комнату вошла мать. Она подняла меня и стала помогать снимать платье. Потом молча сложив его, убрала в нижний ящик комода. Усадив меня на кровать, она взяла мою руку и тихо произнесла:

– Расскажи, что случилось, девочка.

Не поднимая глаз и качая головой, я пробормотала:

– Это все Дон, он не хотел, чтобы я с кем-то танцевала, кроме него. Один парень, Тед, Тед Фаррел, пригласил меня, а Дон сказал, что если… что если я еще раз пойду танцевать с ним, он…

– Продолжай, – проговорила мать.

– Он отделает его так, что родная мать не узнает.

– А что Ронни? Он знал об этом?

– Он… он… – я вдруг почувствовала, что не могу сказать ей о том, что и Ронни предупредил меня, чтобы я не танцевала с Тедом Фаррелом. Как я могла объяснить ей? Мы с Ронни бродили по комнатам, и он, стиснув мою руку, шептал: «Послушай, что я тебе скажу, Кристина. Ты не поощряй Теда Фаррела, потому что у него дурная слава. Он нехороший парень – потом не оберешься неприятностей».

– Где они дрались?

– Я… я не знаю, наверное, возле бойлерной. Я видела, как Тед вышел с двумя парнями, а потом Дон сказал Ронни: «Пошли».

– А где же был отец Эллис?

– Занимался вистом. Кто-то потом сказал ему, он вышел на улицу и остановил их, и… о мамочка! – я уронила голову ей на плечо. – Все смотрели на меня, как будто… как будто…

– Ну-ну, успокойся. Посмотри-ка на меня. – Когда я подняла глаза, она спросила – Тебе нравится Дон – хоть немного?

– Нет, мама. Нет… нет!

Она сделала глубокий вздох, потом воскликнула:

– Слава Богу, что так. Я знала, что ребенком ты не любила его, но, знаешь, девушки взрослеют и меняются, и часто в подростковом возрасте они… ну, они…

– Мне никогда не понравится Дон. Я… я боюсь его, мама.

Она пристально и строго взглянула на меня и твердо сказала:

– Никогда не бойся его, он этого и добивается. Дон – нехороший парень, Кристина. Есть в нем что-то такое, я не знаю, как это определить, но что-то есть.

Я понимала, что она имеет в виду, и когда она проговорила: «Ты должна держаться от него как можно дальше», я не ответила, но спросила себя с некоторым отчаянием: как это можно сделать, если он живет буквально в одном с нами доме?

Чувствуя мое состояние, мать сказала:

– Я знаю, детка, это будет нелегко, – потом добавила – К тому же не стоит в открытую портить с ними отношения. Я понимаю, тетя Филлис – трудная женщина, она и святого может вывести из себя, но ее тарелка и так полна до краев. Она очень несчастна, так что давай не будем усугублять ее положение. Просто держи его на расстоянии вытянутой руки и никогда не показывай, что боишься.

Мы посмотрели друг на друга в мерцающем свете свечи, потом она взяла мое лицо в руки и, наклонившись, поцеловала меня в губы. Для моей матери это был весьма необычный поступок. Я целовала ее по вечерам, когда ложилась спать, или утром, уходя из дома, но – в щеку, и она тоже всегда целовала меня в щеку, но сейчас это был какой-то особенный поцелуй, и в тот миг я почувствовала, что я всегда должна быть хорошей и никогда-никогда не сделать чего-то такого, что принесло бы моей матери боль.

Глава третья

Я помню тот день, когда прекратила работать в магазине миссис Турнболл. Это случилось в октябре тысяча девятьсот тридцать восьмого года, вскоре после того, как Гитлер захватил Чехословакию.

Газет я не читала и знала об этом из разговоров с отцом. Его очень беспокоил этот человек, которого звали Гитлером, но теперь тот вроде бы получил, что хотел, и все должно было успокоиться. Так или иначе, в парках Лондона перестали копать траншеи.

Молли же, напротив, очень интересовалась газетами и день за днем комментировала для меня заголовки. Я знала, она разочарована тем, что войны не будет, – война для Молли значила волнение и много-много парней в военной форме.

В то утро она шепотом и с некоторым сожалением сообщила мне последние новости.

– Эх! Вот моя мать повеселилась в последнюю войну, ей-богу! Как рассказывает, я начинаю смеяться до упаду. Какие у нее были возможности – круглая дура, что не подцепила кого-нибудь, сержанта там, или еще кого-то. А потом она вышла за моего отца. Как раз тот случай, когда пришлось. Ей-богу, я кое-чему научилась. Если еще раз случится какая-нибудь чертова война, ни один салага из тех, кто чистит на кухне картошку, не получит меня – смею тебя заверить. Может, я и не Грета Гарбо, но котелок у меня варит. Ей-богу, варит. Мать научила меня – приобрела сокровище.

– A зa шахтера ты бы вышла?

– За шахтера? Только не я. Ни в коем случае, черт побери. За шахтера!

Я искоса взглянула на нее и с коротким смешком сказала:

– Тебе же как будто понравился наш Ронни?

Она хитро посмотрела на меня, сунула кулаком под ребра и ответила:

– Нравиться – одно, выходить замуж – другое. Если бы он выиграл в тотализатор, тогда хоть завтра.

Мы расхохотались, но, услышав, как из противоположной части магазина к нам идет миссис Турнболл, затихли. Помню, я повернулась и от неожиданности у меня отвисли челюсть: за миссис Турнболл стоял мой отец. Он шагнул прямо ко мне и, нервно теребя в руках кепку, сказал:

– Я тут поговорил с миссис Турнболл, – он мотнул головой в ее сторону. – Тебе надо возвращаться домой, дорогая, матери стало хуже.

Я ничего не сказала, даже не извинилась перед хозяйкой, а бросилась в заднюю часть магазина, схватила пальто, шляпу и вернулась к отцу. Не успела миссис Турнболл молвить и слова, как Молли спросила меня:

– Ты вернешься?

Отец ответил:

– Не думаю, девушка, пока нет. Моя жена очень больна, некоторое время ей придется полежать.

Миссис Турнболл проводила нас до двери и сказала:

– Мне очень жаль, очень-очень жаль, мистер Уинтер, – и, повернувшись ко мне, закончила – Твое место останется за тобой, я позабочусь об этом.

– Спасибо, – поблагодарила я, поспешив на улицу, и забросала отца торопливыми вопросами: что случилось? когда? как? Когда я уходила утром, с матерью все было в порядке.

Мать постучала в стену, привлекая внимание тети Филлис, и та послала кого-то за отцом – он в это время работал на участке. За доктором она послала раньше.

– Но в чем все-таки дело? – спросила я.

Отец встряхнул головой, словно стараясь избавиться от чего-то, потом воскликнул:

– Желудок, у нее что-то с желудком.

Я обогнала отца на подъеме и первой вбежала в комнату, где тетя Филлис тут же одернула меня:

– Тише! Возьми себя в руки.

Стоя возле кровати и глядя на мать, я вдруг заметила, что за эти три часа она очень постарела – может, лет на десять. Она не говорила, но похлопала меня по руке. Тетя Филлис вывела меня из комнаты и пошла со мной на кухню. Там она заявила: – Теперь надо приниматься за дело тебе, самое время. За ней нужно присматривать. Ей надо в больницу, но она всегда считала, что знает больше других. Давай-ка раздевайся и заканчивай стирку. Она как раз стирала, да оказалось, это ей уже не по силам.

Словно во сне, я сняла шляпу, пальто и надела фартук. Теперь, через столько лет, мне кажется, что с тех пор я его и нс снимала.

Через две недели моей матери вроде бы стало лучше, и она заговорила о том, чтобы встать, но так и не встала, а пролежала в кровати еще много недель. Каждый вечер, перед тем как лечь спать, я заходила с ней, и она, похлопывая меня по руке, говорила:

– Завтра я должна постараться встать, не могу же я лежать вечно.

По на следующее утро она как и прежде чувствовала страшную усталость.

Отец почти не выходил из дома, за исключением тех случаев, когда он отправлялся подработать или заняться своим участком. Помогал мне по хозяйству, но когда я roвила еду, толку от него было мало, хотя он, бывало, говорил:

– А твоя мать делала это вот так.

По как бы усердно я ни старалась готовить так, как roвила мать, продуктов у меня уходило всегда в два раза больше, конечный же результат всегда был далек от того, что получалось у нее.

Денег тоже стало меньше, и это беспокоило нас всех. Xотя я больше не работала в магазине, пособия отцу не платили. Ронни продолжал ходить на шахту, к тому же мы лишились не только нескольких шиллингов, которые мать зарабатывала у миссис Дюрран, но и тех мелочей, которые она от нее приносила.

Каждый день приходила тетя Филлис, умывала мать, поправляла ей постель, и иногда мать говорила:

– О, Филлис, не стоит беспокоиться, я и сама бы справиась.

Но при этом она никогда не просила тетю Филлис не при ходить. И каждый день тетя Филлис в той или иной форме высказывала мне, как плохо я справляюсь с домашними обязанностями.

Как-то она шла через кухню, когда я раскладывала по тарелкам ужин. Бросив взгляд на чересчур размокшую капусту, она заметила:

– В ней столько воды, что она и при желании не утонет.

К ее изумлению – да и к моему тоже, – Ронни, стоявший возле печи, повернулся и воскликнул:

– Оставьте ее в покое, тетя Филлис, она же не мать и она старается изо всех сил.

Тетя Филлис остановилась как вкопанная, слегка повернула голову и одарила брата таким взглядом, что он опустил голову и вновь неловко повернулся к огню, а тетя пробормотала что-то, слов я не разобрала. Но реплику, предназначенную для меня – свой прощальный выстрел, – она произнесла очень отчетливо. Стоя у кухонной двери, повернулась ко мне и, почти белая от ярости, воскликнула:

– Ей-богу, тебе будет что потом расхлебывать!

Когда внешняя дверь с грохотом закрылась, я, все еще держа в руке сковородку, повернулась к Ронни.

– Скажи, ради всего святого, что я сейчас-то натворила? – спросила я. – Все из-за того, что капуста чересчур размокла. Так я ее сейчас еще раз отожму.

Я метнулась в подсобку, но брат поймал меня за руку и успокаивающе проговорил:

– Не обращай на нее внимания. С капустой все в порядке. Эта женщина сошла с ума, ее надо держать под замком. Когда-нибудь с ней случится беда – вот увидишь.

Дон и Сэм приходили к нам каждый день и справлялись о здоровье матери, но Дон никогда не заходил в ее комнату, а оставался в кухне. Но ему так никогда и не удалось побыть со мной наедине или встретить меня на улице, потому что в какую бы смену он ни ходил на шахту, я всегда планировала свои походы в магазины так, чтобы он был в это время на работе.

Сэм сидел на кровати моей матери так долго, как ему только позволяли, – до тех пор, пока она не говорила ему: «Сэм, пора тебе пойти погулять». Или пока он не слышал крик тети Филлис: «Сэм! Эй, Сэм!» Он часто спрашивал меня:

– Могу я чем-то вам помочь, Кристина? Принести уголь или еще что?

И почти всегда я отвечала ему:

– Нет, Сэм, спасибо. Отец уже принес.

Врач стал приходить теперь реже, и как-то отец сердито воскликнул:

– Да если б ему платили за каждый визит, он бы, черт побери, так и сидел бы у нас на крыльце. А так он получает только жалованье, – а потом добавил – Прости меня, Господи, начинаю жалеть о том, что нет войны. Уж тогда недостатка в деньгах не было бы – они бы сами нас разыскивали.

За неделю до Рождества мать впервые встала и пришла на кухню. В доме воцарилась радость. Я была так счастлива, что все делала правильно, даже печенье вышло у меня легким и изящным, и это вызвало смех – первый искренний смех, который прозвучал в нашей семье за многие месяцы. Мир снова стал прекрасен. Отец развесил цепи, миссис Дюрран прислала большой пакет с едой, Молли пришла навестить меня и объявила, что ушла из магазина, так как работать без меня совсем не могла.

Увидев ее у дверей нашего дома, я удивилась. Шепнув ей: «Только не ругайся, ладно?», пригласила войти. Она не ругалась целых полчаса. Я заметила, что матери она понравилась. Потом в комнату прибежал Стинкер и, желая продемонстрировать гостье дружественные намерения, положил лапы ей на ногу и порвал чулок.

– Ну, ты, сукин сын! Моя лучшая пара! – воскликнула Молли, потом со смехом добавила – Черт побери, еще один шиллинг и одиннадцать пенсов псу под хвост – вот тебе и себестоимость, – и она слегка подтолкнула меня. Я взглянула на мать, ее лицо было удивленным и серьезным, но Ронни и отец едва ли не корчились от смеха.

Молли скоро ушла, и, едва за ней закрылась дверь, мать поинтересовалась:

– Она что, постоянно ругается?

– Нет, мама, – солгала я, хотя чувствовала, что она не поверила мне.

После Рождества энергия матери, похоже, снова пошла на убыль, и однажды я застала ее в слезах.

– Сходи к отцу Говарду, попроси его отслужить за меня мессу, – сказала она, пододвинула к себе кошелек и, отсчитав шестипенсовиками и медяками пять шиллингов, добавила – Возьми на всякий случай. Предложи ему, хотя он может и не взять.

Ее просьба прозвучала так мрачно, что я поспешно надела шляпу и пальто и вышла на улицу. Дул холодный ветер, но холод, который испытывали мои руки, ноги и лицо, никак не мог сравниться с холодом, что закрадывался в мое сердце. Мать была очень больна, и хотя она вставала, сути дела это не меняло.

Даже в такую холодную погоду на мосту стояли люди; они окликали меня и спрашивали, как идут дела.

Девятичасовая месса подходила к концу, я увидела отца Говарда в ризнице. Передала просьбу матери, протянула ему деньги – он небрежно положил их на полку.

Когда я вернулась домой, мать спросила:

– Ну что? – она не поинтересовалась, будет ли отец Говард служить за нее мессу, а сказала – Взял деньги?

Я молча кивнула, и она с некоторой горечью произнесла: – Боже мой!

С этого времени я начала ходить на службу каждое утро, даже когда меня мог подстеречь на улице Дон. После службы подходила к алтарю Пресвятой Богородицы и умоляла пожалеть мать. И мои молитвы не остались без ответа: в последние месяцы силы постепенно вернулись к ней, и хотя ей нельзя было поднимать ничего тяжелого или выполнять работу по дому, она вновь занялась готовкой и стала почти такой, какой была прежде…

Потом наступил мой день рождения, 26 апреля. В подарок мать преподнесла мне пальто, присланное миссис Дюрран, полностью перекроив его. Долгие часы она проводила за работой, заново сшивая его вручную. Пальто вышло на славу – узкое в талии, расширяющееся книзу, и я не могла дождаться, когда наконец надену его. Ронни купил мне шарф, а Сэм, у которого никогда не было денег, за исключением какого-нибудь случайного медяка от моей матери, вырезал мое имя на дубовой доске и проделал в ней дырочки, так что ее можно было повесить на стену наподобие картины.

Я пришла в восторг от его подарка и заметила, что моя реакция доставила ему большое удовольствие. Дон ничего не купил мне, чем я тоже была довольна, потому что мне не пришлось благодарить его, хотя за несколько последних месяцев он не сказал мне ничего, не предназначенного для посторонних ушей. Тетю Филлис. Дона и Сэма пригласили на чай. Тетя под каким-то предлогом отказалась, но Дон и Сэм пришли, и мы все стояли в кухне и любовались роскошными угощениями, которые удалось приготовить моей матери. Потом Дон подошел к изголовью тахты, где лежал его плащ, вытащил из-под него сверток, подошел ко мне и вложил мне в руки.

– Вот тебе подарок.

Я попыталась улыбнуться и промямлила несколько слов благодарности.

– Ты что же, не собираешься посмотреть, что внутри? – проговорил Дон.

Мать не сказала ни слова, но сняла с гвоздика у камина ножницы и подала мне. Я перерезала бечевку и развернула бумагу. Внутри оказался длинный кожаный футляр зеленого цвета. Когда подняла крышку, глаза полезли от изумления из орбит. Это был несессер, заполненный бутылочками и флакончиками, а на внутренней части крышки имелось зеркальце. Здесь даже был миниатюрный набор маникюрных принадлежностей.

Я подняла глаза, посмотрела на Дона и сказала:

– Спасибо, но я не могу принять это.

Он отвернулся и сел за стол, проговорив:

– Не глупи.

Мать и отец, стоящие рядом со мной, разглядывали содержимое футляра. Потом мать отчетливо произнесла:

– Тебе он, конечно, обошелся в изрядную сумму, Дон.

– Да, не могу сказать, что это не так, никто не спорит. Так мы собираемся есть, тетя Энни?

– Кристина не привыкла к таким подаркам… – начала мать и смущенно пошевелилась. Всем стало как-то неловко, и только Дон, вертевшийся на стуле, взглянул матери в лицо и произнес:

– Послушайте, тетя Энни, я не украл эти деньги, я их заработал. Я подрабатываю на стороне. Ей нечего стыдиться.

– Что это за работа на стороне? – тихо поинтересовался отец. Он сел за стол и жестом предложил сделать то же остальным.

– Продаю разные вещи, дядя Билл, – ответил Дон. – Работаю на Ремми, торговца подержанным товаром.

– Какие вещи? – продолжал допытываться отец, не глядя на Дона, принимая из рук матери чашку чая.

– О, всякое старье. Сейчас у него есть на продажу автомобиль. Я бы и сам не прочь купить. Он хочет за эту машину всего двадцать фунтов.

– Положи, – тихо сказала мне мать, поскольку я все еще стояла с подарком Дона в руках.

– Но, мама…

– Положи. Потом поговорим.

Я села за стол, Дон, взглянув на меня, со смехом воскликнул:

– Я это не для того купил, чтобы ты прихорашивалась, у тебя и так красивая кожа. Правда, тетя Эллен?

Мать, все еще разливавшая чай, не глядя на него, ответила:

– Да, у нее и так красивая кожа.

Праздничное чаепитие, которое обещало быть радостным, оказалось натянутым и довольно чопорным мероприятием, где все говорили друг другу «Благодарю» и «Нет, благодарю», и никто особо не смеялся, за исключением Дона.

Я видела, что Ронни вне себя от ярости, и когда после чая мы все расселись возле огня, я, не в силах больше переносить эту напряженную атмосферу, сказала брату:

– Как насчет того стишка, что ты сочинил о мисс Спайерс. Почитай-ка нам его, – я повернулась к матери. – Он смешной, мама, – потом снова обратилась к брату – Давай читай. Ты сказал, после чая.

Несколько смягчившись, Ронни достал из кармана листок бумаги, застенчиво оглядел комнату и объявил:

– Он называется «Молитва Мэри Эллен Спайерс», – после чего с коротким смешком начал читать:

Господь, прошу совсем я мало,

Чтоб как соседка я не стала:

Та, чуть не на виду у всех

Помадой губы мажет… грех!

Господь, почаще замечай,

Что я всегда пью только чай.

Вина – ни капли, ни чуть-чуть –

Оно – к грехам кратчайший путь.

Господь, ты береги меня

От всех мужчин, как от огня,

И не вини меня за то,

Что для меня они – никто.

Они кишмя вокруг летают,

Все обольстить меня мечтают.

Господь, закрой от них все двери –

Спаси свою бедняжку Мэри!

Побереги и от кино,

Не то б свихнулась я давно.

Я не скучаю, не грущу…

И Чарльза Бойда не пущу.

Спаси меня и от поэтов:

От них, писак-mo, толку нету,

Служить тебе я только рада,

А книжек мне совсем не надо.

Вся жизнь моя – как серый день,

Ну, а потом уйду я в тень,

Но верь, Господь, и без мужчин

Грустить мне не было причин.

Прежде чем Ронни дочитал последний куплет, Дон, Сэм и отец уже громко хохотали, и даже мать с трудом сдерживала смех, хотя и предупредила:

– Не следует писать подобные стишки, это нехорошо. Бедная мисс Спайерс.

– Да это я так, мама, шутки ради.

– Бедная женщина, – повторила мать, потом повернулась к Сэму и весело сказала – Ну-ка спой нам какую-нибудь песенку, Сэм.

Сэму уже было почти четырнадцать, но, несмотря на это, он все еще был застенчив и молчалив. Сунув руки между колен и раскачиваясь из стороны в сторону, он запротестовал:

– Ну нет, тетя Энни! Я пою плохо.

– У тебя прекрасный голос, парень. Давай спой нам что-нибудь. Ту, которую ты на днях напевал.

Сэм повернул голову и, искоса глядя на мать, робко спросил:

– Какую?

– Ну не знаю. У нее вот такая мелодия, – она промурлыкала несколько тактов.

– А, вы имеете в виду «Может, ты и не ангел»?

– Да, наверное. Давай поднимайся.

Неуклюже поднявшись, Сэм повернул стул и, взявшись за спинку, начал петь. Его голос был чистым и верным, и он затрагивал во мне какую-то струнку.

Когда песня окончилась, мы все долго хлопали, за исключением Дона, который со смехом заявил:

– Да у него голос как у маменькиного сынка.

– Ничего подобного, – отрезала мать. – У него красивый голос, тенор. Спой еще что-нибудь, Сэм.

Тот покачал головой и уже хотел было сесть, когда я тоже попросила:

– Пожалуйста, Сэм. Спой еще. Ту, что мне нравится – «Я крашу облака лучами солнца».

Он посмотрел на меня и сказал:

– Я не знаю всех слов, но я спою «Это моя слабость», ага?

И название песни, и застенчивый вид Сэма развеселили нас, и вновь стены затряслись от смеха. Сэм тоже с трудом выдавливал из себя слова песни, слезы бежали по его щекам, и, глядя на него, я подумала, спасибо, Сэм, ты, как никто другой, сделал мой день рождения более веселым.

После того как Дон и Сэм ушли, а несессер остался лежать на буфете, мы, сидя возле огня, стали решать, что делать с подарком.

– Ничего здесь особо не поделаешь, – заявил отец, – если мы хотим обойтись без неприятностей.

– Но я не хочу, чтобы она принимала этот подарок, – проговорила мать.

– И я тоже, – вставила я.

– Отдай назад, – сказал Ронни, которого при мысли о подарке Дона вновь охватил гнев.

Хотя отец и решил оставить все как есть, однако сказал:

– Но учти: это последний его подарок, больше от него ничего не бери.

– Я не буду им пользоваться, – заявила я. – Когда захочет, пусть приходит и забирает.

Но позднее, когда я отнесла несессер в свою комнату и взглянула на него при свете свечи, подумала: «О, если бы я могла пользоваться им». Он был так красив: вот если бы его купил мне отец или мама, или… Сэм. Но у того никогда не было и пенни.

Я легла в постель и, как ни странно, стала думать о Сэме. О Сэме и его приятном голосе. Этим летом он кончил школу и хотел, по возможности, устроиться на какую– нибудь ферму. В нашем районе шансов найти такую работу почти не было, но Сэм как-то сказал матери, что он не против поискать где-нибудь и подальше, хотя, как он добавил, ему будет очень не хватать нас. Сэм был хорошим парнем. Мысли о нем были приятны мне и легки и не бередили душу, как это случалось, если я думала о Доне или даже о нашем Ронни.

Не знаю, как долго я спала, когда вдруг услышала голос Прита.

– Кристина, я хочу поговорить с тобой.

Ронни не приходил в мою комнату по ночам несколько месяцев, и я решила, что он избавился от этого своего глупого желания беседовать со мной в такой неурочный час, но вот опять я слышала его шепот.

– Кристина… Кристина.

– Что такое? – я села, завернувшись в одеяло, и Ронни повторил:

– Я хочу поговорить с тобой, – он протянул руку, но я отпрянула от него. Ночь была совсем светлой, и я видела его лицо – бледное, с темными блестящими глазами.

– Не пользуйся тем подарком, ладно?

– Конечно, не буду, я так и сказала. Зачем ради этого было будить меня?

Сидя на корточках, он наклонился ко мне и проговорил:

– Когда он вот так подмазывается к тебе, я чувствую, что могу убить его. Тебе он не нужен, правда?

– Нет, я уже говорила тебе. И послушай, Ронни, – воскликнула я торопливо, – если отец или мать узнают о том, что ты ходишь сюда по ночам – что-то будет, говорю тебе.

– Почему? – обиженно поинтересовался он.

– Перестань спрашивать почему. Ты понимаешь, что не должен…

– Вообще что в этом плохого? – перебил он. – Я просто хочу поговорить с тобой.

– О чем? – в моем голосе звучало такое же отчаяние, какое я ощущала и внутри.

– О, о многом. Я не могу говорить с кем-то другим, а сейчас могу с тобой. Обо всем – о нас, например, да, о нас, и… и о Боге… о человеке, о мире, дьяволе и плоти.

Я поняла, что последнюю фразу он взял из воскресной Проповеди отца Говарда, но когда он сказал «плоть», его руки потянулись ко мне, а шепот перешел в дрожащий стон.

– Подвинься и позволь мне сесть рядом, просто на одеяло… на одеяло.

– Нет, нет! – я прижалась к стене, потом вскочила на ноги, держа перед собой стеганое одеяло.

– Уходи, Ронни, – выдохнула я. – Иначе я позову мать.

Он медленно встал с корточек, протянул ко мне руки и начал умоляющим тоном объяснять:

– Кристина… Кристина, честное слово, я не хотел ничего плохого. Просто посидеть рядом с тобой. Честно.

– Уходи. Давай… убирайся!

– Ты должна верить мне. Послушай, я никогда больше даже не прикоснусь к тебе. Я только хочу быть рядом, говорить с тобой. Неужели ты не можешь понять?

– Уходи. Или я начну кричать. Я серьезно, учти. А если придешь еще раз, я расскажу маме. Иди.

Лицо его стало таким печальным, что я едва не раскаялась за свой тон, но когда за ним закрылась дверь, подставила под ручку стул, а потом, укрывшись одеялом с головой, стала молиться:

– Пресвятая Богородица, помолись за нас, грешных, сейчас и в час нашей смерти, аминь. Пресвятая Мария, о, прошу тебя, пожалуйста, сделай так, чтобы Ронни больше не приходил сюда, не заставляй меня рассказывать все матери. О, прошу тебя! Прошу!

На следующее утро я пошла на мессу и там, у бокового алтаря, просила Богоматерь уберечь меня. От чего – я не сказала, я просто просила ее сделать так, чтобы я оставалась добропорядочной девушкой, чтобы мои помыслы и разум были чисты и чтобы я никогда не поступала дурно.

Минуя мост, как раз перед подъемом на холм, я встретила Дона. Он остановился передо мной и с преувеличенным вниманием осмотрел мое лицо, потом воскликнул:

– Никакой косметики? Мама не разрешает, да?

Я чувствовала себя очень усталой и была не в состоянии бороться с ним. Инстинктивно ощущала, что это будет такая же борьба, которую я вела со своим братом, и эта мысль на какой-то миг перестала ужасать меня, просто впечаталась в моем мозгу, намертво вписалась там.

– Я еще молода для того, чтобы пользоваться косметикой. Когда-нибудь попробую.

– Ну так не тяни слишком долго. Между прочим, я собираюсь скоро навестить твоих родителей.

Я чуть-чуть подняла на него взгляд. Двери нашего дома были открыты для него в любое время. С какой стати он сделал подобное заявление?

– Знаешь, о чем я буду говорить с ними? – поинтересовался он.

– Не имею малейшего понятия, – ответила я, покачав головой.

– Ну-ну, не хитри, Кристина, тебе вовсе не стоит ходить вокруг да около. Хочешь, чтобы я сказал прямо? Хорошо. Я скажу: «Дядя Билл и тетя Энни… – он принял живописную позу, после чего продолжал – …встретит ли ваше одобрение тот факт, что я хочу встречаться с вашей дочерью, в общем, вроде как ухаживать?»

Ощущая, как гулко бьется в груди сердце, я проговорила:

– Можешь не утруждать себя, Дон. Ты и сам все понимаешь. Я была уверена, разговоры на эту тему закончены.

Улыбка сползла с его лица, большой рот, казалось, начал усыхать и в конце концов стал похож на рот тети Филлис. Потом Дон тихо произнес:

– Я вел себя как положено, я сдерживал себя, я делал все по правилам, но даже это тебе не подходит. Ну что ж, я сделаю как сказал. Я спрошу их, и если они не одобрят моего решения, я буду поступать по-своему… ухаживать, я имею в виду. Так что смирись с мыслью, что ты будешь моей, Кристина. Я всегда знал это и утоплю тебя в реке, прежде чем кто-то другой даже взглянет на тебя.

Его пристальный взгляд, слова, приводившие меня в ужас, буквально приковали меня к месту, и я застыла словно загипнотизированная. Только радостный визг и сопение у моих ног подсказало мне, что прибежал Стинкер, и я повернулась к нему, как к доброму, нормальному человеческому существу. Не обращая внимания на свое нарядное пальто, наклонилась, взяла теплую, извивающуюся собачонку на руки. Пока Стинкер приветственно облизывал мое лицо, я вспомнила слова матери: «Только не бойся его», но я его боялась, и он знал об этом. Все же я нашла в себе силы скрыть свои чувства, поборов прихлынувший страх, и с усилием заставила себя сказать:

– Ты с ума сошел, Дон Даулинг, совсем сошел с ума.

Его следующие слова ужаснули меня еще больше, потому что он спокойно произнес:

– Да, совершенно верно, Кристина, здесь ты права. Когда речь идет о тебе, я действительно безумен. Совершенно, начисто безумен. Мне кажется, что так было всегда, – потом он протянул руку и грубо оттолкнул мордаш ку Стинкера от моего лица, – не позволяй ему лизать себя вот так, я этого не выношу.

– Оставь его в покое! – я неожиданно рассердилась, и это придало мне силы. – Мне наплевать на то, что ты выносишь и что не выносишь. Ты просто здоровенный хулиган, Дон Даулинг. И не толкай так мою собаку. И никогда больше не говори со мной.