Текст книги "Кристина"
Автор книги: Кэтрин Куксон
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 17 страниц)
Тут я вспомнила, что Молли работает в ночную смену. Я решила во что бы то ни стало дождаться ее, потому что должна увидеть ее. И я охотно села, чувствуя, что у меня дрожат ноги. Мужчина спросил:
– Вы промочили ноги? – он смотрел на мои туфли, но я не сделала попытки спрятать их под стул.
– Да, я шла по траве.
– Гмм… – таким же тоном, как вначале, произнес он и процитировал – «Роса покрыла вереск пред рассветом…»
Его губы слегка искривились в странноватой улыбке. Она как бы приглашала меня улыбнуться в ответ, но я просто таращилась на него, размышляя о том, как он мог познакомиться с Молли. Он казался немного чудаковатым, но эта чудаковатость не ассоциировалась у меня с чем-то смешным, как это было у Сэма.
Он отправился на кухню, в этот момент я услышала быстрые шаги на лестнице, дверь открылась и на пороге появилась Молли. Увидев меня, она остановилась и воскликнула:
– О… привет. Что-то ты раненько встаешь, Кристина? – Я не успела ответить: окинув комнату взглядом, Молли прокричала – Эй, Додди, посмотри, во что ты, черт побери, превратил комнату!
Мужчина появился на пороге, в руках он держал поднос. Вскинув голову, он произнес:
– «Приветствую тебя, прекрасная колдунья утра!»
– Да перестань ты молоть чепуху с самого утра! – закричала она. – Если бы у тебя брюхо было полно порохового дыма, как у меня, ты бы так не резвился. Принеси нам чай и кончай выдрючиваться.
Когда он ушел, Молли повернулась ко мне и сказала мягко:
– Это Додди. Он ничего, хороший парень, но… – она постучала пальцем по лбу. – Его фамилия должна была бы быть Поттс[10]10
От «потта» (англ.) – помешанный
[Закрыть], а не Доттс, он так чертовски умен, что свихнулся… Так что все же случилось, Кристина? – поинтересовалась она, понизив голос. Протянув к ней руки, я в отчаянии зашептала:
– Мне нужно поговорить с тобой наедине, Молли.
– Хорошо. Я избавлюсь от него, как только мы попьем чаю. Боже мой! – воскликнула она, глядя на мою обувь. – Да ты промокла!
Я не ответила ей, а лишь опустила голову, чувствуя, что Молли пристально смотрит на меня. Потом она повернулась и прокричала:
– Да пошевеливайся ты, Додди, черт тебя побери! Ради Бога, побыстрее.
Додди вошел с подносом в руках. Опуская его на стол, он посмотрел на Молли и с улыбкой, все тем же высоким голосом нараспев процитировал:
– «Твои слова способны посрамить алмазы в блеске…»
– Ради всего святого, Додди, – в голосе Молли слышалась мольба. Мужчина сел и торжественно поднял руку.
– Пусть будет так. Я кончил. Пейте чай, девочки.
Я пила большими глотками, чувствуя, что должна согреться, потому что уже начинала дрожать. Заметив это, Молли поинтересовалась:
– У нас в буфете осталось что-нибудь, Дод?
Тот медленно встал и отправился на кухню. Вернувшись, он подал Молли бутылку. Молли забрала у меня чашку, налила в нее из бутылки, добавила сахару и энергично размешала.
– Выпей.
Напиток был приятен на вкус, намного лучше, чем джин, и несколько минут спустя внутри у меня разлился приятный, успокаивающий жар. Я почувствовала, что мое напряженное тело начинает расслабляться. Молли незаметно от меня стала делать своему кавалеру знаки удалиться. Потом полилась из крана вода на кухне – Додди мыл посуду. В комнату он вошел уже полностью одетый в форму капрала ВВС. Он встал передо мной, щелкнул каблуками, красиво отдал честь, сделал пол-оборота и четким шагом вышел. Я видела, что Молли подмывает засмеяться. Но она так и не засмеялась, а, повернувшись ко мне, сказала:
– Дурак, черт его побери, но более симпатичного дурака не сыщешь и на всем земном шаре. И что еще важно – он безобидный.
– Молли, – я вновь схватила ее за руки. – Кажется, я… боюсь, что я…
– Упаси Бог, нет! – в голосе Молли слышался ужас. То, на что я намекала, буквально шокировало ее, а я-то полагала, что подобное может потрясти Молли лишь в самую последнюю очередь. Именно ее характер привлек меня к ней раньше – и теперь она была шокирована. Но как оказалось, не по той причине, о которой я подумала: она вскочила на ноги и разразилась бранью – Паршивая свинья! Поганый ублюдок…
– Это не его вина.
– О, ради Бога, перестань. У тебя что, совсем нет гордости? Не его вина! Он же встречался с тобой, верно? Мог бы и позаботиться о том, чтобы ты не попала в подобное положение. Не его вина! Они все одинаковы, черт их побери, но если они хотят, чтобы их желания выполнялись, то должны следить, чтобы, черт побери, не обрюхатить свою партнершу!
Молли шумно ходила по комнате, изрыгая проклятья. Я смотрела на нее и думала о том, что она не должна знать, как было на самом деле: не Мартин искал встречи со мной, по крайней мере сначала, и, когда он пришел, лишь я была ответственна за то, что произошло. На вторую ночь я поняла, что он мой навсегда, и осознание этого было для меня теперь единственным утешением. Я понимала, что положение еще можно поправить, но как это делается? Взять большую дубину и начать разрывать тонкую паутину, свитую волшебством страсти, приговаривая: «С какой стати я должна платить за это?» Молли знала, как поступают в таких случаях, и, я уверена, могла бы взять дубину, но я была не Молли.
– Что мне делать?
– Прекратить заниматься чепухой и избавиться от этого. У тебя есть деньги – какие-то накопления?
Скопить я ничего не скопила, но в нижнем ящике комода у меня лежала пачка банкнот – двадцать пять фунтов – и золотые часы с надписью: «Мартину от Эйлин. 1 июня 1942 г.» Сухая, сугубо правильная надпись: ничего типа «Моему любимому Мартину» или «От твоей возлюбленной Эйлин». Het – «Мартину от Эйлин». Как та фотография в газете. И все же она любила его. Но он не любил ее. Хотя он никогда не упоминал в разговорах со мной ее имя, я знала это. Каждый день, в продолжение нескольких последних недель, эта уверенность становилась все сильнее.
– У меня есть двадцать пять фунтов.
– Маловато. Теперь просят дороже – тридцать и больше.
– И что они делают?
– Не «они», а «она». Достанет у тебя это.
Я думала, что Молли знает какое-то лекарство, и вовсе не предполагала, что это нужно «доставать». Я вся как бы съежилась от отвращения и проговорила:
– Молли, я так не хочу. Разве нельзя принять какое-то лекарство?
– Не будет стопроцентной гарантии. Некоторые препараты выворачивают все внутренности наизнанку, а зародыш все равно остается. Нет, только эта женщина – беспроигрышный вариант. И единственный, потому что ты не можешь позволить себе взвалить на горб еще одного ребенка. Томми говорил мне, что ты знала его – этого типа – еще до войны. Констанция – от него?
Я взглянула на Молли.
– Да.
– О Боже мой, – она сделала длинный выдох. – Теперь мне все ясно. Ты совсем спятила, Кристина. Такая девушка, как ты, могла бы выбирать среди лучших парней, а ты позволила укусить себя дважды одному и тому же псу. Ты что, совсем зеленая? Можно подумать, ты втрескалась.
Да, можно подумать, что я втрескалась. Так оно и было – я стала мягкой, слабой, сентиментальной. Тот, кто не любит, не станет пестовать четыре года некий миф, и тот – если только он не человек совсем иного склада – не будет перебивать мужчину, который говорит о деньгах, и не предложит ему вместо этого заняться любовью. Да, Молли была права.
– Я немного посплю, а после обеда схожу к мамаше Прингл, потом сообщу тебе, когда она за тебя возьмется.
«Чем делать аборт, можете с таким же успехом взять новорожденного ребенка и вышибить ему о стену мозги. Даже помышляя об этом, вы совершаете грех, а прибегая к нему, вы губите свою бессмертную душу».
Слова из службы отца Эллиса, которую он провел совсем незадолго до этого, звучали в моих ушах так громко, как будто он стоял в этой комнате, и на какое-то мгновение мною овладел ужас, тот вызывающий трепет ужас, который испытывает католик, когда его душа оказывается в беде. Вероятно, эти чувства ясно отразились на моем лице, потому что Молли воскликнула:
– Да что с тобой?
– Я не смогу пойти к этой женщине, – словно со стороны услышала я свой дрожащий голос.
– Но ты же не отказалась бы принять лекарство, это одно и то же.
Да, это одно и то же – и в то же время нет. Если я приму лекарство и оно сработает, ребенок выйдет вроде как выкидышем, но доставать его – совсем другое дело. Я не могла объяснить этой разницы ни себе, ни Молли, но именно по этой причине не могла решиться на аборт. Тошнота подступила к моему горлу, и я бросилась на кухню. Я склонилась над раковиной, а Молли поддерживала мне голову и успокаивала меня. Лишь когда мы вернулись в комнату, она сказала:
– Ты вспомнила о священнике, верно? Вот к чему может привести посещение мессы каждое воскресенье. Лично я завязала с этим много лет назад. Меня им не запугать. Я больше рассчитываю на этот свет – никто что-то не вернулся с того, чтобы показать, какие он заслужил там призы за то, что был здесь паинькой, черт побери. Так что кончай глупить. Впрочем, ты же всегда была вроде как любимицей у святого отца, да?
Любимицей у святого отца! После этих слов во мне немедленно поднялась волна ненависти ко всем священникам, и особенно к отцу Эллису. Если бы в тот вечер он не наткнулся на нас. Если бы я только не засмеялась тогда и не выдала нас обоих. Если бы… если бы… Любимица святого отца!
Потом Молли тихим, успокаивающим голосом произнесла:
– Ты обдумай все это. Пережуй денек-другой, время еще есть. А потом посмотрим, что делать. Но помни: мне все равно, что ты решишь, я всегда рада видеть тебя здесь.
Один вывод сделала я в жизни: если нет средства излечить болезнь, всегда можно найти утешение. Таким утешением стала для меня Молли, по крайней мере на какое-то время.
Я была уже на четвертом месяце – скрывать это дальше стало уже невозможно. Подозрения окружавших меня людей вырвались наружу, и меня буквально обложили со всех сторон. Скандал выплеснулся не только на улицу, но и затронул прихожан нашей церкви. Никто не обращал внимания на то, что Сисси Кемпбелл и многие подобные ей гуляли направо и налево, пока отсутствовали их мужья, и что, бывало, дети появлялись на свет несмотря на то, что мужья отсутствовали по нескольку лет. Но эти женщины были замужем, обручальные кольца были их защитой, и если они по собственной глупости разок подзалетели, то уж, конечно, не повторяли этой ошибки. А вот Кристина Уинтер повторила – и сразу стала безнравственной особой.
Но подобная реакция, как ни странно, закаляла мой дух. В глубине моей души вспыхнула некая искра, которая дала мне силы не отводить глаза при встрече с людьми и даже своей походкой бросить им вызов. Я хотела крикнуть этим мамам и их дочкам, смотревшим на меня с выражением, в котором читалось «о Боже!», с выражением, которое подразумевало осуждающее прищелкивание языком: «Я всего трижды была с мужчиной, из чего получилось два ребенка. Вы этому не поверите, так ведь? Нет, разумеется, не поверите».
Я знала, что отец был просто ошеломлен.
– Зачем, детка? – повторял он. – Как?.. Я не думал, что у тебя кто-то есть.
Что-то эти слова мне напоминали… И Сэм, добрый, понимающий Сэм – даже он смотрел на меня так, словно я превратилась в какое-то иное существо.
– Боже мой, Кристина, что это с тобой?
Я знала, что тетя Филлис много говорит на эту тему, но не со мной. Как-то я услышала, что она сказала отцу:
– Ну что ж, ничего удивительного.
«Вы лжете, тетя Филлис! Но как же вы теперь довольны», – подумала я. Потом к нам пришел отец Эллис, с каменным выражением лица и словно замороженный в своем отношении ко мне. Он стоял на кухне рядом с отцом, пристально глядя на меня. Сглотнув несколько раз и глубоко вздохнув, он произнес:
– Да простит тебя Бог.
«И тебя тоже!»– мысленно прокричала я в ответ. Потом священник сказал нечто такое, что на какое-то время освободило меня от моего страха.
– Подумать только, всего лишь несколько дней назад Дон разговаривал со мной насчет тебя. Он ясно обрисовал мне ситуацию. Он не строил из себя святого, но, надо отдать ему должное, он исповедовался как подобает и рассказал мне о том, что скрыто в его сердце уже много лет – он хочет жениться на тебе. А теперь…
– Что! – закричала я так пронзительно, что напугала и его и отца. – Что! – потом, выпрямившись и глядя ему прямо в глаза, проговорила – Святой отец, я не вышла бы за Дона Даулинга, даже если бы у меня было двадцать незаконнорожденных детей.
Слова звучали очень грубо, я бы оборвала любую женщину, которая произнесла бы эти вульгарные, неприличные выражения, но мой вызов рождался из того огня, что разгорался внутри, – огня не столько силы, сколько возмездия.
– Бывает и хуже. Вы бы сейчас не были…
– Замолчи!
Я видела, что мое поведение напугало отца, как никогда прежде. Много лет назад мать наказала Ронни за то, что он грубо ответил священнику, а теперь отец ступил ко мне и с потемневшим от гнева лицом закричал:
– Не смей грубить святому отцу! Как бы я тебя ни любил, но я подниму руку и на тебя.
Но теперь огонь разгорался в полную силу, и я закричала в ответ:
– Ну что ж, давай, поднимай… Дон Даулинг! Да ты бы давно уже понял, что представляет из себя Дон Даулинг, если бы открыл пошире глаза. Каждый в городе знает, что он выделывает, но до конца этого не знает никто. Моя мать знала. О да, она знала и старалась защитить меня от него. И Сэм знает, и я знаю. Дон Даулинг! – я вновь повернулась к отцу Эллису и закричала – Я могла избавиться от ребенка, но не захотела, я вспомнила, что вы говорили с кафедры. Но я клянусь вам, святой отец, что, если вы станете на сторону Дона и попытаетесь заставить меня выйти за него замуж, я избавлюсь от своей беременности.
Мой голос упал почти до шепота, и после продолжительного молчания, во время которого священник смотрел на меня почти ненавидящим взглядом, он произнес:
– В этом не будет нужды. Теперь-то его уже никто не заставит сделать тебе предложение.
– Тогда за это можно поблагодарить Бога, правда, святой отец? – я неторопливо повернулась, вышла из кухни и поднялась наверх. – Дон Даулинг! Дон Даулинг! – повторяла я, вцепившись в набалдашник кровати. Потом, устремив взгляд на стену, я выплюнула на нее ненавистное имя еще раз – Дон Даулинг!
Огонь полыхал в моей душе, выжигая прежнюю Кристину.
Я сидела в гостиной у Молли. Стоял теплый солнечный день. Комната была аккуратно убрана и стала даже привлекательной. На столе стоял поднос с чайником – пар уже перестал идти из носика. Чай, как я полагала, уже остыл. Молли не сделала ни малейшей попытки разлить его, после того как я начала говорить, и слушала не перебивая. Подобное было для нее необычным, и когда она поднялась и повернулась ко мне спиной, я с дрожью в голосе проговорила:
– Я никогда так не разговаривала со священниками, но я вовсе не ругалась на него, как они говорят. Хуже всего, что теперь у Дона Даулинга что-то вроде нимба вокруг головы. Как же: весь город знает, что мы собирались пожениться, а он вдруг обнаруживает, что у меня будет ребенок, и этот ребенок – не его. Я могу убить его, Молли, я могу убить его, я ненавижу его, он опять начал стучать в стену и мерзко петь… О Боже милостивый…
Не впервые я подумала «Боже милостивый», но впервые произнесла это вслух, и словосочетание звучало отвратительно; я встала и принялась ходить взад-вперед.
– Вот, выпей. Я разбавила, – голос Молли звучал ровно.
Я взяла чашку и проглотила ее содержимое буквально одним глотком. За эти последние месяцы я привыкла к вкусу виски и полюбила его. Оно не только согрело меня – стакан виски мог облегчить боль внутри, мог заставить меня спокойно подумать: «Ну что ж, такова жизнь».
Виски огненной струей устремилось на дно моего желудка, я прижала ладонь к животу, потом снова села в кресло и повернулась к пустой каминной решетке. Я изменилась. Я знала, что я изменилась. Та высокая белокурая девушка, которая была приятной и милой, несмотря на ребенка, милой внутри и не вызывающей у Кристины Уинтер никаких проблем даже будучи такой, какая она была, – живущей скорее чувствами, чем разумом, и сознающей, что она готова смириться с женой Мартина, – оставалась таковой. Но когда его самолет врезался в холм, она исчезла, рассыпалась, и из обломков появилась новая Кристина Уинтер. И с ней-то жить было нелегко, разве что тогда, когда ее нервы расслаблялись, а желудок ощущал тепло виски…
Когда я направилась домой, из леса показались Сэм с Констанцией. Дочь помахала мне и с криком «Мамочка! Мамочка!» побежала ко мне, держа в руках букетик цветов.
– Я сорвала их для тебя, – сказала она, вкладывая букет в мою руку. Заметив одного из внуков Кемпбеллов, она, не переводя дыхания, спросила – Я могу пойти поиграть с Терри, мамочка?
Я кивнула.
– Ты поставишь их в воду?
Я снова кивнула.
Сэм последовал за мной на кухню. Он сказал:
– Я сделаю тебе чашку чая, ты плохо выглядишь.
Мне не хотелось никакого чая, но я не стала его останавливать. Потом, когда мы сели за стол друг напротив друга, он объявил:
– Я ухожу, Кристина.
Несмотря на то, что меня грызло чувство тревоги, я была поражена этим известием и воскликнула:
– Нет, Сэм!
– Это недалеко, но если я не вырвусь оттуда… – он мотнул головой в сторону стены, разделявшей нашу кухню и кухню тети Филлис, – случится что-нибудь такое, о чем мы все пожалеем.
– Куда ты пойдешь?
– Ты будешь удивлена, – произнес он, лукаво глядя на меня, потом, кивнув в противоположном направлении, коротко ответил – К миссис Паттерсон.
– К миссис Паттерсон?
– Да, она мне всегда нравилась. Когда я был мальчишкой, часто давала мне медяки. Единственной женщиной, кто делал это кроме нее, была твоя мать.
– Но она же методистка[11]11
Приверженцы методистской церкви, которая требует строгой дисциплины и соблюдения церковных заповедей
[Закрыть],– заметила я и тут же подумала: «Боже мой! Неужели я все-таки не избавилась от самой себя до конца? Какие кусочки моего прежнего «я» еще цепляются ко мне?» Миссис Паттерсон стоила сотни тетей Филлис, а уж она-то была якобы хорошей католичкой. – Прости, я сморозила глупость, – поправилась я. – Они – отличная пара. Там тебе будет лучше, – я почувствовала облегчение оттого, что Сэм по-прежнему будет неподалеку.
– Кристина, я хочу попросить тебя о чем-то, – произнес он. Сейчас Сэм сидел не в своей обычной позе, подавшись вперед и свесив руки между колен, а выпрямившись и глядя мне прямо в глаза. – И я буду тебе благодарен, если ты, с одной стороны, не станешь смеяться надо мной, а с другой – не будешь ругать, и что бы ты ни думала, я делаю это потому, что я этого хочу и всегда хотел. Ты выйдешь за меня замуж?
Я не смеялась, не ругалась, я даже не произнесла ни слова, а только медленно опустила глаза под его пристальным взглядом и простонала про себя: «О, Сэм, Сэм».
– Я знаю, что безразличен тебе, что ты никогда не относилась ко мне, как к нему, но мы всегда отлично уживались с тобой. Ты это знаешь. Я никогда не захочу ничего, кроме как быть с тобой рядом. Не думай, что я не пытался выбросить из головы все эти мысли. Пытался – но так уж получилось.
Он говорил о себе то, чего я никогда не слышала раньше, и во мне продолжал звучать тот внутренний стон. О, Сэм, Сэм.
– Мне было пятнадцать, когда я впервые все понял, что я чувствую к тебе, и я подумал: «Нет, не хватало, чтоб еще и я – хватит нашего Дона и ихнего Ронни».
Значит, он знал о наших отношениях с Ронни. Сэм знал все. Нет, не все. Он не знал, как я изменилась: ночью, погруженная во мрак отчаяния, я искала способы сделать кому-нибудь побольнее – как сделали мне. А искать далеко было не надо: я доставала из-под подушки часы Мартина и, сжимая их между ладонями, мысленно видела, как по почте отправляю их ей. В темноте она вставала перед моим мысленным взором с маленьким свертком в руке, и я наблюдала, как она открывает его. Я видела, как она на ощупь шарит рукой, пытаясь схватиться за что-нибудь, чтобы не упасть, потом находит на бумаге почтовый штемпель, поднимает глаза – и я вижу в ее взгляде возмещение всех моих мук. Она заплатила за свой обман, я могу быть довольна.
Но когда наступал рассвет, я понимала, что никогда не смогу сделать подобного. Даже в ночи прежняя Кристина не могла бы и думать об этом подлом отмщении, но я была теперь другая. Все стали другими… Кроме Сэма. Сэм остался прежним. Сэм был самым добрым человеком на земле. Хотя ему было только девятнадцать, я думала о нем как о зрелом мужчине, потому что в каком-то смысле он и был настоящим мужчиной. Если бы Сэм сделал мне предложение несколько недель назад, когда я еще не знала, что обрушилось на меня, я бы приняла его – для Сэма я не была испорченной, я это знала. Но теперь этот путь к миру, спокойствию и даже уважению окружающих был закрыт. Сэм не заслуживал того, что я могла ему предложить.
– Я уже встал на ноги и хорошо зарабатываю. О завтрашнем дне беспокоиться не придется…
– Сэм, – я заставила себя взглянуть ему в лицо, – ты нравишься мне больше, чем кто-либо, вообще чем кто-либо, – я подчеркнула последнее слово, – и если бы я могла, то вышла бы за тебя замуж хоть завтра. Спасибо тебе, Сэм, спасибо от всего сердца за твое предложение.
На его лице отразилось удовольствие и разочарование одновременно, подавшись ко мне, он проговорил:
– Но если ты такого мнения обо мне, что останавливает тебя? Я бы тогда не… я хочу сказать… ну, я имею в виду, что мы могли бы сохранить наши отношения такими, какие они сейчас, до тех пор, пока ты не переменишься, – он потянулся ко мне и накрыл мою руку своей.
– Я знаю, что ты имеешь в виду, Сэм, но я не могу. Так или иначе, тебе надо познакомиться с какой-нибудь симпатичной девушкой. У тебя никогда не было девушки. Я чувствую, что здесь есть и моя вина.
– Девушка у меня всегда была, – он протянул вторую руку, и моя оказалась между двумя его шершавыми ладонями. – И другой такой не сыскать в целом мире.
– О, Сэм, – я снова потупила взгляд: перед таким проявлением любви мне стало стыдно за себя. Когда он вновь заговорил, я поняла, что мне не дано постигнуть силу его чувства.
– И вот еще что, – тихо продолжал он. – Когда ты выйдешь за меня, ты будешь чувствовать себя гораздо спокойнее. Дон ведь не разговаривает с тобой? – Я не ответила, и Сэм продолжал – Но он говорит, говорит с матерью, зная, что я могу услышать, говорит обо мне разные гадости. Я его насквозь вижу. Было бы намного лучше, если бы он приходил и домогался тебя. По крайней мере, ты бы знала, что он замышляет – если о нем вообще можно знать что-то наверняка. Я постоянно чувствую, что он готовит какую-то гадость. Но что именно – я не знаю, пока не сделает, никогда не догадаешься. В одном я уверен: он все равно получит по заслугам. – Сэм помолчал и, медленно опустив голову,
проговорил – Странно, что когда человек безумен, но безобиден, его упекают в психушку, а когда он злой и опасный – его оставляют на свободе, таких вот, как наш Дон. Причем, Кристина, «злой» – не совсем точное слово, он хуже чем злой. Иногда земля мне кажется испоганенной, пока он ходит по ней. Вот почему я думаю, что всем, кто с ним общается, лучше держаться от него подальше.
В это время в кухню вбежала Констанция, и Сэм встал. Я тоже встала. На этом все и кончилось. Прежде чем вопрос возник вновь, прошло несколько лет.
Сэм стал жить в доме Паттерсонов, и тетя Филлис винила в этом меня и бранила миссис Паттерсон. Она договорилась до того, что заявила, будто я соблазнила Сэма, и ребенок его. Однако больше всего тетя Филлис переживала не столько из-за потери Сэма, сколько его денег. Она и глазом бы не моргнула, если бы ее сын свалился замертво – это знала и я, и сам Сэм. Как он и предупреждал меня, Дон ничего не забывал. Его гадостям по отношению ко мне суждено было продолжаться еще долго. Они начались с постукивания в стену и пения, но теперь принимали все более зловещие формы. Впервые я почувствовала это через несколько дней после того, как Сэм стал жить у миссис Паттерсон. Была пятница. Стемнело. Я закрыла на замок входную дверь, поскольку отец работал в ночную смену, и собиралась уже ложиться спать, когда кто-то постучал. Несколькими неделями ранее в парадную дверь постучал патрульный и сказал мне, что в одном из окон в щель над занавеской пробивается свет. Но сейчас я подумала: «Светомаскировка у меня в полном порядке»– в гостиной вообще не было света. Открыв дверь, я увидела на мостовой незнакомого мужчину. Он был одет в военную форму рядового. Насколько я могла различить в сумерках, незнакомец был коренастый, с глазами навыкате. Когда он заговорил, я поняла, что он родом из наших мест, возможно, с северного Тайна.
– Хелло, – произнес он, протянув звук «о» и вывернув вместе с ним наружу нижнюю губу.
– Хелло, – тихо ответила я. Воцарилось молчание. Солдат, ухмыляясь, смотрел на меня. Потом он сказал:
– Я не ошибся, а? Вы Кристина Уинтер?
– Да, это я.
– Ага… – его ухмылка стала шире. – Могу я войти?
Моя рука лежала на двери. Я инстинктивно притворила ее и спросила:
– Что вам нужно?
Он коротко засмеялся.
– Да, вот это вопрос, а? Давай лучше войдем, и я скажу.
– Мой отец спит, – произнесла я, еще плотнее прикрывая дверь. – Я тоже ложусь.
– Твой отец? – переспросил он и закатил глаза.
– Кто вы? – резко спросила я.
– Ну… – его голос посуровел, – это не важно. Мне дали твой адрес и фамилию. Но, похоже, сегодня вечером меня не очень-то здесь ждут. Наверное, у вас тут какой-то свой распорядок. Я могу прийти и в другое время. Лучше записаться предварительно, да?
Как будто меня толкнули, я отпрыгнула назад и с грохотом захлопнула дверь, потом проковыляла на кухню и остановилась, закрыв лицо руками. Уже позднее, когда я лежала, уставившись в темноту, я сказала себе, что больше так не могу. Но одновременно с этим я чувствовала, что у меня не хватит сил поставить точку. Я даже вынуждена была признать, что, если бы в то утро Дон Даулинг и не появился на берегу реки, я все равно не смогла бы утопиться. Отвагой такого рода я не обладала. В новой Кристине ее было не больше, чем в старой. Сердитое, дерзкое неповиновение – вот то единственное оружие, которое я приобрела за это время. Но я знала, что отвага мне понадобится. Как сказал Сэм, Дон ничего не забывал. Медленно тянулись ночные часы. Спать я не могла и через какое-то время ощутила, как меня охватывает желание… непреодолимое желание выпить немного виски.
После того ночного инцидента я уже боялась открывать парадную дверь, кто бы ни постучал. Однажды вечером, несколько дней спустя, в дверь снова забарабанили. Я поднялась наверх и выглянула из-за шторы. У двери стояли двое военных, и я тупо подумала: я убью этого Дона Даулинга. В течение нескольких следующих недель стук в дверь нашего дома раздавался регулярно и всегда по вечерам, когда отец и Сэм были на смене.
Ни отцу, ни Сэму я ничего не рассказала – так велико было овладевшее мной чувство унижения. Кроме того, я боялась, что Сэм может разделаться с Доном, если узнает об этом. Чтобы успокоить нервы и избавиться, в какой-то мере, от страха, я каждый вечер подкрепляла свои силы бокалом виски. Два бокала, если я могла себе их позволить, обеспечивали мне глубокий, без сновидений, сон. Если я выпивала еще и в гостях у Молли, язык мой начинал развязываться, я становилась доверчивой и говорила, говорила о чем угодно, находя в этом утешение. И Молли слушала меня, никогда не прерывая, как Додди, репликой: «Ради Бога, захлопни свою мышеловку!»
Виски было в дефиците, и я доставала его через Молли, а она – через знакомых парней. Как-то вечером я возвращалась от нее, размышляя о том, что парочка стаканов обеспечит мне крепкий сон, приглушив тревожные мысли, прорывающиеся в мое сознание.
После того как отец пожелал мне спокойной ночи и ушел в комнату, я подогрела виски и выпила сразу, не поднимаясь, как обычно, наверх. Спиртное подействовало немедленно, не успела я еще и раздеться. Едва прикоснувшись к постели, я сразу же уснула.
Не знаю, сколько я проспала, меня разбудило пение Дона. Я повернулась на бок, накрыла голову одеждой, но его голос упорно проникал в мои уши. Я легла на спину и устало открыла глаза. Наверняка он был вдрызг пьян, если так орал: даже из своей комнаты, находившейся в задней части дома, я все отчетливо слышала. Грохнула входная дверь, потом он прошел через гостиную на кухню. Я не услышала голоса тети Филлис – только то, как Дон орал в ответ. Через какое-то время на лестнице послышались его тяжелые шаги, потом с шумом распахнулась дверь в спальню, и пение загрохотало буквально в моих ушах: он горланил мотив популярной песенки, но с измененными словами – как обычно, непристойными. Так Дон бесновался около получаса, потом пение внезапно прекратилось. Воцарилась тишина, и я снова заснула. Как часто в последнее время, мне приснилось, что я тону, и это всегда происходило в одном и том же месте, между двумя скалистыми уступами; меня никогда не удивляло, что река протекает через мою спальню. Когда подошел тот самый фрагмент сна, где я начинаю пронзительно кричать и хвататься за чью-то невидимую руку, я была неожиданно разбужена – не только шумом, но и ощущением чьего-то присутствия в комнате. Приподнявшись, опираясь на локоть, я прошептала:
– Это ты, Констанция?
Ответа не последовало. Комната должна была утопать в кромешной тьме, потому что теперь я всегда оставляла на окнах светомаскировку, но мои запорошенные сном глаза и затуманенный мозг отметили, что я могу видеть небо. А потом я увидела что-то еще – огромный мужской силуэт.
Как во сне тщетно зовешь на помощь, так и сейчас, наяву, ни одного звука не слетело с моих уст. Так быстро, насколько позволял мой выросший живот, я вскочила на кровати и застыла, касаясь головой потолка и прижавшись спиной и руками к стене. Даже прежде чем мужчина заговорил, я поняла, что это Дон.
– Только пикни – и я прикончу тебя.
Я стояла, онемев, по-прежнему не в силах закричать.
– Фенвикская шлюха. Я пришел, чтобы ты меня обслужила. Есть возражения? – низким отчетливым голосом, в котором совершенно не слышалось интонаций пьяного человека, проговорил он. Я знала, что он тверд в своих намерениях и трезв. – Ты не можешь упрекнуть меня в том, что я был нетерпелив – я ждал долго… целые годы. Теперь я взгляну на этот твой бюст, который мать набивала тебе, чтобы он казался больше, и еще кое на что…
Он молча шагнул ко мне, и с моих губ сорвался пронзительный крик:
– Отец! Отец! Отец! О-тец! О-тец!
Я повернулась лицом к стене, царапая ее ногтями, продолжала кричать. Руки оторвали меня от стены и увлекли на кровать, и лишь когда я узнала страдальческий голос отца, перекрывающий мой собственный, я замолчала.
– Ради Бога, дочка, что случилось?
– О! О! О! Папа, о папа!
– Успокойся! И ты, Констанция, тоже. Тише, я говорю! Боже мой, да ты поднимешь на ноги всю улицу. В чем дело? Подожди, зажгу свечу.
Дрожа и всхлипывая и едва не задыхаясь, я указала на окно, и только теперь осознала, что шторы раздвинуты и оно широко раскрыто. Отец закрыл окно, задернул шторы, потом зажег свечу.
