Текст книги "Кристина"

Автор книги: Кэтрин Куксон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 17 страниц)

Кэтрин Куксон

КРИСТИНА

ИСТОРИЯ ЛЮБВИ

Catherine

COOKSON

Fenwick

Houses

Глава первая

Мне было всего шестнадцать лет, когда я поняла, что священники знают далеко не все. В ад можно попасть не только за грехи, но и за любовь. Вовсе не обязательно дожидаться смерти, чтобы встретить дьявола. Им может оказаться и ваш сосед. Могу сказать, что я прожила жизнь по соседству со злом еще более страшным, чем дьявол. Тот, бедняга, как и я сама, не так уж и плох: он лишь стоит на пути к настоящему пороку, словно контролер у входа в зрительный зал… Шестнадцать плюс двадцать-тридцать шесть. Столько мне сейчас.

– Почему она не приходит в себя?

Это голос Сэма – отрывистый, добрый, проникающий под простыни и так нежно обволакивающий мое тело. Несущий успокоение, всегда приносящий успокоение… О, добрый Сэм, милый, милый Сэм. Человек, состоящий только из любви и самопожертвования.

А этот доктор думает, что знает все. Уж такие они, врачи. Он даже не старается говорить шепотом. Интересно, почему он так уверен, что я не слышу его?

– Сейчас все зависит только от нее… Однако вряд ли она захочет бросить новый вызов миру после такой жизни.

Спасибо, доктор. В глубине души я смеюсь над тобой. – Но я мог бы помочь ей…

Снова Сэм. Его голос, глубокий и страстный, как сострадательная рука дающего. О, Сэм, ты разбиваешь мне сердце… Но этот доктор… Боже мой! Вы только послушайте его!

– Боюсь, что ваше сострадание – вовсе не то, что нужно ей для выздоровления, Сэм. Она должна найти силы в себе самой. Знаете, когда человек начинает чувствовать,

что больше от него нет проку ни Богу, ни людям, он сдается. Сколько она находится в коме на этот раз?

– Пятнадцать часов.

– Комы будут становиться все продолжительнее, и во время одной из них она уйдет.

Спасибо, доктор, спасибо, приятно слышать.

– Могла ли пуля задеть ее мозг? Как вы думаете, доктор?

– Нет, Сэм, дело не в пуле. Просто эта женщина решила уйти, и никто не может остановить ее – только она сама.

Только она сама?.. Только я сама!.. В моих руках и моя жизнь, и моя смерть. Теперь я сильнее, чем отец Эллис, я могущественнее любого жреца. Я могу приказать себе: «Умри», – и я умру. Я могу сказать: «Хватит агонии, хватит плотской страсти или тяги к бутылке, довольно стыдиться того и другого…» Констанция писала: «Стыд есть огонь, очищающий душу». Наверно, она много думала об этом, если написала такое в семнадцать лет. Но у нее был один стыд, а у меня – совершенно другой. Мой не очищал душу, а сжег ее, испепелил. И все же, когда это случилось, я снова обрела способность смеяться. Спасибо тебе, Боже, за то, что мы можем смеяться. Люди, бывало, говорили, что у меня приятный смех… Послушайте… Слышите? Мой смех еще живет над холмами. Над рекой.

Река… Если я открою глаза, я смогу увидеть ее.

Ну так открывай – они ушли. Давай же! Стоит ясный день, в воде отражается солнце. Открывай и смотри. Не бойся, ты ведь в любое время можешь закрыть их и ускользнуть из этого мира. Разве не так сказал доктор?

Яркое солнце слепит. Я не вижу ничего, кроме света. Глазам больно, но я хочу видеть реку… Вон, вон она, сверкающая и словно покрытая чешуей, как косяк сельди. Когда мы были детьми и, стоя на холме, смотрели на нее сверху вниз, Ронни выдал: «Как много-много селедок».

Неужели мы когда-то были детьми? Конечно, были. Ну-ка, взгляни вон туда, на противоположную сторону долины. Нет, не на беспорядочно разбросанные новые красные крыши – дальше. За Богз-Энд. Ну подними, подними же веки. Вот она, крепость твоих страданий, где ты жила, когда была маленькой, где научилась смеяться. Только там нет ничего похожего на крепость – просто маленькая одинокая улочка под названием Фенвикские Жилища. Шесть самых уродливых, унылых и безликих домов, какие мог когда-либо соорудить человек. И почему мистер Фенвик решил построить их именно там, на такой высоте, так близко к лесу, что крайний почти воткнулся в заросли? И зачем ему понадобилось срубить деревья так, чтобы окна домов выходили на Феллбурн и Брамптон-Хилл, а их тылу досталось бескрайнее небо над холмами и рекой?

Когда я спросила об этом отца, он ответил: «Старик Фенвик имел зуб на людей. Только нищие или круглые дураки могли бы продержаться в Фенвикских Жилищах хотя бы одну зиму. И все же со дня женитьбы отец прожил здесь сорок лет, хотя в общем-то не был ни дураком, ни нищим. Ну, а поблагодарить я могу свою судьбу только за одно – за свои детские годы, когда я, как дикарка, бегала по лесу и холмам, бродила по речке и смеялась вместе с ее водами, а кованными в каменные берега.

И сейчас еще, если напрячь слух, я могу услышать свой давний смех. Увидеть себя, сбегающую с холма к реке. За мной бежит Ронни. Рядом с ним – Дон Даулинг, а позади – толстый, переваливающийся с боку на бок Сэм.

О, я снова могу смеяться. Смеяться. Смеяться…

– Сейчас я догоню тебя и наподдам… И – эхх-х! Попалась! – Ронни схватил меня за руку и круто развернул. Я повалилась ничком. Он рухнул на меня, на него упал Дон. Мальчишки буквально вдавили меня в землю, казалось, у меня затрещали все кости. Мне хотелось плакать, но я заставила себя смеяться до тех пор, пока они не встали. И тогда я заплакала и засмеялась одновременно. Сэм, увидев слезы у меня на глазах, тоже начал плакать.

Ему было всего три, мне – пять, а мой брат Ронни был старше меня на два года. Дон Даулинг был ровесником Ронни. Много лет я считала Дона и его брата Сэма своими кузенами и называла их мать тетей, а отца – дядей.

Даулинги жили в соседнем доме, под номером восемь. А у нашего был номер шесть. За Даулингами жила чета Браунов – очень пожилых людей, хотя мистер Браун еще продолжал работать на шахте. У них были две замужние дочери, которые по воскресеньям приходили к нам на чай и каждый раз – по крайней мере мне так казалось – одна из них, поднимаясь по крутому холму, несла очередного младенца. Наверное, я не очень сильно ошибалась, потому что мать называла воскресенье самым шумным днем недели: многочисленные отпрыски Браунов носились по улице как угорелые, но никогда не бегали ни на холмы, ни на реку, как мы. Мать объясняла: это, мол, потому, что они воспитываются в городе и боятся открытых пространств.

Дом под номером двенадцать, самый последний в ряду, часто пустовал. В четвертом, что стоял перед нашим, проживали супруги Паттерсон. Детей у них не было, да и вообще они казались мне странными людьми, потому что были не католической веры. Каждый, кто не католик, – человек странный. А первый дом занимали Кемпбеллы. Сисси Кемпбелл была на три года старше меня. Позднее мы вместе ходили в школу.

Все мужчины работали в шахте, и все были католиками, за исключением Паттерсонов. Все знали все о каждом обитателе Фенвикских Жилищ. Поэтому каждому было известно: мужчины боятся, что их могут «вышвырнуть».

Когда я услышала это слово, то так и представила себе, как гигантская рука хватает моего отца за штаны и швыряет с такой силой, что он, пролетев по воздуху, приземляется на дороге возле шахты; видела, как он сидит на корточках, у ног его жестянка, в которой шахтеры носят «тормозки» – обед или ужин. А рядом много других мужчин – тоже на корточках. К этой картинке я добавляла другую: мать, взяв тарелку, доверху наполненную едой, подходила к отцу и, стоя над ним, говорила: «Ну-ка, мой славный, наверни как следует». Увидев, как отец «наворачивает», я снова чувствовала себя счастливой и начинала весело прыгать, размахивая руками, а все смеялись и говорили: «Ну, опять она в ударе…»

Тот день, когда Ронни и Даулинг повалили меня на землю, далеко не первое мое воспоминание. Первым было то, что я услышала однажды ночью, как ссорились тетя Филлис и дядя Джим. Их комната была отделена от моей лишь тонкой стенкой. Если напрячь слух, можно было слышать буквально каждое сказанное ими слово.

В ту ночь высокий сердитый голос дяди Джима напугал меня – я заплакала. Мать вошла в комнату и взяла меня на руки. Выходя, она сказала сонно протирающему глаза отцу, который стоял у двери: «Это отвратительно». В то время я подбирала каждое услышанное слово и потом много дней повторяла: «Это отра…пипельно».

Взрослея, я, хоть и непроизвольно, немало узнавала из ссор между тетей Филлис и дядей Джимом о различных сторонах жизни.

Наш дом был счастливым, потому что мать думала лишь о нашем благополучии, о том, чтобы мы были всегда сыты. Одежда не имела особого значения – ее она штопана, латала, подрезала и перекраивала. Но стол значил для нее немало, и в этом смысле нашу мать можно было нажать оригиналкой.

Отец обладал жизнерадостным и беззаботным характером. Он был на два фута ниже матери и обожал ее. Я и сейчас слышу, как он, обняв ее за талию, говорит: «Если с тобой все в порядке, женщина, то нечего бояться ни на небесах, ни на земле». И в отношении его это действительно (было так. Даже вероятность быть «вышвырнутым» с шахты не страшила – так была велика вера в то, что мать найдет какой-нибудь выход, чтобы обеспечить семью всем необходимым. «Продолжай в том же духе!»– часто повторял он, применяя данный принцип к чему угодно: шуткам – до тех пор, пока они не приедались, к смеху – даже после того, как он начинал звучать фальшиво, но также и к добрым поступкам и фантазиям.

Мне было уже двенадцать лет, а я все еще верила в Санта-Клауса, потому что каждый год накануне Рождества отец одаривал нас подарками со щедростью и добротой, свойственной этому джентльмену. Ронни подыгрывал ему, когда мы писали письма «дорогому дедушке Клаусу», а когда он, Ронни, начинал читать вслух свое послание, мы покатывались со смеху. За одно из таких писем он схлопотал от матери по уху. Перечислив свои фантастические и глупые пожелания, в конце он приписал: «И еще, дорогой дедушка, пожалуйста, положи в чулок мисс Спайерс мужчину». Мисс Спайерс, старая дева, занимала последний дом, и нам было совершенно очевидно, что детей, особенно мальчишек, она не любит.

Я знала, что тетя Филлис завидует моей матери, и когда я смотрела на них, то совсем не понимала, как они могли быть сестрами. Лишь много лет спустя мне объяснили, что они – не сестры. А получилось это так. Моя бабушка умерла, когда матери был всего год. Дед женился снова. Детей от этого брака не было. Когда дед погиб в шахте, мачеха моей матери снова вышла замуж. Тогда и появилась на свет тетя Филлис. Мать была старше ее на три года, а выглядела на десять лет моложе, потому что лицо ее всегда светилось счастьем. Родилась она в соседнем доме, но оказалось, что вся мебель по завещанию оставлена тете Филлис. В то время мать уже вышла замуж, много лет спустя она говорила мне, что совсем не в обиде на мачеху. Я же думаю, что это не так, ведь в самом начале мебель принадлежала ее родным матери и отцу.

С самого раннего детства я видела, что тетя Филлис любит Дона и не любит Сэма. Сэма всегда шлепали и толкали, укладывали спать без света, а когда он плачем поднимал на ноги весь дом, тетя Филлис все равно не подходила к нему, чтобы успокоить, называя это «воспитанием». Но вот на лестнице раздавались тяжелые шаги, и мы знали: пришел дядя Джим и сейчас возьмет Сэма на руки. Однажды я стала свидетельницей такого странного случая. Как-то раз я заскочила в кухню тети Филлис. Она сидела, подняв ноги на печную решетку, юбка ее задралась, а на коленях был Дон, он сосал ее грудь. Тетя Филлис подскочила так быстро, что Дон упал на пол. Обругав меня за то, что я не постучалась, она закричала: «Убирайся». Когда же я поспешила к черному ходу, вдруг позвала меня и дала кусок кекса. Она вообще хорошо стряпала, но, в отличие от моей мамы, никогда никого не угощала. Потом тетя Филлис велела нам обоим пойти погулять на холмы, и вскоре я забыла об этом происшествии на много лет.

В нашей семье царила такая счастливая атмосфера, что вдали от дома это ощущение становилось просто невыносимым. В школе, думая о нашей кухне, я чувствовала вкус печеного хлеба или видела лицо мамы, раскладывавшей еду по тарелкам. Я даже могла вызвать запах какого-то определенного блюда, так что у меня буквально начинали течь слюнки, и мною овладевало желание громко кричать от радости. Но я подавляла это желание, радуясь тайком. И в такие минуты мне всегда хотелось высоко-высоко прыгать, чтобы освободиться от странного неземного чувства, которое дает знать о себе, когда отрываешься от земли и летаешь во сне.

Однажды вечером наша семья, как обычно, сидела за ужином. Ронни, набив полный рот, взглянул на мать и спросил:

– А Кристина сказала тебе, что сегодня получила от учительницы прутом?

– Нет, – ответила мать и, подавшись ко мне, поинтересовалась – И за что же?

Я посмотрела на тарелку и, вытирая края куском хлеба, проговорила:

– Она сказала, что я мечтаю на уроках.

– Ты невнимательна, – подтвердила мать. – Это твой самый большой недостаток, и от него надо избавляться.

– И о чем же ты мечтала, дорогая? – поинтересовался отец, в глазах которого зажегся озорной огонек.

С таким же озорным огоньком я взглянула и на него.

– О доме, обо всем этом, – и указала носом на свою тарелку.

Мы все расхохотались и, сотрясаясь от смеха, раскачивались из стороны в сторону до тех пор, пока мать не сказала:

– Ну ладно, ладно, хватит, – а потом добавила – Если не будешь внимательно слушать, никогда не поумнеешь.

Мне было как-то все равно, стану я умной или нет.

Чтобы разделить наше счастье, а точнее, по-моему, чтобы сделать его еще более полным, к нам приезжал отец Эллис. Это случалось каждую неделю, и зимой, и летом, обычно по пятницам, а иногда и дважды в неделю, потому что летом он посещал и миссис Бертрам на ее маленькой ферме, расположенной в соседней долине. Чтобы попасть туда, он срезал себе путь, направляясь через Верхний Холм, и всегда заходил к нам выпить чашку чая и съесть большущий, горячий кусок кекса, намазанный маслом. Я всегда спешила домой по пятницам, чтобы сесть рядом с отцом Эллисом и слушать, как он говорит. Часто я не понимала и половины из того, что он рассказывал отцу и матери, но в присутствии этого человека всегда чувствовала себя уютно и спокойно. А глядя на его лицо, научилась понимать красоту, потому что отец Эллис был красив. Он был молод, энергичен и полон жизненных сил; юмор его переливался через край. Его шутки почти всегда были направлены против себя самого и церкви. Персонажами его мягкого подтрунивания нередко становились также Пэт и Мик[1]1
  Распространенные ирландские имена


[Закрыть]. Я любила отца Эллиса той любовью, что была сильнее любой другой привязанности в моей жизни в то время – совсем как у многих девушек-подростков. И я знала, что тоже дорога ему: мы никогда не оставались наедине, но когда он брал меня за руку и говорил какие-то слова, мою душу наполняло тепло.

Отец Эллис никогда не задерживался у тети Филлис так долго, как в нашем доме, и ее это очень задевало. Хотя она ни разу прямо не сказала об этом, часто можно было слышать ее ворчание: «Только и знает шляться без толку, а все дела ложатся на плечи отца Говарда. Только и болтает – больше он ни на что не годен!»

Однажды дядя Джим поделился со священником своими семейными проблемами. Мне было тогда лет восемь, и я помню, как тетя Филлис пришла к нам на кухню. Ее серое лицо исказилось от злости. Она стояла напротив матери и возмущалась:

– Пошел к священнику! Все ему выложил, грязная свинья!

Мать выпроводила меня из кухни, послав за Ронни. В ту ночь я опять проснулась, разбуженная громкими голосами, раздававшимися за стеной. Потом буквально рядом с моим лицом – мне показалось, на расстоянии фута, не больше – что-то с силой врезалось в стену. Соскочив с кровати, я стояла на коврике и кусала губы, не зная, что делать.

Внизу, в комнате моих родителей, открылась дверь. Они спали в передней части дома, Ронни – в спальне на противоположной стороне лестничной площадки, а я – отдельно в маленькой комнатушке, предоставленной в мое распоряжение. Я уже хотела снова лечь, когда услышала, как с грохотом закрылась дверь в доме тети Филлис. Подойдя к окну, я выглянула на улицу. Мы никогда не задергивали занавесок на окнах со двора – все равно никто, кроме птиц, не мог видеть обитателей дома. Я окинула взглядом двор и стену и заметила темную сгорбленную фигуру дяди Джима. Широкими шагами он направлялся в сторону холмов. Потом из соседнего дома раздался плач Сэма. Он нарастал быстрым крещендо, перемежаясь со звуками тети Филлис. За что наказывали ребенка, который испугался ночного шума? Я уже не могла заставить себя лечь в кровать и вышла на лестничную площадку. Дверь в комнату брата была закрыта, но снизу, с первого этажа, пробивался луч света. Я знала, что мать встала и зажгла на кухне лампу. Бесшумно спускаясь по ступенькам, я услышала ее голос:

– Догони его, Билл.

– Нет, дорогая, на такие темы мужчины не говорят, – ответил он и потом добавил – Просто так уж устроены некоторые женщины: мужик им не нужен. Взять ту же Филлис. Ей всего лишь хотелось иметь ребенка, и только одного. Она сведет Джима с ума. Зря он ходил советоваться со священником. Теперь она постелила ему в другой комнате.

Когда я приблизилась к двери на кухню, вопли Сэма стали еще более громкими, и я увидела, как моя мать ударила кулаком по столу.

– Ну почему она вымещает свою злость на ребенке?!

От холода я зябко передернула плечами, отец с матерью удивленно повернулись ко мне.

– А ты чего поднялась? – строго спросила мать.

– Не могу заснуть. Они разбудили меня. Что-то так громко ударилось в стену. О, мам, – я заткнула уши, – она все еще бьет Сэма.

– Садись-ка попей чайку, – отец взял меня на руки и усадил на колено возле огня, пошевелил кочергой угасающие угли. Они вновь вспыхнули. Когда мама подала ему дымящуюся чашку чая, он сначала коснулся рукой ее плеча. Поверх ночной рубашки мама накинула в ту ночь старое шерстяное платье синего цвета. Никакая музыка, никакой другой голос не могли бы сравниться по глубине и искренности чувства с признанием отца:

– Дорогая, мы должны на коленях благодарить Бога за го, что так подходим друг другу.

Мать еще настойчивей протянула ему чашку и сказала:

– Билл! Милый! Что ты такое говоришь! Забыл про большие уши?

Я знала, что о больших ушах она упомянула специально для меня. «У маленьких свинок большие уши», – всегда предупреждала мама, когда не хотела, чтобы отец говорил о чем-то в нашем с Ронни присутствии. Сейчас он только нежно улыбнулся, перелил немного чая в свое блюдце и подул на него, прежде чем дать мне.

На следующий день я дождалась, когда в школе окончатся занятия, взяла Сэма за руку и повела домой. Когда мы преодолели половину подъема на холм, нас окликнул Дон. Мы остановились и подождали его. Когда я отказалась бежать с ним наперегонки вниз к реке, он пошел сзади и стал распевать песню-дразнилку:

Сэм, Сэм, ты – грязнуля,

Искупался в кастрюле,

Обезьяньим хвостом причесался,

После пяткой почесался!

Держа Сэма за руку, я чувствовала, как он все больше напрягается. Потом вдруг, вырвавшись, он круто повернулся и бросился на брата.

Даже в этом возрасте Дон был крупным и плотным мальчишкой. Бедный маленький Сэм просто отскочил от него, как мячик, и шлепнулся посреди дороги. Когда я поспешила к нему, он сначала стал яростно отбиваться от моей помощи, а потом вскочил на ноги и побежал прочь. Но не к дому, а в сторону холмов. Я уже хотела было последовать за ним, но Дон схватил меня и крепко прижал спиной к своей груди. Все еще продолжая смеяться, он проговорил:

– Если ты пойдешь со мной на реку, я его не трону, когда приду домой. Если нет – выпорю ремнем.

И я пошла с ним. Когда мы пришли на реку, он решил побродить по воде и велел мне снять башмаки и чулки.

Мне не стоило больших трудов выполнить его команду, потому что я тоже любила ходить босиком по воде. Однако для этого у нас было на реке специальное место, а сейчас мы оказались там, где река делала изгиб и где было много камней. Изловчившись, передвигаться можно было, прыгая с камня на камень. Но вода за ними и впереди сразу же начинала завихряться и пениться, да и глубина в том месте была немалая – Ронни по плечи. И когда Дон потащил меня на камни за руку, я закричала:

– Ой! Нет, Дон… туда не надо! Там слишком глубоко.

Хотя я и играла на реке с тех самых пор, как вообще себя помню, плавать так и не научилась. Это объяснялось просто: мать разрешала мне только плескаться возле берега. Когда мальчики плавали, я стояла на берегу, кричала и смеялась, глядя на то, как они резвятся, ныряют и проказничают на глубине. Даже шестилетний Сэм мог плавать, надевая вместо плавок маленькие белые трусики, которые постоянно сваливались. Иногда их, как бы шутя, нарочно сдергивал с брата Дон.

Мать строго-настрого запретила мне залезать в воду вместе с мальчишками, а если они отправлялись на Поллардский ручей, то я вообще не должна была идти с ними.

Я знала – это потому, что многие мальчишки, собиравшиеся на уик-энды на ручье, купались нагишом. А сейчас Дон тащил меня на глубину.

Я пронзительно кричала, чтобы он отстал. Подол моего платья и трусики уже намокли, а струи кипящей между камнями воды булавками кололи ноги.

Ухватившись за него обеими руками, я заплакала.

– Дон! Дон! Отпусти меня!

Он застыл в полной неподвижности и, глядя на меня сверху вниз, ответил:

– Ну, а если отпущу, обещаешь, что никогда не будешь больше ждать нашего Сэма?

– Да… да, обещаю, Дон, – я готова была пообещать что угодно, лишь бы выбраться из этого жуткого водоворота.

– Поклянись.

– Клянусь, Дон.

– Перекрестись.

Я подняла дрожащую руку и перекрестилась где-то возле ключицы. Но даже получив клятвенное и крестное заверение, Дон не спешил отпускать меня на берег. С жестким выражением лица он спросил:

– Ты слышала, как вчера ругались мои родители, верно?

Я взглянула на него и кивнула.

– Так вот: это тебя не касается, – он грубо схватил меня за плечо.

– Да, Дон, – согласилась я. – Не касается.

– Я хотел бы застрелить своего отца… повесить его.

– Дон! – ужас и изумление заставили меня позабыть на миг страх, и я выдохнула – Мне нравится твой отец, он хороший.

– Ты!

Оцепенев от испуга, я почувствовала, как он толкает меня в грудь на глубину, и уже снова хотела пронзительно закричать, как в этот момент с берега послышался голос Ронни:

– Что ты делаешь, отпусти ее.

От неожиданности Дон разжал пальцы, я потеряла равновесие и с громкими воплями упала.

Уйти под воду с головой я не успела, Дон схватил меня обеими руками и потащил к берегу. Ронни, который уже зашел в воду, сердито спросил:

– Что это ты вытворяешь, а? Перепугал ее!

– Я не пугал, мы играли.

– Играли! Чего же она плачет?

Я не стала признаваться, что мне было страшно. Просто сказала:

– Мама меня накажет… посмотрите на мой фартучек!

Но ни один из них не стал смотреть на фартучек. Они стояли друг против друга и сердито сопели. Оба были примерно одинакового роста, только Дон раза в два плотнее моего брата. В одно мгновение они сцепились, покатились по земле, молотя друг друга кулаками, целясь коленями в живот.

– Перестаньте! Перестаньте! Прекратите же! – закричала я.

Но они продолжали драться, а я повернулась и побежала прочь, не останавливаясь до самого дома. Влетев на кухню, я заорала, что Дон и наш Ронни дерутся.

Мать не обратила на мой крик никакого внимания, зато сразу заметила мое мокрое платье. Раздевая меня, она сказала:

– За это ляжешь спать без вечернего чая.

Но скоро и река, и драка, и даже наказание матери были забыты, потому что с работы вернулся отец. По его лицу мать, видимо, сразу поняла, что он собирается сказать.

Она стояла по одну сторону кухонного стола, он – по другую. Медленно опустив на стол жестяную коробку для еды, он произнес:

– Не знаю, понадобишься ли ты мне еще когда-нибудь.

Мать дважды сглотнула, потом спросила:

– Сколько?

– Больше сотни.

Взгляд матери скользнул по столу и задержался на жестянке, на которой все еще лежала рука отца. Потом, подняв голову и поправив завязки своего миленького передника, который она смастерила из летнего платья и надевала на чаепитие в пятницу, не снимая до воскресного вечера, воскликнула:

– Ну что ж, по крайней мере есть ясность. Будем что-то предпринимать.

Она занялась своими делами и, наливая воду в большую жестяную ванну, стоявшую у печи, заговорила о планах на будущее, будто она уже давно все решила для себя.

– Попросишь выделить участок возле леса. Будем выращивать овощи.

Она скрылась в подсобке для мытья посуды, и я услышала, как загремело ведро, опускаемое в моечный чан. Вернувшись с ведром воды, от которой валил пар, мать объявила:

– А я опять начну работать у миссис Дюрран.

– Правда, дорогая?

Отец тем временем снял с себя всю одежду, оставшись лишь в коротких трусах.

– Да, она говорила, что, если мне будет нужна работа, я просто должна ей сказать об этом.

До замужества моя мать служила в Брамптон-Хилле у миссис Дюрран, но хотя с тех пор прошло восемь лет, время от времени от ее бывшей хозяйки приходили посылки с одеждой.

Отец залез в ванну и начал намыливаться. Помогая отцу, мать успокаивала и себя, и его.

– Не беспокойся. Мы справимся.

При этих словах вошла тетя Филлис. Увидев отца в ванне, она отвела глаза и обратилась неровным, дрожащим голосом к матери:

– Что теперь делать? Это конец. Они никогда больше не откроют шахту. Это только предлог. Шахта старая.

Мать повернулась к плите и сняла большое глиняное блюдо. Бросив отцу: «Осторожней, дорогой», она поставила блюдо в центре стола. Потом, медленно вытерев руки о тряпку, спокойно сказала:

– Что ж, тогда придется найти другое занятие.

– Какое – голодать?

– Почему голодать? Руки-то при нас. И для женщин найдется какая-нибудь работа.

– Ты, наверно, поедешь к миссис Дюрран. Лично я не могу представить себя в качестве служанки, более того, не хочу даже и пытаться.

– Твое дело, – мать все так же спокойно продолжала вытирать руки, и в кухне воцарилась тишина – лишь из ванны доносилось бульканье. Тонким голосом, в котором звучали стальные нотки, тетя Филлис объявила:

– Мы поищем себе работу где-нибудь в другом месте.

Отец повернулся и, глядя через плечо на тетю Филлис, спросил:

– А ты собираешься ехать с ним, Филлис?

Та вместо ответа смерила его долгим взглядом и, резко крутнувшись на каблуках, вышла, с шумом захлопнув дверь.

Мать получила у миссис Дюрран работу – три раза в неделю по утрам. Отец, следуя ее совету, взял небольшой участок возле леса, и у нас всегда была картошка и другие овощи. Наш стол остался прежним, а благоухание из кухни все так же наполняло дом. Ничего не менялось, по крайней мере, три года, разве что отец уже не отдавал нашу обувь в ремонт, а занимался этим сам: вылезавшие изнутри гвозди часто рвали мои чулки.

У подножия холма, где находился мост через реку, теперь можно было увидеть больше мужчин, чем прежде. Кто-то сидел просто так, кто-то делал вид, что ловит рыбу. Если даже удавалось что-то поймать, все приходилось делать украдкой – не имея лицензии на ловлю рыбы, можно было нарваться на неприятности.

Вместо угля отец приносил из шахты в мешках угольную пыль. В дни выпечки хлеба матери поначалу приходилось сокращать время работы у миссис Дюрран, пока ей не пришло в голову смачивать угольную пыль и раскладывать ее по жестяным банкам. Собирать банки было нашей с Ронни обязанностью.

У наших соседей дела шли хуже. Хотя отец взял участок на двоих с дядей Джимом, у того явно не лежала душа к новому занятию. Я слышала, как отец говорил, что дядя Джим работает лопатой так, словно помешивает чай десертной ложечкой. Это казалось мне странным, потому что отец раньше отзывался о нем как о лучшем забойщике в шахте.

Не проходило почти ни одного дня, чтобы моя мать не накормила Дона и Сэма. Они стали для меня как бы частью нашей семьи. Но однажды все окончилось весьма неожиданным образом.

В последнее время мать и тетя Филлис часто говорили о здоровье Дона, докторах и больницах. Все было окутано тайной, но как-то вечером Дон присоединился к нашей компании у реки. Мы знали, что тетя Филлис водила его к врачу – нам сказал об этом Сэм. В тот вечер Ронни и Сэм, как обычно, плавали, а я бродила по воде вдоль берега. Дон с приветственными криками сбежал с холма. Стоя на берегу, запыхавшийся и возбужденный, он едва мог говорить. Когда мы окружили его, он взволнованно объявил нам, что его кладут в больницу.

– И знаете что? – проговорил он. Мы молчали, не отрывая от него глаз. – Меня будут резать – вот здесь и здесь, – он указательным пальцем сделал два режущих движения в паху, и когда мое лицо исказилось от ужаса, добавил – Во какой будет разрез, – и отмерил пальцами примерно девять дюймов.

При мысли о том, что ему придется испытать, я почувствовала, как у меня в желудке все переворачивается.

В тот вечер я сказала матери:

– Бедного Дона будут резать, мамочка.

– Чепуха. Кто тебе сказал?

– Он сам.

Может, мне это только послышалось, но мать, по-моему, тихонько произнесла: «И очень хорошо – это ему на пользу».

Дона отправили в больницу, а через несколько дней он вернулся, овеянный славой. Без него я чувствовала себя даже как-то лучше. Сэм отличался от своего брата. Он был более разговорчивым, чаще смеялся и даже выдал как-то за столом байку об ирландцах. Мать едва не поперхнулась – как от самого анекдота, так и от удивления.

В тот день после обеда мы отправились на прогулку, но не к реке, а в лес., собирать ежевику. Как раз подошло время этой ягоды, мама хотела наделать из нее побольше желе. Но мы все никак не могли приступить к делу, потому что разинув рты слушали рассказ Дона о больнице, о том, что с ним случилось там. Ничто не могло остановить его повествования, и лишь когда он лег на траву и принялся производить над собой воображаемую операцию, Ронни охладил его пыл.

– Вставай и не говори глупостей: если бы они все это с юбой проделали, ты бы уже давно помер!

Дон поднялся, и мы без лишних слов начали собирать ежевику. Но я чувствовала, что он обиделся на нашего Ронни. Мне стало жалко Дона, я тоже не любила, когда мне не верили или не смеялись какой-нибудь моей шутке. Поэтому я начала собирать ягоды неподалеку от него и шепнула:

– Я верю тебе, Дон.

Он посмотрел на меня, потом, взяв за руку, увел в кусты и тоже шепотом спросил:

– Правда?

Я кивнула и с чувством проговорила:

– Правда, верю.

Не выпуская моей руки, он бесшумно повел меня в самые заросли ежевики.

– Послушай, ляг на траву, и я покажу тебе, что они там со мной делали, – шепотом произнес он.

– Мне? Лечь?

– Да. Я покажу, что они делали со мной в больнице.

Он с силой надавил мне сверху на плечи, и я отпрянула от него.

– Нет, нет, не лягу. Я верю тебе, но ложиться не собираюсь.

Глядя на выражение лица Дона, я почувствовала, что меня трясет, в желудке начались спазмы, словно кто-то непрерывно сжимал его рукой.