Текст книги "Кристина"
Автор книги: Кэтрин Куксон
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 17 страниц)
– Что ты о себе возомнил, паршивый торгаш? Червивые яблоки да гнилые апельсины, завернутые в папиросную бумагу!
– Уходите, уходите!
– Убери руки!
– Проваливай! – меня вытолкнули во двор через боковую дверь, и я, словно мячик, отлетела от противоположной стены. Но уже в следующую секунду я вновь забарабанила в дверь кулаками и закричала:
– Вы тянули из меня деньги столько лет, вы, грязные свиньи! Что вы из себя строите!
Не знаю, сколько я орала у двери, потом вдруг чья-то тяжелая рука легла на мое плечо и развернула меня. Я оказалась лицом к лицу с полицейским, но уже пребывала в том состоянии, когда вам неведом страх. Не помню, что он сказал, но он мне не нравился. Я ругалась и пыталась сбить его с ног. Дальше все было как в тумане. Появились две женщины-полицейские, и одна из них предупредила:
– Если ты не перестанешь орать, я окачу тебя ведром воды.
Это я помню совершенно отчетливо. И еще то, что я кричала в ответ:
– Только попробуй, ты, синеблузая Бетти!
Помню, я говорила себе, что надо успокоиться, но крик словно засел у меня в голове, и контролировать его я не могла. Что было дальше, до того момента, как я заснула, сказать не могу. Знаю лишь, что я продолжала ненавидеть этого торгаша Аркрайта.
Когда я проснулась, ощущение было такое, словно я умерла и нахожусь в аду. Страшная головная боль не давала мне закрыть глаза, а вот запах заставил предположить, что я нахожусь в преисподней. На запах мочи у меня была аллергия – до такой степени, что меня начинало тошнить, поэтому комбинация из боли, вони и помутнения рассудка внушила мне, что я скончалась и получила по заслугам. В детстве я верила, что наказание за грехи после смерти приходит в виде как раз того, что ты ненавидел в жизни, и с тех пор мои взгляды не особо изменились. А потом я открыла глаза. До самой смерти не смогу забыть этого момента. Мною овладело чувство стыда. Да, я знала, что это такое – стыд, от которого начинала зудеть плоть, но сейчас было что-то другое, более глубокое и обжигающее.
Я обвела взглядом каменные стены; в верхней части одной из них имелось маленькое зарешеченное окно. Я опустила свои усталые, наполненные сном глаза и увидела в углу некую деревянную конструкцию. Параша. Рядом скамья и выдраенный щеткой деревянный стол. Я взглянула на свою койку – ни «головы», ни «ног», какое-то возвышение с матрасом. Я поднялась и села на краю.
– О Боже! – сорвался с моих губ проникнутый агонией стон.
О Боже, что я натворила? Я посмотрела на грубую деревянную дверь с темной решеткой и почувствовала, как меня начинает охватывать паника, паника человека, оказавшегося в замкнутом пространстве. Я бросилась к двери, но не стала барабанить; прижавшись к ней лицом и телом, я услышала шаги в коридоре. Я уставилась на решетку, в ней открылось маленькое окошечко, и появилось женское лицо. Женщина, похоже, была удивлена, обнаружив, что я смотрю на нее. Она не сказала ни слова, но я услышала, как в замочной скважине повернулся ключ, и отошла на шаг. Я тяжело дышала и вынуждена была предпринять усилие над собой, чтобы не рвануть с места и не броситься мимо нее прочь.
Но ее голос успокоил меня. Очень спокойно и таким тоном, словно она зашла в мою комнату в нашем доме, женщина поинтересовалась:
– Вам лучше?
Я не могла говорить.
– Садитесь, – она указала на койку. – Я принесу вам чашку чая. Наверняка у вас болит голова.
Я не села, а, отодвинувшись от нее на некоторое расстояние, умоляюще проговорила:
– Пожалуйста, позвольте мне уйти.
Ее ладонь Легла на мою руку.
– Ваше дело будет рассмотрено сегодня утром – первым. Сегодня их немного. А потом сразу же пойдете домой.
– Но… но… – я хотела было сказать: «У меня маленький ребенок», но потом передумала. – Мои дочь и отец – они будут беспокоиться.
– Они знают, – она успокаивающе похлопала меня по руке. Женщина была такого же возраста, как и я, но ее похлопывание напомнило мне мать. Это было уж слишком. Я больше не владела собой и беспомощно разрыдалась. Она села на кровать рядом со мной. – Знаете, вы еще слишком молодая, чтобы вести такой образ жизни.
Она убрала спутанную прядь волос с моего лба, и этот добрый жест вызвал у меня еще больший поток слез.
– Я помню вас еще девочкой. О, совсем маленьким ребенком. Вы учились в школе Святого Стефана, правда?
Помню, я завидовала вашей внешности – у вас были такие замечательные волосы. Да и сейчас они остались такими же.
О Боже, пусть бы она лучше замолчала или накричала на меня, обругала. Я подняла глаза и спросила:
– Что… что они со мной сделают?
– Ничего. Обойдется предупреждением и штрафом. Это ваше первое правонарушение, да?
Как ужасно это звучит – первое правонарушение. О Боже милостивый на небесах, что я такого сделала? ЧТО Я ТАКОГО СДЕЛАЛА? Я никогда больше не смогу посмотреть в глаза ни отцу, ни Констанции, ни Сэму… А Дон Даулинг? При мысли о нем у меня все начало переворачиваться внутри.
В половине десятого меня вывели в коридор; поднявшись на несколько ступенек, я оказалась в зале суда. За загородкой сидело несколько человек, и я, даже не глядя на них, поняла, что среди них будут и Сэм, и отец. А еще я знала, что Констанция не придет. За одно это уже можно было благодарить Бога. И вдруг, отделенная от зрителей совсем небольшим расстоянием, я увидела человека с суровыми чертами лица, седыми волосами и короткими усами. Мы немедленно узнали друг друга: я смотрела прямо в глаза полковнику Финдлею, а он уставился на эту безнравственную особу, которая когда-то пыталась заманить в свои сети его племянника.
Полицейский, стоявший сбоку от меня, начал говорить, и его слова наполнили меня ужасом.
– Я был вызван в бар «Корона», где увидел обвиняемую, которая изо всех сил барабанила в боковую дверь. Она кричала и использовала непристойные выражения, а когда я сделал ей замечание, набросилась на меня и сказала…
О Боже! О Боже!
Потом женщина-полицейский рассказала, как я дралась и оказывала сопротивление. Какая-то женщина, сидевшая справа от полковника, передала ему записку. Тот прочитал, кивнул и обратился ко мне. Но чувство стыда и ужаса настолько овладели мною, что я не могла понять, о чем он говорит. Сквозь мой агонизирующий рассудок прорывались лишь отдельные слова:
– … очистить наш город… позорный пример…
Женщина передала ему вторую записку; полковник прочел ее с некоторой досадой и отодвинул в сторону. До меня донеслось «сорок шиллингов», потом что-то неразборчивое и «шесть месяцев». На какой-то ужасный миг мне показалось, что он имеет в виду тюремное заключение, но потом поняла, что речь идет о полугодовом испытательном сроке. Мне, Кристине Уинтер, женщине, которая только хотела любить, за пьянство, нецензурную брань и драку с полицейским дали шесть месяцев. О Боже! Боже! Боже мой!
Женщина-полицейский вновь провела меня по лестнице и, слегка сжав мою руку, проговорила:
– Не злись на него, у него, наверное, сегодня обострилась язва.
Потом появились отец и Сэм, но я не могла смотреть им в глаза. Женщина-полицейский что-то мягко шепнула отцу – я не разобрала, что. Он взял меня за руку, и мы в сопровождении Сэма вышли на улицу. Нас ждало такси, и я залезла в машину, так и не подняв головы. Со склоненной головой я вылезла из такси, со склоненной головой стояла на кухне. Я медленно, с ошеломленным видом опустилась на стул; отец положил мне на плечо руку, а я спрятала лицо в ладонях.
– Я сделаю чай, – расстроенно пробормотал он.
Когда он отправился в подсобку, я вдруг осознала, что в кухне находится еще и Сэм, словно до этого самого момента не видела его. Он оторвал мои руки от лица, и я увидела, что он стоит на корточках. Теплым и добрым голосом он произнес:
– Поживешь немного у меня, подальше от всего этого.
– О, Сэм, что я наделала? Что я натворила? – умоляющим тоном проговорила я. – Я ничего не помню – так, отдельные кусочки. Не могу поверить, что я…
Моя голова вновь опустилась на грудь. Я была не в состоянии поверить, что могла нецензурно ругаться, ударить полицейского, что напилась и набросилась на мужа Молли. Подобная реакция была вполне естественной, но матерщина – нет. Я часто ругалась мысленно в последнее время, но это не было нецензурной бранью. Я схватила Сэма за руки.
– А Констанция?
– Не волнуйся за нее. Она молодая, она придет в норму.
Значит, моя дочь болезненно переживает случившееся. Ну, а как иначе она могла воспринять то, что произошло?
Теперь мое имя начнут трепать на всех углах, и ей придется ждать, пока все утихомирится. Потом еще Дон. Если раньше мне удавалось заронить в ее душе какие-то сомнения относительно него, то теперь мои усилия пошли насмарку.
Я не пошла к Сэму и в течение целого месяца не покидала наш дом, даже по делам. Все это время презрение Констанции жгло мой мозг раскаленным железом. Оно было молчаливым, без единого слова, и я не осмеливалась нарушить это молчание. В первую неделю она демонстративно не смотрела на меня. Когда наши взгляды все же встречались, я видела, как глубоко задета ее гордость. Молодость такого не прощает. Она стала чаще уходить из дома, и я не могла спросить, где она пропадает. Меня тошнило при мысли о том, что дочь, может быть, тайком встречается с Доном в его машине. Агония усиливалась от того, что теперь я не решалась успокоить свои нервы с помощью виски. Девять раз из десяти выпивка делала меня жизнерадостной, счастливой, готовой рассмеяться на весь мир, но на десятый алкоголь мог вызвать у меня такую реакцию, что в трезвом виде едва я была в состоянии поверить в то, что способна на такое. Напряжение начало сказываться. Нервы мои стали похожими на натянутые струны, в любую минуту я была готова взорваться и в то же время не могла позволить себе этого.
Четыре недели спустя, в четверг вечером, пришел Сэм. Я сидела в кухне одна – не читала, не вязала, вообще ничего не делала. Просто сидела. Он взглянул на меня, но не заговорил, а достал из кармана миниатюрную бутылку виски. Поставив ее на стол, так чтобы я могла дотянуться рукой, он проговорил:
– Послушай, Кристина, я буду покупать тебе виски, если ты пообещаешь, что никогда не станешь больше ходить в бары. Я позабочусь, чтобы у тебя каждый уик-энд была по крайней мере парочка таких. Но ты должна обещать, что с барами покончено.
Во всем этом было нечто унизительное. Хотя я продолжала сидеть прямо, мое тело чувствовало себя так, словно его изогнули дугой. Мне хотелось сказать: «Убери, Сэм, я могу обойтись и без выпивки», но, глядя на золотистый отблеск содержимого бутылки, я почувствовала, как язык сам собой начинает шевелиться, а мой рот наполняется слюной в сладостном предвкушении. В следующий момент я зарыдала, уткнувшись ему в плечо:
– Сэм… Сэм.
Итак, каждую субботу Сэм начал приносить мне по две бутылки виски и еще одну в середине недели. Так продолжалось год. Потом я начала противиться его контролю. Я снова стала работать, домашней прислуги не хватало, поэтому никто особо не интересовался моим прошлым. А имея в кармане деньги, я с трудом могла подавить непреодолимое желание заглянуть в бар. Я обещала Сэму не делать этого, но потом сказала себе, что это обещание не распространилось на пивные, а потому стала втихую добавлять к своим запасам, но пила только в своей комнате и только перед сном.
А что отец Эллис? Отец Говард умер, и тот снова стал служить в нашем приходе. Он постоянно был занят, в гости к нам больше не ходил, хотя наш дом посещал его помощник. По тому, как он смотрел на меня, я понимала: мое прошлое ему известно. Он честно исполнял свой долг, все время напоминая мне, что случится, если я умру не покаявшись, и приглашал на исповедь. Это звучало так, словно лично ему было известно, что конец мне придет уже завтра. Мне было тридцать три года, и я не чувствовала ничего подобного, хотя все чаще и чаще мне хотелось умереть. Обиды на помощника отца Эллиса у меня тоже не было: он лишь выполнял свои обязанности. Впрочем, мое отношение к нему переменилось в тот самый день, когда я увидела, как он шутил и смеялся, разговаривая с Доном Даулингом и Констанцией. Волна гнева захлестнула меня: неужели он не понимал, что это за человек? Благочестивый слуга Бога, он, конечно же, должен был распознать, какое зло скрывается в Доне Даулинге. И, однако, он снисходительно смотрел на связь Дона с моей дочерью. Впервые я позволила себе употребить это определение – «связь», – но теперь я знала, что он регулярно учит ее вождению автомобиля, ходит к ней на работу и покупает еще больше подарков, чем прежде. Не зря же все ящики в ее комоде были закрыты на ключ. Теперь мною овладело не только чувство страха, теперь к нему примешивалась огромная обида – как могло случиться, что моя собственная дочь поверила этому человеку, но стала презирать меня? В том, что Констанция относится ко мне с презрением, не было никакого сомнения.
Однажды я, держась на некотором расстоянии, проследовала за ними по берегу реки. Я слышала, как они смеются, видела, как Дон положил руку на плечо моей дочери. Когда я вернулась домой, все во мне кипело от гнева. И все же я постаралась говорить как можно спокойнее, правда, к сожалению, почти не подбирая слова.
– Послушай, – мой голос звучал вполне ровно. – Я знаю, обо мне много сплетничают по городу, но тебе-то это зачем? Он же тебя не оставляет одну почти ни на минуту!
Констанция сняла шапку – длинное, пушистое изделие, какие в то время носила вся молодежь, с внушительным помпоном, который, по-моему, выглядел довольно глупо. Покрутив шапку за помпон, дочь повернулась ко мне и, глядя мне прямо в глаза, спокойно произнесла:
– Дон (не «дядя Дон»!) хочет, чтобы я вышла за него замуж.
На какой-то миг я застыла, словно пораженная молнией, потом волна ярости захлестнула меня, разрывая на кусочки, и каждый пронзительно кричал. Я подумала, что схожу с ума. Я говорила долго, но даже сама чувствовала, что моя речь звучит бессвязно. Потом я увидела, что Констанция стоит, положив руку на ручку двери, вполоборота повернувшись ко мне. Все тем же невозмутимым, ровным голосом она проговорила:
– Я не верю ни одному твоему слову. А что касается возраста – что такое восемнадцать лет разницы? Вчера одна девушка в Сент-Маргарет в старом городе вышла замуж за человека, который старше ее на двадцать лет.
– Дедушка тебе не позволит, – только и смогла вымолвить я.
– А при чем тут дедушка? Мне уже восемнадцать, и если я не смогу выйти замуж, пока мне не исполнится двадцать один, я подожду, но если мне уж очень захочется, то я вообще ждать не буду.
– Я… я все расскажу дяде Сэму.
Констанция повернулась ко мне и с сарказмом произнесла:
– Дядя Сэм. Почему ты не выйдешь за него замуж и не перестанешь ссылаться на дедушку? Вы же оба этими вашими отношениями никого не одурачите.
Дверь закрылась, и я упала в кресло. Боже милостивый, Боже милостивый! Потом я, раскинув руки в стороны, подумала: неужели у меня в запасе и слов-то других нет? И что этот «Боже милостивый» сделал для меня? Надо идти к Сэму, надо все рассказать Сэму. Нет! Тогда он сразу же пойдет выяснять отношения с Доном, и одному Богу известно, чем все это кончится.
Я долго сидела неподвижно, в голове моей стучала только одна мысль: можно ли убить Дона Даулинга?
Всю ночь, весь следующий день эта мысль не выходила из моей головы, до тех пор, пока не пробурила в мозгу глубокую борозду. И в этой все углубляющейся борозде один вариант сменял другой, один план следовал за другим. Но я понимала, что все они неосуществимы, поскольку предполагают наличие контакта с Доном. Контакта, которого у меня с ним не было – уже много лет я не разговаривала с ним, даже не подходила. Как же я могла осуществить свое всепоглощающее желание покончить с ним? Разве что бросилась бы на него сзади и ударила ножом в спину, потому что сделать это лицом к лицу у меня не было ни малейшего шанса. Давным-давно, когда он часто заходил к нам, убить его было намного легче. Мой измученный разум подсказывал мне, что тогда я могла просто отравить его. Лишь одно я знала наверняка: я прикончу его, прежде чем он женится на Констанции. Я понимала, что он использует мою дочь как оружие в борьбе против меня. Словно и не годы пролетели, а только дни – таким неизменным было желание Дона отомстить мне.
А потом произошло одно событие, которое принесло мне такое облегчение, что я снова почувствовала себя молодой. Констанция выиграла конкурс, проводимый одной газетой: тому, кто напишет лучший текст песни под названием «Надежда», был обещан приз в сто фунтов стерлингов. От волнения она на какое-то время забыла о наших с ней отношениях.
– Я же знала, что у меня получится, я же знала! – восклицала она, прижимая письмо с доброй вестью.
Отец был на седьмом небе. Он задал Констанции вопрос, который хотела задать ей и я, но сдерживала себя.
– Что ты будешь делать с этими деньгами?
– О, не знаю, дедушка, честное слово. Я думаю только об одном: наконец-то я что-то выиграла.
На следующий день, часов в пять, послышался стук в дверь. На улице стоял молодой человек, лет двадцати, не больше, хорошо сложенный, с большими серыми глазами. Он спросил, дома ли Констанция. Я ответила, что дочь скоро придет. Молодой человек сказал, что работает в «Феллбурн ревью» и что он хотел бы поговорить с Констанцией – узнать, какова ее реакция на победу в песенном конкурсе.
– Входите, – пригласила я. Когда мы прошли на кухню, я предложила ему чашку чая.
– С удовольствием выпью, – как-то очень по-домашнему ответил он.
Мы выпили чаю, а потом я угостила его пирогом с яйцами и беконом; аппетит, с которым ел молодой человек, говорил о том, что мои кулинарные старания не пропали даром. Мы разговорились. Не помню точно, о чем, но я смеялась так, как уже давно не смеялась. Как раз в этот момент появилась Констанция. Я не слышала, как она вошла. Поспешно поднявшись, я сказала:
– Констанция, этот молодой человек из газеты.
Тот тоже встал. Некоторое время они молча смотрели друг на друга. Сердце дрогнуло в моей груди: вот оно! Все произошло за ту же секунду, которая требуется, чтобы произнести эти два слова. Уже с того самого момента, как я открыла ему дверь, я как-то почувствовала, что это тот, единственный. Может быть, какая-то невидимая частица моего естества отреагировала на него подобным образом.
Под предлогом того, что мне надо приготовить чай, я оставила молодых людей наедине. Я отправилась в подсобку и оставалась там довольно долго, а когда вернулась с полным подносом, Констанция и гость болтали с таким видом, словно знали друг друга много лет. Полчаса спустя он тепло пожал мне руку, а дочь проводила его до двери.
Когда она вернулась на кухню, я сказала:
– Приятный парень, правда?
– Откуда я могу знать, если мы только что познакомились? – парировала дочь, но не слишком резко.
Вечером следующего дня он пришел снова. Сказал, что ему нужно кое-что уточнить, и принес пару сборников стихов, которые, как он сказал, могли бы заинтересовать Констанцию. Один принадлежал перу некого Джона Бетжемана, часто выступающего по телевидению. Поскольку телевизора у нас не было, я никогда не слышала о Джоне Бетжемане.
Они сели за кухонный стол; ко мне в подсобку доносились их голоса. Я и не думала, что моя дочь может так говорить, что она столько всего знает. Это была речь очень и очень знающего человека. Потом она пришла ко мне, лицо ее сияло.
– Ты погладила мое серое?.. – тихо начала она.
– Наверху, в твоей комнате, – кивнув, спокойно ответила я.
Констанция и молодой человек ушли вместе, а я поднялась к себе и, упав на колени, впервые за много лет стала просить Бога, чтобы эти отношения чем-то закончились, и побыстрее. Пусть они будут не просто отношениями между парнем и девушкой с танцульками в субботний вечер да походами в кино время от времени, не приносящими ничего определенного. Я молилась о том, чтобы та искра, что вспыхнула накануне вечером в кухне, разгорелась в большое пламя и чтобы все окончилось свадьбой.
Три месяца спустя они обручились. Это был самый счастливый момент за много лет. Я знала, что с ним может сравниться лишь та минута, когда я буду стоять с молодыми в церкви. В тот вечер, когда они сообщили мне новость, Констанция бросилась в мои объятия и прошептала:
– О, мамочка!
Я крепко обняла ее и возблагодарила Бога, поверх головы дочери тепло улыбаясь ее избраннику, Дэвиду.
Позднее, когда они ушли, я хотела подняться к себе и отпраздновать событие четвертью бутылки виски, которую спрятала в нижний ящик. Но я преодолела искушение: ни за что на свете я не стала бы подвергать риску ту гармонию, которая воцарилась между Констанцией и мною. Если бы она почувствовала запах виски, на ее лицо вновь вернулось бы угрюмое, скучное выражение. Ее счастье было бы омрачено. Я решила подождать до обычного срока – до вечера.
Каждое утро я просыпалась с очень тяжелой головой и поднималась с трудом, но все равно не решалась следовать принципу «клин клином вышибают». Справиться с искушением опохмелиться мне, как правило, было нетрудно, потому что я почти всегда приканчивала бутылку накануне. И эта тяжесть в голове заставляла меня тосковать по воскресным дням, потому что тогда я могла полежать в кровати подольше. В то воскресное утро я долго дремала: в этот единственный за всю неделю день отец не приходил и не будил меня чашкой чая. Потом с устрашающей быстротой я вышла из дремотного состояния, разбуженная двумя такими знакомыми мне голосами. При мысли о том, что они доносятся из-за стены, я поспешно села в кровати, а в следующий момент уже была на ногах. Сонно моргая, я постепенно осознала, что голоса доносятся не из-за стены, а с улицы. Я осторожно подошла к окну, слегка отодвинула занавеску и выглянула. На заднем дворе никого не было видно, у двери соседнего дома тоже, и все же голоса доносились оттуда. И это были голоса Дона и Констанции. Рама окна была слегка приподнята, я встала на колени и приложила ухо к щели. Я услышала, как Констанция засмеялась, но это был какой-то нервный смех. Потом она тихо произнесла:
– Не делайте глупостей.
– Говорю тебе, Конни, у тебя будет все, что ты захочешь: машина за тысячу двести фунтов – все что угодно. Я теперь занимаюсь большим бизнесом и скоро уеду из этой Богом забытой дыры.
Он сказал еще что-то, но я не разобрала. Потом Констанция опять засмеялась и повторила:
– О, не делайте глупостей.
Теперь, занятый новым бизнесом, Дон Даулинг отсутствовал дома от двух-трех дней до двух-трех недель. На этот раз его не было три недели, и только сейчас я узнала, что он вернулся.
– Говорю вам, мы обручены, – чуть громче проговорила Констанция.
– Да кончай ты хохмить, Конни, я не могу представить тебя рядом с этим ничтожеством. Это смешно. Такие типы никогда не поднимутся выше репортажей с вечеринок и базаров. Ты создана для другой жизни, для той, которая стоит больших денег. Ты же помнишь, что я говорил тебе в прошлом году? Скоро я смогу дать тебе буквально все, подарить целый мир. Такое время пришло. Слушай.
Он понизил голос, и вдруг я поймала себя на мысли, что мне страшно было бы слушать его дальше. Я сидела на полу, прислонившись спиной к стене, и волна страха снова начинала захлестывать меня. Меня даже стало подташнивать. А если он что-то предпримет? Если он разобьет их помолвку? Нет, он не станет делать этого. Нет, не станет.
Я попыталась подавить страх чувством гнева и обратила его на тетю Филлис – ведь она была в доме, она слышала, как он пытается одурманить мою дочь, она знала, зачем ему нужна Констанция. Она так же безумна, как и ее сын, решила я, или наоборот – от нее он унаследовал все черты своего характера.
Я торопливо оделась. Пальцы не слушались меня, и я путалась в одежде. Спустившись, я увидела, что отец сидит за столом и спокойно читает газету. Я с ходу набросилась на него:
– Ты знал, что Дон Даулинг вернулся? Констанция разговаривает с ним на заднем дворе.
Он внимательно посмотрел на меня.
– Ничего особенного, девочка, он всегда разговаривает с ней. Наверное, вернулся из своей поездки.
– И о чем они разговаривают?
– Тише, тише, откуда я могу знать? Почему ты так расстроилась? Он всегда разговаривает, просто разговаривает. Что такого?
– А то, что ему нужна наша Констанция.
Он долго, с жалостью смотрел на меня, потом сказал:
– Не глупи, девочка.
– А… – беспомощно махнув рукой, я отвернулась. Отца не убедишь в том, что мясо протухло, пока он не увидит, как оттуда полезут черви.
Когда дочь вошла в кухню, я заметила, что она немного бледна. Однако упоминать имени Дона я не стала. Она – тоже, так что вопрос остался открытым. Осталась и тяжесть в душе.
Был май, месяц церковных шествий. В тот воскресный вечер Констанция тоже была там, а значит, и Дэвид с ней, хоть он и не был католиком. По крайней мере, я думала, что Дэвид с ней, пока не раздался стук в дверь. Сэм, который пришел ко мне буквально за несколько минут до этого, пошел открывать. Когда он вернулся с Дэвидом, я закричала:
– Что случилось? Где она?
– Ничего не случилось. Констанция в церкви, я тоже, как вы знаете, собирался туда, но потом решил заглянуть на минутку к вам, – он пристально взглянул на меня. – Я хочу поговорить с вами кое о чем, но в присутствии Констанции было бы неловко.
Я с облегчением вздохнула, но все равно не избавилась от тревоги. Чего не должна была слышать Констанция? Родители Дэвида исключались, у него их уже не было, – за что я была благодарна судьбе, – кроме тети, воспитавшей его и безоговорочно принявшей Констанцию.
Я заметила, что он выглядит довольно угнетенным и озабоченным, и, когда он бросил взгляд на Сэма, я спросила:
– Что-то случилось, верно? Можешь говорить при Сэме, он знает о нас все.
Дэвид полез в карман и вытащил конверт, при виде которого я покрылась испариной. Он подался ко мне и проговорил:
– Я покажу вам это письмо, потому что, мне кажется, вы должны знать о нем. Кто-то подсунул его под дверь, пока мы гуляли. Но, пожалуйста, поймите, оно нисколько не повлияет на наши отношения с Констанцией. И я не хочу, чтобы она знала. Похоже, у вас есть враг, и, с вашего разрешения, я отнесу это письмо в полицию.
Моя рука поползла к горлу. «Нет, только не это!»– громко стучало в моем мозгу.
Я начала читать письмо, адресованное Дэвиду. Знает ли он, что Констанция – незаконнорожденный ребенок? Знает ли он, что ее мать имела связь с несколькими мужчинами, в том числе и с собственным братом, а сейчас живет с Сэмом Даулингом? К тому же она больна, а еще побывала и в суде, где ее оштрафовали за пьянство и нецензурную брань. Только первое и последнее утверждение соответствовало действительности, но как я могу доказать, что остальное – неправда?
– Что там? – Сэм протянул руку за письмом, но я смяла лист в руке и опустила голову. Потом услышала, как Сэм сказал Дэвиду – Покажи мне конверт.
Я так и стояла с опущенной головой, когда Сэм обратился ко мне:
– Дай письмо.
Я медленно разжала пальцы, и он взял письмо. Пока Сэм читал, в кухне стояла тишина. Потом, коснувшись моего плеча, Сэм сказал:
– Оставайся здесь. А мы прогуляемся с Дэвидом. Я вернусь.
Дэвид подошел ко мне и, склонившись, твердо сказал: – Прошу вас поверить мне, миссис Уинтер – для меня нет никакой разницы… совершенно никакой…
Я не могла говорить. Он вышел.
Минут через двадцать Сэм вернулся. Я сидела на том же месте, где они оставили меня. Лицо Сэма потемнело, и он не совсем уверенно произнес:
– Не волнуйся, Дэвид все понимает.
– Сэм, – мой голос не дрожал, хотя дрожала каждая жилка моего тела. – Сэм, если он расстроит их свадьбу, я убью его.
– Не расстроит. Дэвида не так-то легко заставить отказаться от своих намерений. Он знает, чего хочет, и, чтобы переубедить его, понадобится не одно письмо.
– Но, Сэм, только письмами дело не ограничится. Ты и сам это знаешь. Посмотри на меня, – и вдруг я принялась бить себя кулаком в грудь и заплакала – Всю жизнь я жила в постоянном страхе перед ним. Это он сломал ее, а не Мартин Фоньер. Я бы вышла за него замуж много лет назад, если бы не боялась того, что он может выкинуть. Он мучает меня уже много лет. Это не первое письмо. То же самое он сделал и с Тедом Фаррелом, только те письма были намного хуже. И он присылал ко мне домой мужчин… Ты не знал об этом, верно? Он столько лет мучает меня и так и эдак, а я не настолько сильна, чтобы бороться с ним. Я сделана по-другому. Но клянусь Господом Богом, если он испортит жизнь и Констанции – клянусь, Сэм, я убью его.
Он какое-то время молчал и, усевшись за столом, тер пальцами подбородок. Потом тихо произнес:
– В этом не будет необходимости, Констанция выйдет замуж за Дэвида, не волнуйся, – потом словно самому себе он повторил – Не волнуйся.
Но я волновалась и день и ночь, напряжение было невыносимым. Каждый раз, когда Констанция уходила, меня терзала агония неизвестности. Спокойствие наступало лишь тогда, когда дочь была в постели или находилась с Дэвидом. Как-то в среду вечером я стояла у окна гостиной и ожидала ее. Послышался торопливый стук ее каблуков по мостовой, я пошла открывать дверь. В этот момент послышался голос Дона Даулинга, и я застыла на месте.
– Привет, – проговорил он. – Что-то ты стала в последнее время прятаться.
– О… я вовсе не прячусь, дядя Дон.
Судя по этому «о», она вовсе не ожидала увидеть его.
– Значит, опять «дядя Дон»? И за что же это я удостоился вновь своего прежнего титула?
– Ну не знаю. Наверное, привычка, – Констанция коротко засмеялась, потом вновь послышался голос Дона:
– Я пришлю за тобой в субботу машину, а?
Любому другому его тон показался бы игривым, я же слышала в нем скрытую угрозу.
Последовала пауза; я не имела ни малейшего понятия о том, что происходило сейчас на улице, и вдруг послышался резкий голос Констанции:
– Пустите меня, дядя Дон. Ой, пустите! Меня ждут ужинать.
Я распахнула дверь. Не далее чем на расстоянии фута спиной ко мне стоял Дон. Он крепко держал за руки мою дочь.
– Пусти ее!
Он медленно повернулся. Уже много лет я не стояла от него так близко, уже много лет я не смотрела ему прямо в лицо.
Я помнила, что он был по-своему красив, и совсем не ожидала увидеть то, что увидела: обрюзгшую, с редкими волосами физиономию, но главное – глаза, именно они приковали мое внимание: очень-очень яркие и не черные, а с синим отливом. Как зачарованная, я увидела, как шевелятся его губы.
– Ну, ну, Кристина. Наконец-то протрезвела и в состоянии говорить?
Я протянула руку и потащила к себе Констанцию. Загородив ее своим телом, я закричала:
– Ты уже сделал все, что мог, Дон Даулинг, и я предупреждаю: больше я тебя не боюсь. Попробуй тронуть ее еще раз – и он будет последним.
