Текст книги "Кристина"
Автор книги: Кэтрин Куксон
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 17 страниц)
Ронни заморгал и уже куда более мягко проговорил: – Но я читал, мама. Все это есть в книге. Правда, я знаю, что это правда.
– Вот тебе!
Пощечина получилась вовсе не сильной, так, легкая оплеуха в качестве порицания за плохое поведение, но Ронни вскочил из-за стола. Он стоял какой-то миг, покраснев от стыда, но когда мать извинилась, протянула к нему руки, он отбросил их и пошел в подсобку.
Великая дискуссия подошла к концу. Отец Эллис поднялся, покачал головой, похлопал мать по руке, подмигнул отцу и отправился за Ронни. Я последовала за священником.
– Пойдем-ка прогуляемся, – обратился он к моему брату. – Есть вещи, в которые трудно заставить поверить взрослых.
Ронни стоял опустив голову и смотрел на бак для кипячения воды. Потом он повернулся, схватил кепку, висевшую на двери черного хода, и вышел первым, что было проявлением непочтения, но в данных обстоятельствах простительно. Мы все трое пошли рядом, и священник, положив руку на плечо Ронни, засмеялся:
– Не падай духом, Ронни.
– Ну да, ты всего лишь раздражен и кипишь внутри. Верно?
– Верно, – он не добавил «святой отец», и я прикусила губу.
– Что касается эволюции, Ронни… – тут отец Эллис не успел закончить, потому что брат остановился и воскликнул:
– Я был прав, святой отец!
– Да, разумеется, ты был прав, и все такое прочее, – проговорил тихим доверительным тоном священник. – Но скажу тебе как мужчина мужчине, Ронни: неужели ты полагал, что я смогу изложить теорию эволюции твоим родителям и всем остальным вот так, в пять минут? Это обширная тема, обширная и глубокая, и ты не можешь не признать, что в их годы она им совершенно безразлична.
Он говорил о моих родителях так, словно они были очень старыми людьми, хотя был ровесником моей матери: ему было тридцать два. Отцу было тридцать пять, но он выглядел намного старше, потому что долго работал в шахте.
Некоторое время мы все молчали, потом Ронни вновь начал:
– Вот об этом райском саде, святой отец… – и по его тону я поняла, что он собирается говорить долго.
– Осторожней! – священник едва не столкнул его в канаву, но, ухватив за плечо, удержал, потом запрокинул голову и рассмеялся. – Мы в другой раз обязательно поговорим на эту тему, прямо с самого начала. Мы просто с головой погрузимся в райский сад, но в данный момент я по уши загружен работой. Я не должен был столько задерживаться в вашем доме, но твоя мать умеет создать такой уют, что время летит незаметно, а мысли о работе улетучиваются из головы. Но я обещаю тебе, что в ближайшее время мы займемся и эволюцией, и райским садом. А теперь я должен бежать. Но послушай, Ронни, не разговаривай об эволюции на кухне – у них все перепутается в мозгах. Не то чтобы я полагал, будто у тебя и самого в голове путаница. Нет, просто продолжай читать об эволюции или еще о чем-то, что ты найдешь в этих своих книгах, но не досаждай подобными разговорами матери.
Он мягко ткнул Ронни кулаком, потом, сложив ладони лодочкой, взял меня за подбородок и, покачав головой, произнес:
– А вот ее проблемы эволюции не волнуют. Верно, Кристина?
– Верно, святой отец.
– Ты слишком занята тем, что живешь – слушаешь голос реки, ветер, который шумит в листве деревьев.
Я не совсем поняла, что он имеет в виду, но подтвердила:
– Да, святой отец.
Я думала, что Ронни будет дуться, когда отец Эллис уйдет, но он схватил меня за руку и, засмеявшись, побежал через поле к реке. Мы сели на берегу, болтая ногами над журчащей водой. Не глядя на меня, он спросил:
– Как ты думаешь, я могу говорить красиво, Кристина?
– О да, Ронни! Я люблю тебя слушать.
Он быстро повернулся.
– Правда?
Я думаю, ты умный, очень умный.
Ронни взглянул на противоположный берег реки и сказал:
– Когда-нибудь я стану по-настоящему говорить, и говорить, и говорить, и я заставлю людей слушать меня. Знаешь, чего мне хочется?
– Нет.
Он засмеялся, встал на колени и схватил меня за руку.
– Я всегда могу говорить с тобой. Рассказывать о том, что прочитал. Ладно, я скажу тебе, о чем я часто думаю. Я готов привязывать людей к стульям, чтобы они слушали меня. Посреди ночи я просыпаюсь, и мне в голову приходят всякие идеи, но никто не желает меня выслушать. Поэтому я готов привязывать всех к стульям – отца, мать, дядю Джима, мистера Грехема (это был наш учитель), тетю Филлис… да-да, и тетю Филлис.
– А меня, Ронни?
– Нет, Кристина, тебя – никогда, потому что ты слушаешь. Ты всегда будешь слушать меня, Кристина?
Да, всегда-всегда.
В то лето стояла сильная жара, воды не хватало. На нашем заднем дворе водопровод работал с перебоями. По вечерам я чувствовала себя такой липкой от пота, что умоляла мать опять отпустить меня на реку с мальчишками. Ронин обещал научить меня плавать. Но мать и слушать не хотела об этом.
– Можешь поплюхаться у берега, и не больше.
И я бродила на мелководье и перекликалась с мальчишками, которые плавали подальше. Они ныряли, как черепахи, поднимая фонтаны брызг, и исчезали в глубине. Потом на поверхности появились их черные блестящие головы, по лицам струились потоки холодной воды. Они снова и снова уходили в глубину, а я думала: «Эх, если бы только…»
По вечерам мы сидели, распахнув все окна и двери, и ложились спать поздно. Отец обычно садился на верхней ступеньке крыльца и читал вслух газету, мать – у окна, занималась штопкой или вязанием: она никогда не сидела сложа руки.
Кое-что из того, что читал отец, отпечаталось у меня в памяти: рождение Дионнской пятерни, человек, начавший велосипедный бизнес всего лишь с пятью фунтами в кармане и ставший миллионером – прежде его фамилия была Моррис, теперь – Наффилд, труп женщины, обнаруженный в чемодане в камере хранения на каком-то вокзале, сообщение о массовых празднествах по случаю королевского юбилея.
Я знала о юбилее потому, что в городе состоялось несколько праздничных чаепитий, но в Фенвикских Жилищах не было ничего подобного. Миссис Браун, правда, предложила организовать что-нибудь для детей, но отец сказал: «Вы хотите, чтобы потом считали наши кексы с целью проверки нуждаемости?» Помню еще, отец читал о некоем Хоре-Белиша, человеке, имевшем какое-то отношение к фонарным столбам, и смеялся, и еще об одном – его звали Муссо, который напал на бедных абиссинцев. Отец сказал, что мы – следующие на очереди, и в жаркие беспокойные ночи эта мысль часто тревожила меня.
В то лето я неоднократно ходила с отцом Эллисом на Верхний холм на ферму Бертрамов, и миссис Бертрам всегда угощала меня чашкой молока и спрашивала потом: «Вкусно?» И я всегда отвечала: «Да, спасибо». Она почему-то считала, что я голодна, а это никогда не соответствовало действительности. Стоило мне вбежать и выдохнуть: «О, мама, я хочу кушать», как мать отвечала: «Ну что ж, ты знаешь, где лежит нож и где лежит хлеб, а если ты не в состоянии отрезать его сама – тогда извини». Но я хорошо знала, что подобная практика не находила особо широкого применения в Феллбурне или даже в Фенвикских Жилищах, не говоря уж о доме тети Филлис. Когда я была голодна, Сэм и Дон всегда сопровождали меня на кухню, и мы ни разу не уходили с пустыми руками.
Не чашку молока из рук миссис Бертрам предвкушала я, когда мы отправлялись с отцом Эллисом на ферму, а то восхитительное времяпрепровождение, что ожидало меня во время этих прогулок. Общаться с ним так же весело, как с с Ронни или Сэмом. Что же касается Дона, то я даже в самых фантастических мыслях не смогла бы объединить его с моим братом, Сэмом и понятием «веселое времяпрепровождение», хотя он тоже был моим постоянным спутником.
Когда мы взбирались на холмы, отец Эллис давал мне фору в беге, а потом мчался следом до какого-нибудь дерева, или, взяв меня за руку, бежал рядом, или прыгал вместе со мной, и тогда прыжки у меня выходили куда выше, чем когда я прыгала одна, раскинув руки. Иногда во время таких прыжков я даже могла разглядеть за дальними холмами весь город. Время от времени отец Эллис рассказывал какую-нибудь ирландскую шутку, временами то же самое делала я, и мы смеялись долго и громко.
Однажды по какой-то причине я пропустила его, но знала, что он отправился на ферму, поэтому решила встретить его. Солнце клонилось к закату, я стояла на вершине холма и, напрягая зрение, вглядывалась в ослепительный розовато-лиловый свет, пытаясь отыскать его силуэт на фоне темных холмов. Но я ничего не могла различить, а от яркого солнца мои глаза начали слезиться. Но помню, я так и не отвернулась. Я находилась так высоко, что даже скользивший по склонам холма на противоположной стороне реки огненный диск был ниже меня. Солнце казалось мне таким близким, что стоило лишь слегка податься вперед, вытянуть руку – и я смогу вдавить его в расстилавшуюся передо мной долину.
Ослепленная светом, моргая, я наконец отвернулась и у видела в нескольких футах от себя отца Эллиса. Он, стоял и смотрел на меня, и я радостно воскликнула:
– О, здравствуйте, святой отец!
Но он не ответил, а просто взял меня за руку, и мы направились к Фенвикским Жилищам. Мне показалось, что он чем-то расстроен, однако внешне ничего не было заметно А потом он заговорил таким тоном, каким всегда пользовался на исповеди и никогда – во время наших прогулок.
– Кристина, сколько тебе лет?
– Одиннадцать, святой отец. Двадцать шестого апреля мне исполнилось одиннадцать лет. Я родилась в день бракосочетания герцога Йоркского. Для дня рождения – замечательная дата, верно?
Я взглянула на него, и он улыбнулся:
– Лучшей и найти трудно, – а потом продолжил – Но теперь, Кристина, ты взрослая девочка и должна перестать витать в облаках, – он слегка качнул моей рукой. – Надо становиться более практичной. Понимаешь?
– Да, святой отец, – проговорила я, хотя точно не знала, что он имеет в виду.
– Надо помогать матери по дому, потому что ей приходится немало работать.
– О, я помогаю, святой отец. Каждую субботу я чищу все медные принадлежности и печную решетку. Ох уж эта решетка, святой отец! – я улыбнулась ему. – Столько приходится попотеть, чтобы она заблестела.
– Да, я знаю, что ты этим занимаешься, но надо делать больше. Учиться готовить пищу, выполнять всю домашнюю работу, шить и никогда не сидеть без дела.
– Я хорошо шью, святой отец, только не люблю латать.
Он засмеялся.
– Да, конечно, чинить старую одежду тебе не по душе, – потом он остановился и снова посмотрел на меня, лицо его было серьезным. – Но ты запомнишь, что я сейчас сказал, и постараешься сосредоточиться на повседневных обязанностях? – тихо спросил он.
– Да, святой отец.
Я понимала, что он имеет в виду: мне всегда говорили, что я невнимательна, что я должна перестать мечтать. Но я любила мечтать, любила лежать в постели и мысленно улетать из нее. Не то что я не любила мою маленькую комнату и мою кровать или не считала, что наша кухня является лучшей кухней в мире, но я просто хотела куда-нибудь лететь – куда, я и сама не могла объяснить себе. Просто куда-нибудь. Смутное понимание моих желаний пришло ко мне следующей весной.
За жарким летом наступила суровая зима, выпало много снега, дули сильные ветры, были и большие сугробы, и оттепели, и морозы. Все это, казалось, никогда не кончится. Я не очень любила снег, потому что, когда играла в снежки, мои руки даже в перчатках очень мерзли, и еще я ненавидела, когда меня валяли в снегу. Ронни знал это и никогда не толкал меня в снег, и Сэм тоже, хотя, несмотря на невысокий рост, он был сильным мальчиком. Но Дон при каждом удобном случае ставил мне подножку и пытался извалять в снегу. Это часто оканчивалось драками между ним и моим братом.
Однажды схватка вышла особенно ожесточенной, и Сэм гоже участвовал в ней, но не на стороне Дона, а на стороне Ронни, а вечером я слышала, как тетя Филлис задала Сэму взбучку – Дон нажаловался на брата. В эту жестоко холодную зиму я впервые заметила, что мать стала ходить как-то медленнее. Поднимаясь по склону холма, она несколько раз останавливалась, а на вершине садилась передохнуть. Это было довольно странно, потому что она всегда садилась отдыхать лишь вечером. Она никогда не позволяла мне носить сумки с продуктами, заявляя, что они для меня слишком тяжелы – да и вообще постоянно носила их только сама. Но однажды она вернулась домой в сопровождении Сэма. В руках у него был большой мешок из рогожи величиной почти с него самого. Когда Сэм с трудом опустил его на стол, мать посмотрела на него с улыбкой и сказала:
– Спасибо, Сэм.
Ответ Сэма был необычно длинным для него.
– Пожалуйста, тетя Энни, я могу всегда носить для вас сумки, если хотите.
Улыбка матери стала еще шире, она похлопала Сэма по спине и сказала:
– Пойди в кладовку и отрежь себе кусок кекса.
()н резко повернулся, но тут же спохватился и, посмотрев на мою мать, заметил:
– Я не потому нес ваш мешок, тетя Энни.
– Да, да, мой мальчик, я это знаю. Иди и не будь таким обидчивым.
Наступило Рождество, но на этот раз оно прошло, пожалуй, не так весело, как всегда. Минула еще целая вечность, и вот однажды утром я обнаружила, что пришла весна. Солнце светило ярко и безудержно; я побежала на опушку леса и сквозь деревья увидела чудесную картину: снега не было уже несколько недель, но у корней сверкало что-то похожее на снежинки. Насколько хватало глаз, везде блестели эти капельки безупречной белизны, и каждая была не только отделена от другой, но и разделилась на части внутри самой себя. Каждая частичка сверкала. Я сделала большой глоток воздуха. Мне хотелось поделиться этим волшебством с кем-нибудь, кто тоже в нем нуждался. А кому это было нужно сейчас больше, чем моей уставшей матери? И я бросилась по улице к дому, влетела в кухню. Мама как раз сняла с огня большую черную сковороду. Прильнув к ее фартуку, я закричала:
– Мама, пойдем в лес, посмотришь что-то очень красивое. Там шел снег!
Она быстро повернулась и посмотрела на меня удивленно и почти встревоженно. Потом отрывисто проговорила:
– Не говори глупостей, дочка, снега не было уже много недель.
Я засмеялась и ответила:
– Был снег, мама.
Из подсобки вышел отец, ворот его рубашки был завернут внутрь, щеки в мыле – он собирался бриться. На миг он вгляделся в мое лицо, а потом сказал матери:
– Иди, иди, дорогая. Оставь свою сковородку, я присмотрю.
Пена на его щеках казалась белой бородой, отец словно постарел за ночь. Забрав у матери сковородку, он шепнул мне:
– Продолжай в том же духе, – потом, толкнув мать локтем, добавил – Иди же.
Она с досадой взглянула на него.
– Да ладно тебе, – произнесла она, разглаживая фартук, и щелкнула языком.
Ее поведение не охладило мой пыл, и когда мы шли по улице, я пританцовывала от радости. На опушке леса я остановилась на том же месте, откуда открывался вид на этот удивительный пейзаж. Мать подошла, встала рядом и стала смотреть, куда я указывала. Ее рука бережно обняла меня за плечи.
Мать прижала меня к себе, и так мы стояли, очарованные этой сверкающей россыпью подснежников.
– Как будто они радуются, что появились на белый свет, правда, мама?
Она крепко обняла меня.
– Да, дорогая, они рады, что зима позади, – проговорила мать. Потом, к моему удивлению, она не повернула домой, а молча направилась в лес, все так же обнимая меня.
В какой-то момент она повернулась и посмотрела назад, и я тоже повернулась, не понимая, что она хочет увидеть. Потом мать совершила нечто странное – опустилась ни корточки, как отец, и, взяв меня за плечи, пристально посмотрела мне в лицо, ее глаза как будто искали что-то в нем – словно по нему прыгала блоха. Сжав его своими большими, с грубой кожей руками, она тихо воскликнула:
– О, дитя мое, – потом она сказала что-то, удивившее меня еще больше, чем ее поступок. И все же я отчасти поняла, что она имела в виду. – Оставайся такой всю свою жизнь, дорогая, – а потом добавила, опровергая все то, что я обычно слышала от нее каждый день – Никогда не меняйся. Постарайся быть такой всегда.
Эти слова прозвучали весьма странно, потому что она вечно говорила мне: «Перестань витать в облаках» или «Будь же повнимательней». И разве не говорил мне то же само отец Эллис? А теперь она просила, чтобы я никогда не менялась.
Слезы катились по покрасневшим щекам матери, падали на траву, и я тоже заплакала. Но это был тихий, спокойный плач. Потом, быстро поднявшись, мать вытерла фартуком мое лицо, затем – свое, вскинула голову и засмеялись:
– Ох! Как там моя сковорода? Отец, конечно, все испортит. Пойдем.
И она взяла меня за руку. Мы не спеша пошли из леса.
С каждым днем становилось все теплее, и настроение у меня было замечательным. Но как-то раз мы шли с Сисси Кемпбелл; она уже окончила школу и работала в «Брайтуэйте», большом бакалейном магазине на Хай-стрит, услугами которого пользовалась основная часть жителей города, что позволяло Сисси бахвалиться и важничать. Когда мы миновали мост, знакомые мужчины поприветствовали меня и я ответила им «Привет», назвав их по имени, и тогда Сисси проговорила:
– Я должна тебе что-то сказать, – она приблизила свое лицо к моему, и ее голос опустился до шепота – Помнишь прошлую субботу, после обеда?
Я не помнила ничего особенного насчет той субботы, но кивнула и ответила:
– Да.
Сисси еще более тихим голосом продолжала:
– Так знаешь, что тогда случилось? Ты не поверишь: я шла через Верхний Холм и еще не достигла вершины – так вот возле кустов, там, где можно срезать путь, пойти по тропе напрямик…
Я снова кивнула.
– Ну вот, я встретила отца Эллиса, и знаешь что?
Я покачала головой, после чего последовала длинная пауза, и потом Сисси объявила:
– Он попытался поцеловать меня.
Я остановилась как вкопанная, глаза у меня полезли на лоб, а уголки губ поползли вниз и даже уши как будто вытянулись.
– Ты мне не веришь?
– Не верю, – я отпрянула от нее, словно передо мной стоял сам дьявол. – Ты злая. Священники не целуют людей… девушек. Эх ты, Сисси Кемпбелл!
– Говорю тебе, поцеловал. И я убежала.
– Ты лжешь, и я расскажу об этом матери. Он… он святой человек. Мой отец говорит, что он лучший священник в мире.
– Ты обещала ничего никому не говорить.
– Не обещала.
– Обещала, – она угрожающе надвинулась на меня. – Если ты посмеешь сказать своей матери, знаешь, что я сделаю?
Я попятилась, не отрывая от нее глаз.
– Я расскажу твоей матери, чем вы с Доном занимались на берегу реки.
– С Д…Д…Доном… – выдавила я, чувствуя, как страх, подобно гусенице, ползет по моему телу, тело начинает вибрировать при воспоминании о том давнем случае. – Я никогда ничем с Доном не занималась – никогда.
– Нет, занималась, он мне говорил. И я расскажу не только твоей матери, но и пойду к отцу Говарду. И если я ему расскажу все, что передал мне Дон Даулинг, мало тебе не покажется, вот так-то!
Те неприятности, которые я могла бы схлопотать из-за Дона, были достаточной гарантией безопасности Сисси, но, наблюдая за тем, как она, виляя задом, поднималась по склону холма, я думала не столько о том, что он мог наговорить ей, сколько об отце Эллисе, и в моем мозгу стучало: «Он этого не делал, он никогда бы так не поступил».
В следующее воскресенье рано утром отец зашел в мою комнату и прошептал:
– Я иду к мессе. Мать полежит сегодня подольше, она себя не очень хорошо чувствует. Ты не хотела бы встать и заняться завтраком?
Я встала и спустилась в комнату, где спали мои родители.
Мать сидела на кровати. Увидев меня, она ласково улыбнулась.
– Тебе плохо, мама?
– Нет, – ответила она. – Вчера вечером я выпила лекарства,
и теперь у меня только живот болит.
– О, – с облегчением выдохнула я, – от эпсомской соли[3]3
Используется как слабительное средство
[Закрыть] у меня тоже всегда болел живот.
Одевшись, я накрыла стол для завтрака, приготовила на ужин овощи. После того как отец вернулся из церкви и завтрак был окончен, я вымыла посуду и прибрала в кухне. Поэтому к детской мессе, которая проходила в десять часов, я опоздала и пошла к одиннадцати.
В это время церковь выглядела по-другому, потому что она была полна взрослых; все мужчины стояли в задних рядах, хотя впереди и были еще свободные места. Я сидела за колонной и могла видеть отца Говарда, лишь вытянув шею.
– Распущенность! – ни с того ни с сего заорал он на прихожан, и служба началась. Воцарилась такая тишина, что было слышно дыхание. Сначала я ничего не понимала, но потом он заговорил о девушках и женщинах нашего прихода.
– Я не говорю, что наш город – современный Вавилон,– кричал отец Говард, – и не упоминаю о проститутках Богз-Энда. Они занимаются своим ремеслом в открытую и не прячутся за веру, у них хватает здравого смысла не ходить на мессы и причастия, ибо так черны их сердца, что даже они испытывают стыд. Приход наш стал таким, что священникам небезопасно вечерами ходить по улицам.
Хотя он не называл имен, я поняла, что отец Говард говорит об отце Эллисе и еще об одном священнике помоложе. Его звали отец Джеймс, но он не был таким симпатичным, как отец Эллис, и не обладал таким приятным голосом. И я также знала, что Сисси Кемпбелл хотела, чтобы священник поцеловал ее, да и не она одна, потому что многие девчонки постоянно отирались вокруг него.
Когда служба окончилась, я прошла в боковой проход и увидела, что тетя Филлис идет в толпе по центральному проходу, подняв голову, но опустив глаза; она выглядела как женщина, окутанная плащом праведности. Увидев меня возле церкви, она, похоже, удивилась.
– Ты что, была на мессе? – спросила она.
– Да, – ответила я.
– Ну что ж, будем надеяться, что служба пойдет тебе на пользу, – проговорила тетя Филлис.
Позднее весь город обсуждал эту проповедь отца Говарда, но ни мать, ни отец не задали мне ни одного вопроса о воскресной мессе и обличениях отца Говарда.
Наступил тысяча девятьсот тридцать пятый год. Ронни и Дон Даулинг бросили школу и устроились на шахту «Феникс». Отец сказал, что особой выгоды от этого мы не почувствуем, потому что ему теперь урежут пособие по безработице. Так оно и вышло.
В течение последующих месяцев смех в нашем доме слышался нечасто. Но как-то раз, сидя за столом, я задумалась и даже стала медленнее есть, скорее балуясь, чем утоляя голод. Одна мысль не давала мне покоя уже долгое время, и теперь, желая все-таки выяснить, правду ли сказала тетя Филлис, не в силах больше сдерживать себя, я взглянула на отца и спросила:
– Папа, а у меня правда дурацкий смех?
Все перестали жевать и уставились на меня, потом один за другим начали смеяться – мать первой, ее тело заколыхалось прежде, чем звуки вырвались наружу, Ронни – запрокинув голову и широко открыв рот, отец – сцепив руки и подавшись через стол ко мне. Я и сама теперь смеялась.
Медленно покачав головой, отец проговорил:
– Твой смех – самый лучший в мире, девочка. И пусть он никогда не утихнет… никогда.
В ту ночь в мою комнату пришел Ронни. Не знаю, сколько было времени, но когда он положил руку на мое плечо, я вздрогнула и мгновенно проснулась, однако никого не могла разглядеть в темноте. Потом я услышала возле своего уха голос брата.
– Тсс! Это я.
Я повернулась на бок и попыталась приподняться, но рука Ронни остановила меня.
– Что такое? Маме плохо? – спросила я.
– Нет, – пробормотал он. – Просто я хотел поговорить с тобой.
Я поморщилась в темноте.
– Говори. О чем?
– О, о многом, – прошептал Ронни. – Теперь, когда я пошел работать, я скучаю по тебе, Кристина, а без Сэма или Дона мы, пожалуй, никогда никуда не ходим, – он помолчал, и хотя в темноте я только чувствовала его, но не видела, я знала, что мы оба смотрим в глаза друг другу. Потом, смущенно запинаясь, брат спросил – Ты что, правда беспокоилась о том, что сказала в тот вечер тетя Филлис насчет твоего смеха?
– Нет, – солгала я. – Если бы я считала его дурацким, то прекратила бы смеяться.
– Он не дурацкий, все так, как сказал отец: у тебя замечательный смех. А знаешь, что я слышал на днях?
– Нет.
– Когда мы были на вагонетках, Гарри Бентоп – ты его не знаешь, но он тебя видел, – ну так он сказал: «Честное слово, твоя сестра такая потрясающе симпатичная, она будет самой хорошенькой девушкой в Феллбурне». Как тебе это нравится?
– Я?
– Угу.
Я никогда не думала о том, что я хорошенькая. Я знала, что у меня красивые волосы, все это говорили, но хорошенькая
… Приятно сознавать, что кто-то так считает – над этим стоит задуматься, как следует задуматься. Неясные мысли бродили где-то в дальних уголках моего разума, но вот что действительно заставило меня стряхнуть остатки сна – так это совершенно другая мысль. Ее вроде бы и не было, и в то же время она была и приводила в смущение и замешательство: маме вовсе не понравилось бы, если бы она узнала, что Ронни находится в моей комнате и разговаривает со мной посреди ночи в темноте.
– Я хочу спать, – проговорила я и резким, нетерпеливым движением отвернулась от Ронни к стене.
Через несколько секунд я услышала его шаги, но, напрягая слух, так и не услышала звука открываемой двери. Однако непроизвольно почувствовала облегчение, поняв, что Ронни вышел.
Теперь я уже не могла заснуть. Действительно ли я стану самой хорошенькой девушкой в Феллбурне? Правда ли, что парни из шахты говорили обо мне? Но больше всего мне не давал покоя вопрос: почему Ронни пришел сказать мне об этом ночью, в мою комнату, почему не сделал это в кухне, когда не было родителей?
На уик-энд он принес домой щенка. Сказал, что собаку зовут Стинкер, что он заплатит за лицензию на содержание домашних животных и что щенок может питаться объедками со стола – специально для матери, чтобы та не беспокоилась о лишних расходах. И наконец Ронни заявил, что щенок – для меня. Охвативший меня восторг переливался через края и наполнял весь наш дом. Когда я взяла щенка на руки, между нами сразу же вспыхнула такая любовь, которая сделала нас неразлучной парой до того самого дня, когда он погиб.
Когда мне исполнилось четырнадцать лет, я попросила мать разрешить мне ходить в бассейн. Некоторые из девочек нашей школы вступили в клуб любителей плавания, а мне ужасно хотелось научиться плавать. Помню, мать на минуту задумалась, потом сказала:
– Нет, Кристина, не думаю, что это будет разумным поступком.
– Но почему? – спросила я. – Все девочки ходят, а я одна не умею плавать. Ронни, Дон и Сэм плавают, как утки, и только я должна плескаться возле берега. О, мама, разреши мне.
Она слегка склонила голову, как будто размышляя, после чего проговорила:
– Не сейчас, дорогая. Давай подождем еще год или около этого.
Год или около этого. Через год или около этого я стану совсем взрослой, буду работать, и плавать мне уже не захочется. Но я не стала докучать матери: в те дни она была сама не своя, подолгу сидела в уборной на краю двора, а когда приходила на кухню, то, съежившись, старалась держаться поближе к огню, ее лицо было серым и изможденным. Но иногда на протяжении нескольких недель она чувствовала себя нормально, и я заставляла ее прогуливаться со мной по лесу, начинала фантазировать о деревьях, стаpалась вызвать улыбку на ее лице. Например, указывая на дуб, я говорила:
– Он опять начал печь свои хлебные пудинги.
Это было весной, когда на дубах появлялись коричневые рассыпчатые цветы. Как-то я принесла домой ветку конского каштана, поставила ее в банку на подоконник и сталa фантазировать, как она начинает распускаться. Когда через несколько дней чешуйчатая коричневая мантия каштана раскрылась и из-под нее показалось нечто красноватокоричневое, я закричала:
– Посмотри, мама, как похоже на балерину!
Мать подошла к окну и взглянула на серебристый, усыпанный пушком, кончик почки, убегающей от пытающихся схватить его коричневых покровов. На следующий день «балерина» исчезла, и на ветке появились два темных оливковозеленых листа – один, сморщенный, свисал с черенка, на котором пушок исчезал при прикосновении пальца, так нежен он был. Я продолжала фантазировать. Но я заметила, что мать смотрит не столько на чудо распускающейся почки каштана, сколько на меня. В середине рассказа я обернулась и увидела устремленный на меня взгляд – мягкий, теплый, успокаивающий, заставивший меня позабыть обо всем. Раскинув руки, я обняла мать за талию и положила голову ей на плечо: я была рослой девочкой и могла сделать это без труда. В такие дни я была как бы окутала теплом и покоем.
Несколько месяцев спустя я снова обратилась к матери с просьбой разрешить мне ходить в бассейн. Но ее резкий ответ быстро закрыл мне рот. Я пошла в уборную и долго плакала. Когда вернулась в дом, отец уже был там. Стоя в подсобке, я слышала, как он тихо говорил матери:
– Ты за нее не бойся, Бог умеет следить за своими чадами.
«Чего она боится?»– в некотором недоумении размышляла я.
Почему мое желание научиться плавать вызывает у нее такое беспокойство? Другие девочки учились плавать, и их матери не боялись за них, по крайней мере, я так полагала. Все должно было бы быть как раз наоборот: ей следовало бы беспокоиться за то, что я не умею плавать и могу утонуть, свалившись в реку. Так что ее поведение казалось мне загадочным. Как-то в одно субботнее утро мать, не глядя на меня, сказала, что я никогда не должна ходить куда-либо наедине с мальчиками.
– Но я не гуляю с мальчиками, мама, ты же знаешь, – ответила я с легким раздражением. – Только с Доном, Ронни и Сэмом.
Последовала длинная пауза, после чего она произнесла:
– Ну так вот: никогда не ходи никуда наедине с Доном, пусть рядом всегда будет Ронни.
Я никогда и никуда не хотела ходить с Доном, но относилась ли сказанное и к Сэму?
– И с Сэмом тоже, мама? – спросила я.
– О, – она распрямила спину. – Сэм – обыкновенный мальчишка, – мать повернулась, взглянула на меня и, тепло улыбнувшись, добавила – Сэм в порядке.
Так о чем было беспокоиться? Я ни с кем не хотела быть наедине, разве что, наверное, со Стинкером, когда ходила на холмы или в лес. Бывало так, что с ним я чувствовала себя куда более счастливой, чем с кем-либо вообще. Со своим щенком я была свободной, и то ощущение скованности, которое появилось у меня в компании Ронни и Дона, улетучивалось, мне становилось очень легко, я могла при желании побежать или сесть, не чувствуя сдерживающего прикосновения их рук или тел.
Мне было даже как-то стыдно сознавать, что присутствие нашего Ронни тоже стало раздражать меня, потому что я испытывала к нему только симпатию, по крайней мере днем. Но не ночью, когда он тайком пробирался в мою комнату и будил меня, потому что ему хотелось поговорить. Со времени той первой ночи это случилось еще дважды.
И вот однажды я отправилась в лес на последнюю, так я сказала себе, прогулку: на следующий день я начинала работать. Эта перспектива отнюдь не вызывала у меня радости – работать предстояло в магазине мануфактурных товаров миссис Турнболл. Устроил меня туда отец Эллис. Я должна была приходить в магазин без четверти девять; четыре раза в неделю рабочий день оканчивался в семь вечера,
