Текст книги "Нелюбимый (ЛП)"

Автор книги: Кэти Регнери

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 18 страниц)

– Ты читал это?

Я пожимаю плечами.

– Когда ты живёшь здесь, ты читаешь всё, что можешь. Пять, шесть, семь, двадцать раз.

– Ага, – говорит она, всё ещё улыбаясь. – Она хороша. Он хочет жениться на ней.

Я скрещиваю руки на груди.

– Должна ли она выйти за него замуж.

– Пока не знаю.

Она снова смотрит на книгу.

– Я имею в виду, я знаю, что она выйдет, потому что они главные герои, но… я понятия не имею. Я ещё не уверена, что они будут хороши друг для друга. Она дикая и сумасшедшая. Он…

– Что?

– Будет ли он счастлив с дикой женщиной? Или ему нужна какая-нибудь чопорная светская девица?

– Полагаю, тебе просто нужно увидеть, что произойдёт.

– Полагаю, что так.

Мне так любопытно узнать о Джеме, что я использую этот момент, свободно говорю о вымышленных отношениях, чтобы попытаться выяснить, кто он такой.

– Ты когда-нибудь была замужем?

– Нет, – тихо говорит она, и её улыбка быстро исчезает.

Часть меня чувствует, что я должен извиниться за нарушение границ её личной жизни и улизнуть, но моя ревность, горячая и низкая, затаившаяся глубоко в животе, закипает, отказываясь отступать. Я хочу знать. Мне нужно знать, кто он и есть ли у него права на неё.

– Кто такой Джем?

Её глаза расширяются, и она делает слабый, прерывистый вдох.

– Ч-что?

– Ты упоминала его имя вчера, когда ты была… не в себе.

Она рассеянно кивает, всё ещё глядя на меня грустными удивлёнными глазами.

– Ох. Верно.

Мои руки всё ещё скрещены на груди, и хотя я не получаю удовольствия от её страданий, это побочный ущерб от удовлетворения моего любопытства и, следовательно, ревности. Негативные эмоции, такие как зависть, гнев и алчность, пугают меня, потому что я уверен, что семь смертных грехов ещё более смертоносны для кого-то вроде меня, в чьих жилах кровь убийцы. Частично быть Кэссиди Портером означает справляться с такими чувствами прямо и быстро, чтобы они не стали вратами для девиантного поведения. Я не позволю им гноиться. Я не позволю им увести меня в темноту, если это в моих силах.

Понимая, что я терпеливо жду ответа, она хмурит брови, а потом говорит:

– Я была помолвлена с Джемом. Но он… он умер.

Позже мне будет стыдно за то острое облегчение, которое я испытываю, услышав её слова. Но сейчас? Я позволяю этому облегчению накрыть меня, как одеялом, успокаивая зверя внутри меня.

– Я… – распрямляю руки и прочищаю горло. – Я сожалею о твоей потере.

Она кивает, поднимая руку, чтобы протереть глаза, которые, как я сейчас замечаю, блестят.

– Он был хорошим человеком. Он был родом отсюда. Мэн. Бангор, но мы встретились в Калифорнии.

– Как давно он…?

– Два года, – говорит она, шмыгая носом, а затем храбро мне улыбается. – Его застрелили. Он был, эм, он был на концерте. Он попал в один из этих массовых расстрелов.

– Массовые расстрелы? – я никогда не слышал о таком.

Она делает глубокий вдох.

– Это когда, гм, кто-то идёт в людное место и стреляет в кучу людей. Это называется массовый расстрел.

Она медленно выдыхает, как будто заставляя себя отпустить воспоминания, которые причиняют боль сильнее, чем любая из её заживающих ран.

– Я потеряла его.

Чувство стыда усиливается, когда я понимаю, что вынудил её говорить о чём-то невероятно болезненном только для того, чтобы удовлетворить свою ревность. До этого я никогда не слышал о массовых расстрелах, но для меня, знающим историю только из книг, это вызывает в памяти образы нацистских солдат, стреляющих в невинных людей, носящих жёлтые звёзды, прикреплённые к их пальто. Этот мысленный образ ужасает меня.

Когда я изучаю её лицо, я вижу тот же самый затаённый ужас в её глазах. Ей пришлось смириться с последствиями массового расстрела – чем-то настолько невообразимым, что кажется нереальным.

Моё сердце болит из-за того, что она пережила.

– Боже, Бринн. Мне очень, очень жаль.

Она одаривает меня ещё одной храброй улыбкой и кивает.

– Он был хорошим человеком.

– Уверен, что так оно и было, если ты его любила.

– Я любила его, – тихо говорит она. – Какое-то время я даже не хотела жить, потеряв его.

– Я потерял свою мать из-за рака, – слышу я свой голос. – Я был близок с ней. Это было… ужасно.

– Как давно это было?

– Тринадцать лет назад, – говорю я, хотя это число меня удивляет, потому что кажется куда более недавним.

– Сколько тебе было лет?

– Четырнадцать.

Она вздрагивает, и тихий звук боли срывается с её губ. Наклонившись влево, она кладёт книгу на прикроватный столик и протягивает ко мне руки.

Дедушка не так много горевал. Он любил мою маму, и я знаю, что ему было больно потерять её, но он изливал своё горе на работу, оставаясь занятым и изнуряя себя каждый вечер перед сном. Я? Мне не с кем было поговорить, не было никого, чтобы обнять меня или позволить мне поплакать о родителе, которого я потерял.

Только не сейчас… сейчас эта женщина-ангел протягивает ко мне руки с сочувствием и состраданием. Я беру их в свои, опускаясь на кровать рядом с ней, упиваясь мягкой добротой её глаз, когда она сжимает мои руки.

– Я сожалею, – говорит она. – Ты был так молод. Я не могу представить потерю своих родителей. Они… я имею в виду, они были для меня всем, после того как я потеряла Джема, —

она тихо вздыхает. – Эй! Тебе удалось им позвонить?

– Твоим родителям? Да. Я оставил сообщение. Я сказал, что ты была ранена, но с тобой всё в порядке, и ты позвонишь им, когда сможешь.

– Ты очень добрый, Кэсс.

Она глубоко вздыхает и кивает, всё ещё держа меня за руки.

– Твоя мама, должно быть, была потрясающей.

«Она всегда рядом с тобой, сынок».

Слова дедушки из нашего разговора в теплице возвращаются ко мне так быстро, что можно подумать, он сказал их только вчера.

– Да, была, – говорю я, гадая, как же ей должно было быть плохо в те годы после ареста и осуждения моего отца. На самом деле, она никогда не говорила об этом, но это, должно быть, был ад. Она была бы изгоем, и всё же она защищала меня так, как только могла.

– Ты в порядке? – спрашивает Бринн нежным голосом.

Я смотрю на неё и киваю.

– Я не много о ней говорю. Это…

– Я знаю, – говорит Бринн. – Это грустно. И это больно.

Я киваю, поражённый её сочувствием, её способностью понимать, что я чувствую. Каким-то образом это уменьшает печаль. И боль. Когда я смотрю в её глаза, она улыбается мне в ответ, и чудо в том, что, возможно, я могу сделать то же самое для неё. Так, делясь друг с другом своей болью, мы не удваиваем её, а вдвое сокращаем.

– Знаешь, – говорит она, снова сжимая мои руки. – Ему бы… ему бы здесь понравилось. Джему.

Она поворачивается к окнам и смотрит на гору.

– О, Боже, ему бы очень понравилось это место.

– Да?

– Он любил Катадин.

Она тихо вздыхает, глядя на меня. Её взгляд падает на наши соединённые руки, и она осторожно высвобождает свои руки из моих, отводя их в сторону.

– Могу я тебе кое-что рассказать?

– Конечно. Что угодно.

– Единственная причина, по которой я здесь, заключалась в том, чтобы похоронить его мобильный на горе. Примерно неделю назад я впервые достала его из пакета для улик и поняла, что на нём есть пятно крови. Я приехала сюда, чтобы похоронить эту маленькую частичку Джема на Катадин. Я подумала, что должна это сделать.

– Это то, что ты делала? Когда на тебя напали?

Я вдруг осознаю, что прошлой ночью я не впервые слышал имя Джема. Я помню, как впервые увидел её – то, как её друзья продолжали просить её вернуться с ними, и то, как она продолжала отказываться.

«Я бы с удовольствием. Но это то, что мне нужно сделать… Я иду, Джем. Я иду».

– Ты хоронила его, – шепчу я, проводя рукой по волосам, когда кусочки собираются вместе.

– Вроде того, – говорит она, не подозревая, что я наблюдал. – Конечно, его тело уже похоронено. Но… я не знаю. Думаю, я просто хотела попрощаться по-своему.

Я думаю о маме и дедушке, похороненных бок о бок у пруда Харрингтон, и я точно понимаю, о чем она говорит. Попрощаться с теми, кого мы любили и потеряли, это не только похоронить их, но и обрести особое место, чтобы помнить их. Бринн хотела, чтобы этим местом была гора Катадин.

– Телефон был у меня в рюкзаке, – говорит она. – Получилось не так, как я надеялась.

И теперь я полностью понимаю.

Она хотела похоронить своего жениха на Катадин, и шанс сделать это был у неё украден.

Я чувствую, как во мне закипает гнев.

Она должна была иметь возможность попрощаться с этим Джемом, который так много значил для неё, которого так жестоко отняли у неё. Вместо этого она сама подверглась нападению, преследуя эту цель.

Моя ярость по отношению к её обидчику усиливается с каждой секундой, я начинаю дрожать от гнева.

– Кэсс? – произносит она, склонив голову и с любопытством глядя на меня.

Я дергаю головой в кивке. Мне нужно взять себя в руки. Такая эмоция, как гнев, кипящий в моём теле, никому не нужна.

– Хочешь пообедать? – хрипло спрашиваю я.

Она кивает, и я встаю, глядя в окно на зубчатые вершины Катадин.

«Не поддавайся гневу, Кэссиди. Не позволяй ярости проявляться внутри тебя».

При первой же возможности, я вернусь туда за этим телефоном, чтобы Бринн могла закончить то, что начала.

***

Лихорадка Бринн не вернулась, и я сделал своим приоритетом промывать и перевязывать её раны каждые двенадцать часов. Хотя она всё ещё подолгу спит, сейчас Бринн, определённо, на пути к выздоровлению. Полагаю, я смогу снять швы через неделю или около того. Посмотрим.

Поскольку, ей нравится компания, большинство вечеров после ужина я читаю в кресле-качалке в её комнате, в то время как она читает, лежа в постели. Время от времени мы делимся друг с другом какими-нибудь забавными кусочками произведения или красивыми оборотами речи. Я стал ценить эти тихие моменты вместе, неохотно покидая её около полуночи, как только она крепко засыпает, а неудобные стержни на спинке деревянной кресло-качалки начинают впиваться мне в спину. Она не просила меня вновь обнимать её, пока она спит, хотя я молча жаждал этих слов, желая, чтобы они слетали с её губ ночь за ночью. Я не знаю, чего я хочу от неё, я не позволяю своему разуму блуждать в похоти, но вынужден бороться против того, чтобы он направлялся туда сам по себе.

Конечно, я никогда не был с женщиной. Я никогда даже не целовал женщину. И, несмотря на эти старые журналы от дедушки, я не совсем уверен, что даже знал бы, что, чёрт возьми, я делал, если бы была возможность. Но я мужчина, а не ребёнок, и я ничего не могу поделать со своими желаниями. Когда я возвращаюсь в свою холодную, тёмную комнату после тёплого вечера в её компании, я почему-то чувствую себя гораздо более одиноким, чем есть на самом деле. Боль нарастает, и мне приходится бороться с отчаянным желанием быть рядом с ней. Это определённого рода пытка, но я бы не променял это время с ней. Ни за что. У меня есть ужасное предчувствие, что однажды эти моменты станут всем, что у меня останется, поэтому я очень стараюсь не ставить их под угрозу.

Однако сегодня вечером я не возвращаюсь в свою комнату.

Натянув одеяло Бринн до подбородка и приглушив свет в её комнате, я надеваю походные ботинки, достаю старую дедушкину шахтёрскую каску из шкафа в моей комнате и надеваю её на голову. Я вытаскиваю его часы из задней части ящика с нижним бельём и надеваю их на запястье, радуясь, что они заводятся, потому что я не имею ни малейшего понятия, как заполучить в свои руки батарейку для часов. Я устанавливаю правильное время, затем тихо выхожу из комнаты.

В коридоре есть шкаф, и я открываю его. Внутри три ружья – моё, которым я пользовался в детстве, мамино и дедушкино – все смазанные и готовые. Я достаю дедушкино, единственное, сделанное для взрослого мужчины, и перекидываю его через плечо. Вряд ли оно мне понадобится, но я буду в тёмном лесу, а в парке Бакстер много диких животных. Ночной поход имеет свои риски.

Я ещё раз смотрю на Бринн, уверенный, что она проспит следующие шесть-семь часов. Но на всякий случай, я пишу записку:

Пошёл в ночной поход. Вернусь к рассвету. Кэсс.

Я оставляю её на прикроватном столике, затем долго смотрю на неё. Её грудь легко поднимается и опускается, а её закрытые веки трепещут – она в фазе быстрого сна. Бринн спокойна. И я не могу терять ни секунды, если хочу вернуться к рассвету.

– Сладких снов, ангел, – шепчу я, тихо отступая от её постели.

В последний раз, когда я оставлял её, она оказалась в плохом состоянии, когда я вернулся домой. Но я знаю, что сейчас она выздоравливает. Мне не нужно беспокоиться о том, что её лихорадка вернётся. И я знаю, что она спит довольно крепко, как только засыпает на ночь. Не ворочаясь. Не просыпаясь в три часа ночи.

Кроме того, мне нужно сделать это для неё.

И для себя. Позволить этой ярости сидеть и кипеть – неразумно. И единственный способ уменьшить её, это сделать что-то с этим. Что-то реальное. Что-то хорошее.

Я делаю глубокий вдох и вздыхаю, надеясь, что её рюкзак всё ещё там, и зная, что это будет долгая ночь.

Глава 19

Бринн

Когда я просыпаюсь, первое, что делаю, это проверяю, нет ли Кэссиди в кресле-качалке, но его там нет, и в доме тихо. Солнце выше, чем обычно, поэтому я предполагаю, что сейчас около семи часов утра, но я не чувствую запаха варящегося кофе или жарящихся яиц.

Вытянув руки над головой, я быстро осматриваю своё тело.

Лицо? Уже совсем не болит.

Бедро? Болит не так сильно, хотя тупая боль сохраняется.

Я осторожно сажусь и свешиваю ноги с кровати. Упершись руками в матрас, я поднимаюсь, слегка морщась от боли. Теперь я знаю, как двигаться, чтобы свести дискомфорт к минимуму, но движения, требующие серьезных усилий, вроде вставать или садиться, всё ещё причиняют боль.

Когда я на мгновение успокаиваюсь, то осознаю, что на прикроватном столике лежит записка. Я поднимаю её. Хмм. Кэссиди ушёл вчера ночью, но уже давно рассвело, и я не думаю, что он дома.

– Кэсс? – зову я.

Ничего.

Я подхожу к дверному проёму и снова зову, чуть громче.

– Кэссиди?

Ни звука.

Стараясь не раздувать из-за его отсутствия слона – он, в конце концов, имеет право на свободу, – я иду в ванную, писаю, мою руки и лицо и возвращаюсь в гостиную.

До сих пор я всегда просто возвращалась в постель после туалета, но в доме так тихо, что я останавливаюсь в гостиной, оглядываясь по сторонам.

Портрет Кэссиди и его родителей, который был над диваном, исчез, как и все остальные фотографии в рамках, что я нахожу любопытным. Он, должно быть, действительно защищает своё прошлое, и я говорю себе не совать нос не в своё дело, как бы сильно мне этого ни хотелось.

Сделав несколько шагов по комнате, я прохожу мимо кофейного столика и осматриваю слева направо книги, выстроенные на трех длинных полках полки под панорамным окном.

На верхней полке нет ничего, кроме книг по биологии: «Ваша ДНК и вы», «Файлы ДНК», «Наследственность и гены», «Отслеживание вашей генеалогии», «Задача ДНК», «Природа против воспитания: вечное противостояние», «Секрет жизни», «Распутывание вашего генетического кода» и так далее. Целая полка, наверное, двенадцать футов в длину со всеми книгами по генетике, какие только можно себе представить.

Это книги Кэссиди? Его мамы? Его отца? Был ли один из них врачом? Или генетиком?

Я опускаю глаза на следующую полку, такую же длинную и забитую книгами, но на этот раз, это все книги – художественная литература. Романтика слева, с небольшим открытым пространством, где три книги – несомненно, те три, что в моей комнате, – отсутствуют. Научная фантастика. Фэнтези. Всеобщая художественная литература. Полка заканчивается коллекцией книг Джона Ирвинга в твёрдом переплёте, включая мою любимую: «Молитва об Оуэне Мини». Протянув руку, я беру её с полки, перелистывая потрёпанные, с загнутыми уголками страницы. В этой книге так много мудрости, так много любимых цитируемых строк. Я прижимаю её к груди, решив прочитать ещё раз.

Нижняя полка не так организована, как две верхние. На ней настоящая смесь жанров – несколько поэтических книг и туристических справочников, несколько старых фермерских альманахов и полдюжины книг о Мэне. А в дальнем конце – коллекция видеокассет в пухлых пластиковых коробках. Когда я была маленькой, у нас был видеомагнитофон, и у меня были все фильмы про принцесс Диснея в похожих коробках. Я просматриваю небольшую коллекцию Кэссиди, задаваясь вопросом, какой его любимый фильм. Один из моих любимых – «Площадка» – находится в самом конце. Я вытаскиваю его, переворачиваю, чтобы прочитать аннотацию на оборотной стороне коробки.

Но между прозрачным пластиковым покрытием и задней крышкой под ним спрятана выцветшая газетная фотография. Заголовок гласит: «Семилетнего Кэссиди Портера, сына Розмари и Пола Портера из Миллинокета, штат Мэн, несут на плечах товарищи по команде, после того, как он выбивает победное очко, выводя Миллинокет Мейджорс в плей-офф Малой лиги штата Мэн»

Я наклоняю голову, притягиваю коробку ближе и смотрю на лицо маленького мальчика, высоко поднятого над головами остальных. Он радостно улыбается, торжествующе вскинув руки над головой. Кажется, он очень нравится остальным детям на фото, что противоречит моей возможной теории, что Кэссиди живёт здесь, потому что он страдает от социальной тревоги или неловкости.

Так почему же он живёт здесь? В энный раз спрашиваю я себя.

Почему он держится так изолированно от общества? От остального мира? От чего он прячется? Или от чего бежит? Или…

Подождите.

Я думаю о своих словах: Почему он держит себя так изолированно? От чего он прячется? Хм.

Я предполагала, что Кэссиди переехал сюда сам. Он сказал мне, что это дом его деда, и по какой-то причине мой разум решил, что он унаследовал его уже будучи взрослым и переехал сюда.

Но теперь я возвращаюсь в свой мыслительный процесс, собирая воедино то, что я знаю, чтобы создать временную шкалу жизни Кэссиди.

Во-первых, портрет, который снял Кэссиди. Я вспоминаю, что он был сделан в 1995, когда ему было пять. На нём был он, его мама и мужчина в возрасте.

Во-вторых, есть фотография его триумфа в Малой лиге, когда ему было семь лет. И в заголовке упоминаются его родители, живущие в Миллинокете, так что они ещё не переехали сюда.

В-третьих, я знаю, что мать Кэссиди умерла тринадцать лет назад, когда Кэссиди было четырнадцать. Поскольку я живу в её комнате и ношу кое-что из её одежды, думаю, что могу с уверенностью предположить, что она жила здесь до того, как скончалась.

Значит, он переехал сюда не взрослым. Он переехал сюда, когда был ещё ребёнком – где-то между семью и четырнадцатью годами. Предположительно, переехал с родителями, но то, что с мамой – совершенно точно.

Что означает…

Кэссиди не сам выбрал такой образ жизни.

Он просто решил остаться.

Всё ещё прижимая к груди «Молитву об Оуэне Мини», я отворачиваюсь от книг и возвращаюсь в свою комнату, задаваясь вопросом, почему он так и не вернулся в мир… и гадая, почему его мать покинула его.

***

Я на четвёртой главе, когда слышу, как открывается и закрывается входная дверь, и удивляюсь выбросу адреналина, который получаю. Я так счастлива, что чувствую себя светлячком в сумерках, который светится изнутри.

Кэссиди дома.

Я слышу, как он ставит что-то на кофейный столик в гостиной, прежде чем появиться в дверном проёме, его тело покрыто пылью и грязью, на голове шахтёрская каска.

– Ты проснулась, – говорит он.

– Да. Ты вернулся.

– Да, – мрачно отвечает он.

– Как прошёл твой поход?

Он вздыхает.

– Хорошо, я думаю.

– В чём же преимущество? – спрашиваю я.

– Чего?

– Походов ночью?

– Тихо. Мирно. Я не знаю.

Он отмахивается от вопроса, выглядя раздражённым.

– Как ты себя чувствуешь?

– Хорошо. Лучше с каждым днём.

Но он, кажется, не в духе.

– С тобой всё в порядке?

– Мне нужно принять душ, – говорит он, отворачиваясь. – Потом я приготовлю тебе завтрак.

– Я чувствую себя лучше. Действительно. Я могу помочь.

– Не беспокойся об этом, – бросает он через плечо, уже уходя.

Я смотрю, как он уходит, но не испытываю обычного трепета от наблюдения за тем, как его тугая задница медленно удаляется. Он чем-то расстроен, и я обнаруживаю, что это беспокоит меня гораздо больше, чем я ожидала.

Тогда нечто ужасное приходит мне в голову:

Может быть, я стала для него обузой. Может быть, он хочет, чтоб меня здесь не было.

Необходимость заботиться обо мне означает, что у него нет свободы, чтобы приходить и уходить, когда он хочет. Ему приходится возвращаться сюда каждые несколько часов, чтобы проверить меня, а я здесь уже довольно давно. Сколько? Четыре дня? Пять? Хмм. Три дня без сознания. Ещё три после лихорадки. Плюс сегодня… Семь. Семь дней. Я здесь уже неделю, а это значит, что сегодня…

– О, Боже, – бормочу я.

Сегодня 26 июня.

Сегодня тридцатый день рождения Джема.

Я закрываю глаза и глубоко вдыхаю через нос, наполняя лёгкие, насколько я могу, не натягивая швы.

Когда я снова открываю их, Катадин стоит передо мной высокая и мощная, и я удивляюсь глубокому чувствую покоя, которое испытываю, глядя на неё. Да, мои глаза полны слёз, но дыхание не перехватывает, а сердце не болит.

Джем ушёл. Но я всё ещё жива.

То, что случилось с Уэйном, было ужасно, но нахождение в опасной для жизни ситуации заставило меня понять, что я хочу эту жизнь. Я хочу её очень сильно.

И я благодарна Кэссиди за то, что сохранил её.

Я чувствую, как слёзы текут по моим щекам, но позволяю им упасть.

«Прощай, Джем, – думаю я, глядя на мягкие вершины его любимой горы. – Мне жаль, что я не смогла оставить частичку тебя на Катадин, но я знаю, что часть тебя всегда будет там. Твоя душа найдёт свой путь обратно в то место, которое ты любил больше всего на свете».

– Бринн?

Я оборачиваюсь и вижу Кэссиди, с мокрыми волосами, босыми ногами, в чистой одежде, стоящего в дверном проёме. Он с тревогой всматривается в моё лицо.

– Что случилось? – спрашивает он, преодолевая расстояние между нами в два шага, его несовпадающие глаза пристально изучают мои. – Почему ты плачешь? Что случилось? Ты в порядке?

– Сегодня день рождения Джема.

– Ох.

Он вздыхает, медленно садясь рядом со мной, стараясь не задеть моё бедро.

– Мне жаль.

– Мне тоже, – говорю я, всматриваясь в лицо Кэссиди.

Он сжимает челюсть, его взгляд яростный, когда он отворачивается от меня.

– Я ходил его искать. Рюкзак. Телефон.

– Что? – говорю я, слегка наклонившись вперёд, у меня перехватывает дыхание, сердце колотится.

– Это то, что я делал прошлой ночью, – бормочет он. – Но я… я подвёл тебя.

Моя грудь так напряжена, так полна, пока я перевариваю это новое знание, я не знаю, что делать. Мои пальцы впиваются в простыни, скручиваясь, как будто они пытаются удержать себя от… от…

– Ты подвёл меня? – Делая что-то настолько безумно доброе и заботливое? – Как ты меня подвёл?

– Он исчез, – тихо говорит он, глядя на меня печальными, затравленными глазами. – Я осмотрел всё вокруг – весь навес и окружающий его лес. Под ветвями и листьями. Я… я хотел найти его для тебя. Я хотел, чтобы ты смогла…

Мои пальцы отрываются от простыней, и я наклоняюсь вперёд, обвивая руками шею Кэссиди и притягивая его к себе. Я уничтожена громадностью его сердца, бескорыстием его души.

– Ты в-вернулся н-назад? – всхлипываю я, рядом с его ухом.

Его руки обвивают меня, прижимая к себе, и я кладу щёку ему на плечо. Моё дыхание обвевает его шею, когда я плачу.

Его горло урчит рядом с моими губами, и я чувствую его вибрации, когда он говорит.

– Я… я пошёл… я имею в виду, я забрался обратно наверх, но его не было…

– О, Кэсс, – шепчу я, закрывая глаза, потому что теперь я плачу всерьёз, мои слёзы мочат его футболку. – Ты не должен был этого д-делать!

– Я хотел, – отвечает он.

– Четырнадцать м-миль?

– Нет. Около двенадцати, туда и обратно. Мне пришлось идти более безопасным путём, когда я нёс тебя, и это добавило миль. Дорога, по которой я шёл прошлой ночью, была круче. Но быстрее.

– Д-двенадцать м-миль, – говорю я, мой голос срывается. – Ради м-меня.

Его руки сжимаются вокруг меня, и мы держимся друг за друга, как за спасательный круг. Его лицо слегка двигается, и мне кажется, что он прижимается губами к моей голове, но я не уверена. Эта мысль вызывает резкое ощущение, пронизывающее меня, и я сжимаю почти забытые мышцы глубоко внутри, волна чистого, неприкрытого плотского желания к нему заставляет мою голову кружиться.

«Я хочу тебя». Как будто я никогда никого не хотела раньше.

– Ты не п-подвёл меня, – говорю я, слова бездыханные и эмоциональные.

– Я не достал телефон. Он исчез.

– Кэссиди, – говорю я, отклоняясь, чтобы посмотреть ему в лицо. Мои глаза останавливаются на его губах, и я смотрю на них, и неожиданно временные линии соединяются. Если он приехал в эту хижину, когда был так молод, кто-нибудь когда-нибудь целовал их? Кто-нибудь когда-нибудь любил их? Мысль о том, что это будет его первый поцелуй, так возбуждает, что я тихонько всхлипываю, прежде чем перевести взгляд на его глаза.

– Ты в порядке? – спрашивает он.

Я сглатываю, когда киваю. Моё дыхание быстрое и поверхностное.

Если он действительно так неопытен, ему не нужно, чтобы я целовала его прямо сейчас, пока мы обсуждаем Джема. Первый поцелуй Кэссиди нельзя делить с воспоминаниями о другом мужчине.

Я делаю глубокий вдох, чтобы успокоится, но от этого мои груди трутся о его грудь. Я чувствую, как мои соски морщатся и набухают под футболкой, царапаясь о его твёрдый пресс через два слоя хлопка. Может ли он чувствовать их? Влияет ли их прикосновение на него так же, как его тело влияет на моё?

– Спасибо, что попытался его найти, – говорю я, протягивая руку, чтобы погладить его по щеке.

Его веки на мгновение затрепетали, затем открылись. Он смотрит на меня так пристально, что это должно заставить меня остановиться, но всё, чего я хочу, это больше. Больше этого взгляда. Больше Кэссиди.

Его челюсть напрягается, когда он со свистом втягивает воздух сквозь стиснутые зубы.

– Мне жаль…

– Нет, – перебиваю я его. – Я не приму извинений за доброту.

– Провальная доброта, – говорит он, вздрагивая, как будто сделал что-то не так.

– Кэссиди, послушай меня, – серьёзно говорю я, моя ладонь всё касается тёмно-русой щетины на его щеке, наслаждаясь теплом кожи под ней. – Доброта никогда не пропадает даром. Не со мной.

– Но как ты попрощаешься?

– Я уже это сделала, – шепчу я. – Мне не нужно было хоронить его здесь. Мне просто нужно было быть здесь.

Слова Хоуп быстро возвращаются ко мне:

«Сказать «прощай» – не значит забыть. Жить дальше – не означает, что ты никогда его не любила. Я говорю тебе отпустить. Я говорю тебе, что тебе позволено быть счастливой».

Я провожу костяшками пальцев по щеке Кэссиди, и на этот раз он закрывает глаза, склоняясь к моему прикосновению, его дыхание дрожит, когда я касаюсь его. Я не могу удержаться, чтобы не пробежаться пальцами по его густым влажным волосам, но когда он открывает глаза, и они так темны от желания, я опускаю руки с его тела и немного отодвигаюсь, чтобы он отпустил меня.

Что-то интенсивное и волнующее потрескивает между нами. Это химия. Интенсивная, горючая химия. Но сейчас не подходящее время, чтобы проверить это.

Не здесь. Не сейчас. Не во время этого разговора.

Его руки, которые держали меня близко, опускаются, и он кивает.

– Я понимаю.

Самое странное, что я знаю, что он делает.

Хотя у него нет такого опыта, как у меня, я знаю, что он понимает, почему мы должны прекратить касаться друг друга прямо сейчас. И хотя я потеряла своего возлюбленного, а он потерял свою мать, я знаю, что он точно понимает, что я говорю о своём прощании с Джемом.

Что меня удивляет, так это покой, который начинается где-то в животе и согревает всё моё тело, как летние лучи солнца. Есть такое глубокое облегчение в том, чтобы быть понятым – в том, чтобы, наконец, быть познанным необъяснимым образом, который может прийти только от сопереживания, от одного сломленного человека, понимающего горе другого.

Это связывает нас воедино в тот момент, когда солнце поднимается над Катадин, освещая комнату его мамы – мою комнату – тёплым золотистым светом. Когда мои губы медленно растягиваются в улыбке, его губы делают то же самое, и я чувствую, что смотрю на своё отражение, за исключением того, что Кэссиди – не я, а я – не он. Мы связаны через понимание. Мы купаемся в благодати.

Наконец, он отворачивается от меня, глубоко вздыхая. Он наклоняет голову влево, потом вправо. Должно быть, он устал после ночной прогулки, но когда он смотрит на меня, его лицо становится спокойным, впервые с начала нашего эмоционального разговора.

Он всё ещё улыбается мне.

– Голодна?

Я киваю, вытирая последние слёзы и улыбаясь ему в ответ.

– Да.

– Я приготовлю нам завтрак, – говорит он, вставая с моей кровати.

– Кэсс, – окликаю я его, прежде чем он покидает мою комнату.

Он поворачивается и смотрит на меня.

– Спасибо, что сделал это для меня, – говорю я. – Это значит… это много значит для меня.

Похоже, он хочет что-то сказать, но вместо этого кивает.

Когда я слышу звуки трескающихся яиц и венчика, я снова перевожу взгляд на Катадин.

– Прощай, Джем, – тихо говорю я. – Прощай.

Затем я закрываю глаза.

И впервые с той ужасной ночи, такой давней, я дышу легко.

Глава 20

Кэссиди

«Я сделаю всё для тебя».

Слова кружились у меня в голове, когда она благодарила меня, и я подумал, не сказать ли их, но что-то сдержало меня. Что-то, но… что?

Взбивая яйца, я решаю, что это замешательство.

Мои эмоции запутаны, и мне нужно распутать их, прежде чем я скажу то, что не имею в виду, не могу иметь в виду, хотел бы иметь в виду.

Так каковы же, собственно, мои чувства?

Ну…

Я ревновал к Джему, когда она звала его в лихорадке, но потом я почувствовал страстное желание дать ей то, что отнял Уэйн, – шанс примириться с потерей Джема, возможность попрощаться так, как она хотела, в чём нуждалась.

Так что я был глубоко разочарован, провалив свою миссию. Я хотел найти этот телефон и доставить его ей в целости и сохранности. Я был зол на себя, когда вернулся домой сегодня утром; мне было стыдно смотреть ей в глаза, чтобы она не увидела всю степень моего поражения.

Но моё сердце снова изменило направление, когда я увидел её слёзы, потому что я не могу видеть её несчастной, и я побежал к её постели, отчаянно пытаясь исправить то, что причиняло ей боль… только чтобы узнать, что она плакала не от боли или несчастья. Не так, как я предполагал. Она плакала, потому что, несмотря на мои неудачные усилия, ей удалось самой попрощаться с Джемом.

А потом?

Потом я знал только желание.

Почти парализующее.

Такое сильное, что я должен был вспыхнуть пламенем, пока обнимал её.

Когда она так нежно коснулась моего лица, положив руку мне на щёку, часть меня захотела умереть… потому что я знал, что моя жизнь никогда не станет слаще, чем в тот момент.

Но даже этот момент был превзойдён другим – общением двух сердец, которые разбились и продолжали биться. Сострадание, которое рождается только от переживания чего-то, что почти сломило вас, помогает вам покинуть свой персональный ад.