Текст книги "Нелюбимый (ЛП)"
Автор книги: Кэти Регнери
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 18 страниц)
На прошлой неделе дедушка связался с самолётом, и он забрал мою маму к доктору в Миллинокете, где она провела четыре дня, сдавая анализы. Она вернулась вчера вечером, выглядя ещё грустнее и более хилой, чем до отъезда. Прошлой ночью я уснул, слушая тихий ропот её голоса, когда она сидела напротив дедушки за кухонным столом, оба говорили быстрым эмоциональным шепотом.
Вот, что я знаю:
С моей мамой что-то не так. И это плохо.
И когда я встаю, чтобы последовать за дедушкой на улицу, моя грудь наполняется страхом.
«Я не хочу знать. Я не хочу знать. Я не хочу знать».
Иногда вы просто не хотите слышать слова.
– Укрой свою маму, а потом приходи ко мне в теплицу, хорошо? – говорит он, указывая на одеяло своей рукой-протезом.
– Конечно, – снова отвечаю я, наблюдая, как он выходит через кухонную дверь, оставляя меня в одиночестве.
Большую часть моей жизни, даже когда мой отец был жив, дедушка был для меня самой важной фигурой, настоящим отцом. Я никогда не чувствовал себя очень близким с Полом Исааком Портером, никогда не чувствовал к нему ту любовь, которую ребёнок должен испытывать к своему отцу. Вполне возможно, что график его отлучек затормозил рост эмоциональной связи между нами, но я знаю, что это была только часть причины. Я никогда не чувствовал себя комфортно рядом с отцом, так, как я чувствовал себя с дедушкой. Возможно, это было воспоминание о том страдающем еноте. Возможно, это было шестое чувство о том, кем на самом деле был мой отец. Но отец, в лучшем случае, был туманной фигурой на периферии моей жизни. Дедушка – невероятный, с раскатистым голосом и лучшими медвежьими объятиями – жил в моём сердце.
Когда я беру с подоконника одеяло, разворачиваю его и натягиваю на мамины плечи, книга, которую она читала, соскальзывает на пол, но мне удаётся схватить её как раз перед тем, как она упадёт. Засунув её себе под мышку, я заканчиваю накрывать маму, а затем бросаю взгляд на обложку.
На обложке книги зернистое изображение Адольфа Гитлера, я встречал черно-белые фотографии в учебниках старшей школы. Последний из Гитлеров. Я открываю книгу и читаю аннотацию:
«В конце Второй мировой войны, человек, которого Адольф Гитлер называл «мой отвратительный племянник», изменил имя и исчез… уроженец Британии, Уильям Патрик Гитлер, который к тому времени поселился в США, оставался анонимным… до сих пор. История Уильяма Патрика настолько увлекла британского журналиста Дэвида Гарднера, что он потратил годы, пытаясь найти последнего родственника диктатора, носящего фамилию Гитлер. Гарднер обнаружил, что четверо его сыновей заключили договор о том, что для того, чтобы гены Адольфа Гитлера умерли вместе с ними, ни у кого из них не будет детей».
Я знаю, кем был Адольф Гитлер. Я и мама посвятили довольно много времени изучению событий Второй мировой войны.
Перевернув книгу, я смотрю на фото молодых людей на обложке рядом с фотографией их двоюродного дедушки Адольфа. Они были его племянниками, верно? Мужчины, которые решили, по-видимому, никогда не жениться, никогда не заводить детей, чтобы гены безумца погибли вместе с ними.
У меня в груди начинает колотиться сердце, и я бросаю книгу на маленький журнальный столик рядом с мамой, уставившись на книгу, как если бы она была свернувшейся змеёй.
Племянники Гитлера негласно согласились убить свою родословную.
Моя мысль мгновенно переносится ко мне и моему отцу, а также к тем двенадцати девушкам, которых он изнасиловал и убил.
И мне интересно – я сглатываю – интересно, читает ли мама эту книгу, потому что она думает, что я должен сделать то же самое… что я также должен заключить договор, чтобы...
– Закончил там, Кэсс?
Подпрыгнув от звука дедушкиного голоса, я отворачиваюсь от мамы и спешу присоединиться к нему у задней двери.
– Да, сэр.
Его голубые глаза старее и печальнее обычного и смотрят прямо в мои.
– Давай соберём немного томатов, а?
Я следую за ним в теплицу, закрываю за собой дверь и поднимаю с пола плетёную корзину.
– Нет ничего хорошего в приукрашивании вещей, Кэсс, – говорит дедушка, осторожно стаскивая помидор с лозы и кладя его в мою корзину.
– Нет, сэр.
– Твоя мама просила меня поговорить с тобой.
Я сжимаю зубы и задерживаю дыхание, моргая и чувствуя жжение в глазах, когда он кладёт ещё один помидор в корзину.
– Сэр, – шепчу я, но его слова выходят быстрее:
– Она умирает, сынок.
Комната вращается, и я слышу свои резкие вздохи, быстрое поступление холодного воздуха причиняет боль моей груди, в то время как корзина выскальзывает из моих пальцев.
– Полегче, парень, – говорит дед, забирая у меня корзину своей протезной рукой. Другая его рука приземляется на моё плечо. – Успокойся. Сделай вдох, Кэсс. Ты знал, что что-то случилось.
– Да, сэр, – я справляюсь с прерывистым дыханием, в то время как горячие слёзы, скопившиеся в глазах, начинают падать. Его морщинистое лицо расплывается передо мной.
– Ей уже много лет нездоровится. Оказывается, рак съедал её… так же, как её маму.
– Есть лекарства. Химиотерапия, – говорю я, проводя пальцами по глазам, чтобы ясно его видеть.
– Слишком поздно для всего этого.
– Дедушка. Нет!
Я плачу, наклоняясь вперёд, чтобы положить голову на его массивное плечо.
Он прижимает меня к себе, время от времени похлопывая по спине, в то время как я плачу.
– Вывали всё это прямо сейчас, – говорит он подавленным голосом, после того как я проплакал несколько минут. – Я попрошу тебя быть сильным ради моей Рози. Ради моей маленькой… Розмари.
Его голос ломается, когда он произносит мамино имя, и это вызывает у меня ещё одну волну слёз до тех пор, пока я не начинаю заикаться, чувствуя истощение.
Дедушка отпускает меня и идет к задней части теплицы, возвращаясь через секунду с двумя вёдрами, которые он переворачивает напротив друг друга, чтобы мы могли сидеть и разговаривать.
– Она всегда была здесь ради тебя, сынок.
– Да, сэр, – говорю я, уставившись на свои руки и заставляя себя перестать плакать. Маме не нужно видеть мои слёзы, ей нужно, чтобы я был сильным ради неё.
– После того, что сделал твой папа, некоторые люди, ну, они подумали, что ты тоже можешь быть плохим.
Я смотрю на него, сглатывая комок в горле.
«Кэссиди его сын, мэм».
– …подумал, может, ей следует где-то найти для тебя дом, сменить имя и начать новую жизнь для себя?
– Что?
Я потрясён идеей этого существования под чужой личиной, от которой я был избавлен.
– Когда…?
Он отмахивается от моего вопроса.
– Суть в том, что она этого не сделала. Она осталась рядом. Она осталась с тобой, – его лицо смягчается, и он говорит больше себе, чем мне: – Её снежный малыш, рождённый в день Пасхи.
Мой разум возвращается обратно к книге, которую читает мама, и мне приходит в голову, что она, кажется, всегда читает книги о ДНК и генетике, а также о людях, которые совершили мировое зло.
– Она думает, что я плохой потомок?
Он вздрагивает, отведя от меня взгляд.
– Она беспокоится о тебе.
– Ты думаешь, я плохой потомок, дедушка?
Я хочу, чтобы он быстро сказал «нет», но он этого не делает, и холодок проносится по моему телу, гудя в костях, от этого я мерзну. Он долго изучает моё лицо, прежде чем сказать:
– Ты сын Пола, Кэссиди.
– Но я – это я, – настаиваю я, – не он.
– Я не знаю, что у тебя внутри, Кэсс, – говорит он, потянувшись, чтобы обхватить мою щеку своей обветренной ладонью. – Я молился каждому богу, который когда-либо существовал, чтобы то, что было внутри Пола, не было тоже внутри тебя, сынок. И ты хороший мальчик. Кажется невозможным, что однажды ты можешь пойти по такому тёмному пути. Но реальность такова, что нет никакого способа узнать наверняка.
«Я знаю!» – я хочу кричать это, но правда в том, что я этого не делаю. Главный ужас в самых дальних уголках моего разума – всегда здесь… всегда, всегда, всегда здесь: вероятность того, что я могу каким-то образом оказаться таким, как мой отец. Знание того, что мои мама и дедушка разделяют этот страх, делает его реальным для меня, заставляет чувствовать себя больным, заставляет чувствовать, будто я живу с тикающей бомбой внутри себя.
Даже после того, как мы покинули город, мама, по большей части, отказывалась говорить о моём отце. То, как у неё застывало лицо, когда я упоминал о нём, – от этого я чувствовал себя плохо, и, в любом случае, я понял, что она не очень хорошо его знала.
– Он сказал, что был родом из Индианы, – сказала она мне однажды. – Он сказал, что его родители умерли, и он использовал деньги от продажи их дома, чтобы купить грузовик.
Мои родители встретились в то время, когда моя мама обслуживала столики в кафе в Восточном Миллинокете. Он съезжал с 95-го шоссе каждые несколько недель и сидел в её секции, оставаясь там часами, слишком часто оставляя ей чаевые. Со временем он начал приносить маленькие подарки, например, ювелирные украшения – предметы, которые, как мы обнаружили спустя годы, были трофеями от его жертв.
Мама была прекрасной для меня, но в сравнении с некоторыми самыми симпатичными учителями, которые у меня были в школе, я знал, что она была невзрачной. А судя по моим смутным воспоминаниях и одной фотографии, которую я сохранил, мой отец был достаточно красив. Полагаю, что внимания симпатичного и любезного дальнобойщика было достаточно, чтобы покорить наивную деревенскую девушку.
Однажды я спросил её, почему он никогда не причинял нам вреда. Она долго смотрела на меня, прежде чем ответить, что она не знает.
Думаю, он жил двумя жизнями.
– Дедушка, – говорю я, глядя в его усталые глаза. – Что теперь будет?
– Будь сильным ради своей мамы, – говорит он, похлопывая меня по колену. – У неё не так много времени. Несколько недель. Не больше.
Ещё один всхлип вырывается из моего горла, и я закусываю щеки изнутри, пока не чувствую вкус крови.
– После того, как она уйдёт, мы останемся здесь вместе, Кэсс. Здесь, со мной, ты в безопасности до тех пор, пока я жив. И я научу тебя всему, чтобы быть уверенным, что ты сможешь защитить себя после моей смерти.
Я не могу вынести мысли о потери еще и дедушки, поэтому выкидываю её из головы. Когда я это делаю, зернистое изображение Адольфа Гитлера с обложки маминой книги выступает на передний план в моем сознании.
– Что я должен делать с… остальным? – спрашиваю я, задаваясь вопросом о возможных демонах, которые дремлют внутри меня, которые могут проснуться в любое время, превратив меня в монстра, подобного моему отцу.
– Уверен, ей бы стало легче на сердце, если бы она знала, что ты будешь осторожен, сынок.
– Осторожен?
– Живи тихо, – говорит дедушка, используя свою любимую терминологию для нашего изолированного стиля жизни, вне системы. Его голубые глаза удерживают меня как два спасательных круга, и он кивает глубокомысленно, утешительно, снова похлопывая меня по колену. – Живи тихо, и что бы ни происходило внутри тебя, ты никогда не сможешь навредить кому-то, Кэссиди. Это то, чего хотела бы твоя мама.
Живи тихо.
Живи тихо.
Живи тихо.
– Обещаю, – говорю я.
– Хороший мальчик.
Я киваю ему, поклявшись, что кровь в моих венах никогда не заразит другую жизнь.
Я буду жить тихо.
И ужасные гены Пола Исаака Портера умрут вместе со мной.
Глава 7
Бринн
Хоуп дала мне указание прибыть на стоянку к шести утра и сказала, что перед походом на Катадин я должна остановиться на станции рейнджеров, чтобы:
1) заявить о своём намерении совершить поход;
2) сообщить маршрут, которым я планировала пройти;
3) предоставить свою контактную информацию, на случай, если я пропаду в пути.
Зловещая мысль.
Сегодня утром, в пять тридцать, Хоуп уехала в аэропорт, а десятью минутами позже подъехало моё такси, готовое отвезти меня в палаточный лагерь «Бурный ручей». Этот лагерь служил перевалочным пунктом для Озерной тропы, которая привела бы меня через три с половиной мили к озеру Чимни. Оттуда я могу перейти на Седельную тропу, а ещё через две с четвертью мили попасть на вершину Катадин. Это будет одиннадцать с половиной миль туда и обратно – тяжёлый подъём для тощей, находящейся «не в форме» меня, но Хоуп пообещала, что это был маршрут, который Джем выбрал бы для меня.
Глядя ранним утром в окно на туманный Мэн, я задаюсь вопросом, увижу ли я когда-нибудь снова Хоуп, но что-то – без сомнения, тоже ощущение прощания, что я испытывала за ужином прошлым вечером – подсказывает мне, что, вероятно, нет. Наша дружба всегда была продолжением нашей общей любви к Джему. Таким образом, с его потерей рушится наша связь.
Я также думаю о её словах, сказанных прошлым вечером, о том, чтобы отпустить и двигаться дальше. То же отношение, которое я так ненавидела со стороны своей матери и разных доброжелательных друзей, теперь, когда исходило от Хоуп, вызвало у меня другой отклик, это почти как если бы сам Джем через свою близняшку давал мне разрешение жить снова. Сказать «прощай».
Замечая указатели на парковку у «Бурного ручья», это чувство прощания снова поднимается во мне, и я лезу в наружный карман дорожного рюкзака, чтобы дотронуться до телефона Джема, безопасно лежащего внутри пакета для улик.
Сегодня я похороню этот телефон с каплями засохшей крови на нем где-то на Катадин, где-нибудь, где покажется правильным. Я надеюсь, что гора или дух Джема приведут меня в нужное место.
Хоть я и признаю, что хоронить мобильный телефон в национальном парке с этической точки зрения неэкологично, я надеюсь, что вселенная простит меня за то, что я оставляю маленькое тонкое электронное устройство захороненным глубоко в горных лесах. Какой-то частичке Джема необходимо присоединиться к его душе на Катадин. И когда я вернусь к «Бурному ручью» этим вечером, я попрощаюсь не только с Катадин, но и с Джемом, который, я хочу верить, был бы счастлив узнать, что его последние мысли привели меня туда, куда ему хотелось бы привести меня.
– Мы на месте, – говорит водитель, съезжая на обочину у ворот парковки. – У меня нет разрешения на парковку, поэтому дальше я не поеду.
– Спасибо, – отвечаю я, слезая с заднего сиденья. Я застёгиваю ветровку, поднимаю рюкзак на спину и тащусь на удивительно переполненную стоянку. Внутри рюкзака, который Хоуп помогла мне собрать прошлым вечером, у меня есть предметы первой необходимости для дня похода: путеводитель по Катадин, поллитровая бутылка воды, таблетки для очистки воды, аптечка, сменная одежда, две пары толстых носков, перчатки, дополнительная водонепроницаемая ветровка, зажигалка, швейцарский армейский нож, маленький фонарик, верёвка, солнцезащитный крем, солнцезащитные очки, спрей от насекомых, влажные салфетки, два яблока, банан и шесть энергетических батончиков.
Когда я путешествовала с Джемом, я всегда отмечала определённое чувство товарищеского духа на парковках перевалочных пунктов. Люди со всего мира, из всех слоёв общества, с разными уровнями опыта, собираются в одном месте с одной целью: достичь выбранного пика. Я понимаю, почему это были люди Джема. Группы туристов вместе вглядываются в карты, разложив их на капотах машин, смотрят вверх на ясное голубое небо и вслух размышляют о возможности покорить «Острие ножа» сегодня. Другие делятся едой, таблетками для очистки воды или советами. Третьи держаться отдельно от групп, их лица сосредоточены и напряжены, поскольку они планируют добавить ещё одну эпическую прогулку в свой список.
Зная, что это, вероятно, последний тяжёлый поход, который я совершу в течение долгого времени, очередная волна прощальной меланхолии накрывает меня, когда я направляюсь к длинной очереди на станции рейнджеров. Прошлым вечером Хоуп была права: я не буду скучать по этой части моей потенциальной жизни с Джемом. Я могу восхищаться красотой природы так же, как и любой другой человек, но путешествовать пешком и заниматься скалолазанием? Нет. Мне слишком сильно нравятся блага цивилизации.
Я встаю в очередь за двумя молодыми девушками, которые взволнованно болтают об Аппалачской тропе. Взглянув на размеры их рюкзаков – примерно в четыре раза больше, чем у меня, – я понимаю, что они, вероятно, направляющиеся на юг «туристы-сквозняки» (прим. всех, кого можно встретить на тропе, можно разделить на три категории: 1. Местные жители, которые вышли «пройтись» по легендарной тропе на день, или два, или на неделю, не больше. Их легко узнать, ибо они чистенькие, нарядно одетые, с маленькими рюкзачками, выбритые, сытые... нормальные люди, вышедшие «на природу». 2. «Секционники». Это люди, которые идут не всю тропу сразу, а часть её, но значительную часть, несколько штатов, 2-5 сотен миль, 3-10 недель и т.п. Внешне «секционники» мало отличаются от «сквозняков» – такие же грязные, обросшие, худые, с огромными рюкзаками... 3. «Сквозняки». Они идут всю тропу за один заход. В пути они от 5 до 7 месяцев. На тропе их можно узнать моментально: по внешнему виду, по размеру рюкзака, по скорости передвижения, по манерам).
– Вы туристы АТ (прим. Аппалачская тропа)? – спрашиваю я.
Одна из двух женщин, высокая и стройная, с длинной светлой, французской косой, которая ниспадает по её левому плечу, оглядывается на меня.
– В некотором роде, – отвечает она с тёплой улыбкой, в её английском слышится некий акцент, похоже, немецкий. – Мы вроде как делаем это по-своему.
Её подруга, миниатюрная брюнетка с короткими волосами и похожим акцентом, вмешивается в разговор.
– Если бы мы были туристами АТ, мы бы пошли по Охотничьей тропе, но сегодня день второй категории, так что Седельная тропа безопаснее.
– Вторая категория? – спрашиваю я.
Девушки обмениваются взглядами.
– Сильный ветер наверху. Позже возможен дождь, – объясняет блондинка.
А. Совсем не идеальный походный день, несмотря на голубое небо и яркое солнце.
Брюнетка указывает на мой рюкзак.
– Тебе следует подтянуть лямки. Хочешь, помогу?
– О, – бормочу я. – Конечно. Спасибо.
– Эй, ты ведь не одна идёшь в поход? – спрашивает блондинка, её идеальные брови приподнимаются.
– Ну.
– Мы будем рады, если ты пойдёшь с нами, – говорит брюнетка, отступая, когда заканчивает с моими лямками. – Сегодня мы идём на вершину, а завтра возьмём путь на 100-мильную Дикую пустыню.
– Вау, – говорю я, смотря попеременно то на одну девушку, то на другую. – Это смело.
100-мильная Дикая пустыня – это самая сложная и, вероятно, самая опасная часть Аппалачской тропы, в основном потому, что когда вы начинаете идти, у вас не будет городов или припасов на сотню миль. Нет магазинов. Нет полиции. Нет больниц. Ничего, кроме тропы, навесов и леса.
Блондинка смеётся над моим выражением лица.
– Мы рассчитываем, что это займёт у нас около десяти дней. А потом ещё двадцать, чтобы вернуться в Уильямс.
– Это там вы учитесь в колледже?
Девушки в унисон кивают.
– В этом году мы учимся за границей.
– Это наш летний проект.
– Влияние долгих походов на дружбу? – шучу я.
Брюнетка смеётся.
– Две женщины на АТ. Опыт из первых рук.
– Мне это нравится, – говорю я.
– Так что присоединяйся сегодня к нам, – говорит блондинка. – Я Карлотта. Это Эмми.
Я протягиваю ладонь, чтобы пожать их руки, в то время как мы продвигаемся вперёд на несколько мест в очереди.
– Спасибо. Я признательна за предложение.
– Для меня местечко найдётся? – спрашивает мужской голос позади меня.
Я оборачиваюсь лицом к темноволосому мужчине в бейсболке и очках, оливково-зелёной футболке и камуфляжных штанах. Выражение его лица – напряженное, и когда он наклоняется вперёд, я чувствую запах затхлого табачного дыма, прицепившегося к его неопрятной бороде.
– А?
– Я слышал, как вы, милые дамы, планировали идти сегодня вместе. Я тоже один, – говорит он, его тёмные взгляд падает на грудь Карлотты. Он задерживается там на мгновение, его глаза распахнуты шире, когда он их поднимает. – Может быть, я мог бы пойти с вами?
Эмми бросает быстрый взгляд на Карлотту, затем поворачивается к мужчине, выражение её лица застыло между желанием быть милой и нежеланием того, чтобы какой-то случайный человек повсюду следовал за нами.
– Умм, думаю у нас все в сборе.
– У меня много сладостей, которыми я могу поделиться, – говорит он, открывая свою сумку и вытаскивая оттуда два батончика «Сникерс». Мужчина улыбается, и я замечаю, что его зубы слегка жёлтого цвета. – Меня зовут Уэйн.
– Сладости не очень хороший источник энергии, Уэйн, – отмечает Эмми.
Медленно он кладёт шоколадки обратно в свой рюкзак, его улыбка исчезает.
– Спасибо за предложение, но у нас девчачий день, – говорит Карлотта, шагая вперёд в очереди и отворачиваясь от Уэйна.
– Но я знаю эту гору, – говорит он, его тон приобретает льстивые нотки. – Я местный, родился в Миллинокете. Я могу вам помочь.
– Нам не нужна помощь, – говорит Карлотта, раздражение отчетливо слышится в ее голосе, делая слова резкими, немецкий акцент становится более заметным. – Мы вроде как занимаемся своими делами.
– Ах, да?
Тон его голоса мгновенно меняется от уговаривающего к холодному.
– Но ты пригласила её пойти с вами.
– Она женщина, путешествующая одна, – объясняет Карлотта, скрестив руки на груди и сузив глаза.
– А я мужчина, путешествующий один.
Он наклоняет голову в сторону, прищурив глаза ей в ответ. Он указывает коротким пальцем туда-сюда между девушками.
– Знаешь, кто ты? Сексистка.
– Прошу прощения? – говорит Эмми. – Но ты не знаешь нас.
– Нет! Я прошу прощения! – кричит он, стуча ладонью по груди. – Простите за то, что подумал, что вы включите ещё одного одинокого путешественника в свою счастливую грёбаную группу. Чёртовы сучки идут на мою гору…
– Эй, – предупреждаю я. – Нет необходимости для…
Он бросает на меня пренебрежительный взгляд.
– Заткнись, бабуля. Я разговариваю с детьми.
Я кладу руки на бёдра и шагаю в сторону, прикрывая от него своим небольшим телом двух девушек.
– Ты ведёшь себя, как полный придурок.
– А ты сука!
– Мы закончим на этом, Уэйн.
– Я просто хотел компанию! – кричит Уэйн, повышая голос достаточно громко, чтобы привлечь несколько любопытных взглядов других туристов в очереди.
– Тогда тебе следовало привезти свою собаку, – тихо бормочет Эмми, вызывая хихиканье у Карлотты.
– Ты только что назвала меня собакой? – орёт Уэйн, его лицо покраснело, а глаза за очками выпучены, когда он наклоняется в сторону миниатюрной Эмми.
– Я сказала, что тебе следовало привезти свою собаку!
– Ты можешь оставить нас в покое, пожалуйста? – спрашивает Карлотта позади меня, её лицо недружелюбно, голос строгий. – Мы не беспокоим тебя.
– Это мне решать, – кричит он, побуждая больше туристов оглянуться. – Я просто пытаюсь подружиться, а эта сука назвала меня придурком!
– Воу, воу, воу! Тут всё в порядке? – спрашивает высокий белокурый парень студенческого возраста, стоящий в очереди перед нами.
– Будет, – говорит Карлотта, указывая пальцем на Уэйна, – когда это пресмыкающееся оставит нас в покое.
Блондин шагает между Карлоттой и Эмми, возвышаясь над ними.
– Эй, мужик. Я думаю, что дамы хотят, чтобы ты отвалил.
– Не лезь в это, – шипит Уэйн. – Это не твоё чёртово дело, парень.
Белокурый парень встаёт между девушками прямо перед Уэйном. Он ставит ноги на ширине плеч и скрещивает руки на своей внушительной груди.
– Я делаю это своим делом, приятель. Убирайся.
– Я не твой грёбаный приятель!
– Верно подметил, – говорит парень с усмешкой.
– Ублюдки, как ты, проблема этой страны! – говорит напыщенно Уэйн.
– Как я?
– Вы думаете, что владеете всем этим проклятым миром!
– Чувак, я сейчас приведу сюда рейнджера и вытащу твою задницу из парка.
Он делает угрожающий шаг к Уэйну, опуская руки и поочерёдно хрустя костяшками пальцев.
– Ты серьёзно раздражаешь людей.
Лицо Уэйна еще больше краснеет от ярости, и он сжимает кулаки по бокам.
– Пошёл ты! – рычит он. – Вы просто туристы моей мечты. Медвежья приманка. Дерьмо с ногами. Я надеюсь, что Катадин съест вас и выплюнет по грёбаным кускам!
Затем он поворачивается и покидает очередь, тащась обратно на парковку, пока я не теряю его из виду между парой внедорожников.
– Вау! – говорит Карлотта, в неверии качая головой. – Какой урод!
Эмми смеётся, стоя на цыпочках, всё ещё ища взглядом Уэйна.
– Святые угодники! Что это было?
– Просто какой-то сумасшедший местный житель, – говорит белокурый парень, поворачиваясь лицом к девушкам. – Кстати, я Крис.
– Карлотта, Эмми и… – она смотрит на меня и хихикает. – Боже мой! Мне так жаль! Я не знаю твоего имени!
– Бринн, – говорю я, пожимая Крису руку. – Я Бринн.
Он указывает на двух парней в очереди впереди девушек.
– Это Чад, а это Майк. Мы идём в Беннингтон.
Парни оборачиваются, улыбаются и машут руками.
– Мой кузен ездил в Беннингтон в прошлом году! – говорит Эмми с широкой улыбкой.
– Как тесен мир, – говорит Крис, улыбаясь ей, словно она самое милое, что он когда-либо видел. – Откуда вы, девушки?
– Дюссельдорф. Но в этом году мы поедем в Уильямс, – говорит Эмми.
– Это будет в-е-е-е-есело, – говорит Карлотта, поглядывая то на Криса, то на Эмми, прежде чем подмигнуть мне.
И внезапно я чувствую, будто мне около ста лет вместо тридцати. Может быть, я должна сказать им, чтобы они шли вперёд с мальчиками без меня, и позволить им наслаждаться прекрасным знакомством с людьми своего возраста? Но потом я вспоминаю выражение глаз Уэйна, когда он назвал нас «туристами мечты».
Я киваю Карлотте и улыбаюсь в ответ, благодарная за то, что не осталась одна.
– Ага. Прикольно.
Глава 8
Кэссиди
Наши дни
– Привет, мама, – говорю я, кладя букет горного лавра на большой гладкий камень, которым мы с дедушкой отметили её могилу. Она похоронена примерно в полумиле от моей хижины, недалеко от пруда Харрингтон, куда она водила меня на летние пикники. – Скучаю по тебе.
Рядом с её могилой камень немного побольше, отмечающий место, где я похоронил дедушку десять лет назад. Он умер через три года после моей мамы, оставив меня одного, когда мне было всего семнадцать.
– Привет, дедушка. Скучаю по тебе тоже.
Я делаю глубокий вдох, затем выдыхаю, опускаю руки на бёдра и смотрю туда-сюда между их могилами, тоскуя по ним с захватывающей дух болью.
– Слежу за садами, дедушка, – говорю я ему, садясь на корточки, чтобы смахнуть листья с каменной метки. – Твои помидоры всё ещё крепкие. Бесс умерла некоторое время тому назад, как я уже говорил, но я купил козу у парня в Гринвилле в прошлом месяце с кое-каких сбережений.
«Сбережения» – это бумажные деньги и монеты, которые дедушка собирал со времён Вьетнама до своей смерти. Все чеки отправлялись дедушке на абонентский ящик в почтовое отделение в Миллинокете. Он приходил туда каждые несколько месяцев, чтобы получить чеки и обналичить их в местном банке. Поскольку он потратил очень мало денег за эти годы, а получал по 1000 долларов в месяц до самой своей смерти, мне ещё много осталось, хотя мой дом настолько самодостаточен, что у меня мало причин тратить их.
У меня есть старенькая дедушкина «Хонда», которая может вывезти меня из леса, когда есть необходимость, но я стараюсь держаться поближе к дому. По правде говоря, мне не очень нравится общаться с людьми, и я ищу их только тогда, когда мне это необходимо. Мой опыт общения с горожанами после ареста, суда и смерти моего отца оставил шрамы. Я не заинтересован в привлечении какого-либо внимания к себе или в том, чтобы заставлять кого-то чувствовать себя некомфортно из-за моего нежелательного присутствия. Будет лучше, если я буду тихо жить дома, как я и обещал маме и дедушке.
– Она должна была родиться ослом, – говорю я, – она такая упрямая, но мне нравится её компания. Назвал её Энни. Я говорю с ней об истории, мама. И я клянусь, ей нравятся «Битлз», потому что она молчит, когда я пою. Я могу доить её ещё около шести месяцев, прежде чем дам ей высохнуть. Тогда мне придётся купить самца и повязать её, если я хочу ещё молока.
Я вздыхаю, мысль о возвращении в город через шесть месяцев вызывает у меня беспокойство. Думаю, я справлюсь с этим, когда придёт время.
– Я до сих пор держу куриц. Один петух и шесть кур. Они обеспечивают меня яйцами. С тех пор, как ты ушёл, у меня не хватило духу, ну, ты знаешь.
Каждый День Благодарения, Рождество и Пасху дедушка зарезал одну курицу на ужин. Но я не могу это сделать. Помимо того, что куры и Энни – моя единственная компания, и, следовательно, они поднялись до статуса более близкого к другу, чем к животному, убийство никогда не оставляет меня равнодушным. Более того, это беспокоит меня. Я не хочу верить, что я способен кого-то убить. Это похоже на ужасно скользкий склон, учитывая мою генетику.
Помню, мы с мамой изучали Салемские суды над ведьмами и читали о том, как некоторые женщины были приговорены к смертной казни за то, что у них на груди была родинка, которая напоминала третий сосок. Это называлось дьявольской меткой, и распространенным мнением того времени было то, что у злых женщин была такая отметина на теле, чтобы кормить дьявола.
У меня нет третьего соска на теле, но я осуждён серийным убийцей Полом Исааком Портером в моей крови и костях. Этого осуждения достаточно не только для меня, но и для всего остального мира.
Большую часть времени я чувствую себя проклятым.
Живи тихо.
Живи тихо.
Живи тихо.
Иногда я молюсь Богу, которого едва знаю, чтобы независимо от моего происхождения, какие бы хаос и зло не жили в Поле Исааке Портере, они не жили внутри меня. Чтобы каким-то образом ген, который заставил моего отца убить тех девушек, был мутацией внутри него, которая не была передана мне. Или, даже если я унаследовал ген, он никогда не будет активирован. Или ещё лучше, чтобы даже если бы у Пола Исаака Портера был ген «убить», соответствующий ген от моей мамы отвергнул его. Я хочу верить, что она была настолько хорошей, что было бы невозможно, чтобы что-то злое от моего отца пересилило то, что я получил от неё.
За годы, прошедшие после осуждения моего отца, мама собрала библиотеку книг о наследственном зле и генетике, и за последнее десятилетие я прочитал их все – некоторые несколько раз, – пополняя коллекцию время от времени, когда библиотека Миллинокета проводила свою ежегодную распродажу.
Шведское исследование финских заключённых установило, что большинство изученных жестоких преступников несли гены МАОА и CDH13, комбинацию также известную, как «ген воина» или ген «убийства». Исследование показало, что низкоактивный генотип моноаминоксидазы А (МАОА) (способствующей низкой скорости оборота дофамина) как и ген CDH13 (кодирующий адгезионный белок для нейронной мембраны) могут приводить к чрезвычайно агрессивному поведению.
В 2009 году по апелляции, приговор итальянскому заключённому был смягчён, потому что он показал доказательства наличия этого гена в своей ДНК. А в 2010 году американский мужчина по имени Брэдли Уолдроп, который также нёс комбинацию генов MAOA и CDH13, смог убедить присяжных, что его убийство из ревности (восемь выстрелов в друга жены на глазах детей пары) было непредумышленным убийством, а не убийством. Почему? Потому что его гены заставили его сделать это.
