Текст книги "Нелюбимый (ЛП)"
Автор книги: Кэти Регнери
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 18 страниц)
Катадин, названная так коренными американцами, означает «величайшая гора», и для Джема ничего не могло быть ближе к истине. Он поднялся на неё в первый раз, когда ему было десять лет, и если бы я спросила Хоуп, она бы понятия не имела, как много раз он взбирался на неё после этого, потому что он практически жил там. В старшей школе в течение лета он зарабатывал деньги в качестве гида, водя экскурсии вверх и вниз по гранитному склону почти каждые выходные и в будни для церковных групп и летних лагерей.
Хоуп застёгивает ремень безопасности, и я делаю то же самое, разворачиваясь к ней.
– Что ты думаешь на счёт того, что я попробую «Острие ножа»?
Она переключается на задних ход, но толкает рычаг переключения передач обратно, когда резко поворачивает голову ко мне с шокированным выражением лица.
– Я бы спросила, есть ли у тебя предсмертное желание.
Любимым способом Джема подняться на гору была тропа, называемая «Острие ножа». И да, местами дорожка была всего три фута в ширину (прим. 92 см), с крутыми обрывами по обе стороны. И да, эта тропа унесла двадцать три жизни за последние пять десятилетий. Но я здесь. И я отчаянно пытаюсь идти по стопам Джема на возможном для меня максимуме.
– Ты делала это?
Она кивает с каменным лицом.
– Да.
– Тогда почему я не могу?
Хоуп отворачивается от меня и выезжает с парковки.
– Потому что, как и мой брат, я взбиралась на Катадин с десяти лет.
– Я совершила несколько сложных восхождений с Джемом, – говорю я. – Он возил меня в Йосемити каждые вторые выходные (прим. национальный парк Йосемити – один из самых красивых заповедников США, расположенный в горах Сьерра-Невада, штат Калифорния). Я поднялась на Глейшер Пойнт (прим. смотровая площадка, откуда открывается потрясающий вид сразу на долину Йосемити, водопад и горные вершины).
– Через Четырёхмильную тропу?
– Да.
– Правильно. Это напряжённая тропа к вершине под тысячу метров.
– И…?
– Что происходит после напряженной, по оценке, тропы?
– Очень напряженной.
– Ага. Что тогда?
– Эм…, – мямлю я, пытаясь вспомнить. – Очень, очень напряжённой?
Хоуп закатывает глаза, затем расплачивается со служащим за выезд с парковки и направляется в ночь.
– Ты знаешь, как оценивается «Острие ножа»?
Нет. Но я чувствую, что вот-вот получу нагоняй.
– С прибабахом, – говорит Хоуп, останавливаясь на красный свет и поворачиваясь, чтобы посмотреть на меня с раздражением и беспокойством. – Вот так её оценили. Рекомендуется только для опытных альпинистов.
Она делает глубокий вдох, нажимая на газ, когда свет меняется.
– Бринн, мне стоит беспокоиться о тебе?
– Нет.
Облокотившись на подлокотник, я сдерживаю жалящие слёзы.
– Я просто… я всего лишь хочу…
– Я знаю, – говорит Хоуп, вздыхая, когда поворачивает на шоссе. – Ты хочешь почувствовать себя рядом с ним. Но ты должна быть разумной, если собираешься идти на одну из величайших гор. В отличие от Глейшер Поинт, пик Бакстера находится на высоте 1600 метров (прим. на территории парка Бакстера находится гора Катадин, представляющая собой систему из нескольких вершин. Один из самых высоких пиков (1605 метров) назван в честь губернатора Бакстера. На Катадине располагается конечная точка туристического маршрута, так называемой «Аппалачской тропы», протяжённостью около трех с половиной тысяч километров, от горы Катадин на севере, до горы Спрингер на юге). Дополнительные пятьдесят процентов на подъём, Бринн. Ты устанешь к тому времени, как доберёшься до вершины. Измождённая до такой степени, что ты и представить не можешь. Ты определённо недостаточно сильна, чтобы принять вызов «Острия Ножа». Без обид. В любом случае, Джем вернётся из мёртвых и убьёт меня, если я призову тебя сделать это. Это одна из самых опасных троп в Новой Англии (прим. регион на северо-востоке США, включающий в себя следующие штаты: Коннектикут, Мэн, Массачусетс, Нью-Гэмпшир, Род-Айленд, Вермонт. Граничит с Атлантическим океаном, Канадой и штатом Нью-Йорк. Здесь располагались одни из самых ранних поселений в Северной Америке). В мире.
– Хорошо, – говорю я, поднимая руку, чтобы провести пальцами по глазам. – Никакого «Острия Ножа».
– Уф. Думала, ты будешь драться со мной из-за этого.
– Неа. Я поняла.
Я киваю, но разочарование по поводу изменения моих походных планов заставляет меня сменить тему.
– Как твои родители?
– Они сильно постарели, ты знаешь, после того… как это случилось, – делиться она с тяжёлым вздохом, – но они упрямые новые англичане. Они, вероятно, переживут нас всех.
Она смотрит на меня.
– У тебя будет время увидеться с ними, пока ты здесь?
Я знаю, что не стану этого делать. Кроме того, я не знаю, что им сказать. Но Хоуп смотрит на меня, поэтому я пытаюсь дать ей ответ, который она хочет.
– Может быть, во вторник, на обратном пути в аэропорт? Я обязательно постараюсь, – говорю я. – Как твои дела? Всё ещё любишь свою работу?
Хоуп – самый молодой профессор биологии в университете штата Мэн.
Она кивает, её лицо расслабляется.
– Полностью.
– Есть какие-нибудь хорошие новости?
Она улыбается.
– Ну… я встретила кое-кого.
Я улыбаюсь ей, удивляя себя, потому что чувствую редкую волну подлинного счастья, слыша её новости.
– Шокируй меня и скажи, что он один из твоих студентов.
Тихо посмеиваясь, она качает головой, от чего колышутся белокурые волны.
– Извини, что разочаровываю тебя. Он профессор экологических исследований в Бостонском университете. Приехал в Ороно, чтобы провести занятие, и, к счастью, я присутствовала.
– Любовь с первого взгляда? – поддразниваю я.
– Дело в том, каким образом он рассказывал о сохранении земель, – говорит она, драматично вздыхая, прежде чем подмигнуть мне.
– Биолог и защитник окружающей среды. Вы идеально подходите друг другу.
– Надеюсь, – признаётся она, желая того же.
– Эй! – говорю я, кусочки информации встают на свои места. – Ты же сказала, что поедешь в Бостон завтра?
– Ага.
– И как долго вы двое вместе?
– Десять месяцев, плюс-минус.
– Ты думаешь, он собирается…
– Не говори этого! Это плохая примета.
– …предложить? – шепчу я на её предупреждение.
– Ох, видишь, что ты сделала? Чёрт, надеюсь, ты не сглазила!
– Извини, – говорю я, склоняя голову на бок. – Но теперь, когда это произнесено… ты думаешь?
– Как я и сказала… я надеюсь на это.
Лишь на мгновение мой мозг возвращается к Джему, стоящему на одном колене, его аквамариновые глаза затмевали небо позади него, когда он открыл крошечную белую бархатную коробочку на ладони.
«Бринн, ты выйдешь за меня?»
На мгновение, я зажмуриваю глаза и делаю глубокий вдох, затем снова открываю их, выдыхая, готовясь к волне паники, которая всегда сопровождает особо острые воспоминания.
Может быть, это происходит из-за того, что я далеко от места, где потеряла его, или из-за его сестры, которая любила его так же сильно, как я, или из-за этого плана – взобраться на Катадин и попрощаться с ним, но вместо паники меня омывает волна спокойствия, и слёзы отступают.
Со вздохом облегчения я опускаю окно и вдыхаю воздух Мэна, радуясь тому, что воспоминания о моём собственном предложении согревают меня, а не уничтожают.
– Я тоже на это надеюсь, – говорю я, глядя на близняшку Джема и молясь, чтобы в её будущем было всё счастье, украденное у её брата. – Я действительно, действительно надеюсь.
Глава 4
Кэссиди
Девять лет
Секретарь начальной школы, миссис Хьюз, смотрит на меня через стойку холодным взглядом, и я сползаю ниже по стулу, уставившись на свои потрёпанные кроссовки, которые покрыты высыхающей рвотой.
После обеда двое детей заманили меня в туалет, тот, что помельче, стоял перед дверью, в то время как тот, что побольше, спросил меня, был ли я «насилующим и убивающим ублюдком», как мой отец. Когда я не ответил, он толкнул меня так сильно, что я наткнулся на раковину, вскрикнув, когда тонкая плоть моего бедра встретила гладкую, твёрдую беспощадную керамику.
– Один глаз голубой, а другой зелёный, – насмехался он, слюна собиралась в уголке его рта, когда он наступал на меня. – Это пи*дец как странно. Ты проклятый урод, убийца.
Он снова толкнул меня, и я тихо захныкал.
– Будешь плакать? – спросил он.
Я хотел плакать.
Чёрт, я хотел плакать почти каждый день моей жизни, но вместо этого втянул щёки и сжал зубы вокруг тёплой влажной плоти, желая, чтобы боль от укуса подавила слёзы, пока я смотрел на кафельный пол.
– Тебе больше не место в этом городе, – сказал он. – От тебя и твоей мамы всех бросает в дрожь. Вы должны уехать.
– Джей-Джей, нам нужно уходить. Кто-нибудь зайдёт.
– Заткнись, Кенни.
Джей-Джей повернулся обратно ко мне, дважды сильно шлёпнув меня по щеке, заставляя посмотреть вверх.
– Ты смотришь на меня, когда я разговариваю с тобой, пацан.
Его глаза были карие и злые.
– Ты слышал меня? Никто не хочет, чтобы ты был здесь, убийца.
Я сглотнул поднимающуюся в горле желчь.
– Никто не хочет, чтобы здесь была твоя испорченная кровь.
– Джей-Джей…
– Никто не хочет напоминания о том, кем был твой папа и что он сделал.
Я снова пытаюсь сглотнуть, но кажется, что мышцы моего горла замерли, и я не могу заставить их работать.
– Никто не хочет…
Острое, неизбежное, неудержимое нечто поднимает содержимое моего желудка, и я открываю свой рот как раз вовремя, чтобы извергнуть обед, полностью забрызгивая толстовку Джей-Джея Пэтриэнса, его голубые джинсы и «найки».
– Бл****дь! – кричит он, отшатываясь. – Какого хрена?
Слёзы, текущие из моих глаз, скорее результат рвоты, чем реакция на подлость. Рвота капала с моих губ и подбородка на красную футболку и на поцарапанные дешевые кроссовки.
– К чёрту это! – прокричал Кенни, открывая дверь уборной и исчезая в коридоре.
– Ты заплатишь за это, маленький говнюк! – проревел Джей-Джей, разворачиваясь, чтобы последовать за Кенни.
Моя футболка и обувь были покрыты рвотой, и без смены одежды я не мог вернуться в класс. Поэтому вместо этого я отправился в кабинет медсестры. Она взглянула на меня и вздохнула без сочувствия, дав мне спортивные штаны и старую футболку из забытых вещей. Одеваясь, я слышал, как она сказала школьному секретарю позвонить моей маме.
Мама приехала сорок минут спустя, её взгляд был обеспокоенным, когда она смотрела на меня. Я пробормотал что-то о том, что сожалею, но она сказала мне остаться на месте и поспешила в кабинет директора. Сидя на стуле за полуоткрытой дверью, я мог слышать практически всё, что он ей говорит.
– Эта школа просто не подходит для Кэссиди, мисс Портер. Я уверен, вы можете понять, как непросто другим детям рядом с вашим сыном.
– Но почему? – тихо говорит она, её голос эмоционален. – Кэсс – хороший мальчик. Добрый.
Мистер Раггинс прочищает горло.
– У нас никогда не было проблем с Кэссиди как таковых, и, для ясности, я не могу заставить вас забрать его из школы, мэм. Но я могу сказать вам, что такие эпизоды, как сегодня, не будут единичными. Я полагаю, что со временем станет только хуже для вашего сына.
– Я не понимаю. Он и мухи не обидит, – говорит она. – Он нежный и…
– Никто здесь не оспаривает этого, мисс Портер. Но, думаю, было бы лучше для Кэссиди и для вас мэм, подумать о его домашнем обучении.
– Домашнее обучение?! Но я не учитель. Я не знаю, как учить его.
Я представляю, как мистер Раггинс наклоняется вперёд, когда его стул скрипит.
– Не нужно им быть. Вы можете купить книгу в «Уол-Марте» в Линкольне, в которой вы узнаете, как научить его всему, что ему нужно знать. Мы даже можем заказать её для вас, если это поможет. Или я могу попросить миссис Хьюз подготовить для вас рекомендации.
– Но что насчёт друзей? Ему будет одиноко, ведь компанию ему могу составить только я.
– Мисс Портер, – мягко говорит мистер Раггинс. – У Кэссиди нет друзей, мэм.
– Конечно же, есть, – говорит она, – Джои Гиллиган. Сэм Уайт. Маркус…
– Нет, мэм, – твёрдо говорит мистер Раггинс. – У него больше нет друзей. Кэссиди сидит один на обеде, один на скамейке, на перемене. Он ходит по коридорам один. Никто не говорит с ним, если только не захотят усложнить ему жизнь. Он занимается своими делами – да, мэм, но неприятности всё ещё находят его.
Моя мама всхлипывает, и это немного разрывает моё сердце, потому что я держал это в секрете – то, как другие дети относились ко мне после ареста и осуждения моего отца. Я не хотел беспокоить её чем-то ещё. Теперь она знает, и я могу сказать, что ей больно. Я сжимаю кулаки, и даже при том, что мои щёки всё ещё сырые и кровоточат, я всё равно прикусываю их изнутри.
– Мистер Раггинс! Кэссиди не сделал ничего плохого! – говорит мама, её голос немного ломается.
– Но его отец, определённо, сделал, – говорит мистер Раггинс. Его стул снова скрипит, и на этот раз я представляю, как он отклоняется от моей матери. – Спросите семьи этих бедных девушек. Он поступил нехорошо, это точно.
– Пол… ну, он очень больной человек. Мы не… то есть, мы понятия не имели, что происходило. Он всё время был в отъезде, и… и…
Она делает паузу, прежде чем вновь заговорить.
– Но Кэссиди просто ребёнок. Ему всего девять. Он – не его отец.
– Кэссиди – его сын, мэм.
Его сын.
Я сын человека, которого один репортер назвал «самый кровавый серийный убийца, которого когда-либо знал штат Мэн». Моя мама пыталась защитить меня от правды, но скрывать её во время суда и приговора было невозможно. Это было по телевизору и в газетах в продуктовом магазине. Это было везде.
Мой отец, Пол Айзек Портер, изнасиловал и убил, по меньшей мере, дюжину девушек вдоль полосы 95-го шоссе в период между 1990 и 1998 годами.
Это факт.
И теперь это следует за мной, куда бы я ни шёл.
Сын насильника.
Сын убийцы.
Урод.
Убийца.
С тех пор, как его арестовали, и особенно после его осуждения, меня обзывали всеми безобразными словами, которые только могли прийти в голову. Люди переходят улицу, когда видят, что я и моя мама приближаемся. Они забрасывают яйцами наш дом и кидают камни в наши окна. Они уходят с нашей скамьи в церкви, когда мы садимся. Официантки в городской закусочной делают вид, что не видят нас, даже когда мама спрашивает, можем ли мы оформить наш заказ. Даже хорошие люди – как мои учителя, как пастор и его жена, как мистер Раггинс – едва могут смотреть нам в глаза.
Мама плачет всё время. Она называет себя глупой и наивной и говорит, что должна была знать. Она мало спит. Она подпрыгивает при малейшем звуке. И в последнее время, когда она думает, что я не замечаю, она пристально смотрит на меня, словно ломает голову над чем-то. Если я ловлю её, она быстро отводит взгляд, как если бы я был пойман на том, что делаю что-то не так.
«Кэссиди его сын, мэм».
Но я не он. Я – это я. Отдельный человек.
В течение долгой и мучительной тишины я жду, что мама скажет что-нибудь – что угодно – ещё раз попытается объяснить, что мы с отцом – отдельные люди. Я никого не насиловал. Я никого не убивал. Я никому не причинил вреда. Никогда.
Но она ничего не говорит.
И её молчание пугает.
– Сегодня заберите его домой, мэм, – говорит мистер Раггинс после долгого и неловкого молчания. – И подумайте о том, что я сказал… хорошо? Я уверен, что так будет лучше для всех.
Когда мама выходит из кабинета мистера Раггинса секундой позже, её лицо белое, а глаза красные и заплаканные. Побеждённые.
– Мама? – бормочу я, чувствуя беспокойство, когда беру её за руку и смотрю в её налитые кровью голубые глаза.
Она смотрит на меня и поднимает подбородок.
– Мы уходим.
Я иду рядом с ней по коридору и выхожу через двойные двери на стоянку. Я молчу, когда сажусь на заднее сиденье и пристёгиваю ремень, молчу, когда мама заводит машину, и молчу, когда она тихо плачет всю дорогу домой.
Глава 5
Бринн
Когда мы добираемся до её дома, Хоуп открывает бутылку хорошего «Мерло» и жарит для нас стейки, рассказывая мне альпинистские истории о ней и Джеме, пока мясо шипит, а на небе появляются звёзды. Она рассказывает мне о том, как Джем спас жизнь маленькой девочке, которая отстала от семьи во время похода. Никто из рейнджеров не смог её найти, кроме Джема, который знал каждый уголок Катадин, сумев найти её возле одного из водопадов на «Охотничьей тропе».
– Ему было всего лишь пятнадцать, но вот тогда-то я и поняла, что восхождение на горы не было для него просто хобби, – говорит Хоуп, потягивая вино, в то время как светлячки освещают её задний двор, словно цепочка мигающих Рождественских огней. – Это выражение его лица, когда он пришёл на парковку, где они основали поисковый штаб. Он был покрыт дорожной пылью. Она выглядела ещё хуже. Но он… ну, я знала, что мы никогда не вытащим его из леса после этого.
– Он никогда не рассказывал мне эту историю.
Я делаю глоток вина.
– Боже, я скучаю по нему.
Стоя рядом с грилем, она вздыхает, кладя руку на бедро.
– Обещай, что не рассердишься, если я скажу кое-что?
Мои глаза расширяются.
– Ты собираешься сказать что-то плохое?
– Не плохое, на самом деле… просто откровенное.
Я сглатываю.
– Хорошо.
– На самом деле, я не представляла вас парой.
– Не представляла?
– Не пойми меня неправильно, ты делала его счастливым, и я на сто процентов уверена, что он любил тебя.
Сидя на скамейке для пикника возле гриля, я делаю ещё один глоток вина, глядя на неё и ожидая продолжения.
– Но… полагаю, я всегда думала, что он, в конечном итоге, будет с кем-то, кто любил бы природу, – ты понимаешь, туризм, скалолазание, походы, всё это – так же, как он.
– Мне… понравилось это, – бормочу я.
– Нет, – говорит Хоуп, и хотя я никогда не видела, как она учит, я внезапно получила представление о ней в образе профессора. – Ты терпела это. Потому что это было частью его работы и потому что ты любила его. И, может быть, даже… – она на мгновение останавливается, пригвождая меня взглядом, – …потому что думала, что сможешь изменить его.
– Ты многое предполагаешь.
– Я?
Её голос затихает, и я подозреваю, что мы приближаемся к той части, которая способна разозлить меня.
– Я долго об этом беспокоилась. Ты и Джем. Я беспокоилась, что ты, в конце концов, заставишь его выбрать.
Её слова высасывают воздух из моих лёгких, зрение затуманивается.
– Ох.
– Бринн, – осторожно начинает она, закрывая крышку гриля и садясь рядом со мной. – Я не хочу обидеть тебя. Клянусь, что нет. Но мне просто интересно, если бы, со временем… если бы, возможно, ты бы меньше ходила в лес. Ты не росла, путешествуя и занимаясь скалолазанием. Ты не смогла сказать мне, здесь и сейчас, с какой-либо убеждённостью, что ты любила это. Но он любил. Это был даже не эгоизм, это был инстинкт. Это было необходимо. Это было в его крови, и у тебя не было никакого способа когда-либо вытащить его из леса.
– Я не пыталась вытащить его из леса. Я любила его таким, каким он был.
– Я знаю, что любила, – говорит она, морщась, когда наклоняет голову на бок. – Но ты бы хотела путешествовать пешком и разбивать лагерь каждый отпуск? Хотела бы растить своих детей в лесу каждые выходные?
Она делает паузу, качая головой.
– Ты жила в городе. В центре Сан-Франциско, Бринн. Сходить в поход было для тебя экскурсией. Однодневная поездка. Для Джема это было образом жизни. Его работой было писать о походах и скалолазании, и я полагаю, что эту его часть ты терпела и пыталась принять, присоединяясь к нему время от времени. Но ты должна знать, даже когда он был с тобой, он порабощал часть своей натуры, живя в городе. Он жаждал быть в дикой природе постоянно. Всё время. Каждые выходные. Каждое мгновение.
– Он сказал тебе это? Что он предавал себя?
– Я знала его лучше, чем кто-либо, – тихо говорит она. – Я наблюдала это. Я волновалась за него. И за тебя. За вас обоих.
Глаза Хоуп печальны, когда она смотрит на меня пристальным взглядом, и это сжимает мне сердце. Отчасти причина, по которой её слова так сильно ранят, заключается в том, что они обращены к истине, которую я игнорировала, которую я никогда для себя полностью не признавала: что, со временем, я могла ходить с Джемом в лес всё реже и реже, потому что мне не нравилось это. А Джем не смог бы остаться в стороне, потому что он любил это. И, возможно, я бы обиделась на его драгоценные леса за то, что крали его у меня. Я даже могла бы начать обижаться на него тоже.
– Ты поделилась своими переживаниями с Джемом? – спрашиваю я, меняя формулировку своего предыдущего вопроса. Я хочу знать, обсуждали ли они это за моей спиной.
Она поднимает подбородок и кивает.
– Он был моим близнецом.
– И что он сказал? – спрашиваю я скрипучим голосом.
– Что он может любить вас обоих. Что вы вместе разберётесь с этими.
– Мы бы сделали это, – говорю я, смотря в её глаза и чувствуя себя смущённо и одновременно рассержено.
Она встаёт, пересекает внутренний дворик и поднимает крышку гриля, чтобы перевернуть стейки.
Моё праведное негодование возрастает, когда я допиваю вино. Как она посмела усомниться в силе нашей любви? Как она посмела усомниться в отношениях, у которых даже не было шанса?
– Зачем ты мне сказала это? – спрашиваю я. – В чём смысл?
Она оборачивается, выражение её лица сочувствующее, но не сожалеющее.
– Потому что ты горюешь уже два года.
– И что с того? – спрашиваю я, язвя.
– Так легко идеализировать кого-то, кто мёртв, чтобы сделать свою жизнь святилищем для них.
– Думаешь, было легко потерять своего жениха? – спрашиваю я, вскакивая на ноги. – Потерять любовь всей моей жизни?
– Нет, – тихо отвечает она. – Думаю, это было мучительно.
– Тогда…?
– Джем не был богом, – шепчет она, слёзы катятся по ее щеке. – Он был прекрасным и чистым… но он был не без греха, как и все остальные. Он предложил тебе своё сердце, но его душа уже принадлежала лесу, Бринн. Всегда.
«Моя душа принадлежит Катадин… Ну, во всяком случае принадлежала, до того, как я отдал её тебе».
Теперь я вспоминаю слова, слышу их в своей голове – то, как первая половина предложения была произнесена с благоговением, в то время как вторая половина была сказана легко и сладко, когда он потрепал меня по щеке.
– Он любил меня, – хнычу я.
– Да, любил.
– Мы бы сделали это.
Она смотрит на меня, её глаза грустны, а её молчание говорит красноречивей всяких слов.
– Мы бы с этим разобрались, как он и сказал! – настаиваю я.
– Хорошо, – мягко говорит она, но между нами уже произошло что-то невысказанное: и это молчаливое и ужасное понимание:
Мы могли бы разобраться с этим. Но опять же, может, и нет.
***
Мы едим большую часть времени в тишине, и в какой-то момент мне приходит в голову, что Хоуп говорит то, что я бы сказала только тому, кого никогда не собиралась увидеть снова. И вот тогда я осознаю это: сегодня наша лебединая песня. На самом деле, мы не были друзьями – лишь соединены нашей общей любовью к тому, кого сейчас нет. Когда она завтра уедет в Бостон, она будет жить своей жизнью, и я думаю, что она ожидает, что я буду жить своей. После сегодняшнего вечера, мы, вероятно, больше не увидимся.
– Есть что-нибудь, что ты хочешь знать? – спрашиваю я. – О Джеме?
Она поднимает глаза, её взгляд смягчается, губы искривляются в грустной улыбке, и я знаю, что права насчёт нашего прощания. Но она качает головой.
– Нет ничего, чего бы я не знала о нём.
– Я – болезненное напоминание о нём, – говорю я без горечи. – Должно быть, было тяжело позволить мне приехать сюда.
– Бринн, – говорит она, вытирая рот, прежде чем продолжить. – Я любила Джема. Но помимо этого, он был моим близнецом. Он был частью меня – больше, чем любой другой человек на поверхности земли. Ты знала, в вечер, когда он умер, я потеряла сознание в тот момент, когда его сердце перестало биться? В одну минуту я стояла перед микроволновкой, готовя попкорн, чтобы посмотреть фильм. Два часа спустя я очнулась на полу в кухне, потому что мой телефон звонил. Это звонила ты, чтобы сказать мне, что он умер.
Она тянется к бутылке «Мерло» и наполняет наши бокалы.
– Ты была хороша для него. Я серьёзно. Он действительно был счастлив с тобой. У него были большие надежды. И я всегда буду благодарна за то, что он испытал настоящую, романтическую любовь перед смертью.
Она делает глоток, глядя на меня через край своего бокала.
– Веришь или нет, всё, что я говорю тебе сегодня, я говорю за него.
Она делает паузу, позволяя словам дойти до меня.
– Ты понимаешь меня? Я говорю то, что он хотел бы, чтобы я сказала, чтобы помочь тебе двигаться дальше.
Я стискиваю зубы и, глядя на неё, готовлюсь.
Она осторожно продолжает.
– Он ушёл, но ты всё ещё здесь. Ты должна отпустить его, иначе ты никогда не узнаешь, что или кто произойдёт дальше.
Что или кто произойдёт дальше.
Вот кое-что, в чём я чувствую себя виноватой, признавая, что с тех пор, как потеряла Джема, я жажду кого-то. В мои самые одинокие моменты я так отчаянно жажду кого-то, что это вызывает боль. Я хочу, чтобы кто-то обнимал меня, шептал мне на ухо, переплетал свои пальцы с моими и дышал напротив моей кожи. Я хочу познать любовь снова. Фактически, я активно стремлюсь к этому, хотя, на самом деле, я не могу представить, что приму это.
Почему?
Не только потому, что любить снова будет пугающе, но и потому, что любить кого-то другого – будет означать предательство Джема.
Читая мои мысли, Хоуп качает головой.
– Попрощаться – не значит забыть. Движение вперёд не означает, что ты никогда не любила его. Я говорю тебе отпустить. Я говорю тебе, что тебе позволено быть счастливой.
Всхлип, застрявший в моём горле, вырывается, а руки дрожат на коленях, хотя вечер тёплый.
Хоуп берёт мои руки в свои, согревая их, и мягко повторяет:
– Бринн, отпусти его. Тебе позволено снова быть счастливой.
Спираль скорби и облегчения пронзает меня, как пуля. Скорбь и облегчение одновременно, но в основном облегчение. В основном прекрасная, внушающая страх, долгожданная капитуляция облегчению.
Плечи опускаются.
Голова падает вперёд к ожидающему плечу Хоуп.
И я плачу.
Глава 6
Кэссиди
Четырнадцать лет
Пять лет назад, после суда над моим отцом, когда жизнь в городе стала невыносимой, мы с мамой переехали к моему дедушке Клири, который жил в уединении в лесной хижине на Северо-востоке Пискатакуис (прим. округ, штат Мэн, округ США, центральный штат Мэн, США. Это преимущественно гористая местность).
На этой неорганизованной территории северной части штата Мэн, где нет местных органов власти, где приблизительно 340 человек живут на 1800 квадратных милях, мой дедушка жил на акрах и акрах необузданной, неукротимой дикой природы. Самым близким путём была грунтовая лесовозная дорога, примерно в четырёх милях от его хижины, добраться до которой можно только по практически непроходимым трассам вездеходов в лесу.
Мне было девять, когда мы переехали сюда.
Мне было десять, когда моего отца убили в тюремной драке.
Сейчас мне четырнадцать.
Прежде чем мы сюда переехали, я и мама навещали моего дедушку каждое лето. Нас подобрал кукурузник армейского приятеля моего дедушки на поле Девитт рядом с Бангором (прим. город в округе Пенобскот, в штате Мэн) и высадил на травянистом лугу у дедушкиного уединенного дома.
Я вырос, постигая, как функционировал его необычный дом.
Оригинальная конструкция была построена моим дедом Фрэнком Клири и двоюродным дедушкой Бертом Клири, когда они вернулись из Вьетнама. Сначала это должен был быть лишь охотничий домик, маленький и аккуратный, на 800 квадратных футов, с резервуаром для сбора дождевой воды, дизельным генератором и флигелем. Однако, когда мой дедушка, который потерял руку на войне, разочаровался в мире, в который вернулся, он постепенно внёс изменения в планировку, добавив кухню, гостиную и две небольшие спальни. Его брат приезжал помогать ему каждое лето, и им удалось добавить круговую террасу, погреб и небольшую застеклённую теплицу. Они вырубили деревья и разбили сад, затем построили небольшой сарай для полдюжины кур, одного петуха, коровы и козы. В том же году они утеплили постройки, чтобы кто-нибудь мог оставаться круглый год и ухаживать за домашним скотом. И когда наступила весна, мой дед решил вообще не уезжать и сделал усадьбу своим постоянным жилищем.
Пару лет спустя на конференции по солнечным батареям в Нашуа он купил достаточно ячеек, чтобы покрыть крышу своей хижины. Он также встретился с моей бабушкой, бывшей хиппи из Сиэтла, которая думала о том, чтобы сделать решительный шаг к упорядоченному образу жизни.
После быстрой свадьбы в Бостоне они вернулись в Мэн и вместе привели в порядок своеобразную хижину, женская рука сделала её комфортным, хоть и очень простым загородным домом. Солнечной энергии, поглощённой панелями, было достаточно для одновременного питания одного электроприбора, лампочек и прочих небольших электрических устройств.
И они были счастливы.
Пока моя бабушка не обнаружила, что была беременна моей мамой.
Поначалу мой дедушка утверждал, что воспитание их ребёнка вне системы было лучшим подарком, который они могли дать своему отпрыску, но моя бабушка, чьи чувства изменились с предстоящим материнством, обнаружила, что жизнь вне системы менее приемлема. С отсутствием минимальных медицинских навыков у них обоих, такая изоляция стала для нее некомфортной. Кроме того, она настаивала, что для правильного умственного развития их ребёнку необходимо больше социального взаимодействия.
Мой дед неохотно продал корову и куриц, закрыл хижину и переехал с семьёй в ближайший настоящий город, Кристал-Лейк (прим. Crystal Lake, город в округе Блу-Эрт, штат Миннесота, США), из которого, однако, открывался довольно хороший вид на Катадин.
Там он выживал, а не жил, дожидаясь того дня, когда его дочь закончит старшую школу, а он и его любовь смогут вернуться в лес. К сожалению, моя бабушка, умершая от рака яичников до моего рождения, так и не вернулась. Тем не менее, дедушка после её кончины уволился с работы, продал дом в Кристал-Лейк и вернулся в хижину на Северо-Востоке Пискатакуиса, поклявшись, что никогда не уедет вновь.
Мама учила меня дома с четвёртого класса, а дедушка научил меня всему остальному, что мне нужно было знать, чтобы позаботиться о себе. К двенадцати годам я был способен управляться с большей частью имущества, регулировать и чистить солнечные панели, проверять резервуар для дождевой воды, следить за домашним скотом и ухаживать за внутренним и наружным садами.
Мебель, которую моя бабушка выбрала в 1980-х годах, вероятно, сейчас устарела, но мне, действительно, всё равно.
Эта хижина с её пристройками, садами и лугом – мой дом. Он далеко от любопытных глаз, полных ненависти и едких голосов, которые обзывают вас прозвищами, которые вы не заслужили, а унаследовали.
Это моё убежище, и мне здесь нравится.
– Кэсс, иди сюда и помоги немного своему деду в саду. Мне нужно поговорить с тобой, сынок.
– Конечно, дедушка, – говорю я, бросая взгляд на маму, тихо дремлющую в кресле у окна под лучами летнего солнца. В последние несколько месяцев она начала всё больше и больше дремать, оставляя меня самостоятельно осваивать учебный курс старшей школы.
