Текст книги "Нелюбимый (ЛП)"
Автор книги: Кэти Регнери
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 18 страниц)
И вот тогда я узнал о себе нечто новое:
Мои чувства к Бринн только усиливаются, она заставляет мою кровь разогреваться, а сердце рваться из груди от желания. Моё тело жаждет её, но я совершенно уверен, что суть моей растущей привязанности к ней намного глубже простого физического влечения. Её суть, несмотря на пропасть различий между нами, заключается в понимании. И эта встреча сердец и умов рождает чувство, будто мы давно и хорошо знакомы, намного дольше нашего недельного знакомства.
Не знаю, приходила ли мне когда-нибудь в голову мысль о том, что Бог создаёт одного человека специально для другого. Но если бы я задумался, встречи с Бринн было бы почти достаточно, чтобы предположение стало убежденностью.
Звук визга тормозов в моём мозгу заставляет меня вздрогнуть.
«Портер!»
«Твоё имя – Кэссиди Портер».
«Твоим отцом был Пол Айзек Портер».
Я моргаю, глядя на яйца, которые шипят и трещат на сковороде.
«Она не была создана специально для тебя, Кэссиди».
«Никто не создан для тебя».
Моё сердце протестующее сжимается, так отчаянно желая опровергнуть это мрачное утверждение, но мой разум, тщательно подготовленный десятилетиями, не позволяет этого.
«Ты не можешь любить её», – сурово напоминаю я себе. Потому что независимо от того, насколько сильна ваша связь или насколько глубоки ваши чувства, ты не можешь иметь её.
Особенно, если ты действительно заботишься о ней.
У меня в груди болит от этой ужасной несправедливости, когда я кладу яйца на две тарелки. Затем я кладу руки на кухонную стойку и заставляю себя склониться к мрачной правде и принять её, прежде чем взять тарелки и вернуться в комнату Бринн.
***
Я закрываю книгу и кладу её на кофейный столик перед нами, поднимаю свою кружку и делаю глоток чаю.
Последние два вечера Бринн настаивала на том, чтобы читать в гостиной, а не в спальне. Сначала я возразил, что ей нужно оставаться в постели, но она утверждала, что может расслабиться и исцелиться точно так же и на диване. Представив, что между нами нет стола, я сдался гораздо быстрее, чем мне, вероятно, следовало бы, но мои опасения не оправдались. Всё получилось отлично.
Я настоял, чтобы она всё-таки легла, и она спросила, не возражаю ли я, если её ноги будут лежать у меня на коленях.
Думаю, что в моей жизни будет очень мало того, о чём я буду вспоминать меньше, чем о ногах Бринн на моих коленях. В то время, как я должен был читать, я изучаю их: тонкие линии её костей и светло-голубые реки и притоки её оживлённых вен.
Со времени того моего мысленного напоминания на кухне, два дня назад, я усердно работал над тем, чтобы перевести свои чувства к ней в более управляемую область. Она моя гостья. Она моя пациентка. Она поправляется в моём доме, и когда она полностью выздоровеет, мы попрощаемся. Когда я размышляю подобным образом, это не значит, что некоторые вещи непременно легче принять, но это то, что заставляет мой разум уходить от бесплодных желаний того, чего никогда не может быть.
– Ты уже закончил? – спрашивает она, отрываясь от книги «Молитва об Оуэне Мини», которую почти закончила.
– Ага.
– Вау! Ты был на первой странице прошлым вечером!
– Это быстрая книга.
– Как это было?
Я прочитал каждый рассказ из «Добро пожаловать в обезьянник» Курта Воннегута по меньшей мере сто раз.
– Хорошо. Как всегда.
Её лицо задумчиво, когда она кладёт книгу об Оуэне на кофейный столик рядом с Куртом.
– Можно тебя кое о чём спросить?
– Всё, что угодно.
Она смотрит на книжные полки под окном, потом снова на меня.
– Целая полка посвящена генетике.
Я киваю. Я уже знаю, что мне не нравится то, к чему это идёт.
– Один из твоих родителей был генетиком?
– Нет.
Она пристально смотрит на меня, и я знаю, что она хочет задать больше вопросов, но я надеюсь, что если я больше не буду добровольно делиться информацией, она выберет другую тему.
– Когда ты сюда переехал? – спрашивает она, меняя тему.
– Когда мне было девять, – говорю я.
Она кивает.
– Я так и предполагала.
– Как ты догадалась?
– Это твой портрет? Тот, что раньше висел над диваном? С твоими мамой и папой? Который был сделан в…
– Мужчина на фотографии был моим дедушкой,– выпаливаю я, мой голос звучит резче, чем я хотел. Но что-то не позволяет ей поверить в то, что лицо мужчины, которого я любил, принадлежало деду, а не отцу.
– О, – говорит она, слегка откидываясь назад и хмуря брови. – Ты жил здесь со своим дедушкой?
Я не хочу говорить об этом. Правда не хочу. Но у меня такое чувство, что если я буду продолжать уклоняться от её вопросов, они только умножаться.
– Я переехал сюда с мамой, когда мне было девять лет. Мой дедушка уже жил здесь. Мой отец… ушёл.
– Ушёл?
– Скончался.
Это небольшая ложь. Он не был убит другими заключёнными в тюрьме, пока мне не исполнилось десять лет, но ей не нужно этого знать.
На её лице мгновенно появляется шок.
– О, нет! Кэссиди, мне так…
– Всё в порядке, – выдавливаю я, вставая и кладя её ноги обратно на диванную подушку. Я провожу рукой по волосам, прежде чем поймать её взгляд.
– Хочешь ещё чаю?
– Я не должна была спрашивать, – говорит она, скривив лицо, чувствуя себя виноватой. – Я просто интересуюсь тобой.
– Почему?
– Почему? – повторяет она, удивлённо глядя на меня. – Ты спас мне жизнь; ты ухаживал за мной, пока я не поправилась. Ты живёшь здесь один, в глуши. Ты добрый, но тихий. Ты начитанный, но немногословный. Ты управляешь всем этим местом, используя немного солнечной энергии, немного пропана и батареи. Ты интересный. Я… я не знаю. Мне любопытно узнать о тебе. Я хочу узнать о тебе больше.
Я сглатываю, моё сердце по непонятной для меня причине раздувается от её слов. От её интереса ко мне.
– Вот что я тебе скажу… Я принесу нам ещё чаю, а когда вернусь, ты сможешь задать мне несколько вопросов, хорошо?
Она улыбается мне.
– Любых вопросов?
– Я не обещаю ответить на все, – говорю я. – Но ты можешь спросить.
Я оставляю её на минутку, иду на кухню, чтобы снять ещё тёплый чайник с плиты и добавить воду в наши кружки. Не знаю, почему я решил ответить ей на несколько вопросов, но, может быть, это потому, что я хочу, чтобы она узнала меня. Не всё обо мне, конечно. Не то, кто я есть на самом деле. Не то, чей я сын. Но она всё равно пробудет здесь ещё пару недель. Я не виню её за то, что она хочет получить несколько ответов от хозяина.
Когда я снова сажусь, я кладу её ноги обратно себе на колени и выжидающе смотрю на неё.
– Что ты хочешь знать?
– Ладно, во-первых, почему вы с мамой переехали сюда?
Я глубоко вздыхаю.
– После того как моего отца не стало, моя мама не чувствовала себя комфортно, живя одна в городе. Мы переехали сюда, чтобы быть с моим дедушкой.
– Она не хотела снова выходить замуж?
– На самом деле это был не вариант.
Я вижу, что ей любопытно, но она не хватается за этот ответ, и я благодарен.
– Почему твой дедушка всю жизнь жил здесь?
– Он… разочаровался в обществе после войны во Вьетнаме. Когда он вернулся, с ним плохо обращались. И, ну…
Я слегка усмехаюсь, вспоминая яростно независимую натуру дедушки.
– Он не хотел, чтобы ему указывали, что делать. Полагаю, он хотел быть… свободным. Он хотел пространства и покоя. Он нашёл это здесь.
– Я понимаю, – медленно произносит она, не сводя с меня глаз. – После смерти Джема, я просто хотела, чтобы меня оставили в покое. Это… людям трудно это понять, не так ли? Они хотят помочь. Они хотят быть рядом с тобой. Но иногда всё, что вам нужно, это – тишина. Пространство и покой. И время.
Я тянусь за своей кружкой и делаю глоток чаю, молча соглашаясь с ней.
– Когда умер твой дедушка? – спрашивает она.
– Десять лет назад.
– И ты остался здесь? Ты не хотел переехать в город?
Я пожимаю плечами.
– На самом деле, нет. У меня здесь есть всё, что мне нужно.
– Ну, не всё, – быстро говорит она, возможно, больше для себя, чем для меня.
Когда я смотрю на неё поверх края своей чашки, я вижу два красных пятна на её щеках.
– Чего мне не хватает?
– Ну, эм…
Она тихо смеётся, отводя глаза.
– Я имею в виду… – она прочищает горло. – Компанию?
– У меня есть Энни и девочки.
– Эм… – она снова хихикает. – Это не то, что я имела в виду.
Она делает глубокий вдох.
– Я имею в виду… девушка. Жена? Если только…
Она поднимает голову.
– Если только что?
– Если только ты этого не хочешь.
Мы смотрим друг на друга, на мгновение зашедшие в тупик. Наконец я отвожу взгляд. Легче лгать, когда ты не смотришь кому-то в глаза.
– Я доволен тем, как обстоят дела.
– Но ты так…
Моя шея резко дергается.
– Так что?
Она делает глубокий вдох, задерживает дыхание, затем отпускает его.
– Разве тебе не одиноко, Кэсс?
Я пожимаю плечами, глядя на Катадин, в то время как заходящее солнце окрашивает небо пурпуром и золотом. Я расстраиваюсь, потому что её вопросы слишком близки к истине, а я плохой лжец.
– Наверное, я просто не очень общительный человек.
– Но…
– Но что? Мне никто не нужен! – рявкаю я, напряжение от лжи ей и разговоров о моём прошлом наконец-то прорывается наружу.
Я тут же извиняюсь за крик. Я могу чувствовать её боль и разочарование, такие ужасные, повисшие в воздухе между нами, хотя я и не смотрю на неё. Я задерживаю дыхание и говорю себе, что так будет лучше. Чем меньше разговоров будет о моём прошлом, тем лучше будет для нас обоих.
После долгого молчания она снова говорит.
– Как ты думаешь, когда я буду готова вернуться домой?
Её вопрос пронзает моё сердце как горячий острый нож. Мгновение я позволяю ему кровоточить, прежде чем ответить.
– Ты хорошо поправляешься. Я смогу снять швы в эти выходные, – отвечаю я. – Но единственный выход отсюда – это идти пешком или ехать на квадроцикле более четырёх миль по пересечённой местности. В любом случае, тебе понадобиться ещё неделя или две, чтобы эти порезы зажили.
– Значит, ещё две-три недели, – тихо говорит она.
Её голос такой грустный, что я ничего не могу с собой поделать. Я поворачиваюсь к ней лицом. Наполненными слезами глазами она смотрит на меня в ответ, и мне так больно, что я расстроил её, что я практически не знаю, как это вынести.
– Бринн…
– Я… я не хочу быть такой о-обузой для тебя, – шепчет она, отводя взгляд и поднимая руку, чтобы смахнуть слезу.
Обуза?… Обуза? Это звучит в моей голове как ругательство, потому что ничто не может быть дальше от истины.
– Извини, – говорит она, пытаясь стащить ноги с моих колен.
Но я опускаю руки на них, удерживая их там, где они есть, моё дыхание перехватывает, когда я чувствую, как кожа моей ладони намеренно вплотную прижимается к коже её ног. Я тону в ощущении прикосновения к ней – в её тепле, в этих оживлённых голубых венах, перемещающих её кровь, в птичьих костях и мягкой коже, покоящихся в моих грубых, мозолистых руках. Она – ангел, а у меня внутри таится дьявол. Но в этот момент – в этот украденный момент, когда я должен оттолкнуть её, всё, что я могу чувствовать, – это почтение и благодарность.
Обуза?
Минуты, которые я провёл с ней, – величайший дар, который когда-либо знала моя тихая жизнь.
Я подношу её ногу к своему лицу, закрываю глаза и прижимаюсь губами к мягкой дуге подъёма стопы. Мгновение я остаюсь неподвижным, не обращая внимания на жжение в глазах, предаваясь поклонению. Её ступня. Моя душа.
– Хотел бы я, чтобы всё было по-другому, – бормочу я, прежде чем положить её ногу обратно себе на колени. Когда я открываю глаза, чтобы взглянуть на неё, она смотрит на меня, её губы приоткрыты, в глазах потрясение.
– Кэссиди, – говорит она, её голос срывается на моём имени.
Я осторожно поднимаю её ноги, кладу их обратно на старый продавленный диван, встаю, и в одиночестве иду в тёмную холодную ночь.
Глава 21
Бринн
Вот что я знаю наверняка – я чувствую сильное влечение к Кэссиди Портеру.
Когда вчера вечером на мои глаза навернулись слёзы, это было не потому, что он накричал на меня и оттолкнул, а потому что у меня осталось всего две или три недели с ним. Находясь здесь, в его деревенском убежище, я чувствую, что исцеляюсь, укрепляюсь, кусочки моей мозаичной жизни снова собираются вместе. В те тихие часы, когда он работает на улице, я читаю его книги, да, но у меня было больше пространства, покоя и времени для размышлений, чем когда-либо прежде. И в этом уединённом убежище, где нет современных отвлекающих факторов, я заново нахожу себя.
Я думаю о своей жизни до Джема и о своей жизни с ним. Я думаю о боли от его потери, о своём решении приехать сюда и попрощаться. Я думаю обо всём, что сказала Хоуп, о своих родителях и друзьях в Сан-Франциско. Я думаю о будущем и о том, чего я хочу от жизни. И я думаю о Кэссиди.
Как бы упорно я не старалась навести порядок в своих мыслях, по сути, они всегда возвращаются к Кэссиди.
Я испытываю перед ним благоговейный трепет, который никак не могу разложить по полочкам. Если бы мне было шестнадцать, я бы назвала это влюблённостью. Но я вполне взрослая женщина, и мне известно, что это нечто большее. Я бы солгала, если бы попыталась изобразить это как нечто меньшее.
Так что я не могу выкинуть его из головы и почти перестала пытаться.
В нём так много того, что говорит со мной, что притягивает меня к нему, что мне нравится, что заставляет меня испытывать острые ощущения.
То, как он нёс меня вниз с грёбаной горы и зашивал мои раны. И то, как он поглощает книги, как другие люди поглощают спортивную статистику. То, как он играет на гитаре, так душевно, что можно поклясться, что ему вдвое больше двадцати семи лет. Или то, как он провёл всю ночь, бродя в темноте, чтобы найти телефон с небольшим пятном крови только потому, что думал – это поможет мне проститься с прошлым. Он говорит так мало, но всё же умудряется заставить моё сердце взбеситься от одного слова или прикосновения.
А потом – ощущение тепла в животе, заставляющее меня тихо стонать, в то время как мои глаза закрываются от того, как выглядит его тело, когда он рубит дрова. Его мышцы спины в движении завораживают: то, как они изгибаются и выступают, напрягаются и расслабляются. Я хочу положить свои ладони на них, когда они двигаются, чтобы почувствовать скрытую силу. Он брутальный, обжигающе горяч – настоящий, реальный Адонис, и мои давно забытые девчачьи части тела немного сходят с ума от наблюдения за тем, как солнце освещает его загорелую, пропитанную потом кожу.
Я здесь уже больше недели и знаю, что не готова уезжать. Я даже не хочу говорить об отъезде. Если уж на то пошло, я хочу сказать Стью из «Бассейны Стью», чтобы он шёл на хер, доставить Майло сюда, выставить свой дом на продажу и просто… остаться. На время. На неопределённый срок. Я не знаю, как надолго. Может быть, навсегда.
Есть что-то в этом месте и в Кэссиди Портере, что исцеляет самые грубые, зазубренные, самые раненые части меня, и я безнадёжно несчастна, когда думаю о том, чтобы оставить его и вернуться в «реальный» мир. Почему это не может быть реальным?
Вчера вечером, когда он поднял мою ногу и поцеловал её, я была так потрясена и возбуждена, что мои трусики – о, Боже, трусики его матери! – были залиты тёплой влагой, чего не случалось со мной уже больше двух лет. Волосы на моих руках встали дыбом. У меня перехватило дыхание. А глаза были бы чёрными, если бы я посмотрела на них в зеркало.
Но затем, так же внезапно, как это случилось, всё было кончено. Он встал и ушёл, оставив каждую клеточку моего тела жаждать большего, а мой разум скрутило от смятения.
Его влечёт ко мне – я знаю, что это так. Я чувствую это кончиками пальцев ног, когда его глаза встречаются с моими. Я чувствовала это по тому, как он прикасался ко мне прошлой ночью, и несколькими ночами до этого, когда он прижимался губами к моей голове. Его глаза изучают мои ноги, останавливаются на груди, обводят изгиб бёдер. Он облизывает свои губы, когда смотрит на меня так, словно хочет есть и пить одновременно. Его глаза темнеют, а дыхание становится поверхностным и быстрым.
И он не занят – он живёт здесь с девяти лет. У него не было доступа к другой женщине. Он волен делать всё, что захочет, с кем захочет.
Мы молоды, но уже совершеннолетние.
Мы не привязаны к другим людям и нас влечёт друг к другу.
Мы совсем одни здесь, в этой глуши.
Во всяком случае, как только мои швы будут сняты, это идеальная установка для двух-трёх недель безостановочного секса в каждой мыслимой позиции. И какие чувства мы могли бы развить друг к другу? Ну, хотя снова открыться любви меня немного пугает, я скучаю по любви к кому-то. Я скучаю по тому, чтобы быть любимой. Я хочу снова быть с кем-то. Я чувствую, что почти готова снова открыться этому, и Кэссиди, мой милый, горячий защитник, кажется мне идеальным партнёром.
И всё же Кэссиди – одинокий горный человек, не имеющий никакой ответственности, кроме как перед самим собой, кажется, совсем не готов.
Почему он «хочет, чтобы всё было по-другому»? Что должно быть по-другому?
Может, он боится, что его недостаток опыта меня оттолкнёт? Потому что нет ничего более далёкого от истины. Мне всё равно, даже если он никогда не был ни с кем другим. Мы могли бы провести всё лето, изучая друг друга.
Или, может быть, он говорил правду, когда сказал, что ему никто не нужен. Может быть, он не одинок. Может быть, он действительно счастлив, живя вне системы, вдали от сложностей внешнего мира – от массовых расстрелов и людей, которые не уважали ветеранов, таких, как его дед.
Может быть, эти две или три недели – это всё, что у нас есть, потому что Кэссиди не будет больно прощаться со мной так, как мне будет больно прощаться с ним. Его жизнь просто вернётся в нормальное русло, в то время как я уже знаю, что буду отчаянно тосковать по этому месту и по нему.
У меня начинает болеть голова, поэтому я откидываю одеяло, свешиваю ноги с кровати и иду по коридору в ванную. Пол мокрый, а это значит, что Кэссиди сегодня принял душ внутри, и мой разум блуждает по грязным уголкам, представляя, как он должен выглядеть голым.
Его тело длинное и худое, с точеными мышцами. Я знаю это потому, что спала у него на груди, и потому, что тайком наблюдаю из угла моего окна, как он размахивает топором. Я закрываю глаза и вспоминаю вчерашний день, когда он целый час рубил дрова без рубашки. Его мышцы сужаются в острую V, которая скользит в его джинсы, и, чёрт возьми, но эта V не даёт мне заснуть несколько ночей. Я знаю, к чему она ведёт, но всё же мне интересно, что скрывает молния его джинсов.
Открыв глаза с неудовлетворённым вздохом, я встаю и завожу рукоятью унитаз. Затем я мою подмышки, руки и лицо в ледяной воде, к которой до сих пор так и не привыкла.
Возвращаясь в свою комнату, я впервые понимаю, что не устала и не хочу возвращаться в постель. Мои порезы больше не болят, а лицо снова выглядит почти нормально, за исключением нескольких светло-жёлтых пятен кое-где.
Мне бы хотелось побольше узнать о необычном доме Кэссиди, и, если он позволит, я бы также хотела немного помочь.
Я открываю верхний ящик комода, стоящего у правой стены моей комнаты, и нахожу две аккуратные стопки хлопковых трусиков и лифчиков на одной его стороне и кучку свёрнутых, белых хлопковых носков на другой. Выбрав выцветшие светло-голубые трусы и соответствующий лифчик, я выскальзываю из своей спальной одежды и натягиваю чистое нижнее бельё.
Открыв второй ящик, я нахожу футболки, также аккуратно сложенные в две стопки. Та, что сверху, светло-розовая и имеет V-образный вырез с несколькими потрёпанными нитями вокруг горловины. Она выглядит изношенной, но мягкой, и я надеваю её через голову. Мама Кэссиди, должно быть, была немного меньше меня сверху, потому что футболка слегка натягивается на груди, но быстрый просмотр бирок на остальных футболках говорит мне, что мне не повезло с средним размером. Хорошо, что хлопок тянется. Кроме того, какие ещё варианты у меня есть?
Я открываю третий ящик и нахожу джинсы и джинсовые шорты, все с эластичными поясами, так любимыми бабушками во всём мире. И, опять же, беднякам не приходится выбирать, поэтому я надеваю шорты на ноги и подтягиваю их вверх. Они свободно сидят, ничего не делая для моей фигуры, но я могу подтянуть их под грудь, чтобы резинка не давила на мои повязки. Полагаю, то, чего им не хватает в моде, они восполняют функциональностью.
В четвёртом и последнем ящике лежат толстовки и кардиганы, и я вытаскиваю ярко-розовую толстовку на молнии с надписью: «Мэн: такова должна быть жизнь» и натягиваю её.
На комоде лежит расчёска с чёрной резинкой, обвитой вокруг ручки. Я вычёсываю недельное богатство колтунов, почти благодарная за отвратительное скопление жира, которое облегчает расчёсывания волос. Мне нужно попросить Кэссиди о том, чтобы принять ванну или душ в ближайшее время.
В комнате нет зеркала, чтобы я могла проверить свой внешний вид, но Кэссиди видел меня в худшем состоянии, поэтому я полагаю, что это, по крайней мере, улучшение того, как я выглядела с тех пор, как он встретил меня. Как бы мне хотелось, иметь немного тонального крема и блеска для губ, но я не думаю, что миссис Портер была большой любительницей косметических средств. Либо так, либо они давно пропали.
Пройдя босиком через гостиную на кухню, я открываю крошечный холодильник и достаю миску с яйцами из прохладного тёмного пространства. Их всего четыре, поэтому я разбиваю их все в той же миске, потом оглядываюсь в поисках сковородки. Я нахожу одну в сушилке рядом с раковиной и ставлю её на одну из двух конфорок плиты, но теперь я в тупике.
– Батарея зажигания.
Я поворачиваюсь на звук его голоса, и широкая улыбка появляется на моём лице в момент между тем, как я слышу его и смотрю ему в лицо.
– Привет, – говорю я тоном девушки из средней школы, которая мельком увидела свою любовь в коридоре.
– Доброе утро, – говорит он, разглядывая мой наряд. – Ты оделась.
– Надеюсь, ты не против, что я одолжила несколько вещей.
Его взгляд задерживается на моей груди на секунду, а затем скользит вверх к моему лицу. Оно должно быть розовым, потому что я чувствую, как мои щёки вспыхивают теплом от взгляда его глаз.
Он медленно кивает.
– Конечно.
– Я не хотела бы быть бесполезной сегодня.
– Ты не бесполезная. Ты исцеляешься.
– Я чувствую себя хорошо, Кэсс. Я хочу помочь… внести свой вклад. Я не хочу быть для тебя обузой. Я подумала, что могла бы готовить.
– Во-первых, ты не обуза, – его губы кривятся в лёгкой усмешке. – Во-вторых, ты умеешь готовить?
– Да, – говорю я, улыбаясь ему в ответ. – Я неплоха.
– В самом деле? – спрашивает он, его улыбка становится шире, а глаза сверкают. – А я нет… Я имею в виду, что здесь давно никто не готовил, кроме меня. А до этого, это был дедушка, и он был так же доволен банкой фасоли, разогретой на открытом огне.
Я съёживаюсь.
– Гадость?
– Двойная гадость, – подтверждает он. – Что твой конёк?
– Я думала, что мы начнём просто с яичницы, – говорю я, протягивая ему миску с взбитыми яйцами. – Я могу придумать что-нибудь поинтереснее, но пока не знаю, с чем придётся работать.
– Мы могли бы… я имею в виду, если ты хочешь, мы могли бы позже пойти на рыбалку. Если ты в состоянии.
Он высовывает кончик языка, чтобы облизать губы, и на мгновение, я загипнотизирована ими.
– Пруд недалеко.
Я прочищаю горло и поднимаю глаза.
– Я делаю отменного лосося с коричневым сахаром.
– Аххх, – вздыхает он, и мои внутренности сжимаются. Чёрт возьми, впрочем, всё, что он делает, заводит меня!
– У меня нет коричневого сахара, но у меня много кленового сиропа. И я не могу достать тебе в этих местах лосося, но у нас есть жёлтый окунь и речная форель.
– Думаю, я могу с этим работать, – говорю я, чувствуя себя беззаботно. – Что бы ты ни поймал, я приготовлю. Сделка?
– Да, – говорит он, делая шаг вперёд и вытягивая руку возле меня, чтобы включить горелку под сковородкой. – Сделка.
Костяшки его пальцев касаются моего бедра, когда он убирает руку, и я чувствую это до самых кончиков пальцев ног.
– Я… я хочу быть полезной, – говорю я, мой голос звучит хрипло для моих ушей.
– Ты уже это говорила, – громыхает он, не двигаясь с места.
Мой рот наполняется слюной.
– Это… это правда.
– Ну, хорошо, – отвечает он, стоя так близко ко мне, что я чувствую запах мыла, которым он пользуется, и пота на его коже от всего того, что он делал этим утром. – Но не торопись, ладно?
– Я не буду спешить, – бормочу я и на долю секунды, удерживая его взгляд, задаюсь вопросом, говорим ли мы о моём выздоровлении или о чём-то совершенно ином.
– Медленно – это хорошо, – поясняет он. Затем, внезапно, он опускает голову и отступает назад.
– Я вымоюсь на улице.
Моё сердце колотится так быстро, что я чувствую головокружение. И еще что-то. Полагаю, я чувствую себя как-то странно.
Повернувшись лицом к плите, я хватаю деревянную ложку, висящую на гвозде на стене, затем выливаю яйца на сковороду.
***
Путь к ближайшему пруду, который, по словам Кэссиди, называется Харрингтон и находится примерно в одной десятой мили от его усадьбы, оказался труднее, чем я ожидала.
Я быстро запыхалась, и мои швы неприятно натягиваются даже при том, что это ровная, относительно хорошо проторенная тропинка, и Кэссиди медленно и осторожно идёт передо мной. Но как только я собираюсь сказать ему, что, кажется, мы должны повернуть назад, вот он – маленький пруд, сверкающий и прохладный под летним солнцем.
Я замираю, наслаждаясь его красотой.
Деревья без коры и высокая трава окружают кромку воды, а жужжание цикад создаёт летнюю симфонию. Я глубоко вздыхаю, когда Кэссиди поворачивается ко мне лицом.
– Ты хочешь остановиться?
– Я просто… тут очень красиво.
Он смотрит через плечо на пруд, затем снова на меня.
– Маленький, как и положено прудам.
На его плече лежит удочка, а в руке он несёт ведро и ящик с рыболовными снастями.
– Мне всё равно. Мне он нравится, – говорю я, оглядываясь на маленький водоём.
– Ты запыхалась, когда мы шли, – замечает он.
Я киваю. Нет смысла отрицать это.
– Полагаю, я всё ещё исцеляюсь.
– Почему бы тебе не вздремнуть? – предлагает он, указывая подбородком на большой ледниковый камень. Плоская серая поверхность, залитая солнечным светом, странно привлекательна. Держу пари, она тёплая. – Я разбужу тебя после того, как поймаю дюжину.
– Дюжину, – насмехаюсь я, делая пару шагов по высокой траве, чтобы добраться до камня.
– Ну, ну! – восклицает Кэссиди, сидя на корточках над своим открытым ящиком для снастей, и вытаскивает нечто, похожее на наживку. – Я чувствую вызов, миз Кадоган?
Я опускаюсь на камень в шести или семи футах от него и вытягиваю перед собой ноги, опираясь на ладони. Мои глаза останавливаются на голой полоске загорелой кожи там, где задралась его футболка.
Чёрт возьми, а он мужчина с ног до головы.
– Ты думаешь, что сможешь поймать двенадцать рыб в этом маленьком пруду? – уточняю я.
– Мой рекорд – двадцать шесть на этом месте, – отвечает он, улыбаясь мне, и встаёт, чтобы бросить свою леску. – Так что да, думаю, что меньше половины, это возможно.
Он хвастается, и это очаровательно, но он также чертовски сексуален, стоя у кромки воды, бросая и наматывая на катушку леску. Серьёзно? Я могла бы наблюдать за ним вечно, вот только я начинаю зевать, а мои веки кажутся такими тяжёлыми, что я едва могу держать их открытыми.
Солнце в зените и сильно припекает, так что я сбрасываю с плеч ярко-розовую толстовку, скручивая её в импровизированную подушку.
– Я поверю в это, когда увижу, – поддразниваю я его, лёжа на спине на камне, толстовка – рай под моей головой.
– Ещё раз, какова была наша сделка, дерзкие штанишки? – спрашивает он.
Дерзкие штанишки. Я тихо хихикаю, закрыв глаза.
– Ты их ловишь, я их готовлю.
– Тогда тебе лучше немного поспать, – говорит он с самоуверенным видом, – потому что позже, тебе придётся много готовить, ангел.
Солнце светит мне прямо в лицо как благословение, и я засыпаю с улыбкой.
Глава 22
Кэссиди
Это занимает у меня около двух часов, но я не собираюсь останавливаться, пока у меня не будет ровно дюжина. А потом, просто ради удовольствия, я ловлю ещё одну. Может быть, чтобы немного покрасоваться.
Прошлой ночью я целый час гулял в темноте, просто чтобы остыть после того, как поцеловал её ногу. Не знаю, почему я это сделал. Наверное, потому что я испытывал это отчаянное, безумное желание доказать ей, что её присутствие было честью, а не бременем.
Но какие чувства это вызвало? То, как моя кровь начала мчатся так горячо и быстро, а моё сердце заколотилось как сумасшедшее? То, как мой член почти болезненно затвердел? Я никогда раньше не испытывал таких чувств, но инстинктивно их распознаю. Меня дико влечёт к ней. Если бы мы были животными, я бы хотел спариться с ней. Поскольку мы люди, я хочу заняться с ней любовью.
Любовь.
Слово, которое постоянно приходит мне в голову в последнее время.
И я знаю, что это невозможно, из-за обещаний, которые я намереваюсь сдержать, но я не могу ничего поделать с тем, что чувствую.
В моем ведре плавает тринадцать рыб, и я сматываю леску и снимаю свою любимую приманку, засовывая её обратно в безопасное место в коробку для снастей. Я закрываю и защёлкиваю крышку, затем прислоняю удочку к стволу дерева.
Стараясь ступать, как можно тише, я пробираюсь сквозь высокую траву к камню, где спит Бринн.
С тех пор как я её знаю, я, вероятно, видел Бринн чаще спящей, чем бодрствующей. У меня было много возможностей посмотреть, как она спит. Но не такой. Не с лицом, повёрнутым к солнцу, её веснушки на полном обозрении, губы слегка приоткрыты и уголки чуть приподняты вверх. Как будто она счастлива. Как будто пребывание здесь со мной делает её счастливой.
Этот образ будет мучить меня, когда она уйдёт, но я не могу заставить себя отвести взгляд, потому что за всю свою жизнь я никогда не видел ничего красивее этой женщины. Если бы я не знал лучше и если бы это было разрешено, я мог бы даже подумать, что люблю её.
«И опять это слово», – думаю я. Я прослеживаю линии лица Бринн, наконец, остановившись на её рте. Интересно, каково это – целовать её, прижиматься губами к её губам. Они будут тёплыми от солнца и мягкими. Какой она будет на вкус? Как бы её тело ощущалось в моих руках, если бы я прижал её к себе, когда наши губы соприкоснулись? Смогу ли я остановиться после одного поцелуя? Или мне нужно больше?
Ужасная мысль приходит мне в голову, и я задаюсь вопросом, смотрел ли мой отец когда-нибудь так на мою мать. На самом деле, мама могла бы быть одета в эту самую футболку и джинсовые шорты, и мой отец мог смотреть на неё с вожделением, с желанием. Я не знаю, любил ли он мою мать или нет. Когда я огладываюсь назад, мне кажется, что любил. Такое чувство, что они любили друг друга, как бы невероятно это ни звучало. Потому что, как он мог испытывать какие-то чувство к моей матери и при этом делать то, что делал с другими женщинами? Как он мог любить её, но через несколько дней пойти и убить кого-то? Это пугает меня. Боже, это пугает меня так сильно, что я отстраняюсь от Бринн, ища в своём сознании признаки того, что мои аппетиты схожи с его. Я ищу и ищу, но не могу найти ничего, кроме покровительства и нежности к этой маленькой женщине, спящей рядом со мной.
