Текст книги "Нелюбимый (ЛП)"

Автор книги: Кэти Регнери

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 18 страниц)

Следовать за ней. Следовать за ней. Следовать за ней.

Эти слова скандируют в моей голове. Это как мантра. Требуется лишь несколько секунд, чтобы это чувство овладело мной полностью до самых костей.

Так ли это было для моего отца?

Видел ли он красивую девушку и думал про себя:

Следовать за ней.

Заговорить с ней.

А потом, внезапно, и возможно без всякого предупреждения:

Прикоснуться к ней.

Изнасиловать её.

Убить её.

Неужели всё так просто? Стремительное движение от восхищения и интереса к злу и разрушению?

И если я последую за ней, пойду ли я по его стопам?

Резко вздохнув от ужаса, я сажусь обратно на валун, закрываю глаза и медленно и тщательно считаю до тысячи, рисуя цифры в своём сознании и подтверждая каждую из них, прежде чем перейти к следующей. Я понятия не имею, сколько времени это займёт – полагаю, больше пятнадцати минут – но когда я закончил, я насквозь промок. Я открываю глаза, и тропа передо мной пуста.

Бринн ушла.

И сразу испытываю ощущение пустоты.

Пустота и тоска. Ощущения почти на грани боли.

Прорываясь через туман тоски, мой разум задается вопросом:

Почему?

Почему я чувствую такую пустоту?

Потому что я обычный двадцатисемилетний мужчина, который увидел симпатичную девушку и захотел узнать её?

Или потому, что где-то глубоко внутри, где темно и мрачно, где-то, где я не могу почувствовать и практически не могу постичь – я не просто хочу узнать её, я хочу причинить ей боль?

Что принесёт мне удовлетворение? Что заполнит пустоту?

Знакомство с ней?

Или причинение ей боли?

К своему стыду и страху, я не знаю ответа. Я не уверен. Я не могу ответить на эти простые вопросы о смысле и цели, и от этого тихо рычу от разочарования и отчаяния.

Оттолкнувшись от валуна, я осматриваюсь. Дождь по-прежнему льёт как из ведра, неистово и яростно, и даже на том месте, где я стою – под густым пологом деревьев, вдали от тропы, – я промокаю насквозь.

Сегодня утром я поставил перед собой две цели: во-первых, достичь вершины и полюбоваться необъятной красотой моего мира; во-вторых, на несколько безобидных часов почувствовать себя частью человечества, послушать голоса других людей, увидеть их лица, посмотреть, как они общаются своими словами и телами.

Никаких проблем с первой целью. Но я морщусь, потирая щетину на подбородке большим и указательным пальцами, пока пересматриваю вторую. Это плохо, что я хотел быть рядом с людьми? Почувствовать себя человеком, частью человеческой расы, коллективного сообщества людей в течение нескольких драгоценных часов? Или это было нарушением моего слова, данного дедушке и маме?

Я вижу двух мужчин с опущенными головами, быстро спускающихся с вершины. Очевидно, они нацелены побыстрее вернуться к своей машине внизу.

Хмм. Ну, всё ещё сносно, несмотря на дождь.

Я хочу увидеть вершину сегодня – даже такой дождливой и облачной, какой я знаю, она, вероятно, будет. Возможно, я провалил или запорол свою вторую цель, но я всё ещё могу выполнить первую.

Без сомнения, Бринн уже далеко впереди меня. Эта мысль одновременно успокаивает и печалит.

Но даже если это не так, я мог бы использовать её в качестве теста. Даже если я мельком увижу её краем глаза, я не позволю своему взгляду задержаться. Как бы меня ни тянуло к ней, как бы ни было прекрасно её лицо и грустны её глаза, я могу бороться с искушением. Я могу заставить себя отвернуться, держаться подальше, уберечь её от себя, и тогда я буду знать, что я сильнее отца. Буду знать, что если представится возможность, я не поддамся ни слабости, ни искушению, не буду потворствовать даже малейшему желанию посмотреть.

Тест. Да.

И вот я начинаю двигаться по тропинке через лес, ну, не совсем по ней, но неподалёку, карабкаясь через заросли ежевики и гниющие брёвна, в то время как дождь льёт мне на непокрытую голову, купая меня в небесных слезах.

Вверх и вверх. Моё дыхание ровное, потому что я привык к таким нагрузкам, мои длинный ноги уверенно несут меня по неровной лесной земле, и я полагаю, что потребуется ещё час или около того, чтобы достичь облачной вершины. Но я сделаю это. Я сделаю…

Вот тогда-то я слышу, как он прорывается сквозь стук моего сердца, хруст ботинок, сквозь рёв ветра и дождя…

Крик.

Я останавливаюсь от необычайного ужаса, застыв на месте, ожидая услышать это снова.

«Ястреб», – пытаюсь убедить я себя, надеясь вопреки всему, что этот звук был издан не человеком. Но разумом я знаю, что ни одна хищная птица не полетела бы в такой дождь. Они пережидают дождь в своих гнёздах, спрятав клювы под перьями.

Я снова слышу это.

И теперь совершенно уверен, что это был не звериный визг; это определённо был человеческий крик. Пронизывающий, измученный и пронзительнее, чем ветер, это звук сильного страдания.

Мои ноги внезапно сами собой двигаются, устремляясь на этот звук, не замечая кусты на своем пусти. Мои мозолистые руки тянутся к тонким стволам деревьев, и я использую их, чтобы продвигать себя вперёд. Дождь хлещет мне в лицо, но несмотря на это, я бегу. Всё во мне восстаёт против источника и причины этого звука.

Снова пронзительный крик, теперь ближе, но слабее, и я делаю то, чего никогда не делал раньше: я выхожу из леса и позволяю ногам ступить на тропу. С закрытыми глазами и неподвижным телом, я замираю на тропинке, снова ожидая звука, желая, чтобы он нашёл меня и направил.

– Поооооомогите!

Сквозь порывистый ветер и яростный дождь, я слышу его, и всё моё тело дёргается вправо, как будто повинуясь его команде. Пересекая тропинку, я бегу так быстро, как могу, к одному из установленных вдоль дороги коричневых навесов Аппалачской тропы.

Я мчусь к нему и впадаю в шок от того, что обнаруживаю.

Мужчина сидит на корточках в левом углу навеса, нависая над чем-то на полу. Не подозревая о моём присутствии, он поднимает руку, и окровавленный мокрый нож на мгновение зависает над его головой, прежде чем он опускает его со всей силой своего тела. Слышится звук пореза, за которым следует хлюпающий звук крови, в то время как нож снова заносится. Темно-красные капли падают на голову мужчине, когда он усиливает свой захват и планирует снова опустить лезвие.

– Нееееееет!

Я нахожусь в движении, моё тело устремляется вперёд, вверх и на платформу, руками обхватываю его под поднятыми руками и дёргаю назад. Его тело, первое человеческое тело, к которому я прикоснулся за десять лет после смерти дедушки, его легко поднять, потому что я застал его врасплох. Я швыряю его через небольшое пространство изо всех сил в стену слева от меня, его ноги ударяются о скамейку, когда он летит по воздуху. Я смотрю, как его голова с тошнотворным стуком врезается в стену. Он падает на пол, а я стою над его телом, ожидая, когда он пошевелиться, но он неподвижен, похоже, без сознания.

Возвращаясь к углу, я сразу же узнаю её волосы и куртку.

– Нет, – кричу я, беспомощно сжимая руки по бокам и тряся головой. – Нет, нет, нет!

Это Бринн – маленькая храбрая Бринн, свернувшаяся калачиком в позе эмбриона, её лицо разбито, куртка разорвана и окровавлена.

Мгновенная и почти ослепляющая смесь паники и ярости должна парализовать меня, но это не так. Я наклоняюсь и, не раздумывая, беру её маленькое тельце на руки и устраиваю у себя на коленях. Осторожно приподняв её куртку и футболку, я вижу несколько колотых ран в районе талии и на бедре. Ни из одной не хлещет кровь, так что, кажется, Божьей милостью, нападавший не попал в главную артерию.

Она всхлипывает и поворачивает голову к моей груди, когда я обнимаю её. Лёгкий аромат охватывает нас. Ваниль. Красивая раненная женщина у меня на коленях пахнет сахарным печеньем, что заставляет меня рыдать без всякой причины, за исключением того, что этого не должно было случиться с ней. Я в ярости от того, что это произошло.

Её раны медленно кровоточат, тоненькие струйки крови яркими красными полосами стекают по её кремовой коже и капают на пол. Мне нужно остановить кровотечение, насколько смогу, поэтому я тянусь к её рюкзаку и открываю его. Внутри нахожу футболку и несколько пар толстых хлопковых носков и аптечку в сухом пакете на молнии. Я использую её сухую футболку, чтобы вытереть колотые раны, насчитывая шесть штук. Поскольку они находятся близко друг к другу, я могу накрыть их все чистыми носками, а затем использую бинт из аптечки, чтобы прикрепить их, обернув коричневую эластичную повязку вокруг её талии и бёдер и закрепив её двойной булавкой.

Я не уверен, что раны не угрожают жизни, но основываясь на том, что я узнал из заочного курса для фельдшеров, который дедушка заставил меня изучить, я не верю, что это так. Тем не менее, они должны быть очищены, зашиты и перевязаны как можно скорее.

Я натягиваю её изодранную окровавленную футболку и куртку поверх импровизированных повязок и смотрю на её лицо, осторожно убирая мокрые пряди волос со лба и пытаясь понять, что теперь делать.

Не то чтобы я был близко знаком с запахом алкоголя, но дедушка время от времени баловался бурбоном, и я чувствую его сильный запах вокруг себя. Оглядываясь вокруг, я останавливаю взгляд на всё ещё бессознательном теле мужчины. Хмм. Если у него было достаточно спиртного, чтобы весь навес пропах, он, вероятно, будет без сознания некоторое время.

Возможно, мне следует оставить её здесь, спуститься с горы к телефону-автомату и позвонить на станцию рейнджеров Чимни Понд, чтобы они пришли и забрали её?

Я снова смотрю на нападавшего, чувствуя, как поднимается буря ярости. «Нет. Ты не можешь оставить её с ним. Что если он очнётся и попытается закончить начатое?»

«Ты мог бы связать его», – подсказывает мой мозг. Но я упрямо противлюсь этой идее. Если он очнётся раньше неё, у него может быть пара часов, чтобы освободиться и снова причинить ей боль, прежде чем я смогу найти телефон и позвонить.

Кроме того, что если я ошибаюсь на счёт тяжести ран Бринн? Что если одна из колотых ран смертельна?

Я чувствую вес её тела на своих коленях и знаю, что она весит немного. Я мог бы легко донести её до станции рейнджеров.

Но…

Оказавшись там, я должен буду назвать своё имя. Они могут даже предположить, что это я причинил ей боль. Что, если за то время, которое понадобится мне, чтобы доставить её в безопасное место, настоящий нападавший очнётся и убежит? Я сын осуждённого серийного убийцы. Никаких шансов, что они поверят, что я невиновен во всём этом.

Она тихо хнычет, и я спешно пытаюсь придумать другой план.

Я мог бы… ну, я мог бы отнести её немного вниз по тропе, поближе к Чимпи Понд, и потом прислонить её к дереву, надеясь, что кто-нибудь найдёт её.

Но я смотрю через открытый навес на тёмное небо, проливной дождь и пустую тропу. В конечном итоге, она может просидеть у этого дерева весь день и всю ночь. И если животное не доберётся до неё, привлечённое запахом крови, что если кто-то ещё – как человеческое животное, лежащее справа от меня – снова попытается причинить ей боль?

Мои руки напрягаются при мысли о том, что ей причинят ещё больше боли, и я прижимаю её ближе, вздрагивая от её слабого стона, когда касаюсь ее бедра. Ей больно. Даже в бессознательном состоянии, ей больно.

Я не могу оставить её. Я должен взять её с собой и доставить в безопасное место.

Порезы нужно будет зашить, как только я доставлю её домой, кроме того, там у меня есть мазь с антибиотиком и таблетки, плюс полный запас предметов первой помощи для ухода за ней. Дождь всё ещё льёт как из ведра, но я молод и силён, и я нужен ей. Я могу сделать это.

– Я спущу тебя отсюда, – говорю я, осматривая навес, придумывая, как её нести.

Мне придётся оставить её рюкзак здесь. Она, вероятно, весит чуть больше ста фунтов, и это уже замедлит ходьбу через лес.

«По крайней мере, мы спускаемся, а не поднимаемся», – думаю я, осторожно перекладывая её на пол.

Она тихонько всхлипывает и бормочет: «Помоги мне», – так тихо, что я мог бы почти выдумать это.

Я опускаюсь рядом с ней на колени, наклоняя голову достаточно близко, чтобы снова почувствовать запах сахарного печенья. Я наслаждаюсь сладостью запаха, когда шепчу:

– Я помогу тебе, Бринн, – в моем голосе больше надежды, чем уверенности. – Со мной ты в безопасности. Теперь ты в безопасности. Я не причиню тебе вреда. Я обещаю.

Её нахмуренные брови расслабляются, и я слышу её тихий вздох, который трогает моё трепещущее сердце. Хотя я бы с радостью смотрел на неё вечно, все же заставляю себя действовать. У меня есть дело.

Забравшись снова в её рюкзак, я нахожу десятифутовую верёвку и складываю её вдвое, завязывая надёжный узел на конце, чтобы создать большую двойную петлю. Я поднимаю её себе на спину, одна петля верёвки удерживает её на моей спине, а другая служит стропой для её попки. Я тянусь к её ногам и кладу руки ей под колени, чтобы нести её на спине.

В последний раз взглянув на кусок человеческих экскрементов, который причинил ей боль, я выхожу из-под навеса на проливной дождь и начинаю спускаться по Катадин.

Я не знаю, правильно ли я поступаю.

Я надеюсь на Бога, молясь с каждым тяжёлым шагом, чтобы любое зло, жившее в моём отце, не жило во мне… но нет способа, чтобы убедиться наверняка.

Единственное, что я знаю с какой-либо долей уверенности это то, что я не мог её оставить.

Поэтому я несу её.

Семь миль с ней на спине.

Весь вечер и всю ночь. Дождь хлещет на меня со всех сторон. Ветер швыряет волосы мне в лицо, а мусор в глаза. Не раз я теряю равновесие и спотыкаюсь, моё отчаянное желание донести Бринн в безопасное место – единственное, что спасает наши тела перед дюжиной катастрофических падений.

Временами мне кажется, что моя спина сломается.

Ноги болят. Руки горят.

И всё же я несу её.

Всю дорогу домой.

Глава 11

Бринн

«Я не знаю, пооочему тебе никто не сказал…»

Красиво.

Так красиво.

Я пытаюсь открыть глаза, но веки тяжёлые и вялые, поэтому я прекращаю попытки, сосредоточившись на тихой музыке, доносящейся откуда-то поблизости. Чистый мужской голос напевает старую балладу «Битлз». Нежные звуки гитары настолько неземные, что я не знаю, бодрствую ли я или сплю.

Сплю, решаю я, погружаясь обратно в глубокий сон.

Я лишь сплю.

***

– Я не хочу причинять тебе боль, но мне нужно добавить немного больше мази, хорошо, Бринн?

«Ладно», – думаю я, скуля, когда чувствую, как палец проводит болезненную линию на моём бедре. Момент облегчения, а затем давление возобновляется в другом месте. Стону от боли и заставляю себя открыть глаза. Они не хотят фокусироваться, но мне кажется, что я лежу, уставившись в потолок из деревянных балок. Я зажмуриваюсь, когда давление возвращается, но горячие слёзы наполняют глаза и проливаются, выжигая следы на моих щеках.

– Я знаю, что это больно, – говорит он низким, наполненным сожалением, голосом. – Даю слово, что не сделал бы этого, если бы у меня был другой выбор.

Я закрываю глаза, погружаясь в его голос и одновременно цепляясь за него. Хотя голос мне хорошо знаком, я не могу найти в своём сознании лица, с которым можно было бы его идентифицировать. Если бы не шестое чувство, говорящее мне, что я нахожусь в безопасном месте… я бы запаниковала… потому что как его голос может быть знаком, когда я понятия не имею, как он выглядит?

– Теперь ты в порядке, – шепчет он мне на ухо, тепло в его голосе звучит как колыбельная. – Спи, Бринн. Исцеляйся. Я буду здесь, когда ты проснёшься.

Кто? Я хочу задать вопрос. Кто будет здесь, когда я проснусь? Кто ты?

Но сон уже затягивает меня.

И я не сопротивляюсь.

***

Открываю глаза в тускло освещённой комнате, слышу, как кто-то тихо поёт под гитару. Я знаю эту песню. Я слышала её раньше. Снова закрыв глаза, я на мгновение прислушиваюсь, облизывая губы – они сухие и болезненные.

– Вода? – удается мне прокаркать.

Гитара мгновенно смолкает.

Я открываю глаза и вижу, что кто-то идёт ко мне, фигура высокая, но словно в тумане. Фигура приближается и останавливается около кровати, на которой я лежу.

«Я тебя знаю? Откуда я тебя знаю?»

– Бринн? Ты что-то сказала?

Его голос знакомый – хорошо знакомый – хотя это не мой отец и не Джем.

– Ты сказала «вода»?

– Пожалуйста, – бормочу я, моё горло такое сухое и скрипучее, что одно слово причиняет боль.

Матрас под моим телом немного прогибается, когда он садится рядом со мной. Положив руку мне за голову, он поднимает её, и я ощущаю, как нижней губы касается прохладный стакан. Я жадно пью, пока незнакомец наклоняет стакан. Немного воды сочится по подбородку от того, что я жадно пью.

«Где я? И… кто…?»

Стакан убирают, и мгновения спустя мочалка стирает капли с моего подбородка и шеи.

– Кто ты? – спрашиваю я, мой голос тихий и хриплый. – Где я?

– Я Кэссиди, – говорит он, перемещаясь с кровати и становясь на колени рядом с ней. Его глаза теперь на одном уровне с моими.

Я не знаю его.

Если бы я когда-нибудь встречала его раньше, я бы его не забыла. Почему? Потому что его глаза незабываемые, потусторонние. Окружённые длинными густыми ресницами, которые завиваются на концах, его левый глаз – зелёный, а правый – голубой.

– Твои глаза… – бормочу я.

– Это гетерохромия, – говорит он, смущённо, моргая. Его губы слегка вздрагивают, словно он хочет улыбнуться, но не делает этого. – Странно, но не заразно.

Я позволяю своим глазам скользить по остальной части его лица.

Кожа у него чистая, хоть и сильно загорелая, а на левой щеке три родинки – знаки красоты: крошечная под глазом, побольше посередине щеки и самая большая из трёх чуть ниже, покрытая тёмно-русой щетиной.

Его волосы растрёпаны, как будто они давно не были профессионально подстрижены, торчат под странными углами. Это говорит о том, что он безразличен к тому, как выглядит. Волосы тёмно-русые с медными бликами, кончики практически цвета соломы и завиваются у шеи. Как и его ресницы. Это придаёт ему юношеский обезоруживающий вид.

– Откуда я тебя знаю? – спрашиваю я.

– На самом деле, ты не знаешь.

Я смотрю ему в глаза, и разные цвета слегка раздражают.

– Где я?

– У меня дома.

– Ммм…

Моё сердце начинает биться быстрее, потому что я знаю, что что-то упускаю – что-то очень важное, объясняющее, почему я здесь.

– Почему… Что… что со мной случилось?

– Вдохни, – говорит Кэссиди твёрдым, но нежным голосом.

Я делаю вдох.

– Глубже.

Я вдыхаю достаточно воздуха, чтобы наполнить лёгкие, но кричу в агонии, когда они расширяются. Резкая, стреляющая боль в бедре и боку вынуждает меня медленно выдыхать. Моргая, смотрю на Кэссиди и вижу, как он сочувственно морщится, прежде чем кивнуть.

– Ты помнишь?

– Мне больно, – стону я, мои глаза закрываются от боли.

– Бринн, – говорит он, теперь его голос звучит слово из далека, будто он зовёт меня по имени из колодца. – Бринн, останься со мной…

– Мне больно, – снова шепчу я, сдаваясь темноте.

***

В следующий раз, когда я просыпаюсь, сразу вспоминаю события:

Я в доме Кэссиди.

Глаза Кэссиди разного цвета.

Я не имею понятия, откуда я знаю Кэссиди.

Кэссиди не хочет причинить мне боль.

Моё тело болит.

Не дышать слишком глубоко.

Я лежу на спине, но поворачиваю голову в сторону, находя мужчину – того самого Кэссиди, которого помнит мой мозг, – спящего в кресле-качалке рядом с кроватью.

Я узнала его лицо раньше (несколько минут назад? несколько часов назад? вчера? на прошлой неделе?), но, всё же, изучаю его несколько минут.

Его губы приоткрыты и расслаблены, они полные и розовые, и я внезапно представляю, как целую их, что чертовски шокирует меня, так как у меня не было горячих мыслей о мужчине с тех пор, как я потеряла Джема. Затягивая нижнюю губу между зубами, я нахожу её чувствительной на ощупь. Подняв руку, чтобы потрогать её, я обнаруживаю коросту справа на верхней губе и ещё одну на нижней, как будто обе были рассечены. Осторожно дотрагиваясь до остальной части лица, я нахожу пластырь на лбу и морщусь, когда нажимаю на него. Ещё одна неизвестная рана.

Я помню, как Кэссиди говорил мне глубоко дышать в последний раз, когда я проснулась, и медленно провожу пальцами по телу, радуясь, обнаружить, что на мне надета футболка и нижнее бельё. Когда мои пальцы приближаются к талии, я чувствую боль от прикосновения. И когда я пытаюсь пошевелиться, смещая своё тело, чтобы проверить, всё ли в порядке, боль чувствуется ещё острее.

Втягивая воздух, я прекращаю свой грубый осмотр, убирая пальцы и распластывая их на простынях у бёдер, в то время как слёзы наполняют глаза.

У меня болит лицо и тело. Кто-то причинил мне боль.

«Вы просто туристы моей мечты».

Я смотрю на Кэссиди, который слегка похрапывает во сне, но инстинктивно я знаю, что это был не он. Я понятия не имею, откуда я знаю это так определённо, но знаю. Я знаю, что с ним я в безопасности.

– Кэссиди, – шепчу я.

У меня так много вопросов, и я слишком бодра, чтобы снова заснуть.

Его веки вздрагивают, и он лишь слегка меняет положение своего тела, в остальном он остаётся спящим.

– Кэссиди? – говорю я чуть громче.

– Мама? – тихо мычит он, открывая глаза.

– Бринн, – говорю я, наблюдая, как он поднимает руку и протирает глаза.

– Привет.

Он наклоняется вперёд.

– Ты проснулась.

– Как долго я здесь? – спрашиваю, пытаясь сесть, но боль в боку напоминает мне, что нужно двигаться медленно.

На его лбу появляется складка.

– Думаю, три дня.

– Я проспала три дня?

– Ты то приходила в себя, то отключалась, – объясняет он, опираясь локтями о колени и смотря на меня в ответ своими разноцветными глазами.

– Моё лицо… моё бедро…

Он кивает, но в остальном остаётся неподвижным.

– Ты что-нибудь помнишь?

– Не слишком много.

Делаю настолько глубокий вдох, насколько осмеливаюсь.

– Я только знаю, что это был не ты.

До сих пор я никогда не думала об облегчении, как об ощутимой, видимой, живой эмоции. Радость буйная. Горе угнетающее. Страх сжимающий. Но я вижу, как чувство облегчения появляется на лице Кэссиди и преображает его, избавляя от сомнений и снимая слои беспокойства. Это трогает меня до глубины души точно так же, как и заставляет задуматься.

– Ты… спас меня? – спрашиваю я.

Он морщится, сжимая челюсти.

– Не был там вовремя, чтобы спасти тебя.

Хм.

От того, как он произносит слово «там», у меня внутри что-то сжимается, потому что это так похоже на Джема. Акцент Мэна. Как я по нему скучала.

– Мне очень жаль, Бринн, – говорит он.

– Но я жива, – подчёркиваю я, неловко принимая полусидячее положение и протягивая руку за стаканом воды на столе рядом со мной.

– Если бы я был даже на несколько секунд позже… – бормочет он с ноткой отвращения в голосе.

Я потягиваю воду, благодарная за прохладу, стекающую по моему сухому горлу, и пытаюсь вспомнить, что произошло. И вдруг – как вспышка – металл над моей головой. Ещё одна вспышка – хлюпающий звук чего-то твёрдого, погружающегося во что-то мягкое.

Стакан начинает выскальзывать из моей руки, но Кэссиди молниеносно вытягивает руку вперёд и хватает его, вытаскивая из моих безвольных пальцев.

– Ты вспоминаешь, – говорит он, кивая мне с широко раскрытыми глазами.

– Меня ударили ножом, – торопливо бормочу я. – Кто-то… у-ударил меня ножом.

– Да.

– Кто?

– Я не знаю, – говорит Кэссиди. – Не стал ждать рядом, чтобы узнать его имя.

– Но ты позвонил в полицию? Рэйнжерам…? Они арестовали его? Нужно ли мне… я имею в виду, должна ли я заявить о нападении или… или…

– Полиция примет твои показания, когда тебе станет лучше. Не волнуйся об этом сейчас.

Он открыто смотрел мне в глаза, но сейчас отводит взгляд, ставит стакан обратно на край стола и встаёт.

– Ты голодна? – спрашивает он, потирая свой щетинистый подбородок большим и указательным пальцами.

Я голодна? Моргаю, глядя на него.

– Я не знаю.

– Я разогрею суп, хорошо?

Прежде чем я успеваю задать следующий вопрос, он поворачивается и выскальзывает из маленькой спальни, задёргивая за собой занавеску.

Глава 12

Кэссиди

«Чёрт. Чёрт. Чёрт».

«Что теперь?»

Я стою у плиты, разогревая куриный суп с лапшой, который приготовил для неё вчера, и с беспокойством оглядываюсь через плечо на занавеску, скрывающую меня от её взгляда.

Она спрашивает о рейнджерах и полиции и… «Что ты скажешь ей, Кэсс?» «Я принёс тебя сюда, в свой дом в лесу, потому что я просто сын серийного убийцы, и я не собирался появляться на станции рейнджеров или в полицейском участке с порезанной девушкой на руках».

Я пробегаюсь свободной рукой по волосам, сжимая челюсть и качая головой.

Мне не следовало приводить её сюда.

Надо было придумать что-нибудь другое.

Но что? Я рассмотрел свои варианты на Катадин и придумал лучший из возможных план для нас обоих. Идеальный? Нет. Но у меня не было времени на идеальный. Она была ранена, и я запаниковал. Я сделал всё, что мог.

После того, как я отнёс её домой и положил на кровать в старой маминой комнате, я раздел её, чтобы обработать раны. Я, никогда не снимавший женский лифчик и раздосадованный его застёжкой, в конечном счёте, срезал его ножницами. Я подумывал, оставить её нижнее бельё, но оно было испачкано засохшей кровью. Я закрыл глаза, когда стягивал его, затем прикрыл её интимные места тряпкой, а грудь полотенцем, решив не смотреть и не задерживаться на выпуклостях и изгибах её тела. Принявшись за работу, я промыл её порезы, очистил их йодом, зашил леской и накрыл стерильными прокладками и марлей.

В мамином комоде я нашёл мягкую чистую футболку и бельё, аккуратно сложенное там, где она его оставила. Я переодел Бринн и отнёс её на диван в гостиной, затем застелил мамину кровать самыми мягкими простынями, которые смог найти, перенёс Бринн обратно и укрыл её пуховым одеялом. Примерно каждые двенадцать часов я менял повязки на порезах, нанося мазь с антибиотиком и следя за тем, чтобы они были розовыми или прозрачными, а не жёлтыми.

Во второй половине следующего дня я почувствовал запах мочи. Подняв Бринн с кровати на диван, я снял с неё нижнее бельё и футболку и с закрытыми глазами обтёр её губкой. Потом я переодел её в чистые мамины вещи, сменил простыни и уложил её под одеяло.

Под присягой я должен был бы признаться, что один раз взглянул на её грудь, когда она была обнажена.

Может быть, дважды.

Но, клянусь, я чувствую вину за это, и моё наказание в том, что как бы я ни старался, я не могу перестать думать о ней сейчас.

Пока она спала, я сидел в старом дедушкином кресле-качалке, подбирая аккорды к «Пока моя гитара нежно плачет». Мама пела мне её, когда я болел, и это всегда заставляло меня чувствовать себя лучше. Я надеялся, что это сможет утешить и Бринн.

Суп начинает кипеть, и я выключаю конфорку, снимаю кастрюлю с плиты и выливаю содержимое в кружку.

«Что ты ей скажешь?»

«Как ты собираешься объяснить, как она здесь оказалась?»

У меня нет таланта лгать. В моей тихой жизни было мало необходимости увиливать, и внезапно я чувствую себя немного беспомощным, глядя на содержимое дымящейся кружки. Сколько я должен ей рассказать? Помню, однажды я читал цитату о лжи. Суть в том, что если ты лжёшь, ты должен помнить свою ложь. Если вы говорите правду, вам не нужно следить за своими словами. Решив не лгать, а как можно меньше рассказывать, я хватаю ложку из сушилки рядом с раковиной и возвращаюсь к спальне.

Не имея двери, в которую можно было бы постучать, я останавливаюсь за занавеской, неуверенный в отношении этикета.

– Гм, у меня суп.

– Хорошо.

– Могу я войти?

Она на мгновение делает паузу, прежде чем ответить:

– Это твой дом.

– Это твоя комната, – говорю я, всё ещё стоя по другую сторону занавески, хотя начинаю чувствовать себя немного глупо.

Я не ожидаю услышать тихий звук её смеха. Честно говоря, я так давно не слышал, как кто-то смеётся над тем, что я сказал, что мне нужно время, чтобы понять её реакцию. Но как только я это делаю, я проигрываю мягкий звук в своей голове, осторожно помещая драгоценный звуковой фрагмент в быстро наполняющийся мысленный файл с пометкой «Бринн».

– Так, эм…

– Да, – быстро говорит она. – Всё нормально. Входи.

Отодвинув занавеску, я делаю шаг в маленькую комнату, стараясь не смотреть ей в глаза и надеясь, что моё присутствие не заставит её чувствовать себя неловко. За последние три дня я привык к тому, что она здесь. Я имею в виду, что поражаюсь её присутствию, но больше не пугаюсь этого. Но у неё не было такого количества времени, чтобы привыкнуть ко мне, и я в два раза больше её. Я осознаю всё это, когда ставлю кружку с супом на прикроватный столик, затем делаю шаг назад, беспокойно оглядывая комнату.

– Я, гм, задёрнул шторы, чтобы ты могла поспать. Хочешь их открыть?

Она тянется за супом, но останавливается и задумчиво смотрит на меня.

– Я предположила, что уже ночь.

– Это затемнённые шторы, – говорю я, указывая на них большим пальцем.

Кружка с супом царапает столешницу, когда она придвигает её ближе.

– Не должно быть слишком жарко.

Она делает глоток, наблюдая за мной поверх края чашки, прежде чем опустить её на колени.

– Это вкусно.

– Спасибо.

– Ты приготовил его?

Кажется, она удивлена.

Я киваю, кладя руки, скользкие от нервного пота, на бёдра.

– Ты повар? – спрашивает она, даря мне маленькую неуверенную улыбку.

Это так преображает её и без того красивое лицо, что у меня перехватывает дыхание, воздух застревает в лёгких, когда я смотрю на неё.

– Да? – спрашивает она, снова поднося кружку к губам.

– Нет, – отвечаю я и глубоко выдыхаю. Я смотрю на окна, потом снова на неё. – Эм, шторы?

– Хорошо.

Я двигаюсь быстро, поворачиваясь и пересекая маленькую комнату. Напротив кровати четыре окна, и когда я распахиваю шторы, я слышу, как Бринн ахает позади меня. Когда все одновременно раскрыты, открывается панорамный вид на Катадин.

– Вау! – выдыхает она, и, поскольку трепет в её восклицании повторяет то же самое, что я чувствую относительно этого вида, я не могу не обернуться, чтобы увидеть выражение её лица.

Её лицо было сильно избито нападавшим, и три дня спустя всё ещё есть видимые напоминания его атаки: губы, опухшие и покрытые струпьями в местах, где они были рассечены, а средней толщины марлевая прокладка и бинт прикрывают ушиб на лбу. Но для меня она так красива, что мне больно смотреть на неё, и я резко отворачиваюсь.

– Ага. Моя, эм… моя мама любила гору.

– Это её комната? – спрашивает она.

Я сглатываю.

– Была.

– Ох, – бормочет она. – Мне жаль.

Никто, кроме дедушки, никогда не выражал соболезнований в связи со смертью мамы, и я не знаю, как на это ответить. Я киваю, всё ещё глядя на пик Бакстер.

– Ты здесь один? – спрашивает она.

– Да, – говорю я.

Молчание между нами становится тяжёлым, и, не приближаясь к ней, я оборачиваюсь.

– Ну, то есть, ты здесь.

– Но… мы одни, – говорит она, это не вопрос, а утверждение.

Я киваю.

Она быстро моргает, затем опускает глаза, снова поднося суп ко рту.

Я заставил её чувствовать себя некомфортно? Я не хотел этого делать.

– Здесь ты в безопасности, – говорю я.