Текст книги "Иноземец"

Автор книги: Кэролайн Черри

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 29 страниц)

Внизу, на городском рынке, можно найти богатый выбор мяса. Замороженного, консервированного, вяленого.

– Вы не голодны, нади?

– Не самый мой любимый сезон. – В этот вечер он был неблаговоспитан. И несчастен. – Никто ничего не знает. Никто мне ничего не говорит. Я ценю заботу айчжи. И вашу. Но есть ли какие-то особые причины, почему я не могу улететь домой на день-два?

– Вы потребуетесь…

– …айчжи. Но никто не знает, зачем. Вы бы не стали вводить меня в заблуждение, а, Чжейго?

– Это моя профессия, нади Брен.

– Врать мне.

За столом повисло неловкое молчание. Он в своей грубоватой прямоте видел только грустный юмор. Но прозвучали его слова в неподходящую минуту, в неподходящем настроении, когда эти двое честно и, наверное, не без огорчения пытались найти ответы. А он-то лучше всех землян был обучен не допускать таких ошибок при общении с атеви.

– Простите, – сказал он.

– Его культура не против лжи, – прямо объяснил Банитчи своей напарнице. – Но открыто объявить, что кто-то солгал, значит оскорбить жертву.

Вид у Чжейго стал озадаченный.

– Простите, – повторил Брен. – Это была шутка, нади Чжейго.

Чжейго все еще сидела с озадаченным видом и хмурилась, но не сердито.

– Мы восприняли эту угрозу очень серьезно.

– А я – нет. Но теперь начинаю. – Ему хотелось спросить: «Где моя почта, Банитчи?» Но вместо этого он проглотил ложку супа. Слишком спешить с атеви бесполезно, крайне непродуктивно. – Я благодарен вам. Уверен, у вас были другие планы на этот вечер.

– Нет, – сказала Чжейго.

– И все же… – возразил он, думая, закончили или нет ремонт на телевидении, и если нет, то какими разговорами занимать Банитчи и Чжейго остаток вечера. Похоже, они собираются остаться здесь на всю ночь. Может, покажут какую-нибудь пьесу на развлекательном канале…

И в чьей же кровати будут они спать, интересно знать? И будут ли спать вообще? Последствий прошлой ночи на них совсем не видно.

– Вы играете в карты?

– В карты? – переспросила Чжейго.

Банитчи отодвинулся от стола и сказал, что научит ее.

– Что такое карты? – спросила Чжейго в тот момент, когда Брен хотел напомнить наконец Банитчи о своей почте. Но у Банитчи, наверное, были на уме куда более важные предметы – вроде обхода охраны и проверки функционирования устройств наблюдения и оповещения.

– Это числовая игра, – ответил Брен.

Ему очень не хотелось, чтобы Банитчи оставил его под присмотром Чжейго – уж во всяком случае, не на всю ночь. А спросить прямо «Когда вы уйдете?» неблагоразумно. Он все еще пытался придумать, как бы поделикатнее узнать это у Банитчи и что сказать, если Банитчи объявит, что Чжейго остается, но тут Банитчи вышел за дверь со словами:

– Не забывайте о проволоке, нади Брен.

* * *

– Джин[11]11
  Джин-рами – распространенная в США, достаточно простая карточная игра, в которую чаще играют дети.


[Закрыть], – сказала Чжейго.

Брен вздохнул, положил карты и порадовался, что игра идет не на деньги.

– Простите меня, – продолжила Чжейго. – Но вы сами говорили, что я должна так сказать. Я весьма далека от недостойного злорадства…

– Нет-нет-нет. Так полагается по правилам.

– Я не знала точно… Я могу быть уверена?

Нехорошо. Смутил Чжейго. Оказался мишиди – не то чтобы бестактным, но неловким, неуклюжим. Он поднял руку, успокаивая ее.

– Вы может быть вполне уверены. – Господи, шагу не сделаешь, не задев чью-то чувствительность. – Фактически с вашей стороны это любезность объявить мне о своем выигрыше.

– Вы не считаете карт?

У атеви память просто несокрушимая, особенно на числа, пусть даже Чжейго не увлекается магией чисел так фанатично, как многие в городе. Но он действительно не считал карты как следует. Никогда не играй с атеви в числовые игры.

– Я бы, наверное, играл лучше, нади Чжейго, если бы меня так не отвлекала сложившаяся ситуация. Боюсь, для меня она имеет несколько личный характер.

– Уверяю вас, за вашу безопасность мы ручаемся своей профессиональной репутацией. А мы к своей работе относимся как минимум ревностно.

Ему вдруг захотелось опустить голову на руки и замолчать, послав к черту все разговоры. Но и это Чжейго восприняла бы как оскорбление.

– Ничего иного я и не ожидал, нади Чжейго, и сомневаюсь я не в ваших способностях, отнюдь нет. Мне просто хотелось бы, чтобы мои собственные способности действовали в полной мере и чтобы я не ставил себя в неловкое положение… лишь из-за этого могло возникнуть впечатление, что я в вас сомневаюсь.

– Мне очень жаль.

– Я буду соображать намного лучше, когда высплюсь. Прошу, смотрите на мои ошибки как на следствие усталости.

На плоском черном лице Чжейго и в живых желтых глазах на смену обычной невозмутимости пришло более заметное выражение, – но не обиды, подумал он, а любопытства.

– Признаюсь, я чувствую себя неловко, – сказала она, нахмурив брови. Вы не проявляете абсолютно никакой обиды.

– Конечно.

Он редко когда прикасался к атеви. Но сейчас ее поведение к этому располагало. Рука ее лежала на столе, он похлопал по ней ладонью.

– Я понимаю вас. – Эти слова, кажется, не полностью выражали смысл, и он, глядя ей прямо в глаза, добавил свои искренние мысли. – Я хотел бы, чтобы вы поняли меня в этом. Это человеческая мысль.

– Вы можете объяснить?

Она спрашивала не у Брена Камерона: она не знала Брена Камерона. Она спрашивала у пайдхи, переводчика с языка людей на язык ее народа. А большего она просто не может, думал Брен, по отношению к человеку, защищать которого назначил ее айчжи после вчерашнего происшествия, – к человеку, который, как ей представляется, не воспринимает угрозу достаточно серьезно и ее саму не воспринимает серьезно… да и откуда ей знать хоть что-нибудь о Брене? Как ей догадаться, если пайдхи дает такие беспорядочные сведения? Она ведь спросила: «Можете ли вы объяснить?», когда он высказал желание, чтобы она его поняла.

– Если бы это было легко, – начал он, изо всех сил пытаясь растолковать ей – или хотя бы просто отвлечь ее мысли в сторону, – тогда вообще не нужен был никакой пайдхи. Но тогда я не был бы земным человеком, а вы не были бы атеви, и я никому не требовался бы, верно?

Ничего он не объяснил. Только постарался преуменьшить значительность недоразумения. Чжейго, конечно, может это сообразить. А возникшее непонимание ее ведь обеспокоило, она о нем думает. Это у нее по глазам видно.

– Куда делся Банитчи? – спросил он, чувствуя, как взаимопонимание между ними ускользает все дальше и дальше. – Он собирается вернуться сюда вечером?

– Не знаю, – ответила она, все еще хмурясь.

Он, совсем запутавшись в усталых и бессвязных мыслях, решил, что даже этот его вопрос можно воспринять так, будто он хотел бы видеть здесь не ее, а Банитчи.

Как оно и есть на самом деле. Но вовсе не потому, что я не доверяю ее профессиональной компетенции. Можно как-то договориться с лавочником, который не доверяет компьютерам, – трудно, но можно. Но вот в разговорах с Чжейго я справляюсь не лучшим образом – все никак не могу выбросить из головы фразочку Банитчи, что ей нравятся мои волосы.

Он решил сменить тему.

– Мне нужна моя почта.

– Я могу вызвать его и попросить, чтобы принес.

Брен совсем забыл о карманных рациях.

– Вызовите, пожалуйста, – попросил он, и Чжейго попыталась.

Снова попыталась.

– Я не могу связаться с ним, – сообщила она.

– Но он жив-здоров?

Вопрос о почте внезапно утратил важность – но отнюдь не многозначительность. Как-то вдруг все пошло ненормально.

– Я уверена, у него все в порядке. – Чжейго собрала карты. – Хотите еще сыграть?

– А если кто-то ворвется сюда и вам потребуется помощь? Как вы думаете, где он?

Широкие ноздри Чжейго еще раздулись.

– Я не беспомощна, нади Брен.

Опять оскорбил ее!

– А если он попал в беду? Что, если на него устроили засаду где-то в коридорах? А мы ничего не знаем…

– Вас сегодня переполняют тревоги.

И в самом деле. Он пытался разобраться в сущности атеви – и тонул; внезапно его охватил панический страх, а неспособность понять заставила усомниться в своей пригодности для этой работы… Только что в разговоре с Чжейго я проявил отсутствие такта, чуткости, восприимчивости – уж не является ли оно моим всеобъемлющим недостатком? Может быть, именно эта душевная глухота, сказавшись в общении с кем-то, и вызвала нависшую надо мной угрозу…

А может, наоборот, это просто паника, вызванная усердием моим охранников, – а они хлопочут, опасаясь какой-то угрозы, которая никогда больше не материализуется…

– Тревоги – из-за чего, пайдхи?

Он поморгал, поднял голову и наткнулся на бестрепетный взгляд желтых глаз.

«А ты не знаешь? – подумал он. – Или этот вопрос – вызов на ссору? Или недоверие ко мне? Зачем эти вопросы?»

Но на языке Чжейго невозможно просто сказать «доверие», по крайней мере в терминах, понятных человеку.

Каждый дом, каждая провинция принадлежит к десятку «ассоциаций» (объединений? сообществ? альянсов? или просто «связей»?), которые образуют целую сеть «ассоциаций» по всей стране, а пограничные провинции этой страны устанавливают ассоциации через условные границы с соседними ассоциациями, и бесконечное, сложное и размытое переплетение границ, которые не являются границами – ни в географическом смысле, ни в смысле разделения сфер интересов… «Доверие», говорите? Скажите лучше ман'тчи – «центральная ассоциация», единственная «ассоциация», которая действительно определяет данную конкретную личность.

– Ман'тчина айчжииа най'ам, – сказал он, на что Чжейго мигнула в третий раз. Это означало: я в первую очередь ассоциат айчжи (товарищ? компаньон? помощник? вассал?). – Най'даней ман'тчини сомай Банитчи?

А чьи в первую очередь ассоциаты вы и Банитчи?

– Табини-айчжииа, хей.

Но атева соврет любому, кроме своего «центрального ассоциата» (товарища? сотрудника? компаньона? сюзерена?).

– Не друг друга? – спросил он. – Я думал, вы с Банитчи очень близки.

– У нас один и тот же ман'тчи.

– А друг к другу?

Он видел, как то, что могло быть правдой, проскочило в ее выражении лица, – и сменилось неизбежной хмурой морщинкой…

– Пайдхи знает вред от таких вопросов, – сказала Чжейго.

– Пайдхи-айчжи, – подчеркнул он, – знает, о чем он спрашивает. Он считает своим долгом спрашивать, нади.

Чжейго поднялась из-за стола, прошлась по комнате. Какое-то время молчала. Постояла у садовых дверей, глядя наружу, совсем рядом с активированной проволокой – он из-за этого нервничал, но подумал, что не нужно предостерегать ее, просто быть готовым напомнить. Чжейго достаточно обидчива. Он не нанес ей прямого оскорбления. Но, тем не менее, задал вопрос о деле сугубо личном и приватном.

– Переводчику следовало бы знать, что он не получит честного ответа, намекнула она.

А он ответил прямолинейно и вполне ясно для ее политически чувствительного слуха:

– Переводчик служит айчжи, задавая вопросы об истинной иерархии ваших личных взаимосвязей и зависимостей.

В вольном переводе: если тебе придется выбирать, кого предать – айчжи или Банитчи… Так кого ты предашь, Чжейго?

Кого ты уже предала?

А не слишком ли глупо задавать такие вопросы, когда находишься с ней в комнате один на один?

Но, если уж на то пошло, он был один во всей стране, один-единственный человек среди трех миллионов атеви – и миллиардов по всему свету, и он был обязан задавать вопросы – только умнее и мудрее, чем минуту назад; но сейчас он изрядно устал и просто с ума сходил от желания быть уверенным хотя бы в троих из них – в Табини, Банитчи и Чжейго – прежде чем сможет продвинуться еще хотя бы на шаг по гладкой и приятной дороге доверия. Уж слишком много вреда можно принести своему собственному биологическому виду, если поверить лжи, зайти слишком далеко по ложной тропе, оказать слишком много доверия не тем, кому нужно…

Потому что он не был просто переводчиком айчжи. Он имел «центральную ассоциацию», первичный долг, превышающий обязанности перед айчжи, ассоциацию, отпечатанную у него на коже и на лице, – и атеви не могли этого не видеть каждый раз, когда смотрели на него. Не могли заставить себя не видеть.

Он ждал, пока Чжейго продумает ответ, – может быть, даже задавая себе вопросы о своей верности, вопросы, которые атеви, вероятно, предпочитают себе не задавать. Возможно, атевийские мозги, как и человеческие, имеют сотни разгороженных отделений, а хозяин не отваживается распахнуть дверцы во все эти отделения разом и заглянуть внутрь. Неизвестно. Возможно, спрашивать об этом – слишком… слишком лично и слишком опасно. Возможно, вопросы о верности атеви воспринимают, как группа, вынужденная постоянно отстаивать от скептичного окружения свой догмат веры, – и, может быть, сама их концепция ман'тчи в глубине своей фальшива – так всегда считали люди, которые стремились (на эмоциональном уровне) убедиться, что атеви такие же, как мы, так же думают и имеют те же личные и межличностные ценности.

Но пайдхи не может верить в это. Пайдхи не смеет верить в эту смертельную и самую опасную из иллюзий. Ему нельзя мыслить эмоциями, он обязан существовать за их гранью.

И Чжейго, распознав, видимо, что пайдхи за гранью, отказалась отвечать ему. Она снова включила рацию и стала вызывать Банитчи, спрашивать, слышит ли он ее – по-прежнему не глядя на Брена.

А Банитчи по-прежнему не отвечал.

Опять нахмурившись, хотя, возможно, уже по другой причине, Чжейго вызвала штаб и спросила, где Банитчи, знает ли кто-нибудь, где он, – но и штаб не знал.

Может, Банитчи с какой-то женщиной, подумал Брен, но решил оставить эту мысль при себе, предположив, что Чжейго и сама в состоянии до такого додуматься, если об этом вообще может идти речь. Он не знал, спит ли Чжейго с Банитчи. Он никогда не понимал до конца, какие отношения их связывают, кроме тесного и многолетнего профессионального партнерства.

Он видел, как углубляются хмурые складки на лбу Чжейго.

– Пусть кто-нибудь выяснит, где он, – сказала она в рацию.

Существовали вербальные коды; он знал это и не мог сказать наверняка, относится ли к ним ответ, который донесся до него не очень разборчиво: «Лабработа» – так ответил штаб, но Чжейго этот ответ как будто не понравился.

– Передайте ему, чтобы связался со мной, когда освободится, – сказала Чжейго с неудовольствием и после подтверждения щелкнула выключателем.

– Вы не спали прошлую ночь, – сказала она более гладким, профессиональным тоном и, избегая проволоки, открыла выходящие в сад двери, оставив закрытой решетку. – Пожалуйста, отдохните, нади Брен.

Да, он был измотан. Но он получил слишком простые ответы. И не знал, хочет ли, чтобы садовая дверь была открыта. Может, они устраивают ловушку. А он был не настроен изображать из себя спящую приманку сегодня ночью.

– Нади, – проговорил он, – вы забыли мой вопрос?

– Нет, пайдхи-чжи.

– Но отвечать не намерены.

Чжейго пригвоздила его желтым, светящимся взглядом.

– На Мосфейре задают такие вопросы?

– Всегда.

– А у нас – нет, – отрезала Чжейго и двинулась через всю комнату к дверям.

– Чжейго, скажите, что не сердитесь.

Снова тот же взгляд. Она остановилась перед смертоносным квадратом ковра, отключила его и снова посмотрела на Брена.

– Зачем задавать бессмысленные вопросы? Вы все равно не поверите никакому ответу.

Ее слова поставили его на место. Сделали чужим и заставили осторожно подбирать слова.

– Но я – земной человек, нади.

– Значит, все-таки ваш ман'тчи не с Табини?

Опасный вопрос. Смертельно опасный.

– Конечно с ним!.. Но что, если у кого-то два… два очень сильных ман'тчиин?

– Мы называем это испытанием характера, – сказала Чжейго и открыла дверь.

– Мы – тоже, нади Чжейго.

Он все-таки завладел ее вниманием. Черная, широкоплечая, внушительная, она стояла на фоне светлого прямоугольника – в коридоре освещение было ярче. Стояла так, словно хотела что-то сказать.

Но тут назойливо запищала карманная рация. Чжейго лаконично поговорила со штабом, снова спросила, где Банитчи, и штаб сказал, что из лаборатории он уже ушел, но сейчас на совещании и отрывать его нельзя.

– Спасибо, – сказала она в рацию. – Передайте мое сообщение. – И, уже Брену: – Обе проволоки будут активированы. Ложитесь в постель, нади Брен. Если понадоблюсь – позовите, я буду снаружи.

– Всю ночь?

Несколько секунд тишины.

– Не выходите в сад, нанд' пайдхи. Не стойте перед дверью. Будьте благоразумны и ложитесь в постель.

Она закрыла за собой дверь. Проволока автоматически включилась – так он решил. Потому что она поднялась, когда защелкнулся замок двери.

И все это – и Чжейго, и проволока – в самом деле нужно, чтобы охранять мой сон?

И где Банитчи? И что означал этот обмен вопросами, эти разговоры о верности? Он не мог вспомнить, кто первым затронул эту тему.

* * *

Возможно, Чжейго отказалась от спора с ним – но сейчас, на краю сна, когда ему больше всего хотелось спокойствия мысли, он не был уверен даже, кто этот спор начал и кто на нем настаивал или с каким намерением. Плохо справился. Весь вечер с Банитчи, а потом с Чжейго, прошел в напряжении, на грани, как если бы…

Сейчас, когда он прокручивал в мыслях последний разговор, ему казалось, что Чжейго пыталась что-то выведать так же настойчиво, как он сам, хотела узнать что-то, все время – ловила каждую возможность, подталкивала, вызывала на разговор, была готова стерпеть обиду и самое худшее истолкование своих слов. Может быть, просто сказывалась неопытность Чжейго в общении с пайдхи – он больше имел дело с Банитчи и обычно надеялся, что Банитчи все растолкует ей. Но никак не получалось вычислить, почему Банитчи бросил его в этот вечер – ничего не приходило в голову, кроме самого очевидного ответа: что Банитчи, как старший в этой паре, был озабочен более важными для властителя делами, чем какой-то пайдхи.

И, насколько можно судить, ни я, ни Чжейго не добились в споре полного преимущества, ни один из нас не вынес из разговора ничего полезного, что можно обдумать и сделать выводы, – лишь еще одно напоминание и мне, и ей, насколько глубока разница и какой опасностью может обернуться в любую минуту эта непреодолимая граница между атеви и людьми.

Не удалось даже донести смысл, растолковать свою точку зрения одной-единственной женщине-атева, высокообразованной, непредубежденной и имеющей все основания внимательно слушать. Как же тогда удастся передать хоть что-то какому-нибудь совету не в диалоге, а с помощью заранее подготовленных речей, как добиться лучшего понимания у народа в целом, который, после двух столетий мира, согласился: ладно, очень хорошо, что люди остаются на Мосфейре, и с недовольным ворчанием уступил – так уж и быть, пусть компьютеры имеют числа, как имеют определенные размеры столы и определенную высоту – барьеры… но, Господи, даже просто расставить мебель в комнате – это значит соблюсти правильные соотношения и соразмерения и не забыть о счастливых и несчастливых сочетаниях, благоприятных и неблагоприятных – атеви говорят агинги'ай – «счастливая числовая гармония».

Отсюда исходит красота, считают атеви. Несчастливое не может быть прекрасным. С несчастливым нельзя спорить или воздействовать доводами разума. Правильные числа должны складываться, а равное распределение даже в простом букете цветов – это выражение враждебности.

Одному Богу известно, что выразил я в этом разговоре с Чжейго такого, чего вовсе не собирался выражать…

Он разделся, он выключил свет и бросил опасливый взгляд на гардины, которые ничем не намекали на присутствие смертоносной проволоки – или таящегося убийцы. Он лег в кровать – не в том конце комнаты, свежий воздух из решетчатых дверей не доходил сюда по прямой.

И вечерний бриз был слишком слаб, чтобы сюда достать.

Он не собирался спать, пока не переменится ветер. Можно смотреть телевизор. Если телевидение работает. А это сомнительно. Если уж случалась авария, ее не устраняли всю смену. Он смотрел на гардины, он пытался думать о деле, которое обсуждалось в совете… но мысли его снова и снова возвращались к этому утру, к аудиенц-залу, к Табини, объявляющему эту проклятую месть, которой Брен вовсе не хотел – определенно он не хотел такой рекламы.

И этот проклятый пистолет – перенесли они его или нет, когда двигали кровать?

Он не в силах был терпеливо лежать и гадать, нашел кто-то оружие или не нашел. Он встал и пошарил рукой под матрасом.

Пистолет был на месте. Брен медленно выдохнул, влез на кровать, опершись коленом, и нырнул под простыню. Снова лег и уставился в темнеющий потолок.

Не раз за несколько быстролетных часов сегодняшнего утра подвергал он сомнению то, что как будто бы твердо знал. Как ни близки были они с Табини в некоторых делах, он сомневался, что хоть когда-нибудь сумел заставить Табини понять что-то новое, чего Табини не узнал раньше, от предшественника Брена на посту переводчика. Он проводил лингвистические изыскания. Диссертация, которая открыла ему дорогу к должности пайдхи, была солидной работой: анализ форм группового множественного числа в диалекте атеви-раги, которым Брен по праву гордился, но не такое уж это было открытие, просто завершение этапа, и к этой работе он многое сумел прибавить с тех пор благодаря терпеливой и свободной от религиозности помощи Табини.

Но временами их совершенно не понять, ни Табини, ни Тайги и Мони, и одному Богу известно, до чего додумаешься насчет этих новых слуг – ну и мрачные физиономии! – которых навязали Банитчи и Чжейго, – но это снова будет долгий труд. А пока что попал в страшную кашу, которую сам и заварил – не улавливал нюансов и впутался в какой-то идиотизм, которого самому не понять. Так недалеко и до полного провала. А ведь еще мечтал когда-то, что хватит таланта повторить успех первого пайдхи: тот сумел перешагнуть лингвистическую пропасть, сдвинуться с мертвой точки на уровне принципиальных понятий – да еще в самый разгар войны…

В те годы, когда земляне только спустились на планету, сперва всего несколько человек, а затем все большими и большими группами, потому что это казалось так легко… тогда столь же легко было людям верить, что они понимают атеви, – пока в один весенний день через двадцать один год после первой высадки, когда земляне мирно продвигались на континент, эта иллюзия вдруг не взорвалась у них перед носом – совершенно внезапно и по причинам, о которых до сих пор спорят между собой кандидаты на должность пайдхи.

Началась война, короткая и ожесточенная – атеви называют ее «Войной высадки»: вся передовая техника на стороне людей, огромное численное превосходство и сверхъестественная решимость со стороны атеви; те за один год изгнали людей с прибрежных земель раги, вытеснили обратно на Мосфейру, атаковали их даже в долине, которую не ожидавшие такого люди считали своим глубоким и безопасным тылом. Человеческий род в этом мире оказался на грани полного уничтожения, но тут тогдашний айчжи, четвертый по счету предшественник Табини, встретился лично с человеком, который стал потом первым пайдхи, уступил Мосфейру и позволил людям полностью отделиться от атеви на острове, где они смогут жить в безопасности и изоляции.

Мосфейра и прекращение огня – в обмен на технику, которую хотелось иметь атеви. Четвертый предшественник Табини, отнюдь не дурак, видел перед собой ясный выбор: либо заключить сделку с людьми и стать для них незаменимым, либо беспомощно смотреть, как собственные союзники-соперники превратят его землю в поле битвы за технику, которую им хочется прибрать к рукам, как перебьют всех землян до последнего и, скорее всего, попутно уничтожат источник знаний.

Так появился Договор, который предусматривал учреждение поста пайдхи и планомерную передачу человеческой техники и технологии атеви Западной Ассоциации, с таким темпом – ни предок Табини, ни первый пайдхи не были дураками – который будет поддерживать в существующем на тот момент равновесии экономику атеви и относительное могущество айчжиин разных Ассоциаций.

А это означало, что, невзирая ни на каких соперников, земляне и земная техника будут благополучно пребывать в руках предка Табини. Война была остановлена… Атеви с Мосфейры были переселены на прибрежные земли раги, принадлежавшие лично айчжи земли, куда более богатые, чем их прежние поля; айчжи раги пожертвовал огромным богатством, но это был мудрый, очень мудрый маневр, который обеспечил мир – и дал атеви с Мосфейры и другим атеви-раги все до последней эти чертовы штучки, о которых они мечтали.

Люди оказались под этим солнцем не по своей воле. И (постоянная, хоть не упоминаемая истина) люди до сего дня не могли вести дела с атеви по своей воле или к своей выгоде. Люди проиграли войну: малочисленные, без средств к существованию; их единственная станция скоро разрушится, а число их падало и там, наверху, и здесь, внизу… Высадка на планету была для них последним, единственным выходом.

Невозможно скрыть свою чужеродность, невозможно доверять существам, на язык которых нельзя перевести слово дружба, невозможно прямо сказать, чего люди на самом деле хотели от этого соглашения, потому что атеви в целом не доверяли – вот тоже чужое, не поддающееся переводу на их язык слово, народу, настолько глупому, чтобы высадиться, не спросив даже разрешения, и обладающему секретами, которые он пока еще не выдал.

Пайдхи не рассказывал всего, что знал, – но договор обязывал его медленно и постепенно передавать все, чем владели люди, в качестве арендной платы за остров Мосфейра – и укреплять мощь единственного дружественного к землянам правительства на планете, чтобы то могло держать в руках самых непримиримых врагов Мосфейры. Айчжи тех дней хотел получить мощное огнестрельное оружие – атеви имели заряжающиеся с дула ружья и нескладные пушки, и к пулям с высокой убойной силой рвались всей душой (что за жуткий оборот речи!).

Вот тогда Бретано вынужден был провести самые тяжелые переговоры из всех, что выпадали на долю его и всех остальных пайдхи. Когда айчжи нажимал, требуя конструкций, которые дали бы в руки раги устрашающий арсенал, Бретано вынужден был доказывать, что такое оружие наверняка окажется и у соперников раги, а раги сейчас и без того имеют превосходство. Неужели они хотят нарушить равновесие?

От Бретано требовали новейших промышленных методов – а он возражал, указывая, какими экологическими потерями это обойдется для планеты. Весь комитет, стоящий за ним, а потом и за его наследниками, начал медленный, рассчитанный на века, труд – постоянно направлять науку атеви в русло экологического мировоззрения…

А заодно – в сторону создания материальных ресурсов, которые смогут послужить людям с Земли.

Единственная тактика, экологическая философия… с надеждой исключить войну из умонастроений атеви, строить исследовательские ракеты вместо боевых, железные дороги вместо пушек, научить думать о том, что станет с низовьями реки, если в верхнем течении сбрасывать в нее мусор, думать о том, что будет, когда ветер понесет ядовитые химикаты через лес или токсичные вещества попадут в грунтовые воды, – слава Богу, атеви восприняли эту идею, потому что она затронула какие-то культурные извилины, уже сложившиеся в ментальности раги, по крайней мере. Она так утвердилась в последующих поколениях, что в последней половине столетия маленькие дети уже учили наизусть стихи о чистых реках – пока тактики на Мосфейре (в полной безопасности на Мосфейре, в отличие от пайдхи) раздумывали и решали, развитие каких отраслей промышленности они отважатся поддержать и какие отрасли атеви должны развивать, чтобы люди получили нужные им стартовые установки и космические аппараты.

Не упоминаемая вслух двухсотлетняя программа, о которой знал каждый человек, и пайдхи тоже знал, а потому жил, боясь собственных мыслей, – ибо даже если атеви догадываются теперь, что развитие космической программы означает создание материалов, столь же нужных людям, как и им самим, даже если он мог сидеть на заседаниях космического совета и подозревать, что каждый атеви в зале догадывается о таких возможностях их разработок, все равно это был вопрос, который он никогда не ставил ни перед ними, ни перед теми атеви, которых знал лучше всех, – потому что это была одна из самых непроходимых чащоб в мышлении атеви: как они отреагируют на это знание, когда станет невозможно его игнорировать. И уж тем более он не имел представления, чем это обернется за пределами двора Табини, по всей стране – ведь популярные романы все еще изображают землян злодеями, и в пьесах матчими эти злодеи появляются в тени, в небай (в тени – потому что атеви не могут добыть актеров-людей)…

Люди все еще детское пугало, чудища в чулане, твари под кроватью… а как иначе может быть в этой культуре, где каждый постоянно начеку, постоянно помнит о реальной опасности от реальных убийц, в культуре, где телевидение приучает детей к параноидальному страху перед чужаками?

К чему на самом деле стремятся чужие люди на Мосфейре? Какие страшные технические тайны придерживает Табини-айчжи для собственного пользования? И о чем на самом деле говорится в телеметрии, обмен которой идет непрерывным потоком между станцией в космосе и островом, находящимся в часе полета от принадлежащих Табини берегов?..

И почему какой-то псих хотел убить пайдхи?

Завтра заседание космического совета – ничего такого, что вызвало бы возражения пайдхи, просто небольшая статья с технической информацией, которую совет запросил в библиотеке Мосфейры, а он перевел.

Не ожидалось ничего, предвещающего споры. Как и в предстоящем запуске спутника. Связь не вызывала споров. И прогнозы погоды не вызывали споров.

Был, правда, финансовый вопрос: прибавить или вычесть миллион из сметы на запуск беспилотного аппарата, чтобы сумма бюджета составила благоприятное число, – но миллион, по сравнению с шестью миллиардами, уже выделенными на программу, не представлялся критической, способной вызвать распрю суммой, из-за которой в его спальне кишели бы убийцы.

Были еще горячие и язвительные дебаты, постоянно тлеющие и время от времени вспыхивающие поярче: споры между сторонниками пилотируемых космических полетов и беспилотных, и споры о том, должны ли атеви пытаться восстановить стареющую без регулярного ремонта космическую станцию землян, которая теперь, с опустевшими топливными баками, медленно, но верно уходит со стабильной орбиты.

Политика землян сводилась к тому, что не следует никого пугать, поднимая шум вокруг отдаленной возможности падения станции в населенном районе. Официально, по расчетам, обломки станции должны были свалиться в бескрайние просторы открытого океана лет этак через пятьсот – плюс-минус что-нибудь из-за солнечной бури или еще какой причины; сам Брен лично не стал бы клясться ни насчет места, ни насчет сроков, потому что астрофизика не была самой сильной его стороной, но эксперты говорили, что именно так он должен утверждать, – так он и утверждал.