Текст книги "Иноземец"

Автор книги: Кэролайн Черри

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 29 страниц)

V

Смотреть на свет было больно. Двигаться больно. Не было такого места, чтобы не заболело, стоило только шевельнуться, – а особенно голова, и запах еды совсем не привлекал. Но тут его второй раз тряхнули за плечо, и над ним наклонился Тано, Брен был уверен, что это Тано, хотя глаза видели нечетко и болели от света.

– Вам надо поесть, нанд' пайдхи.

– О Боже…

– Давайте.

Тано принялся безжалостно взбивать подушки под головой и плечами – от этого голова заныла сильнее, и он ощутил недоверие к собственному желудку.

Он лежал спокойно, рассчитывая, что если не будет упираться, это утихомирит его мучителей, и смотрел на Алгини – тот стоял у дверей, ведущих в ванную и помещения для слуг, и разговаривал с Чжейго; они говорили очень тихо, голоса едва доносились, невнятные и искаженные. Вернулся Тано с чашкой бульона и вафлями из белой муки.

– Ешьте, – сказал Тано, а он не хотел. Он хотел сказать Тано, чтобы ушел, но его слуги не слушались, им платил Табини, и Брену приходилось делать то, что они велят.

А кроме того, когда у тебя расстроен желудок и ты не хочешь болеть, надо есть белые вафли – он на мгновение перенесся на Мосфейру, в свою спальню, и рядом оказалась мать… но это Тано держал ему голову, Тано настаивал, чтобы он съел хоть половину, и Брен клевал по крошке, а комната и все в ней клонилось на него, и он все пытался соскользнуть в отдающиеся эхом края мира.

Потом он прикрыл глаза, чтобы дать им отдых, и проснулся от запаха бульона. Он не хотел бульона, но отпил глоток, когда Тано поднес чашку ко рту, – и обжег рот. Вкусом бульон был точно как чай. Он хотел тут же остановиться, но Тано все старался влить в него этот несчастный бульон, настаивал, что так надо, что только так можно вымыть чай из организма. Брен высунул руку наружу, на холод, нашел ручку чашки своими пальцами, позволил Тано подпереть ему голову подушками и стал пить из чашки, не роняя ее, пока его желудок не решил, что больше не стерпит ни капли.

Потом пришлось держать чашку двумя руками – он устал и не в силах был решить, хочет ли спрятать руки обратно под одеяло, чтобы согреться, или тепло от фарфора лучше. Пусть будет, как есть, думал он. Ему не хотелось шевелиться, ничего не хотелось – только лежать и дышать.

Потом подошел Банитчи, отправил Тано и остановился над его кроватью, сложив руки.

– Как вы себя чувствуете, нанд' пайдхи?

– Как дурак, – пробормотал он.

Он помнил, если то была не галлюцинация, вдовствующую айчжи, помнил чайник, разбитый в камине. И мужчину, точную копию Банитчи.

Того самого, который сейчас стоял в дверях.

У него прыгнуло сердце.

Сенеди увидел, что Брен смотрит на него, вошел внутрь и остановился по другую сторону кровати.

– Я хочу попросить прощения, – заговорил Сенеди. – В профессиональном смысле, нанд' пайдхи. Мне следовало знать о чае.

– Это мне следовало знать. Что ж, теперь я уже буду знать.

Во рту все еще ощущался вкус чая. Голова начинала болеть, стоило моргнуть. Он расстроился, что Банитчи впустил этого чужака в комнату, и тут же спросил себя, не разыгрывает ли Банитчи какую-то особую игру, притворяясь, что доверяет этому Сенеди. В любом случае имело смысл отвечать сдержанно, быть вежливым и не обижать никого без нужды.

– Для вдовствующей айчжи чай смешивают по очень древнему местному рецепту, – говорил Банитчи. – В него входит сильный стимулятор, который вдова считает целебным или по крайней мере поддерживающим силы. При небольшой массе человеческого тела и негативной реакции на алкалоиды…

– Боже…

– Этот смешанный чай называется «дачжди», и я советую вам избегать его в дальнейшем.

– Повар умолял, чтобы вы его простили и не хранили обид, – сказал Сенеди с другой стороны кровати. – Он не имел представления, что за столом окажется земной человек.

– Успокойте его, пожалуйста. – Голова пошла кругом. Брен откинулся на подушки и чуть не разлил полчашки бульона. – За что мне на него обижаться? Это только моя вина.

– Это человеческая манера, – объяснил Банитчи. – Он хочет такими словами подчеркнуть свою уверенность, что это был просто несчастный случай, нади.

Наступило молчание. Брен понял, что не сказал того, что, как ему думалось, он сказал, он не мог бы поклясться, что сказал эти слова на самом деле, но слишком уж сильно болела голова.

– Я не хотел никого обидеть, – пробормотал он универсальную фразу, помогающая выбраться из неловкой ситуации. – Я желаю всем только хорошего…

Голова снова начинала раскалываться. Банитчи забрал бульон и поставил на стол в стороне. Чашка клацнула – словно гром загремел.

– Вдовствующая айчжи желает, чтобы ее врач осмотрел пайдхи, проговорил Сенеди, – если вы согласитесь присутствовать при этом как свидетель для обеих сторон, Банитчи-чжи.

– Поблагодарите вдовствующую айчжи, – сказал Банитчи. – Я согласен.

– Мне не нужен врач, – сказал Брен.

Он не хотел, чтобы к нему приближался личный доктор вдовы. Он хотел только отдохнуть немного, полежать на подушках, пока бульон найдет себе место.

Но его желания никого не волновали. Сенеди вышел вместе с Чжейго, потом вернулся, ведя пожилого атева с полной сумкой медицинских причиндалов, а тот откинул меха – Брену сразу стало холодно, – прослушал сердце, поглядел в глаза, пощупал пульс и начал расспрашивать у Банитчи, что он давал больному и сколько чашек чая тот выпил.

– Одну, – повторял Брен, но жертву никто не слушал.

В конце концов доктор снова подошел, уставился на него, как на интересный экземпляр в коллекции, спросил, есть ли остаточный вкус во рту, не пахнет ли ему что-нибудь чаем – остаточный вкус покажет ему этот запах.

– Молоко, – сказал доктор. – По стакану каждые три часа. Теплое или холодное.

– Холодное, – сказал Брен, содрогнувшись.

Конечно же, когда молоко появилось, оно было подогрето, вкус у него был как у чая, и Брен начал ныть; но Банитчи попробовал молоко сам, поклялся, что вкус чая у Брена только во рту, и сказал, что когда вкус пропадет, это будет признаком, что организм очистился от вредного вещества.

Тем временем Алгини – тот, у которого не было чувства юмора, регулярно приносил ему фруктовый сок и заставлял пить, так что Брену приходилось то и дело подниматься и совершать прогулки в «удобства», как деликатно выразился Майги.

А Банитчи тем временем снова исчез, а Алгини ничего не знал о его почте и не мог дать разрешения протянуть электрический шнур…

– Это исторический памятник, нанд' пайдхи. Как я понимаю, любое изменение в этих стенах должно быть согласовано с Комиссией по охране памятников. Мы даже не можем снять картину, чтобы повесить на те же крюки свою доску с расписанием.

Слова его звучали не особенно обнадеживающе.

– А есть у меня надежда, – спросил Брен, – вернуться в Город в скором времени?

– Я, конечно, могу передать вашу просьбу, нанд' пайдхи. Но, должен сказать, я лично так не думаю. Я уверен, те соображения, которые привели вас сюда, все еще остаются в силе.

– Какие соображения?

– Охрана вашей жизни, нанд' пайдхи.

– По-моему, здесь она уже подверглась опасности, разве не так?

– Мы предупредили кухню, чтобы запрашивали, не присутствуете ли вы в любой группе, которую они обслуживают. Повар чрезвычайно обеспокоен. Он заверяет вас, что в дальнейшем будет крайне осмотрителен.

Брен надулся как ребенок, потом, чувствуя огорчение Алгини, попытался подправить выражение лица – но он и чувствовал себя как ребенок, вокруг которого суетятся, за которого все решают, о котором говорят, как будто его здесь нет, возвышающиеся над ним огромные существа, и мотивы этих громадин слишком темны и секретны, чтобы делиться с ним. Это толкало его на детские выдумки – например, послать Алгини с каким-нибудь сложным поручением, а самому пока прокрасться вниз, выскользнуть за дверь и двинуться по дороге в город.

Тем не менее, пока что он сидел в постели как благоразумный взрослый человек, старался не капризничать с персоналом и пил это проклятое молоко…

– Холодного принесите! – умолял он Алгини, твердо решив, что больше не выдержит.

Вследствие чего повара, явно слыхом не слыхавшие о чем-либо подобном, прислали молоко со льдом.

* * *

Молоко наконец отбило вкус чая во рту, фруктовым соком он заливался, пока не решил, что у него уже в жилах течет сок вместо крови; когда он сказал это Джинане, тот счел его слова восхитительно оригинальной шуткой.

Брен так не считал. Он попросил книги о Майдинги, он читал о замке Мальгури, в частности, о своих апартаментах – в книгах было множество цветных иллюстраций с указаниями, к какому веку относится какой предмет. Его кровать, например, насчитывала семьсот лет.

В эту часть замка водили экскурсии, когда в резиденции не было гостей. Он представил себе туристов, проходящих через эти комнаты, детей, со страхом глазеющих на эту кровать, и гида, рассказывающего о пайдхи, который умер в замке Мальгури и, говорят, бродит в коридорах по ночам и появляется в кухне, разыскивая чашку чая…

Но все это была история, к которой люди до сих пор не получили доступа, – он знал точно, он ведь читал все труды своих предшественников. Ему хотелось делать заметки, хотелось заказать «Анналы Майдинги» (труд некоего Тагиси из городка Майдинги, принадлежащего к клану Полгини, дому Кардити-Айгорана), чтобы отправить в постоянную научную библиотеку пайдхиин на Мосфейре… но тут он вспомнил об электрическом шнуре, которого никак не мог допроситься. И никто, конечно, не имеет права вывернуть эту проклятую историческую лампочку, чтобы ввинтить на ее место переходник со шнуром. Ведь это может сдвинуть проклятую историческую проводку со своего места на исторических деревянных балках.

Потом он вспомнил, что бывают зарядные устройства на солнечных батареях. Интересно, найдется ли в ближайшем городке такая штука, совместимая с его компьютером, и сможет ли он оплатить ее со своего счета через местный банк – Банитчи, конечно, смог бы.

А пока что придется обойтись бумагой и пером. Он встал, обшарил письменный стол в кабинете и нашел бумагу. Но не перо. Поискал то, которым записывался в книгу гостей. Нет. Исчезло.

С ума сойти. Он позвонил слугам, заявил Джинане, что ему нужно перо немедленно – и получил наконец какое-то, реквизированное в помещениях прислуги. Оно то ставило кляксы, то царапало, но все-таки писало; он завернулся в теплый халат, натянул чулки на замерзшие ноги, сел к столу и написал крайне невеселое послание тому, кто придет на его место.

«…если, – добавил он угрюмо, – эти слова когда-нибудь увидит человеческий глаз. У меня под матрасом лежит пистолет. Но в кого мне стрелять? В Алгини, который не может повесить на стену свою доску с расписанием? В Сенеди, который наверняка представления не имел, что такой чай смертелен для земного человека?

Табини-айчжи отправил меня сюда ради моей безопасности. Пока что я едва не умер от руки мальгурийского повара – у него получилось куда лучше, чем у шечиданского убийцы…»

О некоторых вещах он не стал писать, опасаясь, что его комнаты не защищены от обыска, пусть даже совершаемого его собственными слугами и агентами службы безопасности – что, по-видимому, одно и то же, – но он напомнил себе о вдовствующей айчжи, и дважды напомнил себе о загадочных словах, которые как бы между прочим обронил Табини: «Бабушка сейчас в резиденции» – что у него было при этом на уме, интересно знать?

Совершенно невероятно, конечно, что Табини предвидел это приглашение на роковую чашку чая: даже для вдовствующей айчжи это было до невозможности удачной случайностью – даже если дойти до крайней подозрительности к любому событию, которое может случиться с тобой в присутствии персоны с дважды отвергнутыми устремлениями.

Единственный очевидный вывод, разумеется, – что Илисиди не любит землян.

Но что, если – отравленный, сжигаемый горячкой мозг может порождать очень странные мысли – что, если Табини, посылая его сюда, вовсе не преследовал цель отправить сюда его, а просто хотел внедрить в Мальгури Банитчи и Чжейго, провести их через охрану Илисиди?

Покушение на Илисиди?

От этих мыслей у него разболелась голова.

* * *

За ужином у него все еще не было аппетита. Он совершенно не был настроен на трапезу по всей форме и заказал просто бульон и вафли – на вкус все это показалось ему куда лучше, чем вчера, и он решил, что чувствует себя в состоянии осилить и вторую порцию – все равно в этом изгнании без телевизора, общества и телефона больше нечего делать.

Приемы пищи стали вехами времени, которое он до сих пор, не имея даже часов, измерял количеством шагов по апартаментам, числом перевернутых страниц, медленным перемещением облаков по небу или лодок по морщинистому от ветра озеру.

Он принудил себя выпить обыкновенного чаю и засиделся подольше над сладким молочным пудингом, в котором имелось только одно внушающее сомнения вещество – комковатое, чрезвычайно горькое на вкус, – но, при известной ловкости, эти кусочки можно было выковырять.

Еда стала развлечением, хобби и даже приключением, несмотря на все заверения повара. Раскрытая книга, которую он положил рядом с тарелкой, оказалась достаточно увлекательным отчетом о застрявших здесь с давних времен разобиженных призраках персон, убитых или павших жертвами несчастных случаев в Мальгури. Да и озеро посещали многочисленные неупокоившиеся души рыбаков, а также душа одного злополучного владыки Мальгури, который в полной броне спрыгнул с утеса, тем самым избегнув, как было сказано в книге, «позорного брака».

Курьезная идея. Он решил при случае расспросить об этом эпизоде кого-нибудь и выяснить детали – несомненно, способные вызвать самое жгучее любопытство.

Брен выковырял из пудинга последний горький кусочек и проглотил последнюю ложку. Тут же появился Джинана – убрать со стола, по-видимому.

– Я бы выпил еще чашку чая, – сказал Брен. Он чувствовал себя намного лучше.

Но Джинана с большими церемониями положил на стол рядом с его тарелкой крохотный серебряный футляр для свитков.

– А это что? – спросил Брен.

– Не знаю, нанд' пайдхи. Это доставил нади Сенеди.

– Вы распечатаете?

– Но ведь это же личная печать вдовы… – запротестовал Джинана.

– Нади! Вы распечатаете или нет?

Джинана нахмурился и взял футлярчик в руки – сломал печать и расправил бумагу.

Теперь, когда Джинана показал, что это, как и следовало ожидать, действительно всего лишь свиток, Брен взял послание в руки. Но подумал при этом о почтовой конторе в Бу-чжавиде и о словах Чжейго насчет иголок в письме.

Это был почти что жест доброй воли. Приглашение. От вдовствующей айчжи. На ранний завтрак.

Гостеприимство айчжи любого уровня – не та штука, от которой легко отказаться. Ты вынужден разделять кров с этой женщиной. Она тебя чуть не убила. Отказать – значит выразить предположение, что это была не случайность. А вот это уж точно выражение враждебности.

– Скажите Банитчи, что мне необходимо переговорить с ним.

– Я попытаюсь, нади.

– Что значит – попытаюсь? Где он, нади?

– Я полагаю, он вместе с нади Чжейго уехал куда-то.

– Куда-то…

Волей-неволей он неплохо познакомился с окрестностями, во всяком случае, с историческими местами в пределах дня езды от Мальгури. Некуда тут было уехать, разве что в аэропорт и расположенный рядом с ним городок.

– Тогда мне надо поговорить с Тано.

– Я не знаю, где он, нанд' пайдхи. Я бы предположил, что он уехал вместе с вашим персоналом охраны.

– Тогда пусть будет Алгини.

– Я поищу его, нанд' пайдхи.

– Они не должны оставлять меня здесь одного.

– Мне тоже так казалось. Но, уверяю вас, мы с Майги полностью к вашим услугам.

– В таком случае, что вы мне посоветуете?

Он передал Джинане свиток, футляр и все прочее. Джинана прочитал приглашение и нахмурился.

– Это необычно, – сказал наконец Джинана. – Вдовствующая айчжи мало кого принимает.

«Прелестно, – подумал Брен. – Итак, она сделала необычный жест. Ставки растут».

– Так что мне ответить, нади? Это безопасно?

Лицо Джинаны приняло выражение официальной безмятежности.

– Я, вероятно, не могу давать советы пайдхи.

– Так может, найдем Алгини? Я так понимаю, что ответить надо без особенного промедления.

– В определенной степени. Я думаю, нади Сенеди предпочел подождать…

– Он знает, что Банитчи нет на месте.

– Я не уверен, нади. – По фасаду прошла трещина. Наружу прорвалась тревога. – Возможно, я сумею найти Алгини.

Джинана отправился с этой миссией. Брен налил себе еще чашку чаю. Ответить на приглашение надо – либо так, либо иначе. В голове промелькнула никчемная мыслишка, что вдовствующая айчжи могла и в самом деле дождаться, пока Банитчи и Чжейго будут заняты где-то в другом месте, хотя трудно вообразить себе, какая неотложная причина могла выгнать весь этот проклятый персонал в аэропорт, если Табини сказал, что я – на их ответственности. Он аккуратно скатал маленький свиток, сунул в футлярчик и закрыл крышкой. Дождался, пока Джинана пришел обратно и поклонился с обеспокоенным видом:

– Нади, я не знаю…

– …где находится Алгини, – договорил за него Брен.

– Мне очень жаль, нанд' пайдхи. Я и в самом деле не знаю, что сказать. Представить себе не могу. Я уже расспрашивал на кухне и у нанд' Сенеди…

– Он до сих пор ждет?

– Да, нанд' пайдхи. Я сказал ему, что вы желаете проконсультироваться по вопросам протокола.

Сказать Сенеди, что нездоров? Это вполне подходящий выход из положения – если вдова не получает независимых докладов от персонала.

А на этот счет никаких гарантий.

– Нади Джинана! Если бы у вашей матери был пистолет и ваша мать угрожала мне – чью бы сторону вы приняли?

– Я… заверяю вас, нади, моя мать никогда бы…

– Вы не из службы безопасности. Я не подпадаю под ваш ман'тчи.

– Да, нади. Я работаю на Комиссию по охране памятников. Я хранитель. Этого поместья, вы понимаете, конечно.

Если хоть один атева на свете говорит мне правду, то именно Джинана Брен понял это по мгновенному шоку в его глазах, по этой секунде замешательства и нерешительности.

Он, конечно, высказался не самым лучшим образом – слишком однозначно, не оставил себе второго выхода. Банитчи сказал бы: «Мой долг распространяется на вас, нанд' пайдхи». А там понимай как хочешь.

Но это – хранитель Мальгури. Позиция Джинаны теперь ясна. Однозначно и твердо против доски с расписанием, против появления в замке удлинительного шнура и против забивания гвоздей в стены. Это ясно – но относительно Банитчи в эту минуту нельзя с уверенностью сказать даже такого. Конечно, Банитчи не находится полностью в моем распоряжении, или же он совсем нерадивый – а это уж никак не в стиле Банитчи, насколько можно судить.

Если не случилось чего-то по-настоящему катастрофического. Вроде покушения на самого Табини.

От такого предположения у Брена закрутило в желудке.

А вот этого, черт побери, мне совсем не нужно, когда живот только-только начал снова привыкать к пище. Нет, Табини ничто не угрожает. Табини охраняют куда лучше, чем меня; вокруг Табини целый Город стоит на страже, а мой персонал отправился в аэропорт, бросил меня на милость Сенеди, который может преспокойно войти сюда и разнести меня вместе с Джинаной на мелкие клочки, если появится у Сенеди настроение наплевать на биитчи-ги и испачкать исторические ковры.

– Подайте подобающую бумагу и перо.

– И ваш собственный футляр для свитков, нади?

– Пайдхи не знает, куда его сунули слуги. Они не посвящают пайдхи в подобные мелочи. Поищите в каком-нибудь подходящем ящике. Если не найдете, обойдется записка и без футляра… И если Банитчи не вернется до завтрашнего утра, то со мной пойдете вы.

– Я… – хотел было возразить Джинана. Но вдруг умолк и поклонился. Я немного искушен в протоколе. Я поищу ваш футляр. Или предоставлю подходящий из собственности поместья. Не желает ли пайдхи получить совет относительно подобающей формулировки?

– Джинана, скажите мне: я действительно пугаю людей? Я настолько чужой? У детей от моего вида и вправду будут страшные сны?

– Я… – Вид у Джинаны стал вдвое несчастнее.

– Вас я тревожу, нади? Мне бы этого не хотелось. Я думаю, вы честный человек. А мне попадалось так мало честных.

– Я желаю пайдхи всего самого лучшего.

– Вижу, вы действительно искушены в протоколе. Как вы думаете, удастся вам завтра привести меня оттуда неотравленным?

– Прошу вас, нанд' пайдхи. Я не имею необходимой подготовки…

– Зато вы честны. Вы – хороший человек. Вы будете защищать сперва свою мать, а потом уже меня. Я земной человек, и на мой взгляд это очень честно. Своей матери вы обязаны больше, чем мне. Как и я своей, смею заверить. И в этом конкретном вопросе вы могли бы быть человеком – земным человеком, нади, что я лично вовсе не считаю таким отвратительным.

Джинана смотрел на него, беспокойно хмурясь.

– Я, простите, не понял этой фигуры речи, нади.

– Если бы вам пришлось выбирать между гибелью Мальгури или вашей матери – что бы вы выбрали?

– Смерть моей матери, нади. Мой ман'тчи принадлежит этому замку.

– Ради репутации Мальгури – согласитесь вы умереть, нади-чжи?

– Я не нади-чжи. Просто нади, нанд' пайдхи.

– Согласитесь вы умереть, нади-чжи?

– Я соглашусь умереть за камни этого места. Я так хочу, нади-чжи. Я не смог бы покинуть его.

– Мы тоже, – сказал он, ощущая, как нарастает в нем непонятный гнев, мы, земные люди, понимаем, что такое древность. Мы понимаем, что значит хранить. Мы понимаем важность старых преданий. Все, что мы знаем и чем владеем, – это старые предания. Я хотел бы, чтобы мы могли отдать вам все, что мы знаем, нади, и хотел бы, чтобы вы могли отдать нам то же, и хотел бы, чтобы мы с вами вместе смогли слетать на луну, пока не стали слишком старыми.

– На луну! – повторил Джинана с каким-то опасливым и неуверенным смешком. – Но что нам там делать?

– Или на старую станцию. Это ваше наследие, нади-чжи. Так должно быть.

Пайдхи изрядно расстроен, вдруг понял Брен, и высказывает вслух такие мысли, которые обычно придерживал лишь для одного собеседника, для Табини, мысли, которые он не отваживался вынести на открытый совет, потому что существовали заинтересованные круги, которые жили подозрительностью к людям и видели в любом поступке или слове пайдхи попытку ввести атеви в заблуждение и обмануть их интересы.

И вот теперь, наплевав на осторожность, он сказал правду слуге-хранителю.

И разозлился на Банитчи – а тот, наверное, имеет все основания злиться на пайдхи. Но пайдхи видел, как обстоятельства ускользают из его рук, как атеви, которым он доверял, вдруг становятся странными, отчужденными и отдаленными, и в критические моменты, которые сами могли предвидеть, скрывают от него ответы.

Но Джинану он озадачил, это уж точно. Тем временем Джинана убрал со стола десертную тарелку и, не найдя футляра для свитка, принес ему какой-то старинный, принадлежащий поместью, а также бумагу, перо и сургуч.

Брен написал самым красивым свои почерком:

«Принимая любезнейшее приглашение вдовствующей айчжи на завтрак в первый час, пайдхи-айчжи, Брен Камерон, с глубоким почтением…»

Это была форма – может быть, несколько преувеличенная, но не слишком. В любом случае он надеялся, что почта вдовы не подвергается цензуре. Он представил текст на суд протокольному чутью Джинаны, наверняка безупречному, потом запечатал послание сургучом и отправил Джинану передать его Сенеди, который, надо полагать, заждался – мягко говоря.

А потом, пока Джинана занимался всеми этими церемониальными штучками, он сочинил второе письмо – Табини.

«Я обеспокоен, айчжи-ма. Чувствую, что у меня накапливаются дела в Городе, а ведь несколько проблем и без того было отложено. Надеюсь, Ваш персонал будет держать меня в курсе, ибо я крайне не хотел бы отстать от событий. Как Вы, возможно, знаете, Мальгури не компьютеризован, и о телефонных разговорах здесь, похоже, думать не приходится.

Примите, пожалуйста, мои самые теплые пожелания благоприятных дней и счастливых исходов. Да будут к Вам благосклонны бачжи-начжи, Фортуна и Случай.

Пайдхи-айчжи Брен Камерон с глубоким почтением и преданностью Ассоциации и Табини-айчжи, дня…»

Ему пришлось остановиться и посчитать дату на пальцах – кажется, потерял день. Или два. Он помедлил в замешательстве, решил, что все же только один, вписал дату и запечатал письмо только подвесной печатью, но так, что сургуч, словно нечаянно, скрепил прямо бумагу.

Это письмо для Банитчи, пусть возьмет с собой, когда следующий раз поедет в аэропорт и, можно предположить, на почту.

А потом, на случай, если это письмо не дойдет, он написал копию.

Вернулся Джинана, доложил, что доставил свиток, и спросил, нужна ли еще пайдхи сургучница.

– Мне надо написать еще пару писем, – ответил Брен. – А потом я задую фитиль и почитаю немного, нади, благодарю вас. Не думаю, что мне что-то понадобится. Что служитель вдовы, ушел?

– Да, нанд' пайдхи, дверь заперта на ночь.

– У Банитчи есть ключ.

– Да, есть. А также у нади Чжейго. Но они скорее всего воспользуются кухонным входом.

Кухонный вход. Ну конечно, должен тут быть такой. Пищу-то приносят не со стороны парадной лестницы, а из задних коридоров, через помещения слуг, через спальню и гостиную – и только тогда она попадает на обеденный стол.

– Ну хорошо, я тут сам справлюсь. Доброй ночи, нади Джинана. Благодарю вас. Вы мне очень помогли.

– Доброй ночи, нанд' пайдхи.

Джинана ушел к себе, а Брен закончил переписывать письмо и добавил:

«Если эта копия будет найдена, а письмо аналогичного содержания не дойдет до Вас прежде, Табини-айчжи, обратите подозрения на лицо, который должно было доставить первое сообщение. После полученной от вдовы чашки отравленного чая я не доверяю никому в Мальгури, даже своему собственному персоналу».

Он положил копию в книгу записи гостей, рассчитывая, что ее найдет следующий обитатель этих апартаментов, если он сам не выймет раньше. Это не та книга, которую Банитчи пожелает прочесть в обязательном порядке.

И, как он только что написал в письме, Брен в этот вечер был весьма далек от того, чтобы доверять кому-нибудь или чему-нибудь в Мальгури.

* * *

Снаружи рокотал гром, молния словно поджигала дождевые капли на оконном стекле, темном уже по-ночному, на миг высвечивала цвета в янтарно-голубой стеклянной кайме.

Брен читал – он совершенно не был настроен ни спать, ни делить ложе со своими болезненно-жуткими мыслями. Когда слова начинали утомлять зрение или исчерпывали его способность воспринимать атевийский взгляд на мир, он разглядывал картинки. Читал он о давних войнах. О предательствах. Об отравлениях.

Вместе с очередным раскатом грома появился Банитчи, вошел в кабинет и остановился у огня. На черной, отделанной серебром униформе поблескивали мелкие капли тумана, и вид у Банитчи был, кажется, недовольный.

– Нади Брен, я предпочел бы, чтобы вы со мной посоветовались, прежде чем принимать решение.

В комнате повисла тишина. Брен смотрел на Банитчи, не говоря ни слова, без всякого выражения на лице и думал, что надо бы сказать: «Нади Банитчи, я предпочел бы, чтобы вы со мной посоветовались, прежде чем уезжать».

Но плевать, пускай Банитчи сам догадывается, о чем я думаю – он-то оставляет мне самому гадать, что у него в мозгах, или куда девалась Чжейго, или почему так называемые слуги, которых они привезли для меня из Города, либо отсутствуют, либо их найти невозможно.

Но, может быть, я сержусь несправедливо, может, поездка Банитчи в аэропорт – или где там он был – имела очень серьезные основания и была слишком секретна, чтобы рассказывать мне… но – черт побери! – я все равно сержусь, злюсь, это особая, обидная злость… вон, стоит там… я и сам не понимал, до какой степени обижен, совершенно непрофессиональной, глупой и чисто человеческой обидой, которая началась с Табини и распространилась на единственных двух атеви, кроме самого Табини, которых я понимал… думал, что понимаю!

Наверное, в этом как-то замешаны регулярно подступающие волны тошноты или чего-то такого внутри. Может, баланс минеральных солей. Может, нехватка витаминов. Может, непривычная пища, которая не поставляет организму питательные вещества, а вымывает их, или химически связывает то, что мне нужно… Можно придумать хоть десяток абсолютно убедительных оправданий для умышленно саморазрушительного поведения, половину – из области диетологической, вторую половину сыскать в том, что, черт побери, мое собственное устройство мозгов или моя собственная культура требуют, чтобы я любил хоть кого-то одного из этого народа, я ведь всю жизнь посвятил тому, чтобы им помочь…

– Мне не обязательно было становиться пайдхи, – наконец заговорил он, поскольку Банитчи упорно молчал. – Мне не обязательно было покидать свою семью и свой народ и жить там, где девять десятых населения вовсе не желает меня видеть.

– А как же вас выбрали? – спросил Банитчи.

– Дело в обучении. Ты в чем-то специализируешься. Если ты лучше всех, а пайдхи покидает свой пост, ты берешься за эту работу. Вот так оно делается. Ты делаешь это, чтобы был мир.

– Вы в своем деле самый лучший.

– Стараюсь быть самым лучшим, – резко ответил он. – Очень стараюсь, Банитчи. Но, очевидно, я что-то прозевал. Возможно, я оскорбил вдовствующую айчжи. Возможно, поставил себя в опасное положение. Не знаю. Нельзя исключить возможность ошибки, она всегда есть. Я не знаю. Но вас не было здесь, чтобы спросить. И Чжейго не было. И Алгини я не смог найти. А Тано не дежурил. А потому я спросил у Джинаны, который не знал, что могли сказать мне вы. Если бы были здесь.

Банитчи мрачно свел брови.

– Так где же вы были, Банитчи? И имею ли я право спрашивать? Если вы собирались отвечать на мои вопросы, вы должны были сказать мне, что уезжаете, а если не хотели, чтобы я тревожился, вы не стали бы скрывать от меня доказательства и отказываться отвечать на мои разумные вопросы, когда я надеялся получить от вас защиту, которую Договор мне не позволяет обеспечить самому.

Банитчи ничего не сказал и не шелохнулся. Потом снял локоть с кладки камина и пошел в сторону спальни.

Брен громко захлопнул книгу. Банитчи дернулся и оглянулся – ага, и тебя проняло! Значит, и у Банитчи нервы на пределе.

– Где Чжейго? – спросил Брен.

– Снаружи. Она тоже отказывается отвечать на ваши разумные вопросы.

– Банитчи, черт побери! – Брен вскочил на ноги – а что толку, все равно ему приходилось глядеть на Банитчи снизу вверх, даже на таком расстоянии. – Если я нахожусь под арестом и заключен здесь – так прямо и скажите! И где моя почта? Что, рейсовые самолеты не летают в Майдинги по расписанию? Мне показалось, что там есть аэропорт.

– Из Шечидана – раз в неделю. Большая часть страны живет на другой скорости, нади. Сохраняйте спокойствие. Любуйтесь озером. Радуйтесь более медленному темпу жизни.

– Более медленному темпу? Мне нужно зарядное устройство на солнечных батареях! Мне нужно позвонить по телефону! И не рассказывайте, что тут нет телефонов!