Текст книги "Иноземец"

Автор книги: Кэролайн Черри

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 29 страниц)

IV

Утро засветилось сквозь залитое дождем стекло, но завтрак не появился автоматически. Брен потянул за цепочку звонка, сообщил свои пожелания Майги, который, в отличие от завтрака, появился незамедлительно, и велел Джинане разжечь нагреватель, чтобы можно было искупаться после еды.

Затем всплыл вопрос с «удобствами»; и, столкнувшись лицом к лицу с необходимостью еще до завтрака трусить вниз в поисках современного туалета, Брен предпочел не выставлять напоказ свою личную нужду; лучше воспользоваться тем, что, по-видимому, работает, пусть на свой лад, не требует смущенных расспросов и позволяет не создать впечатления (дипломатическим языком говоря), что ты презираешь это (признаем с некоторым усилием) элегантное, историческое гостеприимство. Он справился. И решил, что, раз нет другого выхода, сумеет привыкнуть.

Работа пайдхи, подумал он, состоит в том, чтобы приспосабливаться. Как угодно.

Завтрак, о Боже, состоял из четырех блюд. Мысленным взором Брен уже видел, как его талия становится вдвое шире, и потому на ленч заказал просто вареную рыбу и фрукты, после чего выгнал слуг и неспешно принял ванну, потакая собственной лени. Жизнь в Мальгури вынуждала – по необходимости заранее планировать все наперед, тут нельзя просто повернуть кран. Но все-таки вода была горячая.

Он не вызывал Тано и Алгини ни во время купания, ни для одевания – уж очень они были неразговорчивы («Да, нади», «Нет, нади»). Он не видел нужды одеваться как-то особо: никакого обычного списка встреч на день, и пойти некуда до самого обеда – по крайней мере, так сообщили ему Банитчи и Чжейго.

А потому он завернулся поплотнее в халат и застыл перед окном кабинета, глядя на бесконечную серость, единственными красками в которой были янтарь и голубизна окаймляющих стекол. Озеро – серебристо-серое, окруженное темно-серыми обрывистыми берегами, окутанное туманом. Небо, молочно-серое, предвещало новый дождь. Последние редкие капли вчерашнего еще хрустально сверкали на стекле.

Экзотика. Да, это уж никак не Шечидан, черта с два. Это не Мосфейра, ничего здесь человеческого и, насколько можно судить, здесь ничуть не безопаснее, чем при дворе Табини, только меньше удобств. Даже розетки для компьютера не найдешь.

Может быть, убийца не пожелает тратиться на авиабилет ради меня.

Может быть, здешняя скука прогонит мерзавца обратно в более веселые края.

Может быть, через неделю этой великолепной роскоши я и сам кинусь на железнодорожную станцию, хоть пешком, хоть на попутных, и буду удирать отсюда вместе с убийцей.

Фантазии, все – фантазии.

Он снял с полки книгу записи гостей – хоть чем-то занять голову вернулся к окну, где светлее, и принялся листать, вчитываясь в имена (начало, как во всех книгах атеви, было у правой обложки, а не у левой); он начинал понимать, что держит в руках древнейшую вещь, уводящую в прошлое на добрых семьсот лет, если не больше; большинство временных жильцов этих комнат были айчжиин или родственники и свойственники айчжиин, имена некоторых остались в истории – вроде Пагйони или Дагина, который подписал с Мосфейрой «Договор о контролируемом освоении ресурсов», – практичный, осторожный, прожженный тип, он, слава Богу, сумел столкнуть лбами и убрать с дороги некоторые чрезвычайно опасные, грозящие войной препятствия способами, недоступными для землян.

Да, производит впечатление. Он раскрыл книжку сзади, так читают атеви – справа налево и сверху вниз – и обнаружил дату закладки первой крепости на этом месте; как и говорил водитель фургончика, она уходила в неимоверную древность – две тысячи лет назад. Сложили крепость из местного камня, и должна была она охранять водные ресурсы Майдинги, столь ценные для плодородных долин, и препятствовать постоянным набегам горных племен на деревни равнин. Вторая крепость, размерами побольше – насколько можно понять, включающая вот эти самые стены, – датировалась шестьдесят первым столетием.

Он листал страницы, пробираясь между изменениями и дополнениями, наткнулся среди прочего на расписание проводимых раз в месяц экскурсий, которые, правда, ограничиваются нижним этажом («Мы просим наших гостей не обращать внимания на эти ежемесячные визиты, которые айчжи полагает необходимыми и приличествующими, поскольку Мальгури представляет собой сокровище, принадлежащее народу этой провинции. Если гость пожелает дать группе экскурсантов официальную или неофициальную аудиенцию, просим известить персонал, который будет счастлив устроить все необходимое. Некоторые из гостей именно так и поступали, к удовольствию и гордости посетителей…»).

«Я бы напугал их до полусмерти, – угрюмо подумал Брен. – Дети с визгом кидались бы к мамочкам. Тут ведь никто не видел живого землянина».

Слишком много телевидения, сказал бы Банитчи. Детей в Шечидане приходилось успокаивать относительно Мосфейры, убеждать, что люди не собираются покидать остров и врываться по ночам в их дома, – так говорили доклады. Дети атеви знали о наемных убийцах. Знали о Войне Высадки – из телепередач. И о космической станции, которой этот мир вовсе не хотел обзаводиться. И которая должна была обрушиться на планету и разрушить ее.

Пра-пра-предшественник Брена пытался добиться разрешения на экскурсии землян в отдаленные города. Несколько мэров поддержали эту идею. Один даже умер за нее.

Параноидальные страхи, возможно, все еще очень глубоко держатся в дальних районах, и Брену отнюдь не хотелось сталкиваться с ними, тем более сейчас, в нынешних критических обстоятельствах, когда на его жизнь уже покушались один раз. Держаться тише воды, ниже травы – такую роль назначил ему Табини, отправляя сюда. А он сам, черт побери, так и не знал, что можно сделать умного, раз уж упустил возможность позвонить на Мосфейру.

Если такая возможность у него вообще была.

Пилоты-земляне, посменно с атевийскими экипажами, доставляют по воздуху грузы с Мосфейры в Шечидан и еще несколько прибрежных городов – и обратно… Вот и вся свобода, оставшаяся теперь у людей, – а предки их летали между звездами, которых сегодня никто и не помнит.

И пайдхи теперь, скорее всего, будет арестован, если отправится в городок за удлинительным шнуром. Его появление может вызвать бунты, экономическую панику, слухи о падающей космической станции и лучах смерти.

Правду сказать, все это угнетает. А ты-то думал, что у вас с Табини хорошее взаимопонимание, думал – по вечной человеческой манере искать рядом родственную душу, – что Табини тебе почти друг… насколько вообще любой атева способен быть другом.

Что-то пошло чертовски неладно. Настолько неладно, во всяком случае, что Табини не смог с тобой поделиться – или довериться. Вот к этому все и сводится – хоть по официальной линии, хоть по личной…

Брен положил книжечку обратно на полку и принялся мерить шагами свои апартаменты – не потому, что решил походить, а просто вдруг обнаружил, что вышагивает взад-вперед, взад-вперед, до спальни и обратно, и наружу, в гостиную – отсюда было видно озеро, облака наконец пропустили одинокий солнечный луч. Он заиграл на воде сверкающим серебром.

Красивое озеро. Наверное, великолепно смотрится, когда оно не такое серое.

Даже настроение могло бы подняться, если бы завтрак не лежал в желудке свинцовой тяжестью.

Будь я проклят, если и дальше стану все терпеть. Ну да, работа пайдхи этого может потребовать. Работа пайдхи может потребовать, чтобы ты сидел тихо и вычислял, как сохранить мир, и, возможно, ты с этим не так хорошо справился, когда вздумал палить из огнестрельного оружия во дворце айчжи. Но…

Э-э, а ты даже не посмотрел, где пистолет. Не вспомнил даже о нем. Все вещи запаковывали и распаковывали Тано, Алгини и Чжейго…

Он помчался обратно в спальню, опустился на колени и пошарил под матрасом.

Пальцы наткнулись на твердый металл. Два твердых металлических предмета – пистолет и запасная обойма с патронами.

Он вытащил то и другое и уселся на пол прямо как был, в халате. В руках – пистолет, в голове – внезапный страх, что кто-то войдет. Торопливо сунул пистолет и магазин обратно на место, снова сел на пол и задумался – к чему это все?

А к чему же еще – пайдхи, так сказать, положили на лед. Для сохранности. И вооружили. И охраняют. И охранники ни скажут ему ни словечка.

«Будь оно все проклято!» – подумал он.

Он поднялся с пола во внезапном приступе решимости, намереваясь нажать на все педали, насколько допустит предоставленная ему свобода, и выяснить, где именно лежат границы этой свободы (пусть самые туманные). Подошел к гардеробу, вытащил пару приличных брюк, свитер – подчеркнуто человеческий, по которому никакой атева не сможет оценить его общественный статус, – и, наконец, хорошие коричневые охотничьи сапоги, они будут вполне в стиле этого деревенского дома.

И любимое повседневное пальто, кожаное.

Затем он вышел через внушительные передние двери своих апартаментов и легким, непринужденным прогулочным шагом двинулся по коридору, потом вниз по лестнице на главный этаж с каменными полами, отнюдь не пытаясь скрываться, по нижнему коридору в большой центральный зал, где в камине расточительно пылал огонь, где свет давали только свечи, а массивные выходные двери были закрыты.

Он прошелся по залу, лениво разглядывая старинные вещицы, разные предметы на столах, которые могли иметь какое-то назначение, а могли быть и чисто декоративными – Брен не знал. Он не знал названий множества предметов на стенах, особенно смертоносных устройств. Он не мог распознать некоторые, самые диковинные, головы и шкуры – и решил выяснить при случае, что это за виды, в каком они состоянии в природе, – и включить их в информационные банки Мосфейры, с иллюстрациями, если найдет подходящую книгу…

…и копировальную машину…

…или розетку для компьютера.

От последней мысли его раздражение перескочило на другой уровень. Он подумал, что надо бы попробовать наружные двери и проверить, заперты они или нет, выйти во двор (если не заперты) – хотя бы рассмотреть вблизи пушку, а может, и дальше двинуть – через ворота и на дорогу.

Но потом он решил, что нельзя подвергать таким серьезным испытаниям доброе расположение Банитчи; вероятно также – а это еще серьезнее – что на такой прогулке можно столкнуться с тщательно организованной им системой безопасности… которая поймает тебя самого вместо убийцы.

Короче, он ограничился прогулкой по незнакомой еще части дома – по разукрашенному коридору, потом по коридору попроще, мимо дверей, которых он не решился открыть. Если убийцы сумеют пробраться сюда в поисках пайдхи, особенно в темноте, то лучше иметь в голове схему расположения холлов, коридоров, комнат и лестниц, которые могут оказаться для него маршрутом бегства.

Он нашел кухню. И кладовые.

И отходящий под прямым углом еще один коридор, который предложил его вниманию окошки-амбразуры с видом на горы. Он свернул туда, рассудив, что идет вдоль наружной стены здания, проследовал по длинному проходу до самого конца и оказался перед выбором: отсюда расходились следующие два коридора, один влево, другой вправо.

Левый ведет, должно быть, в другое крыло здания, решил он; разглядев в той стороне двустворчатые двери, причем закрытые, ощутил вдруг внезапный холодок в спине при мысли о чьих-то личных апартаментах с пресловутыми проволоками и системами сигнализации.

Вот тут он и решил, что если уж наткнулся на чье-то личное жилье, где охранные устройства могут оказаться более современными, чем освещение, то куда более разумно выбрать другое направление, обратно в переднюю часть здания, окружающего квадратом передний холл и вестибюль.

Коридор, по которому он сейчас шагал, шел именно в ту сторону, примерно на нужном расстоянии от развилки и, чувствовал он с нарастающей уверенностью, должен закончиться там же, где другой коридор, выходящий к уже знакомой лестнице на второй этаж. Он прошел еще один боковой коридор, еще одну развилку, где пришлось выбирать путь налево, направо или прямо, и действительно вышел в конце концов к сводчатому входу в большой холл перед главными дверьми, тот самый, где горел камин.

«Курс проложен прилично», – похвалил он себя и двинулся к очагу, от которого начинал свое исследование задней части здания.

– Ну-ну, – сказал кто-то прямо у него за спиной.

А он думал, что у огня никого нет. Брен повернулся в тревоге – и увидел ссохшуюся маленькую атеву, с серебром в черных волосах; она сидела в одном из кожаных кресел с высокой спинкой… крохотная женщина – по атевийским меркам.

– Ну? – нетерпеливо сказала она и захлопнула книгу. – Вы – Брен. Так?

– А вы… – Он мучительно сражался с титулами и политическими соображениями – когда разговариваешь лично с атевийскими владыками, титулование другое. – Высокочтимая вдовствующая айчжи.

– Высокочтимая, как же. Скажите это хасдраваду. – Она поманила его тонкой морщинистой рукой. – Идите-ка сюда.

Он подчинился не задумываясь, автоматически. В Илисиди ощущалась властность. Она указала пальцем место перед собой, Брен подошел туда и остановился, а она оглядела его с головы до ног. Эти палево-желтые глаза были, похоже, семейной чертой, их взгляд заставлял человека припомнить все, что он сделал за последние тридцать часов.

– Тщедушное существо, – сказала наконец она.

Со вдовой не пререкаются. Это было хорошо известно.

– Для моего биологического вида – нет, нанд' вдова.

– Машины, чтобы открывать двери. Машины, чтобы подниматься на второй этаж. Маленькие чудеса.

– Машины, чтобы летать. Машины, чтобы летать среди звезд.

Возможно, она чем-то напомнила ему Табини. Он внезапно переступил общепринятую грань вежливости между незнакомцами. Он забыл о титулах и почтительности и ввязался в спор с ней. И дороги назад не видел. Табини не признавал отступления, отступивший перед ним не заслуживал уважения. Наверняка Илисиди точно такая же, он понял это в ту секунду, когда заметил стиснутые челюсти и огоньки в глазах – таких же глазах, как у Табини.

– И вы позволяете нам взять то, что подходит для нас, отсталых.

Ну что ж, на прямые слова – прямой отпор. Он поклонился.

– Я помню, что вы выиграли войну, нанд' вдова.

– Мы выиграли?

Эти бледные желтые глаза были быстры, морщинки вокруг рта говорили о решительности. Она стреляла в него. Он стрелял в ответ.

– Табини-айчжи тоже говорит, что это спорный вопрос. Мы с ним спорим.

– Сядьте!

Уже какой-то прогресс. Он поклонился, придвинул удобную скамеечку для ног, чтобы не возиться с тяжеленным креслом, – вряд ли, подумал он, мое пыхтенье продвинет вперед отношения с этой старой дамой.

– Я умираю, – отрывисто бросила Илисиди. – Вам это известно?

– Все умирают, нанд' вдова. Мне это известно.

Желтые глаза все еще не отпускали его, жестокие и холодные, уголки рта вдовствующей айчжи опустились.

– Наглый щенок.

– Почтительный, нанд' вдова, к тем, кто сумел долго прожить.

Кожа у глаз старухи собралась морщинками. Подбородок пошел кверху, упрямый и квадратный.

– Дешевая философия.

– Но не для ваших врагов, нанд' вдова.

– Кстати, как здоровье моего внука?

Ей почти удалось шокировать Брена. Почти.

– Вполне хорошо, как он того и заслуживает, нанд' вдова.

– И насколько же хорошего здоровья он заслуживает?

Она схватила узловатой рукой трость, стоящую рядом с креслом, и ударила в пол – раз, другой, третий.

– Черт вас побери! – закричала она, не обращаясь ни к кому конкретно. – Где чай?!

Беседа, само собой разумеется, кончилась. Он был рад узнать, что это слуги, оказывается, покусились на ее доброе настроение.

– Простите, что побеспокоил вас, – начал он, поднимаясь.

Трость барабанила в пол. Старуха повернула к нему свирепую физиономию.

– Сидеть!

– Я прошу прощения высокочтимой вдовы. Я…

«Я опаздываю на неотложное свидание», – хотел он сказать, но не сказал. Почему-то на этом месте ложь была невозможна.

Бам-м! – гремела трость. Бам-м!

– Лежебоки проклятые! Сенеди! Чай!

«Она в своем уме?» – спросил себя Брен. Сел. Он не знал, что еще может сделать – и сел. Он не был даже уверен, есть ли тут вообще слуги и входил ли вообще чай в уравнение, пока ей не стукнуло в голову, но предположил, что личная прислуга вдовствующей айчжи знает, что с ней делать.

Старые сотрудники, сказала Чжейго. Опасные, намекнул Банитчи.

Бам-м! Бам-м!

– Сенеди! Ты меня слышишь?

Может, этот Сенеди двадцать лет как мертв. Брен застыл на скамеечке, обхватив руками колени, как ребенок, он был готов прикрыть голову и плечи, если каприз Илисиди повернет трость против него.

Но, к его облегчению, кто-то действительно появился – слуга-атева, которого он с первого взгляда принял за Банитчи, но это явно не был Банитчи, как показал второй взгляд. Та же самая черная униформа – но лицо изборождено годами, а волосы обильно исчерчены сединой.

– Две чашки, – рявкнула Илисиди.

– Не составит труда, нанд' вдова, – сказал слуга.

Сенеди, предположил Брен. Но ему вовсе не хотелось чаю, он уже поглотил свой завтрак, все четыре блюда. Ему не терпелось избавиться от общества Илисиди и от ее враждебных вопросов, пока он не успел сказать или сделать что-нибудь совсем наглое и тем породить дополнительные сложности для Банитчи, хоть его тут и нет.

Или для Табини.

Если бабушка Табини действительно умирает, как она заявила, то наверняка у нее нет причин терпимо относиться к этому миру, который, по ясно выраженному Илисиди мнению, поступил неразумно, обходясь без нее. Вполне возможно, что это опасная и озлобленная женщина.

С лишней чашкой чая действительно не возникло трудностей, чайный сервиз как правило содержит шесть чашек, и Сенеди сунул одну полную чашку в руки вдове, а вторую предложил Брену. Ясное дело, придется ее выпить – на мгновение он услышал слова, которые разумные взрослые атеви говорят каждому ребенку, едва начавшему ходить: не разговаривай с чужими, не бери у них ничего, не трогай…

Илисиди деликатно отпила глоток, и ее непримиримый взгляд уперся в Брена. Забавляется, ясно как день. Может, думает, какой ты, парень, дурак, что не отставил чашку сразу и не побежал к Банитчи за советом, или потому дурак, что опрометчиво зашел в разговоре слишком далеко, споря с женщиной, которую боится немало атеви – и отнюдь не потому, что она безумна.

Он поднес чашку к губам. Другого выхода не было – разве что постыдное, унизительное бегство, а такого пайдхи никогда себе не позволял. Отпил – и посмотрел прямо в глаза Илисиди, а когда не обнаружил в этом чае ничего странного, отхлебнул еще глоток.

Пока Илисиди пила, сетка морщин у нее вокруг глаз стягивалась гуще. Он не видел ее губ – рука с чашкой заслоняла – а когда старуха опустила чашку, морщины словно растаяли, оставив лишь неразгаданную карту ее лет и намерений, лабиринт тонких линий в озаренной огнем блестящей черноте ее кожи.

– Так каким же порокам предается пайдхи в свободное время? Азартные игры? Секс со служанками?

– Пайдхи обязан быть осмотрительным.

– И целомудренным?

Это был невежливый вопрос. Но она, похоже, и не собиралась изображать вежливость.

– До Мосфейры не так трудно долететь, нанд' вдова. Когда у меня есть время съездить домой, я уезжаю. Последний раз… – Он чувствовал, что его не вызывали на легкий разговор. Но лучше говорить самому, чем терпеть допрос Илисиди. – Последний раз я ездил домой двадцать восьмого мадара.

– Так, значит. – Еще глоток чая. Щелчок пальцами, длинными и тонкими. – И наверняка предавались там извращениям.

– Я ездил навестить мать и брата.

– А ваш отец?

Очередной нелегкий вопрос.

– Он живет отдельно.

– На острове?

– Вдовствующая айчжи могла слышать, что у нас нет обычая кровной мести. Только закон.

– У вас рыбья кровь.

– История говорит, что в давние времена у нас тоже существовала кровная месть.

– Ага. И это, значит, еще один обычай, который ваша великая мудрость сочла неразумным?

Ему казалось, что он чувствует самую сердцевину ее негодования. Он не был уверен. Но ему приходилось ступать на это минное поле прежде территория была знакомая, и он посмотрел вдове прямо в глаза.

– Работа пайдхи – давать советы. Но если айчжи отвергает наши советы…

– То вы дожидаетесь другого айчжи и другого пайдхи, – закончила она за него. – И уверены, что своего добьетесь.

Никто прежде не говорил ему этого так грубо, в лоб. Он все гадал, понимают ли атеви, хотя сам думал, что понимают.

– Обстоятельства меняются, нанд' вдова.

– Ваш чай остынет.

Он выпил еще глоток. Чай и правда был холоден – в этих маленьких чашках он остывал быстро. Интересно, знает ли она, что привело его в Мальгури. Раньше она представлялась ему старухой, оторванной от мира, но теперь он подумал, что не так уж она оторвана… Он допил чашку до дна.

Илисиди допила свою – и бросила в огонь. Фарфор разлетелся осколками. Брен подскочил – эта вспышка ярости ошарашила его, он снова подумал, уж не безумна ли старуха.

– Никогда мне этот сервиз не был по вкусу, – заявила Илисиди.

Он немедленно ощутил внутренний толчок – отправить свою чашку следом. Если бы так сказал Табини, это значило бы, что Табини испытывает его, и он точно швырнул бы чашку в камин. Но эту женщину он не знает. И помнить это надо твердо и постоянно. Брен поднялся и отдал свою чашку Сенеди, который ожидал с подносом.

Сенеди швырнул в камин весь сервиз. Чай зашипел на углях. Куски фарфора полетели во все стороны.

Брен поклонился, словно получил комплимент. Он видел перед собой старую женщину, умирающую, которая сидела среди бесценных древностей и уничтожала то, что не соответствовало ее вкусам, ломала древние, не имеющие цены вещи потому лишь, что ей они не нравились. Ему захотелось поскорее удрать, он пробормотал: «Благодарю вдовствующую айчжи за оказанное внимание» и отступил на два шага, но тут – бам-м! – трость грохнула о камень; он остановился и снова повернулся к ней, его сдерживали обычаи атеви – и подозрительная мысль: в каком именно качестве служил ей Сенеди.

Он позабавил вдовствующую айчжи. Она ухмылялась, она смеялась, сотрясаясь всем хрупким телом, опираясь двумя руками на трость.

– Беги! – сказала она. – Беги, нанд' пайдхи! Но где найти безопасность? Ты знаешь?

– Здесь! – выпалил он в ответ. Нельзя отступать перед прямым вызовом если ты не ребенок, если ты не слуга. – В вашей резиденции. Так думает айчжи.

Она больше ничего не сказала, только ухмылялась, смеялась и раскачивалась вперед и назад, опираясь на свою трость. Еще секунда нетерпеливого ожидания – и он решил, что ему позволено уйти, поклонился и пошел прочь, надеясь, что она уже покончила со своими шуточками, и задавая себе вопросы: так в здравом ли уме Илисиди? Знает ли что-то Табини?.. И почему все-таки она разбила сервиз?

Потому что его осквернил землянин?

Или потому что в чае что-то было – а теперь испарилось и улетело в дымоход? У него забурлило в желудке. Он сказал себе, что это самовнушение. Но тут же вспомнил, что есть некоторые сорта чая, которые людям пить нельзя.

Пока он пересекал холл и поднимался по лестнице, пульс все громче стучал у него в висках, и Брен начал думать: может, попытаться вызвать рвоту – но где? Можно ли перетерпеть до собственного туалета… чтобы не расстраивать персонал… чтобы не терять достоинства…

А это уже совсем глупо, если тебя действительно отравили. Да нет, скорее всего сердце колотится чаще и чаще просто от страха. Но, возможно, это все же какой-то стимулятор, мигарда или что-то вроде, который при передозировке может довести человека до больницы, и нужно найти Банитчи или Чжейго и признаться им, что сделал глупость – выпил какую-то дрянь, которая уже разносится с кровью по всему телу…

Пока он добрался до верхнего коридора, по всему телу проступил липкий пот. Может, ничего и не случилось, может, это просто страх и самовнушение, но ему уже не хватало воздуха, а поле зрения начало затягиваться темнотой по краям. Коридор превращался в ночной кошмар, шаги по деревянному полу отдавались зловещим эхом. Он вытянул руку к стене, чтобы не упасть, и рука исчезла в странном темном нигде на краю поля зрения.

«Я попал в беду, большую беду, – думал он. – Надо добраться до двери. Я не имею права свалиться в коридоре. Я не должен показывать, что реагирую так на это зелье… никогда не показывай страха, никогда не показывай неудобства…»

Дверь, пошатываясь из стороны в сторону посреди темного туннеля, постепенно приближалась и увеличивалась. Кое-как он разглядел расплывающуюся ручку, нажал на нее. Дверь отворилась и впустила его в ослепительное сияние от окон, белых, как расплавленный металл.

«Закрыть дверь, – думал он. – Запереть. Я должен лечь. Я могу заснуть на какое-то время. Нельзя спать с незапертой дверью».

Замок защелкнулся. Да, точно защелкнулся. Он повернулся лицом к идущему от окон сиянию, сделал, шатаясь, несколько шагов, но потом обнаружил, что идет не в ту сторону – к свету.

– Нади Брен!

Он резко повернулся, напуганный раскатившимся эхом, напуганный темнотой, которая надвигалась со всех сторон, с краев поля зрения, а теперь вот она уже и в самом центре… Темнота вытянула руки, схватила его, оторвала от пола и завертела так, что не поймешь, где верх, где низ.

Потом все стало белое-белое, пока перед глазами вновь не заполыхала свирепая серость, и он обнаружил, что согнут над каким-то каменным краем и кто-то выкрикивает приказы, которые отдаются болезненным звоном у него в ушах, и стягивает с него свитер через голову.

Потом ему на затылок хлынула вода, холодная вода, хлынула свирепым потоком, от которого мозги в черепе затарахтели. Он невольно втянул ее в себя, словно глоток воздуха, и попытался бороться, чтобы не утонуть, но его руки сжимала железная хватка, а другая – кто это, сколько у него рук?! стискивала сзади его затылок и удерживала в согнутом положении. Если попытаться повернуть голову, точно задохнешься. А если оставаться в этом положении, вниз головой под водопадом, то хотя бы дышать удается в промежутках между спазмами кишок и желудка, который не может выбросить из себя больше, чем в нем есть.

Руку пронзила боль. Кто-то меня пронзил, и я истекаю кровью, а может, рука распухает, а тот, кто держит голову, твердо решил меня утопить… По внутренностям прокатывались волны тошноты, в крови раз за разом поднимались обжигающие приливы, не имеющие никакого отношения к лунам этого мира. Они не люди, эти твари, которые окружили меня и не отпускают, они меня не любят – атеви в лучшем случае хотели бы, чтобы людей вообще не существовало и они никогда не появлялись здесь… да, столько крови было пролито, пока удерживали Мосфейру, и мы были виноваты, но что еще нам оставалось делать?

Он начал мерзнуть. Холод от воды проникал все глубже и глубже в череп, пока темнота не начала отступать и он смог видеть серый камень, и воду в ванне, и ощущать чужие руки у себя на затылке и на запястьях, и чувствовать, что от них больно. И коленям было больно на каменном полу. И руки онемели.

Голова становилась все легче, ее затопляло странное ощущение. «Так что, это я умираю? – думал он. – Это вот так умирают? Банитчи с ума сойдет…»

– Закройте воду, – сказал Банитчи.

И тут Брен вдруг почувствовал, что его переворачивают на спину, швыряют на что-то – к кому-то на колени, кажется, – а потом ощутил, как к замерзшей коже прикасается одеяло, очень приятное, но какое-то тут совершенно неуместное. Зрение возвращалось и уходило снова. Одеяло желтое, подумал он, но не понял, почему это так важно. Он испугался, когда кто-то поднял его как младенца и понес, испугался, что этот… этот атева собирается нести его вниз по лестнице, она ведь была где-то здесь, он запомнил, последнее, что запомнил… Ему совсем не нравилось, что его несут, это же опасно…

Руки разжались и выпустили его. Бросили.

Он закричал. Спина и плечи ударились о матрас, за ними – все остальное.

Потом кто-то грубо перекатил его, перевернул лицом вниз, на шелковый скользкий мех, стащил с него одеяло, сапоги и брюки, а он лежал, парализованный, сознавая все происходящее, но сознавая также ломоту в висках, которая предвещала жуткую головную боль. Среди общего гомона в комнате он различал голос Банитчи – значит, теперь уже все в порядке. Раз Банитчи здесь, все будет нормально. Он сказал, чтобы помочь Банитчи:

– Я пил чай.

Удар по уху взорвался болью.

– Дурак! – сказал Банитчи где-то наверху над ним, рывком перевернул его на спину и накрыл шкурами.

От этого головная боль ничуть не уменьшилась, нарастала с пугающей скоростью и заставляла сердце колотиться быстрее. Он думал об инсульте, аневризме, о неизбежном сердечном приступе. Только ухо, по которому ударил Банитчи, было горячее и наполовину онемело. Банитчи схватил его за руку и уколол иголкой – неприятно, но пустяк по сравнению с наступающей головной болью.

А дальше он мечтал лишь об одном – лежать, утонув в шкурах мертвых животных, и дышать. Он вслушивался в удары собственного сердца, он отсчитывал время от вдоха до вдоха, он обнаружил, что между волнами боли есть провалы, и жил в этих провалах, пока глаза истекали слезами от слепящего дневного света, и ему хотелось быть настолько в здравом уме, чтобы попросить Банитчи задернуть шторы.

– Это не Шечидан! – орал на него Банитчи. – Тут еду не доставляют в пластиковой упаковке!

«Ну знаю, знаю. Я же не такой глупый. Я же помню, где я, хотя не понимаю, при чем тут пластиковая упаковка…»

Головная боль достигла невероятной силы, он решил, что умирает, и захотел, чтобы все уже скорее кончилось…

Но такого не скажешь атеви, они думают совсем не так, как люди, а Банитчи и без того злится, с ума сходит…

Справедливо злится. Уже второй раз на этой неделе Банитчи вынужден спасать его. Он не переставал мучить себя вопросом, действительно ли вдовствующая айчжи пыталась отравить его, и все хотел предупредить Банитчи, что Сенеди – профессиональный убийца, никаких сомнений. Он выглядит точно как Банитчи… Брен не был уверен, что его логика несокрушима, но старался выстроить свои аргументы так, чтобы Банитчи не думал, будто он полный идиот.

– Это сделал Сенеди?

Кажется, он сказал, что да. Но точно не знал. Уж слишком болела голова. Ему просто хотелось лежать тут под теплым мехом, а потом заснуть, и чтобы она не болела, когда он проснется – если проснется… но он боялся дать себе волю, потому что можно никогда уже не проснуться, а он ведь так и не позвонил Диане Хэнкс…

Банитчи прошел на другой конец комнаты и заговорил с кем-то. Брен не был уверен, но подумал, что это Чжейго. Он надеялся, что неприятностей не будет, что это не нападение на них всех. Ему хотелось слышать, что они говорят.

Он закрыл глаза. Слишком больно было от света. Кто-то спросил, в порядке ли он, а он решил, что если бы он не был в порядке, то Банитчи вызвал бы врачей или еще что-то сделал, а потому он кивнул, что в порядке, и соскользнул в темноту, думая, что, может быть, он все же позвонил Диане Хэнкс, а может быть, только думал позвонить Диане Хэнкс. Он не знал точно…