Текст книги "Король Георг V"

Автор книги: Кеннет Роуз

сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 41 страниц)

В основном королевские придворные воспринимали долгие часы службы и начальственные окрики без жалоб и недовольства. Если же они вдруг начинали бунтовать, Стамфордхэм напоминал: «Мы все здесь слуги, хотя некоторые и влиятельнее других». С другой стороны, король и сам охотно разгонял набежавшие тучи. «Боюсь, я был немного раздражен, – мог он сказать личному секретарю или конюшему, – но Вы ведь знаете, что все это ровным счетом ничего не значит». За королевским панцирем скрывалось добрейшее сердце.

Он проявлял большую заботу о наделении всяческими льготами и жильем тех придворных, которые больше всего в этом нуждались. В случае чьей-то болезни он направлял на медицинские нужды небольшие суммы денег и не скупился на сочувственные письма – таково, например, написанное в 1918 г. послание Уиграму: «Мне очень жаль, что Вы приболели, но, надеюсь, полежав пару дней в постели, снова встанете на ноги. Не беспокойтесь, что касается меня, то я пока прекрасно справляюсь и сам… По-моему, сегодня утром Вы выглядели довольно скверно. Вам не нужно было ездить с нами вчера вечером. Надеюсь по возвращении найти Вас в добром здравии».

Делал он и подарки. Преподнеся Годфри-Фоссетту охотничьи сапоги из дельфиньей кожи, король заставил его тут же их примерить. «Было неудобно, – записал конюший, – поскольку у меня оказался дырявый носок».

Король также проявлял редкую внимательность к женам придворных, которыми другие часто пренебрегали. Поскольку сам он не выносил разлуки с королевой, то старался устроить так, чтобы при переездах двора из одной резиденции в другую жены придворных могли сопровождать мужей. До войны этикет не допускал, чтобы монарх публично принимал какую-нибудь актрису. Поэтому когда в 1914 г. Джон Фортескью, королевский библиотекарь, женился на молодой актрисе, то вынужден был оставлять ее в Лондоне на то время, пока находился с королем в Виндзоре. Узнав об этом, король с королевой предложили Фортескью привезти жену в Виндзор на выходные, а когда она приехала в замок, оба пришли ее навестить. Позднее этот давний обычай был отменен; миссис Фортескью была официально представлена королю во время приема гостей в саду и приглашена вместе с мужем на ужин в замок. Преемник Фортескью, Моршед, также привозил в Виндзор свою молодую американскую жену. «Король вел себя со мной как самый что ни на есть милый дедушка», – вспоминала потом она.

Ту же систему кнута и пряника он применял и ко всем тем официальным лицам, которые, не являясь придворными, выполняли роль связующего звена между дворцом и правительством или же представляли его за границей. Если намеченные планы срывались, никто не оставался в неведении относительно недовольства короля, особенно если дело касалось флота. Во время одного смотра, наблюдая за флагманским кораблем, король заметил, что нижний конец сходни на три фута выше планшира его собственного катера. «Когда я отправляюсь в Лондон, – рявкнул он, – у моего экипажа сначала проверяют, вертятся ли колеса. Когда я инспектирую свой флот, то ожидаю, чтобы здесь было сделано то же самое!»

Однако государственные служащие также неоднократно ощущали на себе его сочувствие и понимание, причем зачастую именно тогда, когда они больше всего в этом нуждались. Когда с должности постоянного заместителя министра иностранных дел вышел на пенсию сэр Артур Николсон, отец будущего биографа короля, тот, сообразив, что в жизни этого дипломата образовалась чудовищная пустота, под предлогом перегруженности Стамфордхэма работой предложил Николсону каждое утро приезжать во дворец и разбирать с ним свежие телеграммы. Это продолжалось до тех пор, пока Николсон не нашел себе более увлекательную работу в Сити. Такое же внимание король проявил к сэру Эдварду Григгу, только что вернувшемуся из Кении после нелегкой службы на посту губернатора этой колонии. «Я знаю, что Вы сейчас чувствуете, – сказал ему король. – Вы долго отсутствовали и очень много трудились. Не все получилось так, как Вы хотели, но никто даже не потрудился понять, что Вы все-таки прилагали все усилия и что Вам было тяжело, и никто не догадался хотя бы сказать Вам спасибо. Так вот, я говорю Вам сейчас спасибо».

Такую заботливость король проявлял до конца дней. Почти перед самой смертью король из Сандрингема направил письмо в Форин оффис с просьбой, чтобы одному переутомленному работой чиновнику, Роберту Ванситтарту, дали «хорошо отдохнуть, в чем, как понимает король, он очень нуждается».

Гарольд Ласки однажды определил роль личного секретаря суверена как «почетное рабство». Этими словами можно охарактеризовать и личную жизнь королевы Марии. Более сорока лет она верно охраняла покой мужа, защищая от всего, что могло бы вызвать у него тревогу и раздражение. Ради этого она пожертвовала собственными интересами, удовлетворяя любую его прихоть без возражений и даже без вопросов. Ее рабство, хотя и добровольное, было тем не менее абсолютным.

Наиболее очевидно это проявлялось в ее внешнем облике. Надев в 1914 г., во время государственного визита во Францию, платье, фасон которого к тому времени уже вышел из моды, она и десятилетие спустя не рассталась с длинными и пышными юбками, шляпами без полей и старомодными зонтиками. Вскоре после войны она, правда, пару раз попыталась соответствовать веяниям моды, надев летнюю шляпу с широкими полями и чуть-чуть приподняв подол платья, чтобы были видны ее элегантные лодыжки. Однако король, такой же тиран, как и его отец, когда дело касалось гардероба, был недоволен подобными переменами, и королева снова вернулась к величественному стилю, не связанному ни с одной конкретной эпохой. Нельзя, правда, сказать, чтобы это ей не шло. Вернувшись после десятилетнего отсутствия в Лондон, Менсдорф писал: «Она выглядит гораздо красивее – с седыми волосами женщины в возрасте, но с молодым и свежим цветом лица. Она не прибавила в весе и сегодня смотрится более привлекательно, чем когда-либо раньше».

Косметику королева отвергала и осуждала, когда ею пользовались другие. Одна юная герцогиня, которой велели поцеловать на балу королеве руку, сделала это с таким рвением, что на лайковой перчатке остался четкий багровый отпечаток. «Она одарила меня испепеляющим взглядом, которым было сказано все, – пишет „преступница“, – и я с позором удалилась». Одежда, которая на других выглядела бы нелепо, на ней лишь казалась упреком напрасному беспокойству модельеров. На завтрак королева обычно надевала очень большой меховой воротник, окрашенный в пурпурный цвет, и ток, шляпу без полей, целиком сделанную из искусственных анютиных глазок; однажды во время приема на открытом воздухе она показалась господину Шэннону «настоящей Юнгфрау,[119]119
  Горный массив и вершина в Бернских Альпах в Швейцарии.


[Закрыть] белой и сверкающей на солнце». Леди Памела Берри, ошеломленная вечерней демонстрацией драгоценностей, среди которых было пять бриллиантовых колье, воскликнула: «Она захватила все самое лучшее!»

Так же, как и в вопросах моды, в планировании семейного отдыха королева всецело полагалась на вкусы мужа. Ей очень хотелось порой отправиться на экскурсию по музеям и замкам Европы, которая, несомненно, обогатила бы ее познания в истории и искусстве! Вместо этого она без разговоров отправлялась в скучный Балморал. Правда, в 1925 г., по совету докторов, король неохотно согласился совершить круиз по Средиземному морю. Королева, естественно, его сопровождала, однако, к ее сожалению, с ними отправилась и принцесса Виктория, которую пригласили, чтобы дать неделю-другую отдыха от ухода за королевой Александрой в Сандрингеме. Поездка получилась весьма неудачной. Любовь королевы к красотам природы и древним монументам только распаляла врожденное мещанство ее невестки, которая не только сама откровенно насмехалась над ней, но и подстрекала короля делать то же самое. «Я так рада, что вернулась», – записала по возвращении домой несчастная королева.

Скромная по натуре, она не желала демонстрировать свое вмешательство в государственные дела, потому выработала собственный метод помощи королю в случаях замешательства и при скверных предчувствиях: королева просила Стамфордхэма или иных доверенных лиц короля выдавать ее советы за свои. От одной напасти супруга защищала его совершенно самостоятельно: она не любила, чтобы ему противоречили, особенно за столом и тем более женщины. Любая нарушительница этого табу встречала с ее стороны яростное осуждение; редкая демонстрация темперамента королевы запоминалась еще больше. Говорили, что она единственная, кто внушает благоговение бесстрашной Нэнси Астор. Даже окружающий ландшафт должен был держать перед ней дистанцию. Однажды, когда королева инспектировала новые сады в Виндзоре, ее шляпу задел низко висевший сук дерева. Королева сурово посмотрела на бесстыдную ветку, но ничего не сказала.

Королева Мария непреклонно защищала достоинство монарха и величие, даже божественность монархии. Тем не менее она не была лишена чувства юмора, хотя при жизни мужа, возможно, его подавляла. Принцесса Алиса говорила о своей невестке: «В юности она была веселая и забавная, на нее часто нападали приступы смеха. Будучи королевой, она сделалась такой уравновешенной, такой posee.[120]120
  Степенная (фр.).


[Закрыть] Но после смерти короля она снова расцвела, и стали видны все ее личные достоинства».

Юмор королевы Марии иногда находил проявление в тех немного злых розыгрышах, которыми, вероятно, во всем мире отличаются королевские особы. Собак королева не очень любила, однако, находясь в гостях в Бадминтоне, у своей племянницы герцогини Бофор, к одной из них прониклась такими теплыми чувствами, что каждый вечер после ужина торжественно давала ей собачье печенье. Однажды вечером на ужин приехал местный епископ, которому королева и делегировала свои полномочия, вручив кусок печенья и в нескольких словах объяснив суть дела. Однако прелат был несколько глуховат и решил, что это своеобразный знак королевского внимания. С подозрением оглядев угощение, он все же съел его. Присутствующие, давясь от смеха, даже не попытались объяснить ему его ошибку. Смеяться начали только после ухода прелата. История получилась не очень красивая.

Надо признать, что чаще королева демонстрировала более мягкий юмор. Когда одна подруга упомянула о некой скандально известной леди, которая в связи с многочисленными замужествами семь раз меняла фамилию, королева заметила: «Что ж, мне тоже пришлось сменить много имен: принцесса Мэй, герцогиня Йоркская, герцогиня Корнуоллская, принцесса Уэльская, королева. Но если у меня так получилось случайно, то у нее – исключительно благодаря собственной предприимчивости».

Лорд Маунтбэттен часто рассказывал о тех необычных обстоятельствах, при которых узнал о смерти отца. Принц Людвиг Баттенберг так полностью и не оправился от вынужденной отставки с поста 1-го морского лорда, став в 1914 г. жертвой своего немецкого происхождения. Однако в очередную годовщину начала войны, 4 августа 1921 г., он в качестве запоздалого признания его заслуг перед Королевскими ВМС получил звание адмирала флота. В следующем месяце его сын, служивший на корабле его величества «Репалс»,[121]121
  «Отпор» (англ.).


[Закрыть] добился разрешения от своего командира пригласить принца Людвига (теперь уже маркиза Милфорда Хейвена) в короткий круиз по Северному морю на дредноуте. От этих впечатляющих жестов у старого адмирала вновь поднялось настроение; высадившись на берег в Данробин-Касл, он на поезде отправился в Лондон. Проводив отца, Маунтбэттен вернулся на корабль, но через день или два сам отправился в Данробин-Касл – погостить у герцога и герцогини Сазерлендских.

Почти через сутки он узнал, что его отец умер от сердечного приступа. Не выдержав, Маунтбэттен расплакался. Утешить его попытался другой гость, принц Уэльский. «Завидую тому, что Вашего отца можно было любить, – сказал он. – Если мой отец умрет, мы не почувствуем ничего, кроме облегчения».

В словах, какими принц выразил сочувствие, есть нечто типичное для Ганноверской династии, напоминающее о тех временах, когда монархи и их наследники отчаянно враждовали, скрывая свои истинные отношения под маской внешнего уважения и привязанности. Тем не менее эта традиционная отчужденность с питающими ее причинами как личного, так и политического характера не имеет никакого отношения к той напряженности, что существовала между Георгом V и его старшим сыном. Принц Уэльский был весьма далек от желания поскорее занять трен и с ужасом относился к перспективе стать королем, приняв на себя все связанные с этим ограничения. Подобно многим пережившим войну людям его поколения, он желал получить некоторую свободу от жестких условностей, связанных с его происхождением. Отец ему в этом отказывал. «Образцовым, – писал Логан Пирсалл Смит, – является тот король, который не уклоняется от исполнения своей важнейшей функции: воплощать перед подданными широко известный идеал недостойного поведения, целиком находящийся вне их досягаемости». Этот странный парадокс не лишен смысла, по крайней мере он позволяет, например, объяснить популярность короля Эдуарда VII у подданных. Его сын, однако, предпочитал следовать примеру королевы Виктории, считая, что выживание монархии зависит от соблюдения жестких нравственных норм и хороших манер – тех характеристик человеческой личности, которым он придавал равное значение. Таким образом, противоречия, существовавшие между непоколебимым королем и своенравным наследником – по крайней мере в первые послевоенные годы, отнюдь не носили принципиального характера и являлись, скорее, столкновением двух темпераментов, бессмысленными стычками по поводу стиля одежды и манеры себя вести – мелкими проблемами, которые оба не были способны обсуждать в духе доброй воли или разрешать к обоюдному согласию.

Когда принц, стараясь утешить Маунтбэттена, произнес эти страшные слова, ему было уже двадцать семь лет, но он все еще находился под строгим родительским контролем, оскорблявшим его гордость. Еще труднее было ему переносить то всеобщее обожание и восторг, с которым встречали его появление на публике, особенно во время напряженных поездок в разные места империи и за границу. Располагая приятной мальчишеской внешностью, непринужденностью, раскованностью и личным обаянием, он в то же время страдал от присущей ему застенчивости и недостаточной жизнестойкости. «Я только что вернулся с [вокзала] Виктория, где провожал принца Уэльского, – писал Керзон в 1920 г. – Толпы восторженной публики. В своей немного тесной, облегающей фигуру морской форме он выглядит как пятнадцатилетний – довольно жалкий маленький человечек». Принц также должен был преодолевать в себе отвращение к иностранцам – одно из немногих чувств, которое разделял с отцом. Своей наперснице леди Коук он говорил: «Чем дольше я живу за границей (а в последнее время я живу именно там!), тем больше радуюсь, что родился англичанином». Однако все эти затруднения он преодолевал с триумфальной легкостью. Лорд Ридинг, только что вернувшись из Вашингтона, где выполнял дипломатическую миссию, писал Стамфордхэму:

«Принц проявил себя лучшим послом, чем все мы, вместе взятые. Он сумел уловить истинно американский дух, который очень трудно быстро понять, и лучше всяких книг, статей и пропагандистской риторики заставил американскую публику осознать всю силу демократической поддержки, оказываемой нашей монархии».

Еще более примечательную оценку его деятельности дал Ж. Жуссеран, французский посол в Вашингтоне, который докладывал своему правительству: «Son succes a ete complet aupres des gens les plus divers; les Anglais n’ont jamais rien fait dui ait pu si utilement servir a effacer les anciennes animosites».[122]122
  В глазах самых разных людей он добился полного успеха; для преодоления давней вражды англичане еще никогда не делали ничего столь полезного (фр.).


[Закрыть]

Даже король, весьма скупой на похвалы своим детям, писал принцу после его визита в Канаду:

«Шлю тебе самые горячие поздравления по поводу блестящего успеха твоей поездки, который в огромной мере связан с твоими личными достоинствами и великолепным поведением. Это заставляет меня гордиться тобой и испытывать большую радость от того, что моего сына могут принимать с таким удивительным энтузиазмом, с такой любовью и преданностью».

Однако эта эйфория длилась недолго. Принц Уэльский, от которого и родители, и собственное окружение требовали, чтобы он вел себя с осмотрительностью проконсула, в основном считал свои заморские поездки чрезвычайно скучными. «Он не проявил никакого интереса к стране, ее институтам или системе управления», – сообщал в Лондон британский посол в Токио. Принц также «допустил ошибку, не вполне осознав, что находится в чужой стране… и, кажется, решил, что может менять программу пребывания как ему вздумается, отказываясь отправиться в поездки, потребовавшие долгих и дорогостоящих приготовлений». Но все же сэр Чарлз Эллиот проявил понимание ситуации, которым так редко отличался король: «Я начал ему сочувствовать, ощущая, каким скучным и монотонным должно ему все казаться во время королевского турне. Принцы должны считать красные ковры и флаги чем-то вроде растений, везде растущих наподобие травы и деревьев». Принца можно было обвинить и в юношеском максимализме, когда во время одного приема он громогласно заявил, что губернаторы Гонконга и Сингапура являются «древними окаменелостями, которые нужно держать в шкафу в Уайтхолле».

Он также нарушал этикет, пытаясь попутно завести более неформальные знакомства. В этом отношении японцы были готовы пойти ему навстречу. «Со своей обычной сверхосторожностью, – рассказывал Элиот министру иностранных дел, – они подвергали медицинскому освидетельствованию каждое существо женского пола, которое могло оказаться около него… Однажды едва не разразился ужасный скандал, когда две леди-миссионерки, желавшие вручить ему Библию на японском языке, были перехвачены полицией на том основании, что они не были должным образом осмотрены и дезинфицированы».

Обо всех подобных нарушениях, как дома, так и за границей, или официально докладывали непосредственно королю, или же сведения о них доходили к нему благодаря деятельности некой разведывательной сети, в которую, как говорят, входили принцесса Виктория и сестра Агнес. Однажды эти нарушения сочли настолько серьезными, что на Даунинг-стрит было собрано специальное совещание, на котором присутствовали Ллойд Джордж, Стамфордхэм, сам принц и старшие члены его свиты. На совещании прозвучало замечание премьер-министра: «Чтобы стать когда-нибудь конституционным монархом, Вы должны сначала быть конституционным принцем Уэльским».

Король Георг V вошел в историю как деспотичный отец не потому, что пытался предостеречь сына от опасностей, которые порой навлекает на себя отягощенная скандалами монархия, – подобные опасения были бы вполне оправданны. Ошибка его заключалась в том, что к мелким прегрешениям он относился с той суровостью, которую стоило бы приберечь для более серьезных проступков.

Однажды на Рождество, находясь в Сандрингеме, принц Уэльский объяснил леди Уиграм смысл модного психологического термина «комплекс». Его собственный комплекс, признался он, заключается в том, что он нетерпеливо выкрикивает инструкции своему шоферу: если тот свернул куда-то не туда, это приводит его в бешенство. Что же касается моего отца, продолжал принц, то у него два комплекса: страсть к пунктуальности и чрезмерное внимание к одежде. Эти королевские слабости накладывали отпечаток на его отношения с сыновьями, хотя и не больше, чем на отношения с придворными и членами правительства. Более того, его мелочная пунктуальность наложила отпечаток на жизнь всей страны в период между войнами. Когда кабинет направил ему отчет о праздновании 11 ноября как ежегодного Дня памяти, король настоял, «поскольку все часы идут по-разному», чтобы начало и конец двухминутного молчания отмечали фейерверком темно-бордового цвета. А в королевской семье до сих пор рассказывают историю о том, как принц Генрих возвратился домой после нескольких месяцев отсутствия. Он прибыл водворен как раз в тот момент, когда его отец сел обедать. «Как всегда, опаздываешь, Гарри!» – произнес король вместо приветствия.

Зная о неотвратимости возмездия, принцы редко отваживались проявлять неаккуратность. Однако в покрое и расцветке их одежды, в особенности морской или военной формы, сохранялись многочисленные опасности. Даже самая успешная из их заморских поездок могла быть отмечена королевскими письмами вроде нижеследующего:

«По различным фотографиям, появляющимся в газетах, я вижу, что ты носишь белый мундир с отложным воротником и галстуком. Не представляю, кому такое могло прийти в голову – ничего более неопрятного я не видел; я двадцать лет носил белый китель, который выглядел очень элегантно».

Когда герцог Йоркский собрался возвращаться домой после весьма утомительной поездки, отец разработал детальную инструкцию относительно его одежды: «Сюртук и эполеты, без медалей и лент, только звезды». К этому король добавил еще одно предписание: «На станции, перед множеством народа, обниматься не будем. Когда станешь целовать маму, сними шляпу». Для поездки по империи только одно было еще хуже, нежели неправильная форма одежды, – полное отсутствие одежды. Увидев газетные фотографии принца Уэльского и Маунтбэттена, прохлаждающихся у моря, король возмутился: «Вы с Диком выглядели в бассейне не слишком пристойно, хотя в жарком климате это и удобно; вы могли бы с тем же успехом сфотографироваться вообще голыми – публике это, без сомнения, понравилось бы».

Даже находясь дома, принцы напряженно ждали встречи с отцом. Однажды утром, за завтраком, король сказал старшему сыну: «Я слышал, что вчера на балу ты был без перчаток. Смотри, чтобы этого не повторилось». На другой день буря грянула из-за того, что охотничьи сапоги принца Уэльского, как оказалось, имели розовые отвороты. Когда же он впервые появился с подвернутыми по новой моде брюками, король с сарказмом спросил: «Что, и здесь идет дождь?» Однажды тридцатилетний принц в присутствии гостей получил выговор только за то, что вышел к чаю в охотничьей одежде, – ходил проведать заболевшую собаку; он тотчас же встал из-за стола и заказал чай к себе в комнату. В Балморале между королем и принцем вдруг разгорелся жаркий спор из-за того, как правильно носить скин-дху; при этом принц Георг доверительно заметил дежурному министру, что никогда толком не знал, что делать с ножами и вилками, а также с прочими вещами, которые требуются при ношении шотландской юбки.

Одним из первых актов принца Уэльского после его вступления на трон была отмена обязательного ношения фраков при дворе. Однако на следующий год, уже после отречения от престола, он будто бы начал находить определенные достоинства в порядках, существовавших при отце. Уинстон Черчилль, приглашенный на обед герцогом Виндзорским во время его пребывания во Франции, с удивлением обнаружил, что тот носит парадную одежду шотландского горца. После этого Черчилль написал жене: «Когда подумаешь, что в бытность принцем Уэльским его с трудом могли заставить надеть строгий вечерний костюм, то понимаешь, что его взгляды с тех пор сильно изменились».

В пренебрежении сына правилами ношения одежды король видел проявление более серьезной болезни: нежелание выполнять предначертанную ему роль. В послевоенное десятилетие о «божественном праве королей» не стоило даже и упоминать; выживание монархии всецело зависело от способностей и самодисциплины монарха. По мнению короля, следовало не столько умиротворять республиканцев, сколько опираться на убеждения умеренных слоев среднего класса, которые инстинктивно отвергают всякую революцию. В том образе жизни, который вел принц Уэльский, мало что соответствовало подобным нормам: он пребывал в атмосфере ночных клубов, среди женщин и накрашенных ногтей, бурно проведенных вечеринок и весьма свободных отношений полов. Во время одной из поездок по империи он весьма иронично отнесся к отцовской телеграмме, призывающей его не ходить на танцы в Страстную Неделю; «С большой буквы „С“ и большой буквы „Н“!» – негодующе произнес принц, которого пришлось уговаривать, чтобы он не направлял отцу резкого ответа. В Букингемский дворец также доносили, что принц слишком много курит и «допускает вольности с алкоголем», однако король и сам позволял себе выкурить сигарету, а по собственному опыту хорошо знал, насколько преувеличенными могут быть слухи об увлечении выпивкой.

Некоторые недостатки сына король приписывал тлетворному влиянию его беспутных друзей. Особенно ему не нравился капитан Эдвард Меткалф, широко известный как Фрути[123]123
  Здесь – Скандальный (англ.).


[Закрыть] – жизнерадостный кавалерист, приставленный к принцу на время его поездки в Индию, а затем ставший конюшим его личной свиты. В ноябре 1924 г. король пытался уговорить сына расстаться с Меткалфом, однако тот проявил «невиданное упрямство». Через несколько месяцев король распорядился, чтобы Меткалфа отправили в Индию – в штаб нового главнокомандующего; однако через два года он вернулся и снова оказался на службе у принца. Граф Дадли, близкий друг принца Уэльского еще со времен Оксфорда, также ощутил на себе недовольство короля, когда сэр Сэмюэль Хор, министр по делам Индии, назначил его губернатором Мадраса. Хотя Дадли был способным и деловым человеком, а за годы пребывания в палате общин приобрел некоторые познания об Индии, король отказался утвердить его назначение.

Одной из причин того, что Меткалф оказался при дворе нежеланным человеком, было вовлечение им принца в занятия стипль-чезом (скачки с препятствиями). Король и раньше бранил сына за его пристрастие к упражнениям, требующим большой физической нагрузки. Теперь же он стал опасаться, что принц, смелый, но неопытный наездник, поставит под угрозу нормальный порядок престолонаследия. В 1924 г. он говорил королеве Александре: «Вчера Дейвид упал с лошади на стипль-чезе возле Олдершота, ушибся, поранил лицо и получил легкое сотрясение, но в целом ничего серьезного… Очень плохо, что он продолжает участвовать в этих скачках. Я много раз просил его этого не делать; все считают это величайшей ошибкой, так как он подвергает себя ненужному риску».

Верховая езда принца не нравилась его отцу и по другой причине. «Почему мой сын не ездит на лошади так, как подобает джентльмену?» – спрашивал король Меткалфа, увидев, что принц пользуется уздечкой. Меткалф ответил как опытный придворный: «Потому что у него не такие руки, как у Вашего Величества». Впоследствии принц довольно зло отомстил отцу. Охотясь с ним в Сандрингеме в том же году, когда он упал с лошади вблизи Олдершота, принц, несколько раз промазав, отложил ружье и крикнул: «Думаю, это забава для старушек!»

Но что больше всего мучило короля и королеву, так это нежелание их старшего сына жениться. Он проживал в своих скромных холостяцких апартаментах в Сент-Джеймсском дворце, пользуясь благосклонностью то одной, то другой замужней женщины. Лишь один раз его имя оказалось связанным с незамужней девушкой – леди Розмари Ливсон-Гоуэр, младшей дочерью герцога Сазерлендского; но это увлечение так и не переросло в серьезный роман, и в 1919 г. она вышла замуж за друга принца – лорда Дадли. Первой из замужних женщин, в которых влюблялся принц, была леди Коук, наперсница его злосчастных армейских лет. «Не могу выразить, какую ангельскую доброту Вы ко мне проявили, – говорил он ей в 1917 г., – полностью изменив мою жизнь». Через несколько недель после случайной встречи с миссис Дадли Уорд, женой депутата-либерала, началась их близкая связь, продлившаяся шестнадцать лет. За это время в жизни принца периодически появлялись и другие женщины, но ни одна из них по доброте характера и щедрости сердца не могла сравниться с Фредой Дадли Уорд. До тех пор, пока принц не влюбился в миссис Симпсон, она фактически являлась его женой.

Такого рода истории не радовали короля. Он хотел, чтобы принц женился, осел в Мальборо-Хаус и произвел на свет следующее поколение королевской семьи. В доверительных разговорах он уничижительно называл любовниц сына то «дочерью кружевницы», то «южноамериканской шлюхой» – будто это было одинаково постыдно. Тем не менее он все же пытался понять причину охватившей сына меланхолии, от которой его не могла до конца избавить даже любовь Фреды Дадли Уорд. В 1930 г. он согласился на просьбу сына реставрировать находящийся возле Виндзора форт Бельведер – принц хотел устроить там загородный дом. «Для чего тебе нужна эта чудная развалина? – поинтересовался король. – Наверно, чтобы проводить эти чертовы уик-энды. – И тут он улыбнулся: – Ладно, если хочешь, пускай он у тебя будет». Позднее принц писал о своем игрушечном замке: «Вскоре я полюбил его так, как до сих пор не любил ни одну вещь».

Время от времени король призывал сына навести в своей жизни порядок – ради себя самого и ради монархии. Об одной из таких бесед король поведал некоему другу. Следует отметить важную оговорку: король заверил принца, что не собирается с ним ругаться, а это означало, что прежние их беседы не отличались выдержкой. Далее он сказал, что, хотя принц сейчас находится в зените своей популярности, когда-нибудь публика узнает о его двойной жизни и со всей страстью станет порицать. Конечно, продолжал король, у каждого в молодости бывают свои грешки, но разве принц, которому уже тридцать восемь, не вышел из этого возраста? Он чувствует, что в глубине души его сын несчастен, и так будет продолжаться до тех пор, пока он не остепенится. Задумывался ли он, каким одиноким и потерянным будет чувствовать себя холостяк-король, живущий без семьи в огромном Букингемском дворце?

Принц ответил, что ему очень не нравятся те сплетни, которые рассказывают королю о его частной жизни, и что, по его убеждению, в вопросах морали страна стала более терпимой. Самое главное, признался он, ему отвратительна мысль о женитьбе на иностранной принцессе, хотя он и понимает, что король не позволит ему жениться на девушке, не принадлежащей к королевскому роду. На это король возразил, что времена изменились и что он готов согласиться, чтобы принц женился на приличной английской девушке знатного происхождения. Принц удивился – ему впервые такое предлагают. Это удивление было явно наигранным. Еще в 1917 г., после заседания Тайного совета, на котором была провозглашена династия Виндзоров и отменены титулы германского происхождения, король записал: «Я также проинформировал Совет о нашем с Мэй решении, что королевским детям будет позволено вступать в брак с представителями английских семей. Это вполне можно считать историческим событием».

С тех пор король дал разрешение принцессе Марии выйти замуж за виконта Лашеля, а герцогу Йоркскому – жениться на леди Элизабет Боуз-Лайон. Если бы принц Уэльский нашел себе невесту такого же происхождения, вряд ли король не дал бы своего согласия. Принц не стал доверять отцу не потому, что тем, кого он любил, недоставало королевской крови, а потому, что все они уже состояли в браке; самый же взрывоопасный из его романов был еще впереди.