Текст книги "Король Георг V"

Автор книги: Кеннет Роуз

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 41 страниц)

«Если бы нашей страной правили герцог Веллингтон или лорд Биконсфильд, несчастная семья русского царя в полной безопасности жила бы в Клермонте.

И Вы еще спрашиваете, почему германский император не поставил условием заключения Брест-Литовского мира освобождение царя и его семьи! Смею предположить, что по той же причине, по какой наше собственное правительство не стало добиваться освобождения царя у Милюкова: по причине нравственного бессилия, боязни критики, измышлений, оскорблений».

Стамфордхэм не стал поправлять Эшера, излагавшего явно искаженную версию происшедших событий. Можно предположить, что к тому времени он и сам поверил в этот миф.

Тайна причастности короля к переговорам о судьбе царской семьи тщательно скрывалась. Проявив благородство, Ллойд Джордж не стал оправдываться и рассказывать о том давлении, которое оказывал на правительство личный секретарь короля. Однако в 1934 г., через три года после смерти Стамфордхэма, вдруг стало известно, что Ллойд Джордж пишет «Военные мемуары». По установившейся традиции тогдашнее правительство поручило секретарю кабинета Морису Ханки определить, что именно бывший премьер-министр может процитировать из официальных документов. Ханки рекомендовал вообще удалить главу, посвященную вопросу о местожительстве свергнутого царя. Секретарь Ллойд Джорджа так писал об этом в дневнике:

«Некоторые разделы, как он [Ханки] считает, публиковать было бы преждевременно – например, упоминание об антимонархическом движении, которое в то время активизировалось в Англии. По мнению Ханки, король будет возражать против этого и против публикации соответствующих выдержек из протокола заседаний кабинета».

Критика со стороны Ханки отнюдь не обрадовала Ллойд Джорджа, который жаловался, что «двор стал очень нервным и боязливым». Два месяца спустя он все же передумал, выбросил первоначальную главу и написал новую, не содержавшую ссылок ни на короля, ни на Стамфордхэма. Вот ее ключевой пассаж:

«Нашу страну также охватило беспокойство, указывавшее на то, что широкие круги рабочего класса проявляют враждебное отношение к возможному приезду царя в Великобританию. Тем не менее приглашение не было аннулировано. Вопрос в итоге был решен действиями русского правительства, которое продолжало чинить препятствия отъезду царя».

Это нельзя назвать целиком правдивым рассказом о происшедших событиях, но честь короля была спасена.

В годы войны король и королева вместе со своими подданными разделили тревогу за судьбу собственных детей. Их старший сын Эдуард, которому в августе 1914 г. исполнилось двадцать лет, сразу же поступил на службу в гренадеры и начал проходить подготовку как офицер пехоты. Принц Альберт уже служил корабельным гардемарином на линкоре «Коллингвуд», который входил в состав так называемого флота метрополии, выполнявшего задачи по охране побережья Северного моря. Из остальных трех братьев принц Генрих все еще учился в Итоне, принц Георг – в школе Святого Петра в Броудстэрзе, а принц Джон, страдавший приступами эпилепсии, спокойно, хотя и в полном уединении, жил в Сандрингеме.

Только после упорной борьбы с властями принц Уэльский получил разрешение отправиться на Западный фронт. Противодействие его желаниям исходило не столько от короля, сколько от правительства. «Если бы я был уверен, что Вас всего лишь убьют, – говорил ему Китченер, – то вряд ли считал себя вправе Вас удерживать. Однако я не могу исключать той случайности – которая всегда существует, пока нет установившейся линии фронта, – что Вас захватят в плен». К ноябрю 1914 г. военный министр, однако, смилостивился, и принц отправился во Францию. Но даже тогда его гордости был нанесен удар – ему запретили находиться на передовой вместе со своим полком.

Однако, начав службу в ставке главнокомандующего, находившейся в пятидесяти километрах от линии фронта, он все же ухитрился перевестись в штаб дивизии, который был от нее всего в восьми километрах; и все же, когда начиналась атака, принца тотчас перевозили туда, где не было риска попасть под обстрел. Принц с горечью писал своему отцу: «Мне придется вспоминать войну по тем тыловым городам и весям, где находились штабы генералов, которым я был придан, где проходили званые обеды и т. д.!!!» Король гордился боевым настроением сына, но никогда не выражал желания (да и не имел возможности) что-нибудь изменить. Более сочувственное отношение принц встретил у леди Коук, первой из тех замужних женщин, дружбой с которыми была впоследствии отмечена его жизнь. В марте 1915 г. он говорил ей: «У гренадеров убито 35 офицеров. Разве это не ужасно?.. Но я, конечно, даже близко не был у места боя; меня, как обычно, держали от него подальше!» И хотя принц так и не смог удовлетворить свое желание лично повести солдат в атаку, он все же нашел некоторое утешение, подвергаясь определенной опасности во время службы при штабе лорда Кавана – генерала, командовавшего гвардейской дивизией. Периодически он попадал под обстрел, а однажды, вернувшись вместе с Каваном с передовой, где проводили инспекцию, обнаружил, что водитель его машины убит шрапнелью. Таких вылазок было все же недостаточно для самоутверждения. Принц переживал еще больше, когда вопреки желанию его на шесть недель отправили в Египет: «Я чувствую себя настоящей свиньей, неплохо проводя здесь время, тогда как дивизия сидит на Ипре». Лорд Эдвард Сесил, финансовый советник египетского правительства и сам бывший гренадер, с иронией писал о робком поведении принца, которому тогда уже исполнился двадцать один год, в Каире:

«Это милый пятнадцатилетний мальчик, несколько незрелый для своего возраста. Войти в комнату или выйти из нее он может только боком, у него нервная улыбка мечтателя… Он обожает свой полк и может весь день о нем говорить, но, кроме любви ко всему военному и откровенной ненависти к политикам, а также изящного английского акцента, который чувствуется, когда он говорит по-французски, ничем особенным пока себя не проявил. Думаю, однажды он влюбится и тогда сразу повзрослеет».

По возвращении во Францию принц вновь присоединился к Кавану, ставшему теперь командующим XIV армейским корпусом. Во время Пассендейлского наступления он с болью писал Марион Коук: «Я чрезвычайно обижен тем, что меня держат сзади, хотя на самом деле мне совсем не хочется идти вперед, я боюсь больше всех; но, к несчастью, у меня слишком больная совесть, вот я и чувствую себя последним подлецом!!!»

Такая сумятица чувств нашла отражение в растущем неповиновении отцу. Принц продолжал писать ему почтительные, ласковые письма о войне, которые король с гордостью читал в кругу семьи или показывал министрам и прочим официальным лицам, однако в их отношениях появились такие постоянные раздражители, как приверженность принца к скудной диете и физическим упражнениям, требующим большой нагрузки. Эти привычки он приобрел в Оксфорде, желая отличиться в спорте, и теперь остался верен им, доводя себя до самоистязания, хотя Каван предупредил, что у него в результате не останется сил на боевые действия. Он также оскорбил короля, который придавал большое значение наградам, отказавшись носить на кителе ленточку французского ордена Почетного легиона и выразив недовольство награждением его недавно учрежденным орденом Военного креста. «Ни в малейшей степени не чувствую, что я это заслужил, – писал принц, – так как никогда не был в окопах. Кроме того, здесь очень много храбрых, но все еще не награжденных офицеров, которые должны были получить награды задолго до меня, все время не вылезавшего из кабинета».

С таким же неудовольствием он отнесся к предложению провести отпуск в домашнем кругу. Безрадостный аскетизм королевской резиденции военного времени вряд ли мог привлечь молодого военного, желавшего стереть в памяти воспоминания о Западном фронте. «С Вашей стороны очень мило пригласить меня немного потанцевать, – писал он леди Коук из Букингемского дворца. – Для меня это вообще единственный шанс выбраться вечером из чрезвычайно гнетущего места!» Несколько месяцев спустя, когда родители попросили его провести с ними двухнедельный отпуск в Сандрингеме, принц сказал леди Коук: «Этот маленький мальчик почему-то говорит НЕТ; возможно, он проведет там дня два или три, но не больше, ни в коем случае». Возникшая из-за разницы в возрасте и темпераменте пропасть между отцом и сыном начала постепенно расширяться.

Принц Альберт оказался более послушным сыном. Несмотря на продолжительную и не поддающуюся лечению болезнь, он проявлял настоящее бесстрашие. Его морская служба снова и снова прерывалась обострениями заболевания желудка, которое так и не смогли облегчить две хирургические операции и длительная диета. Тем не менее он все равно вставал с постели ради выполнения своих обязанностей в орудийном расчете линкора «Коллингвуд», а во время Ютландской битвы был даже отмечен в донесении. Весьма характерно, что этот робкий, задумчивый юноша даже во время пребывания в больнице, отвлекаясь от горьких мыслей о собственной незавидной судьбе, писал отцу: «Должно быть, ты очень устал в это тяжелое время, когда приходится так много работать, встречаться со столькими людьми и никогда не знать отдыха».

О здоровье и безопасности своего третьего сына, принца Генриха, королю и королеве беспокоиться не приходилось. В начале войны ему исполнилось четырнадцать лет, а еще в 1913 г. он был отправлен на учебу в Итон, находившийся как раз по другую сторону реки от Виндзора, в котором он и прожил следующие пять лет. Это был скромный, добрый, хорошо воспитанный юноша, не отличавшийся, однако, особым интеллектом или атлетическими дарованиями; преподаватели часто упрекали его за невнимательность. Король благоразумно настоял на том, чтобы Гарри, отказавшись в традиционной для этого учебного заведения «диеты» из латинских стихов, сосредоточил свои усилия на современных языках, однако он был весьма разочарован достижениями сына. И еще короля весьма возмущало то, как итонцы приветствовали его и королеву, когда они проезжали мимо: вместо того чтобы снять шляпу, каждый лишь вяло коснулся ее края указательным пальцем. Принц Генри, которому предстояло стать кадровым офицером сухопутных войск, и в военном деле сначала не добился особых успехов; поступив в 1914 г. в школу боевой подготовки офицерского состава, он лишь через четыре года, перед самым ее окончанием и поступлением в Королевский военный колледж в Сандхерсте, получил звание младшего капрала. Однако приятно удивил родителей, оказавшись по результатам вступительных экзаменов в середине списка абитуриентов. Наслаждаясь редким проявлением родительского удовольствия, он писал своему старому наставнику Генри Ханселлу: «Мама и папа в восторге. Сейчас они лучше думают об Итоне, чем когда-либо раньше».

Принц Георг, который был почти на три года его младше, все еще учился в школе Святого Петра, готовясь начать флотскую службу кадетом. Этому бойкому, веселому и в то же время вполне уравновешенному мальчику не приходилось сталкиваться с теми проблемами, которые возникали у его братьев: он заметно опережал их в учебе. Из всех детей королевы Марии он единственный унаследовал ее любовь к мебели и картинам, книгам и безделушкам. В отличие от него принц Генрих за год, проведенный в Кембридже, так и не посетил местную музейную сокровищницу – Фитцвильям.

Свою серебряную свадьбу и окончание войны король и королева встретили без личных утрат, но затем охватившее их чувство покоя и благодарности уступило место печали. В январе 1919 г. принц Джон внезапно умер в Сандрингеме от эпилептического припадка. Вскоре после этого королева писала одной из своих подруг: «Для него самого это громадное облегчение… Не могу выразить, как мы благодарны Богу за то, что он забрал его к себе так тихо и мирно, он просто спокойно перешел во сне в его небесный дом, без боли, без страданий – мир снизошел на его бедную измученную душу».

Сохраняя внешнее спокойствие, в душе она оплакивала потерю самого младшего ребенка и первую семейную утрату.

«Очень часто я впадаю в отчаяние, – говорил супруге король, – и, если бы не ты, уже давно бы сломался». На четвертом году войны то постоянное напряжение, которое он испытывал, стало заметно окружающим. Как отмечал Керзон, «короткая бородка маленького человечка побелела внизу». Уиграм писал из Виндзора своему коллеге – такому же личному секретарю:

«Атмосфера здесь была совершенно угнетающая, и мне пришлось убеждать короля, что наступает именно та последняя битва, которая даст возможность выиграть войну… Очень жаль, что члены королевской семьи не учатся в частных школах и потому не могут научиться достойно проигрывать в крикет или на футбольном поле».

Предположение Уиграма, что морская служба была для короля не таким серьезным испытанием характера, как его собственные победы на игровых полях Винчестера, звучит достаточно наивно. Депрессия, периодически посещавшая короля, была связана не с обстоятельствами его жизни, а с врожденным темпераментом. Кроме оптимизма, Георг V обладал всеми качествами, необходимыми конституционному монарху, хотя по истечении восьми столь беспокойных лет царствования даже весьма жизнерадостный суверен наверняка начал бы задумываться, когда же рассеются нависшие над ним тучи.

Больше всего удручала короля продолжавшееся кровопролитие, ежемесячно уносившее жизни 100 тыс. человек, хотя победа нисколько не приближалась. Его мысли были созвучны отчаянным стихам Томаса Харди:

 
Я пережил страдания войны
И виденного мне хватает, чтоб усвоить:
Едва ль на свете есть благая цель,
Чтобы к ней идти путем таким кровавым.
 

Изменения в составе Верховного командования союзников не смогли переломить к лучшему ситуацию на Западном фронте. Наоборот – именно немцы в марте 1918 г. начали там наступление, в ходе которого разгромили британскую Пятую армию, поставили под угрозу расположенные на берегу пролива порты и отбросили французскую армию к Марне. Введение системы конвоев позволило уменьшить потери британского флота от нападений германских подводных лодок, однако как адмирал Джеллико, так и его более энергичный преемник адмирал Битти избегали решающего сражения, которое должно было заставить немецкий флот убраться с Северного моря. Россия была потеряна для дела союзников, хотя вступление в войну Соединенных Штатов вселяло определенные надежды (именно король, проявив большую проницательность, нежели его премьер-министр, указал на то, что приветствие в адрес американских войск не должно содержать упоминания об их «необстрелянности»).

Неудачи на море и на суше, постоянные трения между Букингемским дворцом и Даунинг-стрит, тревога за собственных сыновей и русских кузенов – к этим постоянным источникам беспокойства добавились рост республиканских настроений и ксенофобская истерия, которой только способствовало провозглашение династии Виндзоров. Короля приводило в уныние то, что он, ведущий вполне добродетельный образ жизни, в чьих-то глазах выглядит тираном. Внедрив режим жесткой экономии, передав в Казначейство 100 тыс. фунтов сбережений, доводя себя до изнеможения работой с государственными бумагами и общественными мероприятиями, он вынужден был выслушивать речи Рамсея Макдональда, напоминавшего о том, что «красный флаг сейчас развевается над императорским дворцом в Петрограде». Что касается возобновившихся преследований лиц иностранного происхождения, то в июле 1918 г. Лео Эмери отмечал:

«Бедный король очень раздражен и возмущен охотой за иностранцами: если последние предложения будут приняты в полном объеме, ему, вероятно, самому придется предстать перед комиссией Банкеса, чтобы доказать свое право на занятие должности короля, и уж совершенно точно придется сменить фамилию Виндзор на первоначальную немецкую, какой бы она ни была. Бедный Маунтбэттен также лишится не только своей фамилии, но и места в Тайном совете».

И вдруг все изменилось. Германское наступление захлебнулось, союзные армии, которыми командовал маршал Фош, нанесли ответный удар. В течение августа и сентября противник непрерывно отступал, потеряв пленными не менее 350 тыс. человек. Владевшее королем уныние уступило место презрительному гневу: «Макс Баденский теперь стал канцлером и хочет начать мирные переговоры. В то же самое время германцы продолжают по мере отступления сжигать дома французов в городах и селах. Странные у них представления о мире!» Турция капитулировала 30 октября, Австрия – 4 ноября, Германия – неделей позже. «Сегодня, – записал король 11 ноября, – был действительно чудесный день, величайший за всю историю страны».

Как и 4 августа 1914 г., жители Лондона высыпали на аллею Сент-Джеймсского парка, чтобы приветствовать человека, который с присущей ему скромностью воплощал собой величие нации. Вечер за вечером он вместе с королевой выходил на балкон дворца, чтобы с достоинством принять оказываемые им почести, а днем они в открытом экипаже разъезжали по столице под приветственные крики подданных, в которых звучали любовь, радость и чувство облегчения. «Это было нам вознаграждением за тяжелую работу и многие минуты острой и мучительной тревоги», – писала королева одному из сыновей. Празднование победы не ограничилось, конечно, одними общественными мероприятиями. Впервые за пять лет король посетил театр, чтобы, как это ни странно, посмотреть «Шумных ребят с Бродвея».

Даже на вершине своего триумфа король, однако, не забыл того генерала, чья стратегия сумела выстоять как против германской военной мощи, так и против натиска британского премьер-министра. «Благодаря своим военным знаниям и способностям, – телеграфировал он Хейгу, – соединенным со спокойной решимостью, Вы привели британские армии к победе». Страна так и не узнала об этом проявлении королевской признательности – Стамфордхэм решил не публиковать телеграмму, поскольку с ней мог быть не согласен Ллойд Джордж. Монаршего благоволения удостоился и Битти: суверен, который нередко упоминается историками как Король-моряк, отказался лично принимать капитуляцию германского флота, дабы ни в коем случае не умалить славы своего старого товарища по команде.

Такое же неподдельное восхищение король демонстрировал и в отношении простых людей – одетых в солдатскую форму обычных граждан; с особым благоговением он относился к тем, кто пострадал на войне. Вскоре после прекращения огня он устроил в Гайд-парке смотр, в котором приняли участие более 30 тыс. инвалидов – солдат и матросов. Преисполнившись энтузиазма, они прорвали оцепление и едва не стащили короля с лошади. Позднее каждый из них получил экземпляр его речи. «Я рад встретиться с Вами сегодня, – так начиналось его выступление, – и взглянуть в лица тех, кто ради защиты Родины и Империи был готов пожертвовать всем и действительно потерял на войне руки, ноги, зрение, слух и здоровье».

Это не было мимолетным настроением, которое вскоре забывается. На следующий год король присутствовал на первых послевоенных скачках в Эпсоме. Из королевской ложи он вдруг заметил, как толпа внезапно расступилась, пропустив вперед большую группу с трудом передвигавшихся инвалидов в больничных пижамах. «Ради нас они заплатили высокую цену, – махнув рукой в сторону инвалидов, произнес он хриплым голосом. – Если бы не они, сегодня не было бы и скачек…»

ЧАСТЬ СЕДЬМАЯ
БЕСПОКОЙНОЕ ДЕСЯТИЛЕТИЕ

Меняющаяся монархия. – Своеобразный мир. – Ирландское урегулирование. – Деньги. – Награды на продажу. – Переворот на Даунинг-стрит, 10. – Мой дорогой Гораций.

За две недели до прекращения огня Асквит в разговоре с королем заметил, что война нанесла по монархам сильный удар, какого никто из них еще четыре года назад не мог предвидеть: русский – убит, австрийский – в изгнании, а германский – накануне отречения. Король согласился, что для монархий настали не лучшие дни. Все правители малых германских государств осталась не у дел (подобная судьба, постигла бы и принцессу Мэй Текскую, если бы высокомерные князьки не отнеслись с пренебрежением к ее морганатическому происхождению). В ближайшее десятилетие перестанут существовать, хотя и на время, троны в Испании и Греции; монархии в Европе сохранятся только в Британии, Бельгии, Голландии, Италии, в скандинавских странах и на бесперспективных Балканах.

Даже будущее британской монархии в те годы не выглядело оптимистичным. В 1922 г., подводя итог первым двенадцати годам своего царствования, король утешался тем, что сумел выдержать столько испытаний, лишь однажды поменяв премьер-министра. «Это доказывает, – писал он, – насколько стабильна наша страна; нигде в мире больше такого нет». Тем не менее республиканские настроения, столь досаждавшие ему в годы войны, продолжали нарастать. На собрании в Альберт-Холле, организованном коммунистами в честь 3-й годовщины Союза Советских Социалистических Республик, имя короля было встречено дружным свистом. Год спустя Стамфордхэм писал премьер-министру:

«Короля с каждым днем все больше беспокоит вопрос о безработице будущей зимой…

Среди населения растет недовольство, чем вовсю пользуются агитаторы; организуются марши протеста; вмешивается полиция; возникает сопротивление; вызываются войска, волнения перерастают в восстание и, возможно, в революцию».

Противостоять подобным угрозам королю Георгу было трудно. В возрасте, близком к преклонному, с ослабленным здоровьем и врожденной застенчивостью, превращавшей в пытку каждое появление на публике, он мало годился на роль символа, а тем более – спасителя страны. Эйфория, охватившая короля и королеву в момент победы, уступила место горьким будням: слишком много людей, обнищавших и потерявших на войне близких, чувствовали себя обделенными.

Публично поблагодарив короля за проявленные им в годы войны стойкость и мужество, Асквит в то же время совершил смелый, хотя и вполне уместный поступок, процитировав стихи жившего в XVII в. поэта Джеймса Ширли:

 
Богатство и знатность – лишь тени.
Спасения нет от судьбы.
Придет роковое мгновенье
И к тем, кто на троне сидит.
 

Как потом объяснял Асквит, он лишь хотел привлечь внимание к одному двустишию из той же поэмы, в котором, по его мнению, заключался секрет спасения монархии в любые смутные времена:

 
Лишь правое дело, пойми,
Цветет, как фиалка в пыли.
 

Но достаточно ли было королю репутации безукоризненного семьянина и человека, верного долгу, чтобы справиться с растущими республиканскими настроениями? Или же для того чтобы подчеркнуть достоинства монархии, требовалось нечто другое? Сам король с презрением относился к любым попыткам завоевания популярности, называя газеты «грязными бумажонками»; не были искушены в этом искусстве и его личные секретари, привыкшие действовать в соответствии со сложившейся традицией, а не придумывать новое. Это были люди консервативного склада, давно утвердившиеся в своих привычках. Однажды Стамфордхэм, присутствуя в палате лордов во время дебатов по индийскому вопросу, услышал, как его ровесник, лорд Пармур, нечаянно назвал правительство «правительством Ее Величества». Это, признается Стамфордхэм, весьма его тронуло, «поскольку я понял, что он, как и я, мысленно постоянно возвращается в ныне всеми порицаемую Викторианскую эпоху». В определенном смысле Стамфордхэм никогда с ней и не расставался. По его мнению, принципы, которыми он руководствовался во времена правления старой королевы, вполне годились и ее внуку – и не в последнюю очередь те из них, что касались защиты королевских прерогатив от атак парламентской демократии.

Вообще любой королевский двор – такой институт, который по самой природе всегда сопротивляется всяческим изменениям. Лорд Эшер, которому была поручена публикация девичьих дневников королевы Виктории, обнародовал такую запись от 1838 г.:

«Леди Литтлтон попросила разрешения надеть очки, чтобы поработать, и лорд М. сказал, что такая просьба означает, что она хорошо знает этикет, потому что, как он сказал, раньше никому не дозволялось бывать при дворе в очках или пользоваться пенсне; господину Бурке, когда его впервые представили двору, было велено снять очки; и еще лорд М. сказал, что он совершенно точно помнит, что при дворе никому (из мужчин) не разрешалось носить перчатки».

В примечании Эшер добавляет: «Эти правила никогда не отменялись и все еще остаются в силе». В 1912 г., то есть когда это все было написано, король Георг V царствовал уже два года.

И в мирное, и в военное время двор продолжал следовать освященным временем традициям, как, впрочем, и любое закрытое общество, вроде частной школы, монашеского ордена или пехотного полка. К подобным традициям относилась, например, излишняя осторожность; так, однажды в Виндзоре сэр Филипп Ханлок, капитан королевской яхты, сообщил коллегам: «На лугу сидит черный дрозд, только, ради Бога, не ссылайтесь на меня!»

Каждое королевское высказывание обязательно составлялось в определенных выражениях, причем ясность совершенно не требовалась. Если необходимо было назначить государственных советников, король делал это «исходя из Нашей особой милости, определенных знаний и искренних побуждений». Во время поездок короля по стране к членам муниципальных советов следовало обращаться с пространными и пустыми речами, суть которых прекрасно передана в известной пародии Артура Бенсона: «Этот город больше, чем я ожидал увидеть, и более значительный, чем я думал. Пожалуй, это настолько процветающее место, что, когда в будущем я услышу слово „прогресс“, то сразу вспомню о Дьюсбери[94]94
  Небольшой город в Англии.


[Закрыть]».

Королевский словарь изобиловал такими проникновенными фразами, как «весьма удовлетворен», «потрясен» и «до глубины души тронут», а для объявления о предстоящем королевском бракосочетании существовал специальный лексикон. Журналист, поинтересовавшийся, верны ли слухи о помолвке принцессы Маргарет Коннаутской с кронпринцем Швеции, тут же получил отповедь: «Молодой человек, я должен с сожалением сообщить, что Вы не знаете самых элементарных вещей. Члены королевской семьи не могут быть помолвлены – они обручаются. В подобной манере говорят о случке слонов или копуляции мышей».

Впрочем, и в Букингемском дворце один из личных секретарей обладал более широкими взглядами на прессу и ее предназначение. В 1917 г. Клайв Уиграм писал другу:

«Думаю, в прошлом существовала тенденция презирать и игнорировать – если не оскорблять – прессу, которая в XX в. является мощным оружием. Я усердно работал над тем, чтобы сделать Их Величествам хорошую прессу, и надеюсь, ты заметил, что действия короля в последнее время лучше освещаются в газетах».

Видимо, Уиграм был скрытым радикалом. Уклоняющихся от военной службы по политическим или религиозным убеждениям он называл «настоящими трусами», профсоюзных лидеров военного времени клеймил как «изменников и предателей» и выражал надежду, что политики и гражданское население не будут «чересчур чувствительны в отношении потерь». Тем не менее он понимал, что усмирить республиканизм можно, лишь представив общественности полную и точную картину того, как работает монархия. «Его Величество должен избавиться от излишней скромности», – говорил он Хейгу. Чтобы выстроить успешное сотрудничество с газетами, полагал он, необходимо завести «хорошо оплачиваемого представителя по связям с прессой, с кабинетом в Букингемском дворце, и немедленно выделить значительные суммы на пропагандистские нужды». Должность оплачиваемого пресс-секретаря в 1918 г. действительно была введена, однако в 1931 г. ее упразднили, передав соответствующие функции помощнику личного секретаря, и восстановили лишь в 1944 г.

Из-за подобной недальновидности, утверждал Уиграм, некоторые впечатляющие жесты короля так и остались не замеченными публикой. Он считал трагедией то, что пожертвованные в военное время Казначейству 100 тыс. фунтов не были использованы на благо трудящихся, и сожалел о достаточно прохладном отношении общества к предложению короля выздоравливающим офицерам пользоваться садами Букингемского дворца. В будущем, писал он, королю необходимо совершить ряд поездок в промышленные районы и широко осветить эти события в прессе, а также установить более тесные связи с лейбористской партией. Еще более цинично звучало его предложение чаще приглашать во дворец священников: «Проповедники могут лучше других пропагандировать преданность трону».

Проницательный Уиграм правильно разглядел родственную душу в архиепископе Ланге, одном из ближайших друзей короля. В январе 1919 г. он писал ему:

«Я решительно утверждаю, что все прежние функции двора и государства необходимо пересмотреть, дабы привлечь к их исполнению более широкие слои общества. Люди, принадлежащие к различным классам, должны иметь возможность приходить в Букингемский дворец и в его сад. Мне бы хотелось устраивать приемы в стиле Белого дома, куда должны иметь право доступа учителя, государственные служащие и прочие люди. Я даже готов зайти так далеко, чтобы запретить при дворе шлейфы и плюмажи.

Мы должны смотреть в будущее, и вполне возможно, что следующее правительство будет лейбористским. При дворе не место всяким ничтожествам – каждый должен уметь справляться со своими обязанностями. То, что сейчас для должностных лиц двора не существует предельного возраста, просто нелепо. Многим из тех, кому сейчас за семьдесят, здесь нечего делать. Организация и стиль работы некоторых департаментов никуда не годятся, они сохранились от довикторианской эпохи…

Оппозицию реформам составляют дворцовые троглодиты, которые содрогаются при мысли о любых изменениях и считают любое обновление нынешних функций двора покушением на достоинство и статус суверена. Это твердые орешки, поскольку за долгие годы службы они приобрели немалое влияние. Мы выступаем против них, так как для выживания монархии необходимо, чтобы эти барьеры были разрушены».

Путь монархиста-реформатора чрезвычайно сложен. Если изменения недостаточны, монархия становится жертвой республиканизма; если же их слишком много, монархия превращается в наследственную республику – примитивный конституционный организм, лишенный романтики и благоговения. Именно эту перспективу имел в виду Понсонби, когда в 1919 г. говорил принцу Уэльскому: «Думаю, существует определенный риск в том, что Вы сделали себя слишком доступным… Монархия всегда должна сохранять элемент таинственности. Принцу не следует слишком часто показываться на публике. Монархии необходимо оставаться на пьедестале».

Шестьдесят лет спустя смелые предложения Уиграма выглядят вполне банальными, однако в 1920-е гг. мысль о том, чтобы представляемые двору юные леди появлялись там без шлейфа на платье и без перьев в волосах, казалась почти революционной. На самом деле эти украшения дожили до 1939 г., как и многое другое из викторианского наследства. При дворе короля Георга V лорд М. чувствовал бы себя вполне комфортно.