Текст книги "Король Георг V"

Автор книги: Кеннет Роуз

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 41 страниц)

Весьма ограниченное влияние, оказываемое на своих детей принцем Франциском Текским, отражало тот своеобразный статус, который он имел в приютившей его стране: его считали даже не иностранцем, а скорее, лицом без гражданства. То обстоятельство, что он был лишен права наследования в родном Вюртемберге и расстался с военной карьерой в австрийской армии, способствовало развитию у принцессы Мэй романтической привязанности к Вене и отвращения к чопорным маленьким дворам Германии. Периодически повторявшиеся бесплодные попытки принца занять более высокое место в королевской табели о рангах и, несмотря на морганатический брак отца, быть признанным ebenburtig, оборачивались всегда унынием и раздражением. В 1871 г. ему все же удалось убедить своего кузена короля Вюртембергского присвоить ему титул герцога Текского, однако королева Виктория упорно противилась этому, не желая именовать его Королевским Высочеством.

Возможно, герцог Текский не так тяжело переживал бы из-за своего положения, если бы нашел более достойное применение своим силам, нежели уход за садом и перестановка мебели в будуаре его жены. Во время Египетской кампании 1882 г. он некоторое время служил в штабе лорда Вулсли, однако плохое зрение и склонность к меланхолии помешали его военной карьере. Тем не менее почетный полковник добровольцев почтовой службы все же был повышен в звании до армейского полковника. Но даже после этого он не получил полного удовлетворения. Когда герцог впервые появился в новой форме, принц Уэльский с жалостью заметил: «У Франциска не те пуговицы».

Королева же только улыбнулась, когда Дизраэли предложил, чтобы Текские представляли ее в Ирландии в качестве вице-короля и вице-королевы. В данном случае основным препятствием был чересчур благодушный характер Марии Аделаиды, к тому же у нее отсутствовали такие истинно королевские качества, как осмотрительность и пунктуальность. В любом случае ни она, ни ее муж не имели необходимых средств, чтобы вести в Дублинском замке образ жизни, соответствующий званию проконсула. По той же причине позднее было отвергнуто и предложение сделать герцога правителем Болгарии. Этот аргумент, однако, не убедил лорда Розберри, который с сарказмом заметил: «Что ж, тогда давайте возведем на болгарский трон Вандербильта!»

Следует сказать, что своими финансовыми трудностями, действительно омрачившими юность принцессы Мэй, герцог и герцогиня Текские были в основном обязаны самим себе. Да, принц Франциск не имел ничего, кроме красивого профиля и изящной фигуры, но принцесса Мария Аделаида получала от парламента ежегодную субсидию в 5 тыс. фунтов и такую же сумму от своей матери. В те времена слуги обходились довольно дешево, поскольку довольствовались низкими заработками, этого вполне хватало, чтобы воспитывать детей и жить в полном достатке. Однако герцогиня Текская была весьма гостеприимна, а ее гордый и чересчур чувствительный муж поддерживал ее, опасаясь, что любая попытка сэкономить на приеме гостей может усугубить его и без того сомнительное положение. Щедрые приемы проходили не только в Кенсингтонском дворце. В 1870 г. Текские убедили королеву передать им в дополнительное пользование принадлежавший короне Уайт-Лодж, находящийся в Ричмонд-парке, что в десяти милях от Кенсингтона. В результате их и без того немалые расходы по дому увеличились вдвое.

Вскоре Текские залезли в большие долги, но даже не пытались экономить, а искали тех, кто бы им помог. Королева, считавшая, что сделала для своей расточительной кузины вполне достаточно, отказала им в помощи. Герцогиня Кембриджская, с учетом ее ограниченных возможностей, помогала им как могла. Баронесса Бердетт-Куттс внесла этих царственных друзей в длинный список нуждающихся в помощи, на которых тратила свое огромное состояние: именно она дала им взаймы 50 тыс. фунтов, даже не надеясь когда-нибудь вернуть эти деньги. Но чем больше герцогиня Текская получала, тем больше тратила. Как-то в ситуации, когда торговцы донимали ее неоплаченными счетами на общую сумму в 20 тыс. фунтов, герцогиню пригласили на открытие нового здания церкви в Кенсингтоне, на строительство которого внес щедрые пожертвования местный бакалейщик Джон Баркер. «А теперь, – заявила она развеселившейся аудитории, – я предлагаю выразить нашу признательность господину Баркеру, которому мы все стольким обязаны». Когда стало ясно, что даже самые терпеливые и благожелательные кредиторы вот-вот обратятся в суд, Текские последовали примеру многих из тех, кто, по характерному выражению их собственной дочери, проживал на Безденежной улице, – уехали за границу.

В период между 1883 и 1885 гг. принцесса Мэй вместе с родителями обреталась в своеобразной ссылке во Флоренции. Сначала они жили в гостинице, а потом на вилле, предоставленной им в пользование друзьями. При всей непрактичности Текские, однако, сумели дать дочери более достойное образование, чем Уэльские своим детям. Хорошо владея английским, французским и немецким, она стала изучать итальянский и историю искусства, брать уроки пения и рисования, увлеклась ботаникой и научилась определять полевые цветы Тосканы. Сначала, правда, принцесса Мэй не оценила в полной мере то культурное богатство, которое судьба столь щедро предоставила в ее распоряжение. «Мы находим Флоренцию довольно скучным местом, – говорила она своему старшему брату, – но, конечно, большую часть времени проводим, осматривая церкви». Флорентинские дома, добавляла она, «очень неудобно устроены и очень грязные, а от людей здесь всегда воняет чесноком». В то время ей было всего шестнадцать лет, она еще перерастет свою ограниченность.

Вернувшись в Англию весной 1885 г., семья Текских устроилась на постоянное жительство в Уайт-Лодже. Принцесса Мэй продолжила обучение с новой гувернанткой. Мадам Элен Брика, родом из французского Эльзаса, не уступала в научной любознательности Дальтону, но ее подход был более тонким и целеустремленным. Она развернула перед своей ученицей исторические перспективы, рассказала о проблемах быстро растущего индустриального общества, привила ей не слишком привычные среди королевских лодырей качества – собранность и пунктуальность. От своей матери принцесса Мэй унаследовала склонность к благотворительности, которая при этом отнюдь не ограничивалась работой в комитетах. Аккуратно, хотя и без особого энтузиазма, она с детских лет посещала в подопечных учреждениях бедных, больных и убогих; от внимательного взгляда ее голубых глаз не ускользал ни один текущий кран, ни один засоренный туалет. Постоянной обязанностью принцессы была помощь герцогине в сборе поношенной одежды, которую затем раздавали нуждавшимся. Принц Уэльский всегда щедро выделял для аукциона вещи из своего гардероба, шутливо выражая при этом надежду, что герцог Текский «на сей раз не заберет себе лучшее».

Принцесса Мэй вряд ли собиралась провести всю жизнь в школах для детей неимущих родителей и сумасшедших домах. Но когда эта привлекательная, хорошо образованная и серьезная девушка стала подумывать о замужестве, то почувствовала себя едва ли не парией. И дело было отнюдь не в финансовой несостоятельности родителей или в ее застенчивом характере – в эпоху браков по расчету все это было вполне поправимо. Проблема заключалась в ее морганатическом происхождении, из-за чего она не годилась в невесты даже принцам из самых крошечных королевских домов Европы. Ничтожными оставались и надежды на брак с каким-нибудь британцем не королевской крови. Ни ее царственная мать, ни вечно недовольный полуцарственный отец никогда не согласились бы на такой союз. Снисхождение не было бы проявлено даже к представителю какого-нибудь древнего английского или шотландского рода. Да и совсем недавний пример подобного рода был весьма обескураживающим. В 1871 г. четвертая дочь королевы, принцесса Луиза, вышла замуж за маркиза Лорна. Брак оказался несчастливым и бездетным, а наследнику герцогов Аргайлов и обладателю десятка других блестящих титулов пришлось довольствоваться в королевской семье положением «бедного родственника». Как пишет в своем блестящем биографическом труде «Королева Мария» Джеймс Поуп-Хеннесси, «принцесса Мэй, таким образом, совершенно не подходила для обоих миров: в ней было слишком много королевской крови, чтобы выйти замуж за обычного английского джентльмена, и слишком мало, чтобы стать супругой королевской особы. По крайней мере так казалось в конце 1880-х годов».

И все же эта проблема была решена одной персоной, обладавшей как властью, так и силой воли. Королева Виктория не разделяла антипатии своих кузенов и кузин с континента к людям морганатической крови. Отбросив их традиционалистские аргументы, она решила, что принцесса Мэй будет превосходной женой для одного, а потом и для другого ее внука. Вот так и получилось, что молодая женщина, не обладающая каким-либо состоянием и не имеющая безупречной родословной и, казалось бы, обреченная стать старой девой, в конце концов сделалась супругой правящего короля Великобритании. В этом смысле принцессу Мэй действительно можно сравнить с Золушкой, а королева Виктория вполне годится на роль исключительно щедрой крестной.

«Молодые люди отправились в Сандрингем, в коттедж, – писала королева своей старшей дочери Виктории, – после свадьбы, о которой я сожалею и которую считаю несчастной и печальной». Коттедж, где они провели медовый месяц, оставался их домом в течение следующих тридцати шести лет – он находился совсем недалеко от главной усадьбы Сандрингема, их связывала проходящая через парк короткая дорожка. Именно здесь восемнадцатью месяцами раньше принцесса Мэй наблюдала за агонией своего первого жениха. «Все там осталось, как было, – сообщала императрица, – его туалетный столик с часами, его расчески, щетки – в общем, все. Его кровать покрыта шелковым „Юнион Джеком“,[17]17
  Государственный флаг Великобритании.


[Закрыть] в застекленном шкафу хранятся его фотографии, одежда, безделушки и т. д.» Все это не слишком вдохновляло, да и принцесса Мэй не могла особенно радоваться тому, что ее муж, желая помочь ей справиться с переживаниями, сам выбрал для Йоркского коттеджа новые ковры, шторы и обои, а также заполнил комнаты современной мебелью из запасов друга отца сэра Бланделла Мейпла. Новобрачным приходилось также выдерживать вторжение в их «малый Трианон» обитателей большого дома: принцесса Уэльская и ее шумливые дочери всегда являлись без приглашения, иногда даже во время завтрака. Мэй страдала от этого больше, чем ее супруг. Позднее она писала ему:

«Иногда я думаю, что сразу после свадьбы мы слишком мало были одни и не имели возможности узнать друг друга так хорошо, как это было бы возможно в ином случае; и это привело к множеству небольших стычек, которых вполне можно было избежать. Как ты знаешь, мы оба ужасно чувствительны и любое мало-мальски резкое слово сразу принимаем за оскорбление, и боюсь, что ни ты, ни я не склонны легко это забывать».

Принц Георг искренне любил жену, однако высказывал свои чувства лишь на бумаге. Когда он брался за перо, в его словах появлялась истинная страсть, как, например, в этом письме, написанном в первый год супружеской жизни:

«Я знаю, что если и способен любить кого-то (кто отвечает на мою любовь) всем сердцем и душой, то лишь мою милую маленькую Мэй. Теперь ты знаешь, что я ничего не делаю наполовину, и когда я делал тебе предложение, ты мне очень нравилась, но я не очень тебя любил, но уже тогда видел в тебе ту, которую смогу сильно полюбить, если только ты ответишь на мою любовь… Я пытался понять и узнать тебя и теперь с радостью могу сказать, что действительно люблю тебя, моя милая девочка, всем сердцем и просто принадлежу тебе… Я тебя обожаю, моя милая Мэй, и больше мне нечего сказать».

Однако при всей его нежной привязанности к жене он на первых порах не смог поддержать и подбодрить ее в новых для нее обстоятельствах, а также защитить от враждебного отношения со стороны своей семьи. Хотя и добрая по натуре, принцесса Уэльская не единожды демонстрировала раздражение по отношению к своей чересчур утонченной невестке; впоследствии было замечено, что из тех памятных вещей, которыми окружала себя королева Мария – только на ее письменном столе стояло более девяносто предметов, – ничто не напоминало о ее свекрови. Принцесса Уэльская, одновременно радуясь счастью сына и горюя о том, что вынуждена делить с кем-то его любовь, едва скрывала ревность, связанную с нарушительницей ее спокойствия. Три ее дочери относились к невестке еще более нетерпимо. Завидуя способностям Мэй и ошибочно принимая присущую ей застенчивость за высокомерие, они всячески старались унизить ее достоинство. Самая язвительная из всех, принцесса Виктория как-то раз заявила гостям в Виндзоре: «Не пытайтесь разговаривать за обедом с Мэй – ведь все знают, что она нагоняет смертельную скуку». А принцесса Луиза, с презрением отзываясь о морганатическом происхождении герцогини Йоркской, высказывалась так: «Бедная Мэй! Бедняжка! С ее-то вюртембергскими руками!»

Эти первые годы брака сильно подорвали ее уверенность в себе. Страдая от недостаточной поддержки со стороны любимого, но немного замкнутого мужа, ощущая на себе злобные взгляды, которые были убедительнее любых слов, она постоянно находилась во враждебном окружении. Ее старая подруга Мейбл, графиня Эрли, после одной эмоциональной встречи с Мэй писала:

«Еще девушкой она была робкой и сдержанной, но теперь ее робость настолько усилилась, что только в моменты откровенности она бывает сама собой. Твердая броня, которой она постепенно обрастает, скрывает теплоту и нежность ее личности».

Императрица Пруссии Виктория отмечала в ее манере поведения «чрезвычайную холодность, отчужденность и даже надменность: при каждой встрече приходится заново разбивать лед отчуждения». Правда, императрица, старшая дочь королевы Виктории, никак не могла забыть того, что принцессу в свое время предпочли ее собственным дочерям, когда выбирали невесту сначала принцу Эдди, а потом принцу Георгу. Однако и те, кто был благожелательно к ней настроен, находили, что Мэй не хватает светской непринужденности. В 1894 г. сэр Генри Понсонби, просидев рядом с ней за столом три вечера подряд, сказал своей жене: «Она хорошенькая и даже, можно сказать, роскошная женщина, но безнадежно скучна». Одна придворная дама тут же добавила: «Она умная женщина и имеет много собственных идей, и если она сумеет изменить манеру поведения, то станет играть в обществе весьма положительную роль. А пока что люди говорят, что она чересчур важничает».

И лишь королева Виктория, едва ли не единственная во всей королевской семье, любила и ценила Мэй. «С каждым разом, когда Вас вижу, – говорила она Мэй, – я все больше и больше Вас люблю и уважаю. Я искренне рада, что у Джорджи есть такой партнер, который может помочь и подбодрить его в трудную минуту». Тем не менее ее пусть доброжелательные, но все же несколько нервирующие вопросы и советы навсегда наложили отпечаток на характер принцессы Мэй. В 1934 г. королева Мария была приглашена на выставку исторических костюмов, которая проводилась в Лондон-Хаус. В углу отдельно стоял манекен, на который было надето простое черное шелковое платье, некогда принадлежавшее королеве Виктории. Войдя в комнату и увидев знакомую коренастую фигуру, королева Мария вздрогнула от неожиданности и воскликнула: «Господи, откуда же они это взяли?!» В этот момент она вновь превратилась в испуганную молодую женщину, трепещущую перед величественной королевой – бабушкой мужа.

Герцог Йоркский был избавлен от подобных переживаний, однако вскоре после женитьбы ему пришлось, так сказать, вернуться за парту. Преподать двадцативосьмилетнему морскому офицеру основы конституционной формы правления должен был Дж. Р. Таннер, член совета Кембриджского колледжа Святого Иоанна. Своего необычного ученика он заставил сделать краткое изложение классической работы Уолтера Бейджхота «Английская конституция». Королева, однако, была недовольна тем, что для просвещения ее внука избраны труды столь поверхностного и безответственного комментатора. В доверительном письме к принцессе Мэй она вновь вернулась к любимой теме: «Я надеюсь, что Вы подзайметесь с Джорджи французским и немецким, поскольку вам обоим нужно говорить на них с иностранцами, в том числе со многими родственниками… Вы не должны говорить с ними по-английски, когда они сюда приезжают, как делаете это сейчас».

Этот недостаток, который герцог так и не смог преодолеть, помогает объяснить его редкую для моряка нелюбовь к путешествиям за границу. В 1894 г., сопровождая своего отца в Россию на похороны царя Александра III, он писал жене из Санкт-Петербурга: «Я действительно считаю, что обязательно заболею, если мне придется надолго с тобой расстаться». Один из придворных иначе объясняет, почему Георг так рвался домой: «Я думаю, герцогу Йоркскому здесь просто скучно, и он очень тоскует по охоте». Принц Георг редко пренебрегал своими монаршими обязанностями, однако в те безмятежные годы главными центрами притяжения для него были семья и спорт.

На самом деле от него не так уж часто требовалось появляться на публике, через сто лет члены королевской семьи взяли на себя намного большие обязанности. В течение сорока лет, проведенных королевой почти в полной изоляции, принц и принцесса Уэльские исполняли практически все церемониальные и светские обязанности монархов. В глазах всего мира, однако, суверен оставался сувереном, наследник королевы – ее элегантной заменой, а остальные – всего лишь бледным отражением царственного сияния. Это хорошо понял персидский шах во время своего визита в Англию. Будучи приглашен в Уэддсдон, в дом барона Лионеля де Ротшильда, он был весьма раздражен тем, что принц Уэльский не явился туда лично, а прислал взамен сына. Надувшись, Наср эд-Дин ретировался в спальню, откуда его удалось извлечь только при появлении приглашенного хозяевами артиста-фокусника.

Хотя обязанности герцога, связанные с необходимостью представлять монархию, едва ли можно было назвать изнурительными, он всячески сопротивлялся любым попыткам их расширить. В апреле 1896 г. лорд Солсбери, премьер-министр и почетный ректор Оксфорда, пригласил его совершить официальный визит в университет. Из Кобурга, где Георг присутствовал на свадьбе родственников, он написал лорду письмо, прося перенести визит на следующий год, поскольку «после месячного отсутствия в Англии у меня будет много дел, заранее намеченных». Дневниковые записи герцога за это лето свидетельствуют, однако, что дел у него было совсем немного. В июне он вместе с отцом и дядей, герцогом Коннаутским, голосовал в палате лордов за закон, разрешающий жениться на сестре умершей жены. Возмущение епископов подобным вмешательством в брачные дела королевской семьи было позднее компенсировано присутствием герцога на похоронах архиепископа Кентерберийского Эдварда Бенсона. Между этими двумя событиями герцог Йоркский присутствовал на скачках в Дерби, где победила принадлежавшая его отцу лошадь по кличке Персиммон;[18]18
  Хурма (англ.).


[Закрыть] посетил свадьбу своей сестры Мод, вышедшей замуж за датского принца Карла; а в Мальборо-Хаус наблюдал за работой новейшего изобретения под названием «синематоскоп». Тут открылся охотничий сезон, и герцог смог окончательно сбросить с себя бремя светских обязанностей.

В сущности, он был сельским жителем. Герцог Кембриджский, наблюдая за тем, как его племянник и крестник открывает новый пешеходный мостик и шлюз в Ричмонде, восхищался его выправкой, четкой дикцией и технической хваткой, но вместе с тем беспокоился из-за того, что будущий наследник трона «терпеть не может Лондон и ненавидит светское общество». Одним из преимуществ Йоркского коттеджа, с точки зрения владельца, являлось то обстоятельство, что его комнаты были слишком малы для каких-либо приемов. И хотя к этому объяснению нельзя было прибегнуть, когда герцог занимал просторные апартаменты Йорк-Хаус или Сент-Джеймсского дворца, он и в Лондоне принимал гостей так же неохотно, как и в деревне. Тем не менее, когда герцог и герцогиня Йоркские все же устраивали приемы, они проводили их в соответствии с хлебосольными традициями того времени. В Йорк-Хаус, который, как и коттедж в Сандрингеме, герцог обставил, не посоветовавшись с женой, первый званый обед состоялся 4 марта 1894 г. Гостей, среди которых были только члены королевской семьи, угощали устрицами, бульоном и густым супом, камбалой и палтусом, закусками по рецептам французской кухни, бараниной, цыплятами, куропатками, спаржей, суфле, абрикосовым пирогом и мороженым. Через несколько дней состоялся более официальный прием – в честь нового премьер-министра лорда Розбери, на котором также присутствовал его предшественник – господин Гладстон.

Герцог Йоркский в это время делал в политике лишь первые шаги. Возможно, ради того, чтобы замаскировать собственную неуверенность, он выражал свои мысли весьма четко и громогласно, что вошло у него в привычку, сохранившуюся до конца жизни. После обеда в Виндзоре одна из придворных дам записала в дневнике: «Герцог Йоркский, не выбирая слов, громко и оскорбительно отзывался о германском императоре, однако королева молчала». Полвека спустя королева Мария вспоминала об этой привычке покойного мужа: «Он никогда не любил ходить вокруг да около». Произнося эти слова, она делала пальцами кругообразное движение.

Столь же независимо он повел себя после рождения первенца – это произошло в Уайт-Лодже, в Ричмонд-парке, 23 июня 1894 г. Три дня спустя королева взялась за перо, обращаясь с уже привычной просьбой назвать ее первого правнука Альбертом. И в очередной раз была разочарована. В длинном письме к ней, полном благоговения и признательности, герцог соглашался лишь на то, чтобы одним из имен новорожденного было Альберт. Тем не менее назвать ребенка Альбертом он отказывался, объясняя это так: «Задолго до рождения нашего милого младенца мы с Мэй решили, что, если это будет мальчик, назовем его Эдуардом – в честь нашего дорогого Эдди. Это желание идет от самого сердца, дражайшая бабушка, поскольку имя Эдуард для нас свято».

Королеве оставалось лишь согласиться с таким решением, хотя она все же не преминула преподать внуку урок логики: «Конечно, если вы хотите, чтобы первым было имя Эдуард, я возражать не стану, хотя замечу, что по вашему письму получается, будто Эдди звали Эдуардом, тогда как на самом деле его имя было Альберт Виктор».

Маленького принца крестили как Эдуарда Альберта Кристиана Георга Эндрю Патрика Дейвида. В семье его называли Дейвидом – по имени святого покровителя Уэльса. Когда 14 декабря 1895 г., в тридцать четвертую годовщину со дня смерти принца-консорта, в Сандрингеме родился их второй сын, Йорки смогли, наконец, удовлетворить пожелание бабушки. При крещении он получил имя Альберт Фредерик Артур Георг, а в семье его называли, как и прадеда, Берти. Впоследствии у герцога и герцогини Йоркских родилось в Сандрингеме еще четверо детей: принцесса Мария (1897), принц Генрих (1900), принц Георг (1902) и принц Джон (1905). Некоторые из них в годы юности доставят отцу немало огорчений, хотя и будут испытывать страх перед ним как весьма суровым родителем, но пока что в этой семье все тихо и спокойно. По вечерам герцог Йоркский, прежде похваставшись перед женой той ловкостью, с какой купал чересчур резвое дитя, усаживался читать ей мемуары Гревилла.

Единственное, что несколько омрачало семейную гармонию – поведение одного из членов рода Текских. Все трое братьев принцессы Мэй служили в британской армии, двое даже получили орден «За безупречную службу». Старший из них принц Адольф, известный под именем Долли, и самый младший принц Александр, известный как Элджи, были такими же надежными и здравомыслящими людьми, что и их сестра; средний же брат принц Франциск, известный как Фрэнк, отличался другими качествами. От матери, герцогини Текской, он унаследовал как расточительность, так и чрезвычайно оптимистический склад ума. Когда его полк стоял в Дублине, он ухитрился наделать долгов на 1000 фунтов стерлингов, с которыми попытался разделаться одним решительным ударом. 27 июня 1895 г. на скачках в Каррике разыгрывался кубок для двухлеток – они должны были состязаться на дистанции в пять фарлонгов.[19]19
  Приблизительно километр (один фарлонг равен 201,17 м).


[Закрыть] Из четырех участников жеребец по кличке Молния считался фаворитом, потому ставки на него принимались из расчета десять к одному. Иначе говоря, чтобы выиграть тысячу фунтов, следовало поставить десять. И хотя у принца Франциска не было ни гроша, он тем не менее сделал именно такую ставку. Увы, Молния проиграла скачки неизвестному жеребцу по кличке Гордость Уинкфилда. Поставивший на него Фрэнк оказался должен уже 11 тысяч фунтов. Чтобы избежать семейного позора и помочь ему выплатить долг, герцог Йоркский устроил незадачливого игрока на службу в Индию. Но Фрэнк в содеянном так и не раскаялся и по-прежнему пребывал в безмятежном состоянии духа. На следующий год он писал матери: «Меня здорово позабавило известие, что господин и госпожа Йоркские отправляются в Ньюмаркет.[20]20
  На скачки (Ньюмаркет славился своим ипподромом).


[Закрыть] Наверно, мне нужно ей написать, чтобы предостеречь эту простую душу от всех связанных со скачками бедствий – пошлю, пожалуй, в подарок на Рождество книжку, куда можно записывать ставки».

Принц Франциск до конца жизни оставался в семье что называется паршивой овцой. Рано выйдя в отставку, он целиком погрузился в беззаботную жизнь лентяя и транжиры. Он так и не женился. В 1897 г., после смерти герцогини Текской, принцесса Мэй с возмущением узнала, что брат выкрал изумруды матери и подарил их своей стареющей любовнице. Брат и сестра помирились лишь незадолго до его смерти – он умер в 1910 г. от осложнений, возникших после пустяковой хирургической операции. На его похоронах принцесса Мэй едва ли не единственный раз в жизни открыто плакала. Впоследствии она приняла меры к возвращению фамильных изумрудов.

Усилия по вызволению принца Франциска из рук дублинских букмекеров, стоившие весьма недешево, все же не смогли вызвать у герцога Йоркского отвращения к скачкам. Он присутствовал в 1897 г. на скачках в Аскоте, когда лошадь его отца по кличке Хурма взяла реванш у Гордости Уинкфилда, опередив ее на восемь корпусов в состязании на Золотой кубок. Тем не менее к этому так называемому королевскому спорту герцог никогда не испытывал столь сильной страсти, как к охоте.

Джон Гор, чьи личные воспоминания о Георге V можно считать образцом тактичности, так писал о том периоде жизни своего героя, когда он был еще герцогом Йоркским: «В последние месяцы года он превращался в сквайра, для которого деньги не имеют значения, а все деловые обязанности становятся лишь кратким отвлечением от главного занятия». Более того, в отличие от обычного сквайра герцог Йоркский лишь пользовался всеми привилегиями, которые доставляло ему большое поместье, не выполняя, в сущности, никаких связанных с этим обязанностей, поскольку всеми делами здесь заправлял его отец. Именно отец, который купил в 1862 г. Сандрингем за чрезвычайно высокую цену в 220 тыс. фунтов, перестроил усадьбу, разбил сады и раздвинул границы поместья, превратив его в одно из самых крупных охотничьих угодий; за полвека здесь было подстрелено около миллиона голов дичи. Императрица Пруссии Виктория, гостившая у брата в Сандрингеме в 1894 г., писала своей дочери: «Невозможно найти поместье, которое содержалось бы в более образцовом порядке, чем у дяди Берти: леса, поля, дороги, изгороди и стены, коттеджи, церкви и т. д. – все ухожено и находится в прекрасном состоянии». Дизраэли, который смотрел на английскую деревню глазами романтически настроенного космополита, оставил более живописное описание этих унылых норфолкских горизонтов: «Мне казалось, что я наношу визит одному из прибалтийских герцогов или принцев: бодрящий морской воздух, низкорослые, но весьма протяженные сосновые леса… и великолепие скандинавских закатов». Принц Уэльский, лишенный, пока была жива мать, даже малейшей возможности участвовать в делах государства, находил утешение в управлении Сандрингемом, который не желал делить даже со своим сыном и наследником.

В свою очередь, герцог Йоркский зарекомендовал себя весьма непритязательным постояльцем. Он вполне довольствовался собственным домом, достаточно вместительным для его семьи, и радостями охоты. Выкупив долю охотничьих угодий у отцовского соседа лорда Фаркухара, он получил в свое распоряжение уже 30 тыс. акров[21]21
  12 тыс. гектаров (акр приблизительно равен 0,4 гектара).


[Закрыть] земли и теперь мог без передышки преследовать фазанов и куропаток, вальдшнепов и уток. Кроме того, его снова и снова приглашали к себе на охоту богатейшие землевладельцы королевства.

Еще в 1881 г. в Австралии, во время увольнения с корабля на берег, Дальтон отмечал уверенность, с которой его ученик сбивал даже высоко летящих уток. Однако в последующие десять лет принц Георг не имел той регулярной практики, которая столь быстро улучшает показатели даже прирожденного стрелка. Сезон за сезоном ему только и оставалось, что вздыхать над колодами карт, которые присылал своему сыну-моряку принц Уэльский. Женитьба превратила его в деревенского джентльмена и дала возможность жить по охотничьему календарю. За исключением нескольких недель, проведенных им в 1898 г. в должности командира крейсера «Крешент»,[22]22
  «Полумесяц» (англ.).


[Закрыть] он больше не возвращался на флот. Страдая от морской болезни и от тоски по дому, принц Георг без особой печали расстался с профессиональной карьерой моряка. Позднее в редких случаях охотничьих неудач он объяснял их так: «Я ничего не подстрелил, но не забывайте, что я много лет провел на море, а там фазаны встречаются не слишком часто».

Но следует признать, что герцог Йоркский стрелял гораздо лучше многих в своей семье. Так, в декабре 1891 г. герцог Коннаутский, третий сын королевы Виктории, целясь в фазана, случайно выбил глаз своему зятю принцу Кристиану Шлезвиг-Гольштейнскому. Вызывали некоторые сомнения и охотничьи трофеи принца Уэльского, включавшие целую стаю прикормленных, почти ручных фазанов, двадцать восемь фламинго, подстреленных на берегах Нила, старого сонного быка из Чиллингемского дикого стада, убитого в тот момент, когда царственный стрелок прятался в его кормушке с сеном, и хвост индийского слона (слон, однако, сумел убежать). Его сын также не брезговал убийством почти домашних фазанов и куропаток, однако с успехом охотился и на вальдшнепов, которых подстрелить значительно труднее. Одним из самых памятных для Георга дней 1893 г. стал тот, когда он впервые в жизни одним выстрелом из нового ружья двенадцатого калибра поразил сразу двух вальдшнепов. Ружье это подарили ему на свадьбу жители близлежащей деревни Кингз-Линн; сделав из птиц чучела, принц хранил их в стеклянной витрине. Однако, стремясь избежать ненужной состязательности в количестве убитой дичи, герцог Йоркский убедил своего соседа из Холкхэма лорда Лейсестера не сообщать вечером в курительной комнате о том, сколько дичи добыло каждое ружье. Самому ему нечего было стыдиться – за те несколько лет после того, как он оставил морскую службу, герцог стал таким же признанным охотником, как лорд Райпон и Гарри Стонор, брат Джулии, его давней любви. Тем не менее он считал, что подобная традиция провоцирует зависть и насмешку и что даже самого хорошего охотника порой постигает неудача.