Текст книги "Король Георг V"

Автор книги: Кеннет Роуз

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 41 страниц)

Весьма тонкий комментарий по поводу коронации Георга V принадлежит министру в правительстве либералов Александру Мюррею, владельцу Элибанка («титул учтивости»[53]53
  Титул, не дающий права на место в палате лордов.


[Закрыть] он получил как старший сын шотландского пэра). «Король, – отмечал он, – вел себя именно так, как ожидали те, кто его знал: с пониманием важности и торжественности момента и одновременно с хладнокровием и спокойным достоинством истинного английского джентльмена».

Собственные заметки короля так же лаконичны, как записи в корабельном журнале. «Погода хмурая и облачная, – начинает он свой отчет, – дует довольно сильный холодный ветер, и иногда льет дождь, но для публики это лучше, чем страшная жара». И лишь при упоминании о старшем сыне и жене в словах короля чувствуется волнение: «Я едва не расплакался, когда милый Дейвид подошел ко мне, чтобы произнести вассальную клятву, – это так напомнило мне тот момент, когда я сам сделал то же самое для моего любимого папы; у него так хорошо все получилось».

Как и столетия назад, золотоволосый юный принц снял с себя корону, преклонил перед королем колени и произнес традиционные слова: «Я, принц Уэльский, становлюсь твоим вассалом по доброй воле и из глубочайшего поклонения; и буду я служить тебе верой и правдой, до самой смерти, против людей всякого рода. И да поможет мне Господь!»

Встав, принц коснулся королевской короны и поцеловал короля в левую щеку. Обычай ничего больше не требовал, однако суверен был еще и отцом этого юноши. Король мягко притянул сына к себе и поцеловал в правую щеку.

И король, и королева, и принц в этот день очень нервничали. Вот еще одна выдержка из адресованного жене длинного письма владельца Элибанка:

«Королева выглядела бледной и напряженной. Глядя на нее, можно было сказать, что это благородная дама, но не королева. Двигаясь по проходу, она разве что не съеживалась от страха и, казалось, предпочла бы пройти на свое место через какой-нибудь боковой вход: в противоположность этому ее „возвращение“ после коронации представляло собой изумительное зрелище, словно она подверглась какому-то сказочному превращению. Вместо робкого создания, вызывавшего жалость у присутствующих, перед нами предстала величественная особа, державшая себя с достоинством и спокойной уверенностью, означавшими, что она действительно чувствует себя королевой великой империи, черпая из этого знания силу и законную гордость».

Признательность короля супруге была выражена кратко, но искренне: «Дорогая Мэй выглядела прекрасно, и ее присутствие было для меня большой поддержкой, как и на протяжении последних восемнадцати лет». В качестве своеобразного жеста признательности королеве он предложил, чтобы ее старший брат, герцог Текский, впредь именовался Его Королевским Высочеством – этого титула всю жизнь тщетно добивался ее отец. Когда «Долли» Текский скромно отказался от этой чести, король предложил наградить его самого и его единственного оставшегося в живых брата, принца Александра, Большим крестом ордена Бани; эту награду они оба приняли.

Другие детали предстоящей церемонии определялись с большими осложнениями. Король снова и снова вынужден был прерывать психологическую подготовку ради таких мелочей, как длина и цвет шлейфов у принцесс или распределение наград среди иностранных гостей. Менсдорфа, большого специалиста по звездам и лентам, спрашивали, «будет ли уместно наградить одним и тем же орденом великого герцога, членов свиты и болгарского генерала или шведского адмирала».

С трудом удалось определить, где должен стоять господин Асквит. «Его собирались упрятать среди представителей колоний, – писал Мюррей, – но я затеял спор с людьми гофмаршала… В конце концов, он все-таки премьер-министр Великобритании и по установленному королем Эдуардом прецеденту должен стоять впереди герцогов». В результате Асквит получил место в самом центре. Двое других государственных мужей были, судя по всему, вполне довольны отведенной им ролью. Бальфур мирно проспал все приготовления к церемонии, а Керзон, по словам Мюррея, «вел себя так, словно эта церемония устроена в его честь: прохода ему едва хватало». Не все гости, однако, вели себя столь спокойно. Один молодой служитель в конце дня сообщал, что подобрал три нитки жемчуга, три четверти бриллиантового ожерелья, двадцать брошей, шесть или семь браслетов и около двадцати выпавших из корон шариков. Свой улов он оценивал в 20 тыс. фунтов, а таких служителей было около двухсот.

«Нелегко приходится той голове, что носит корону» – эта фраза, которую Шекспир вложил в уста Генриха IV, для его преемников приобрела буквальный смысл. Корона святого Эдуарда, надеваемая только на коронацию, весит пять фунтов и в течение долгой церемонии причиняет обладателю тяжкие страдания. «Корона причинила мне сильную боль», – писала королева Виктория после своей коронации в 1838 г. Даже имперскую корону, которая весит значительно меньше, всего три с половиной фунта, она вскоре перестала надевать на открытие парламента. Ее примеру последовал Эдуард VII и предпочел короне треугольную шляпу фельдмаршала. Однако Георг V, напротив, держался за корону как символ тех обязанностей, которым посвятил всю жизнь. И вот в 1913 г. он решил посоветоваться на этот счет с правительством. Сэр Чарлз Хобхаус высокомерно заметил: «Утреннее заседание кабинета. Король чрезвычайно озабочен тем, что должен надевать на голову во время открытия парламента… Поскольку всем нам безразлично, что он наденет, согласились на корону…» Четыре дня спустя король запишет в дневнике: «Я был в короне, чего желали многие; на открытие парламента ее не надевали более шестидесяти лет».

Корона оказалось тяжелой ношей. В 1924 г. Георг V признался лорду Линкольнширу, что из-за нее у него так сильно болит голова, что он не может выдержать и пяти минут. В 1935 г., в возрасте семидесяти лет, он спросил премьер-министра, считает ли тот необходимым и далее ему носить корону. Макдональд ответил, что не видит в этом необходимости. Случилось, однако, так, что королю больше не довелось открывать сессию парламента. В тот год церемония, которой он так страшился, была отменена в связи со смертью принцессы Виктории, а через несколько недель корону положили ему на гроб.

ЧАСТЬ ПЯТАЯ
КОНСТИТУЦИОННЫЙ МОНАРХ

Красные кожаные портфели. – Палата лордов против палаты общин. – Торжественный прием в Дели. – Ирландский гомруль. – Перевооружение флота. – Кайзер.

«Мои министры приходят и уходят, – сказал как-то король одному из друзей, – а я всегда остаюсь на месте». Бальфур, вызванный в Осборн, где при смерти лежала королева Виктория, был потрясен бесконечным потоком депеш, которые требовали ее внимания; а ведь он с 1885 г. почти беспрерывно занимал высокие посты. Ее внук в не меньшей степени был таким же пожизненным заключенным. Даже в Сандрингеме, свободный от церемониальных обязанностей, он вынужден был ежедневно проводить три или четыре часа за чтением государственных бумаг. В последний год царствования врачи предписали ему готовиться к серебряному юбилею, отправившись в короткий отпуск на море. Тем не менее сэр Сэмюэль Хор обнаружил, что король каждое утро работает с 8 ч. до 9 ч. 30 мин. и лишь после этого присоединяется за завтраком к королеве. Какая же притягательная сила заключалась в этих потрепанных красных чемоданчиках![54]54
  В Великобритании в них хранят правительственные бумаги.


[Закрыть]

В отсутствие официально оформленной и опубликованной конституции полномочия короля теоретически были неограниченными. Бейджхот заявлял: монарх вправе без согласия парламента объявить войну Франции, чтобы завоевать Бретань, и заключить мир, пожертвовав Корнуоллом; сделать всех в королевстве пэрами, а каждую деревню университетом; распустить армию и флот, уволить государственных служащих и помиловать всех преступников.

Те льстивые выражения, в которых было принято – и принято сейчас – обращаться к суверену, также своего рода дань подобным фантазиям. Уинстон Черчилль, который как министр мог быть весьма несговорчивым, сменив министерство внутренних дел на Адмиралтейство, в октябре 1911 г. писал королю:

«Те чрезвычайно любезные слова, сказанные Вашим Величеством вчера в мой адрес, навсегда будут запечатлены в моем сердце с глубоким чувством благодарности и признательности. Для меня было высокой честью находиться столь близко к Вашему Величеству во время волнующих и незабываемых событий первого года Вашего счастливого и блистательно начавшегося царствования».

Но даже этот перл кажется едва ли не грубостью в сравнении с тем, что написал один из королевских приближенных:

«Лорд Эшер смиренно свидетельствует свое уважение Вашему Величеству и с величайшим почтением умоляет решить вопрос о том, будет ли „Избранная переписка королевы Виктории“ издана в трех или четырех томах…

Виконт Эшер надеется, что Ваше Величество простит его за то, что он рискнул высказать подобные замечания…

Виконт Эшер смиренно просит разрешения пожелать Вашему Величеству счастья и процветания в Новом году…»

Профессор Гарольд Ласки позднее весьма удивится, как человек со способностями Эшера смог почти сорок лет прожить в коленопреклоненном состоянии.

Эти живописные остатки абсолютизма скрывают за собой настоящую конституционную революцию. За последние три сотни лет королевская власть превратилась в абстракцию, именуемую короной; сменяющие друг друга, правительства хотя и действуют от имени короля, однако зависят только от результатов парламентских выборов. Чарлз Мастерман, министр в кабинете Асквита, шутливо писал о резком контрасте между архитектурой здания палаты общин и ее наиболее радикальными депутатами:

«Везде глаз встречает роскошную отделку стен и те строгие линии, которые так обожали Тюдоры. Что мы видим сейчас – так это господина Кейра Нарди в обстановке времен Генриха VIII; такое прекрасное и весьма характерное противоречие придает новой демократии чрезвычайно пикантный оттенок. Здесь, в цитадели чистейшего монархизма… ожидаешь встретить королеву Елизавету, а вместо этого наталкиваешься – подумать только! – на Джона Бернса».

Бейджхот сформулировал свою мысль более лаконично: «Под монархическими одеждами скрывается республика».

Как ни парадоксально, подобная эрозия королевской власти объяснялась верой в тот постулат, что «король не может сделать ничего плохого»; можно подумать, что это своеобразная индульгенция. На самом деле смысл здесь совершенно другой: король непогрешим только потому, что его действия ему неподконтрольны; в качестве главы государства он практически не может выполнять никаких конституционных функций, за исключением тех, что ему посоветуют его министры, которые и несут за это ответственность. Король не может сделать ничего плохого, а вот его министры могут.

Становясь все более бессильным, институт монархии тем не менее остается важным инструментом правительства. Без королевского одобрения не может быть созван парламент, а его постановления не могут принять силу закона; не могут взиматься налоги; не может быть назначен ни один министр, судья, магистрат, епископ, посол или офицер вооруженных сил; недействительно ни одно награждение, помилование или повышение по государственной службе.

Таким образом, в теории суверен может просто застопорить правительственную машину, полностью отвергнув помощь министров. На практике, однако, о таких действиях он даже не помышляет, за исключением тех случаев, когда речь идет о мире и безопасности королевства.

Если, к примеру, правительство попытается увековечить свое пребывание у власти, суверен вправе вернуть из летаргии свои полномочия; угрожая уволить в отставку взбунтовавшихся министров, он может заставить их или прекратить посягательства на конституцию, или же искать поддержку у избирателей. В менее серьезных случаях суверен должен действовать с большей осторожностью, поскольку, если его непокорные советники пойдут на выборы под лозунгом «монарх против народа» и выиграют их, под вопросом уже окажется судьба самой монархии.

Итак, у конституционного монарха много обязанностей, но мало возможностей проявить инициативу. Его роль, однако, нельзя назвать донельзя скучной и бездейственной. В отношениях с министрами он может претендовать на три прерогативы: право на консультацию с ним, право одобрять и право предупреждать. Все это дает возможность решительно настроенному монарху влиять на правительственную политику, не меняя, однако, ее общего курса; сдерживать, но не препятствовать. Такое влияние наиболее эффективно в том случае, если используется не слишком часто. Постоянная напряженность в отношениях, надоедливые придирки по тому или иному поводу вызывают только вежливое пренебрежение. Честолюбивый суверен, кроме того, не должен быть менее информированным, чем его министры. Просвещенный совет Бейджхота звучал так: «Характерным преимуществом конституционного короля является его несменяемость, что дает ему возможность непрерывно получать информацию о достаточно сложных взаимоотношениях и процессах, но это всего лишь возможность, которую еще нужно реализовать. В политике нет легких путей, связанные с ней детали многочисленны, неприятны, запутанны и разнообразны. Дискутируя на равных со своими министрами, король должен работать не меньше, чем они; он должен быть таким же деловым человеком».

В этом отношении королева Виктория дала хороший пример всем последующим монархам. Ее отличало такое колоссальное трудолюбие, что временами это приводило министров в смятение. В 1846 г. сэр Роберт Пиль предупреждал Гладстона, который как раз собирался стать министром: «С королевой ведется большая переписка, письма поступают по нескольку раз на день, и все это должно быть написано мною собственноручно и тщательно исполнено; вся переписка с пэрами, членами парламента и другими влиятельными лицами также ведется мною собственноручно; кроме того, приходится по семь-восемь часов в день просиживать в палате общин, выслушивая всякую чепуху».

Почти полвека спустя крик души лорда Солсбери звучал примерно так же: «Мне вполне хватило бы двух должностей, фактически же я исполняю четыре, занимаясь делами кабинета, Форин оффис, королевы и Рандольфа Черчилля, причем нагрузка возрастает именно в указанном мною порядке».

К военным и морским делам королева проявляла особый интерес. После окончания Крымской войны во время мирных переговоров с Россией каждый проект договора и каждую депешу приходилось обсуждать с ней строчка за строчкой. Ни одно повышение по службе, ни одно новое назначение или награждение любого офицера в звании выше полковника не могло быть опубликовано без пространного письменного пояснения, написанного собственной рукой соответствующего министра. В 1881 г. она отказывалась одобрить подготовленную кабинетом Гладстона тронную речь до тех пор, пока речь не была исправлена в соответствии с ее пожеланиями. Дизраэли с его лукавой безответственностью поспешил еще больше укрепить ее решимость письмом, которое начиналось так: «Мадам и горячо любимый суверен!.. Принцип, заключающийся в том, что речь суверена – всего лишь речь министров, не известен британской конституции. Это не более чем парламентская болтовня». С тем же надменным пренебрежением к сложившимся прецедентам королева потребовала для себя право решающего голоса в вопросе о назначении духовных лиц.

Король Эдуард с таким же вниманием относился к традиционным правам монарха, однако он не обладал влиянием своей матери. Одной из причин этого было увеличение масштабов и ускорение темпов прохождения правительственных дел, что заставляло министров сопротивляться слишком активному вмешательству в политику. Другой причиной, как считалось, была неопытность короля в подобных вопросах. Долгие годы пребывая в статусе наследника трона, он был лишен каких-либо государственных обязанностей и потому не мог, взойдя на престол, претендовать на уважение со стороны министров. Бальфур пунктуально посылал ему решения кабинета, однако отказывался информировать о предшествовавших им дискуссиях. Его преемник на посту премьер-министра либерал Кэмпбелл-Баннерман вообще информировал короля с оскорбительной небрежностью.

Восхождение на трон Георга V, казалось, предвещало еще большее размывание королевских прерогатив. Можно было предположить, что, не располагая ни любезной самоуверенностью своего отца, ни политическими знаниями, новый король не сможет разговаривать на равных с министрами-радикалами. Однако в деле защиты своих прав он проявил неожиданное упорство. Еще в то время, когда он был принцем Уэльским, король Эдуард побуждал его читать правительственные бумаги и телеграммы Форин оффис, наблюдать за дебатами в обеих палатах парламента, обсуждать текущие события с политиками и государственными чиновниками. «Я не считаю себя умным, – говорил он, – но если бы я не позаимствовал хотя бы кое-что у тех умников, с которыми встречался, то наверняка был бы полным идиотом».

Современники часто недооценивали короля из-за его нервной словоохотливости, когда их монаршие уста извергали потоки не всегда точно подобранных слов. Один из губернаторов колонии рассказывает о состоявшейся в Букингемском дворце аудиенции,[55]55
  От лат. audientia – слушание.


[Закрыть] которая проходила в буквальном соответствии этому слову: «Я слушал, а король все время говорил». Однажды летом Асквит написал Черчиллю: «Как я понимаю, на следующей неделе Ваша очередь ехать в Балморал, так что хочу Вас по-дружески предупредить: ум у него довольно прямолинейный, а речь чрезвычайно плавная и многословная».

Когда Морли стал ворчать по поводу этой королевской привычки, верный Линкольншир принялся защищать монарха, проводя параллели с Ньюмаркетом: «Я указал ему на то, что всемогущий Бог старается у всех выравнять шансы и никого не отправляет в жизненную скачку с весом в 6 стоунов 10 фунтов». Здесь он несколько ошибся. Всякий, кто имел дело с королем, вскоре понимал, что, несмотря на склонность к созерцанию, он прекрасно владеет текущей обстановкой.

Непосредственное окружение короля неплохо помогало ему справляться с тяготами своего «ответственного и довольно одинокого положения». Вскоре после вступления на трон он поручил исполнять обязанности своих личных секретарей одновременно лорду Кноллису и лорду Стамфордхэму. Кноллис происходил из старинной семьи придворных, восходящей к сэру Фрэнсису Кноллису, казначею двора королевы Елизаветы I. Сам он работал у своего отца сэра Уильяма Кноллиса, когда тот был казначеем двора Эдуарда VII, в то время еще принца Уэльского. В 1870 г. он стал личным секретарем принца и оставался с ним до самой его смерти, то есть в течение сорока лет. Все дети короля Эдуарда с младенчества любили «фукса», а Георг V часто называл его «мой самый старинный друг». Кноллис обладал всеми необходимыми для личного секретаря качествами, кроме уважения к орденам и наградам, которые, правда, получал в изобилии, но предпочитал презирать. Весьма компанейский, в молодости даже подозревавшийся в распутстве, он в отличие от всегда сдержанного Стамфордхэма обладал весьма своеобразным чувством юмора. Подготавливая визит короля Эдуарда в Ментмор, к лорду Розбери, Кноллис сообщил гостеприимному хозяину: «Ему понравилось бы мозельское или шампанское. Я же лично предпочел бы и то, и другое!»

За его внешним добродушием скрывался, однако, твердый характер. Два личных секретаря, которые могли похвастаться в общей сложности семьюдесятью годами, проведенными на королевской службе, не собирались без боя уступать прерогатив своего хозяина. Немногие из министров избежали их укоряющих писем. Временами это было оправданно – например, в тех случаях, когда о намерениях правительства король узнавал из газет. Вот такого рода скорбный упрек в письме Кноллиса к Асквиту (ноябрь 1911 г.):

«Будучи уверен, что Вы никогда не стали бы относиться к нему иначе, как с крайним вниманием и учтивостью, он, однако, все еще не может удержаться от удивления из-за того, что Вы в понедельник ни словом не упомянули о билле о всеобщем избирательном праве для мужчин, хотя имели для этого прекрасную возможность… Король совершенно убежден, что он должен быть официально информирован обо всех имеющихся предложениях, а не узнавать о них через прессу».

Другие послания из Букингемского дворца по содержанию были весьма незначимы. Тому или иному министру могли выговаривать за «неправильную» шляпу или случайную фразу в какой-нибудь не слишком важной речи или письме. Все это постоянно держало правительство в боевой готовности, правда, ценой бессмысленной траты времени и сил.

Самый необычный конфликт, случившийся в начале царствования, связан с фигурой Уинстона Черчилля. К тому времени уже много лет существовал обычай, предписывавший премьер-министру или члену кабинета каждый вечер писать письмо королю, сообщая о ходе парламентских слушаний за последние двадцать четыре часа. Поскольку цель этих посланий – не столько продублировать, сколько дополнить дословную запись выступлений, публикуемую в официальном парламентском вестнике, в них, естественно, всегда отражалась личность автора, а Уинстон Черчилль был не из тех, кто скрывает свои взгляды. 10 февраля 1911 г. он направил королю отчет о проходивших в палате общин дебатах относительно мер по сокращению безработицы. Этот отчет включал в себя следующий пассаж: «Что же касается разного рода бродяг и прожигателей жизни, то их следует направлять в исправительно-трудовые колонии, дабы они в течение длительного срока исполняли там свой долг перед государством… Нельзя, однако, забывать о том, что лодыри и прожигатели жизни существуют как на вершине, так и у подножия социальной лестницы».

Кноллису тотчас же велели выразить протест премьер-министру. В своем письме он писал:

«Король считает, что взгляды г-на Черчилля, изложенные в приложении, можно отнести к крайне социалистическим. То, что он предлагает, в свое время было испробовано во Франции и закончилось полным провалом. В 1849 г. Луи Блан устроил подобные мастерские в Париже, и все мы знаем, каков был результат: они, по существу, стали предтечей уличных боев в июне того же года, когда погибли тысячи и тысячи людей.

Е.В. также считает излишним то, что в написанном Черчиллем отчете вставлена фраза о лодырях и прожигателях жизни как на верху, так и у подножия социальной лестницы».

Черчилль гневно реагировал на это проявление монаршего неудовольствия. Он отрицал, что его взгляды можно считать социалистическими, или хотя бы принять за таковые, и в почтительных выражениях, отдающих, однако, насмешкой, предлагал королю найти более покладистого корреспондента:

«После того что случилось, господин Черчилль будет в дальнейшем при написании этих писем испытывать серьезные затруднения, опасаясь, что по недосмотру или из-за усталости от его внимания ускользнут некие фразы или выражения, могущие произвести неблагоприятное впечатление на Ваше Величество. Поэтому он действительно хотел бы, чтобы Ваше Величество дало распоряжение, чтобы данная обязанность была возложена на какого-нибудь другого министра, который смог бы писать свои письма в полной уверенности в любезной и снисходительной благосклонности Вашего Величества, которое, как с глубоким сожалением полагает г-н Черчилль, он ныне утратил».

Этот дерзкий ответ вызвал у Кноллиса раздражение. «Не думаю, что тон письма достаточно выдержан, – заметил он, – и что суть дела изложена в нем правильно». По его словам, король предпочел бы, чтобы министр внутренних дел опустил свое замечание о бродягах и прожигателях жизни, тем более «совершенно очевидно, что в одном случае издержки ложатся на государство, а в другом – нет». Свое письмо Кноллис, однако, заканчивает на примирительной ноте: «Король дал мне указание добавить, что Ваши письма всегда интересны и поучительны и что ему было бы жаль лишиться их в будущем». После дальнейшего обмена посланиями, общий объем которых составил несколько тысяч слов, немного успокоившийся Черчилль согласился и далее исполнять эту свою обязанность.

Будь король хоть немного поопытнее, он, вероятно, не стал бы ругать своего министра внутренних дел за то, что тот высказал личное мнение, не совпадающее с правительственной политикой; а если бы он был поувереннее в себе, то наверняка отказался бы защищать от Черчилля светских прожигателей жизни. Получилось, однако, так, что наиболее приверженный конституции и трудолюбивый из монархов ассоциировал себя с консервативными предрассудками и аристократическими излишествами. В противоположность этому его мудрая бабушка в 1868 г. писала:

«Опасность заключается не в той власти, что могут получить низшие слои, которые с каждым днем становятся все более образованными и толковыми и которые заслуженно взбираются на самый верх благодаря собственным заслугам, труду и хорошему поведению, но в поведении высших классов и аристократии».

Ошибка короля была, однако, спровоцирована не столько суждениями Черчилля, сколько его своеобразным характером. Всего за несколько дней до этого король написал министру внутренних дел письмо, в котором благодарил за искусство, проявленное им в деле Майлиуса, но все же его по-прежнему настораживали чересчур кипучая натура Черчилля и присущий тому политический оппортунизм. «Во власти он остается едва ли не большим грубияном, чем был в оппозиции» – таков был приговор короля Эдуарда, с которым полностью соглашался его сын. Кноллису же явно изменило чувство меры, когда он стал потакать желанию хозяина сделать выговор Черчиллю; упоминание о мастерских Луи Блана вряд ли исходило от короля, поскольку тот обладал весьма скудными познаниями в истории Франции. Пустяковый в общем-то эпизод все же заставляет сомневаться в политической беспристрастности монарха и благоразумии его личных секретарей. Во время продолжительного конституционного кризиса 1910–1911 гг. королю не стоило навлекать на себя подобные подозрения.

Омрачившая первый год царствования Георга V открытая вражда между палатой лордов и палатой общин имела почти столетнюю предысторию. Палата лордов, формировавшаяся по наследственному принципу, снова и снова использовала свои права, внося поправки или даже отвергая законы, принятые палатой общин, создававшейся на выборной основе. Консервативным правительствам бояться было нечего – при проведении своей политики они всегда могли полагаться на консервативное большинство пэров. В противоположность этому либералы постоянно находились под угрозой вето; занимая правительственные посты по воле народа, они реально управляли только с согласия нескольких сотен землевладельцев-тори.

В палате лордов позиции тори еще больше укрепились в результате массового дезертирства пэров-либералов. Не в силах примириться с предлагаемым Гладстоном гомрулем для Ирландии и прочими радикальными мерами, либералы-юнионисты стали, по существу, консерваторами. В 1893 г. новый альянс подготовил провал голосования по гомрулю в палате лордов 419 голосами против 41.

Расколотая и ослабленная, либеральная партия могла лишь возмущаться подобным надругательством над парламентской демократией. На всеобщих выборах 1906 г. она, однако, вернулась к власти, получив едва ли не самое прочное большинство за всю историю палаты общин: 377 либералов, 83 ирландских националиста и 53 лейбориста. В сумме это составляло 513 голосов – против 132 консерваторов и 23 либерал-юнионистов. Посмеет ли палата лордов и дальше использовать свое консервативное большинство, бросая, таким образом, вызов столь вескому вердикту избирателей? Ответ на этот вопрос дал не кто иной, как Артур Бальфур, который не просто проиграл выборы, но и лишился места в парламенте. Этот мастер двусмысленности на сей раз высказался с абсолютной прямотой, заявив, что «великая юнионистская партия, независимо от того, находится она у власти или же в оппозиции, должна по-прежнему определять судьбы этой великой страны».

Новому правительству Кэмпбелла-Баннермана, выдвинувшему амбициозную программу социальных реформ, в борьбе с враждебно настроенной палатой лордов удалось добиться немногого. Некоторые законопроекты возвращались в палату общин выхолощенными до неузнаваемости: среди них был закон об образовании 1906 г., запрещавший финансирование из местных бюджетов религиозного образования в церковных школах. Другие же отвергались целиком, как, например, закон о лицензировании 1908 г., предлагавший ограничить число питейных заведений и дать скудную компенсацию пострадавшим владельцам. Ллойд Джордж говорил от имени всех разочарованных либералов, когда заявлял, что палата лордов, вместо того чтобы быть сторожевым псом конституции, на деле является преданным пуделем господина Бальфура: «Она приносит ему дичь. Она лает по его команде. Она кусает любого, на кого он укажет». Подобные высказывания члена кабинета министров не слишком понравились королю Эдуарду, но, как он сказал своему сыну, «из свиного уха не сошьешь шелкового кошелька».

Однако лишь в 1909 г., через год после того, как Асквит сменил Кэмпбелла-Баннермана на посту премьер-министра, конфликт между палатами перерос в настоящий кризис. Хотя бюджет, представленный Ллойд Джорджем, новым канцлером Казначейства, в основном был нацелен на получение дополнительных доходов, что позволяло повысить пенсии по старости и перевооружить флот, но он также грел душу либералам введением целой серии новых налогов на богатых. Кроме дополнительного налога в 2,5 % на основные суммы, размер доходов от которых достигает 5 тыс. фунтов, или суммы, превышающие 3 тыс. фунтов, вводились четыре отдельных налога на землю: на повышение рентной стоимости земли; на необрабатываемую землю; на аренду земли; на право разработки недр.

Консерваторы были полны решимости оспаривать эти предложения по пунктам. Лишь к ноябрю 1909 г., после 544 голосований и нескольких ночных заседаний, правительство сумело провести через палату общин закон о бюджете. После этого законопроект был направлен в палату лордов для формального одобрения – с XVII в. верхняя палата еще ни разу не отказывалась принять бюджет. На сей раз пэры с ходу его отвергли 350 голосами против 75. Нельзя сказать, что они действовали исключительно из эгоистических побуждений; радикальный по своей направленности бюджет на самом деле был достаточно умеренным.

Больше всего лордов возмутило беспрецедентное использование финансового законодательства как орудия классовой мести. Они могли также апеллировать и к высшим конституционным принципам, поскольку лорд-канцлер в нарушение общепринятого порядка включил в проект бюджета никак не связанное с ним положение об обязательной регистрации земли. Лорд Солсбери, сын консервативного премьер-министра и сам бескомпромиссный политик, во время дебатов по бюджету заявил, что подобная хитрость позволит правительству изменить любое прежнее законодательство, просто-напросто включив соответствующее положение в финансовый билль; таким образом, на практике парламент станет однопалатным.