Текст книги "Король Георг V"
Автор книги: Кеннет Роуз
Жанр:
История
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 41 страниц)
За внешней приветливостью императора скрывалось, однако, его глубокое и необъяснимое недоверие к британской внешней политике. Король, сожалея, что вынужден столь часто «бряцать оружием», говорил Менсдорфу: «Немцы подозревают, что английские шпионы прячутся повсюду. На самом деле у нас не выделяются средства на секретную службу, или по крайней мере они гораздо меньше тех, что тратит любое государство, а наши шпионы относятся к числу самых слабых и неловких в мире. А германский шпионаж великолепно организован и щедро финансируется. В Портсмуте и Саутгемптоне всегда есть некоторое число немецких шпионов. От них у нас нет защиты, поэтому боюсь, что немецкие офицеры вполне могут обследовать все наши суда».
В 1911 г., в канун своего отъезда из Портсмута, кайзер устроил настоящий скандал, выкрикивая «угрозы и проклятия в адрес Англии» в присутствии принца Людвига Баттенберга, одного из высших британских адмиралов и королевского кузена. Это был явно не просто неловкий момент, однако король постарался выдать скандал за обыкновенное семейное недоразумение. Во время неформальной беседы в Букингемском дворце император выразил недовольство своей страны французским колониальным присутствием в Марокко и заявил о намерении Германии компенсировать это другими колониальными приобретениями, где-нибудь в Африке. Спустя два месяца, когда британское правительство гневно отреагировало на поход германской канонерки в марокканский порт Агадир, император напомнил, что предупреждал короля о предполагавшейся демонстрации силы, и король ему не возразил.
Этот эпизод, поставивший Европу на грань войны, иллюстрирует всю опасность неформальных дискуссий между конституционными монархами. В той области, где император имел возможность направлять политику своей страны, его британский кузен не обладал необходимыми полномочиями. Король никогда не забывал, как в 1890 г. отец повел его на встречу с Бисмарком; она состоялась всего через три дня после того, как казавшийся бессменным канцлер был отправлен в отставку молодым и неопытным императором. Тогда Бисмарк сказал своим посетителям:
«Я всегда говорил, что пробуду на этом посту всего три года. Первый год – император еще младенец. Второй год он будет ходить на помочах. На третьем – буду его направлять, а в конце этого года он научится ходить самостоятельно. В своих расчетах я ошибся всего на год».
К третьему году своего царствования Георг V отнюдь не обладал такой самостоятельностью. Узник парламентской демократии, он не только не мог уволить своих министров, но даже разъяснить проводимую ими политику без их позволения. В поисках решения ирландской проблемы он уже превысил дозволенные пределы своей конституционной роли; международными делами пусть занимаются другие. Поэтому он не без опасений отправился в 1913 г. в Берлин на свадьбу единственной дочери императора и герцога Брауншвейгского: чисто семейное событие могло стать потенциальным источником непонимания и раздора.
Одновременное присутствие на свадьбе короля Георга и русского царя Николая II и радовало, и беспокоило кайзера. Он был рад принимать у себя своих кузенов, каждый из которых являлся первым лицом древней династии и в то же время страшился неких интриг с их стороны. Позднее король вспоминал, как Вильгельм почти по-детски ревновал к близким отношениям, существовавшим между его британским и российским родственниками, и старался не оставлять их наедине. Когда им все же удавалось провести приватную беседу, король подозревал, что «Вильгельм стоит, прижавшись ухом к замочной скважине».
Из всех монархов германский император был, пожалуй, самым большим любителем поговорить. Он даже читал проповеди команде императорской яхты «Гогенцоллерн», при этом опуская, как он тактично поведал архиепископу Кентерберийскому, «всю догматическую чепуху». От долгих лекций по международным вопросам он избавил на свадьбе дочери лишь своего кузена, но не его личного секретаря. Фриц Понсонби отмечал:
«В разговорах с королем император не затрагивал никаких деликатных политических вопросов, но, когда на офицерском завтраке он сел рядом с Бигге, кайзер наконец дал себе волю. По его словам, ему причинило сильную боль известие, что мы послали против него 100 тыс. человек, оказывая помощь французам. „Меня нисколько не волнуют эти ваши сто тысяч. Плохо то, что вы заключаете союзы с разлагающимися странами вроде Франции и полуварварскими вроде России, выступая против нас, истинных поборников прогресса и свободы…“
В целом визит прошел с большим успехом, но я сомневаюсь, была ли от него какая-то реальная польза. Настроения в обеих странах слишком сильны, чтобы такого рода визит мог что-то изменить».
В этом была самая суть вопроса. Императорские тирады отражали не только его бурный темперамент, но и недовольство народа, страхи и разногласия, не поддающиеся контролю монархов. Ни один правитель, каким бы автократическим он ни был, не смог бы избежать того, что произошло в августе 1914 г. Генезис Первой мировой войны – это не только важнейшая историческая тема, но и великая трагедия, за которой Георг V мог лишь наблюдать со стороны в качестве страдающего, беспомощного зрителя.
Она началась, как помнит весь мир, с убийства в Сараеве эрцгерцога Франца Фердинанда, наследника австрийского престола, и его морганатической жены. «Ужасное потрясение для милого старого императора», – записал король в дневнике 28 июня 1914 г. За последние годы он дважды принимал у себя австрийскую чету: один раз в Букингемском дворце, и тогда нашел гостей «очаровательными», а потом в Виндзоре, где эрцгерцог подстрелил приличное число королевских фазанов. Гибель друзей вызвала у короля искреннее чувство утраты, и, пренебрегая протоколом, он нанес неофициальный визит сочувствия в австрийское посольство. Тем не менее ни он, ни его министры пока не осознавали тяжелых последствий этой трагедии.
Вена расценила убийство как оскорбление императорской чести и одновременно кульминацию террористической кампании славянских националистов, терпеть которую больше невозможно. «Это равнозначно тому, – писал Г. А. Л. Фишер, – что принц Уэльский был бы убит в Ирландии в момент острейшей политической напряженности». Австрия была полна решимости унизить перед всей Европой своего недружественного соседа Сербию, подстрекателя преступления и покровителя славянских диссидентов. Ультиматум, объявленный Сербии 23 июля 1914 г., был таким тяжелым по условиям, что ни одно уважающее себя государство не смогло бы его принять. Тем не менее Сербия согласилась со всеми его требованиями, кроме одного, особенно вызывающего. Это проявление непокорности и ввергло мир в пучину войны.
Король, и без того глубоко переживавший провал конференции «круглого стола» по ирландскому гомрулю, первую запись в дневнике, посвященную надвигающемуся несчастью, сделал лишь 25 июля. На следующий день он отменил ежегодную поездку на скачки в Гудвуде. 28 июля Австрия объявила войну Сербии, что заставило Россию начать мобилизацию, дабы выступить против Австро-Венгрии. Это, в свою очередь, втянуло в конфликт Германию. «Телеграммы из-за рубежа приходят весь день, – записал король 30 июля. – Мы делаем все, что можем, для сохранения мира и предотвращения общеевропейской войны, но положение кажется весьма безнадежным». В ночь на 1 августа короля разбудил Асквит, чтобы получить согласие на отправку телеграммы за его подписью, призывающей российского императора к сдержанности. Это не помогло. К вечеру Россия и Германия уже находились в состоянии войны. Франция поспешила выступить в защиту своего союзника, что спровоцировало объявление ей войны Германией.
Но даже тогда Великобритания, которую связывали с Францией одни лишь чувства, возможно, могла остаться в стороне. «Следует ли нам ввязываться в войну, один Бог знает, – писал король. – Франция умоляет нас прийти ей на помощь. В данный момент общественное мнение решительно против нашего вступления в войну, но я думаю, что будет невозможно от этого удержаться, поскольку мы не можем позволить раздавить Францию». Инстинкт редко подводил короля. Ко 2 августа настроения в стране изменились, и собравшиеся возле Букингемского дворца поющие толпы радостно приветствовали королевскую семью. На следующий день градус патриотической эйфории поднялся еще выше, когда правительство заявило о своем намерении поддержать бельгийский нейтралитет, гарантированный договором от 1830 г. Фактически это было обещание примкнуть к Франции при угрозе германского вторжения. В этот вечер король и королева под громкие восторженные крики толпы трижды выходили на балкон дворца. «Сейчас все за войну и за то, чтобы помочь нашим друзьям», – с удовлетворением отмечал король.
Запись в его дневнике от 4 августа 1914 г. никак не отражает эмоций того дня:
«Жарко и ветрено, проливные дожди. Весь день работал… В 10 ч. 45 мин. провел заседание совета, чтобы объявить о войне с Германией. Это ужасная катастрофа, но здесь нет нашей вины. Возле дворца собралась огромная толпа; мы оба выходили на балкон до и после обеда. Когда люди услышали об объявлении войны, их возбуждение возросло, и мы с Мэй и Дейвидом вышли на балкон; ликование было оглушительным».
Мысли короля были в тот вечер обращены к его второму сыну, будущему Георгу VI, который служил корабельным гардемарином на корабле его величества «Коллингвуд». «Молю Бога, чтобы все скоро закончилось, – писал он, – и чтобы он защитил жизнь нашего дорогого Берти».
ЧАСТЬ ШЕСТАЯ
ВЕЛИКАЯ ВОЙНА[76]76
Так в Великобритании называют Первую мировую войну.
[Закрыть]
Династия Виндзоров. – Политика строгой экономии. – В войсках. – Все как обычно. – Фишер остается за бортом. – Хейг против Френча. – Ллойд Джордж против Асквита. – В защиту генералов. – Царю Николаю отказано в помощи. – Принцы под огнем. – Победа.
Именно преданность долгу, которая неизменно отличала короля на протяжении четырех нелегких лет мира, помогла ему с достоинством вынести и тяготы войны. Для себя он ничего не просил; все народные восторги доставались министрам, вся слава – военным. Его собственная роль, которая была достаточно незаметной, заключалась в исполнении обязанностей конституционного монарха. Он должен был все знать и вместе с тем избегать ответственности, облегчать работу правительства и в то же время отстаивать те прерогативы, которые в тяжелые годы войны могли быть навеки утрачены.
От него также требовалось призывать нацию к победе и возглавить вооруженные силы, которые вели войну от его имени. Мантию короля Георг V надевал с некоторым смятением – ведь он не был прирожденным лидером, хотя всегда старался делать все, что мог. Приветственные крики у стен Букингемского дворца были обращены скорее к символу, нежели к конкретному человеку. Олицетворяя гордость своего народа, он еще должен был завоевать его любовь. Как и отец, он обладал всеми внешними символами королевской власти: короной и скипетром, мантией и регалиями; но ему недоставало той особой теплоты, благодаря которой королю Эдуарду удавалось покорять сердца подданных. Напрасно Стамфордхэм умолял его проявить на публике ту сердечность, которая так восхищала гостей за его столом. «Мы, моряки, – отвечал король, – никогда не улыбаемся на дежурстве».
Эффект был удручающим. Раймонд Асквит, старший сын премьер-министра, писал из Франции, где служил в гренадерах: «Сегодня утром нас навестил король, такой же унылый и мрачный, как и всегда». Против такой критики король не возражал. Он предпочитал казаться занудой, нежели выглядеть «парнем, который старается привлечь к себе внимание», – высшая степень неодобрения в его лексиконе. Однажды юный принц Уэльский с энтузиазмом назвал один из поступков короля «хорошей пропагандой». Отец сделал ему выговор: «Я занимаюсь тем, что является моим долгом, а не пропагандой».
Несмотря на все эти добровольно наложенные на себя ограничения, король в конце концов завоевал популярность, причем к большому удивлению для себя. Его здравый смысл и добросердечие, до этих пор известные лишь узкому кругу близких людей, теперь стали достоянием публики. Мало кто, кроме горстки министров и других официальных лиц, знал о присущей ему высокой нравственности, в основе которой – убеждение, что человеческие ценности не должны приноситься в жертву патриотической шумихе. В годы войны, как и во время мира, он оставался верен своим принципам.
Стремление короля полюбить даже своих недругов в первую очередь распространялось на Альберта Менсдорфа. После начала военных действий между Британией и Германией тот еще восемь дней оставался на своем посту, вопреки всему надеясь, что конфликт между Австрией и Россией не станет причиной военных действий союзников России – Британии и Франции. В эти беспокойные дни Менсдорф мог рассчитывать на корректное, даже учтивое к себе отношение, но без всяких проявлений сердечности. Однако 9 августа он был приглашен в Букингемский дворец на чай. Чтобы не привлекать внимания журналистов и фотографов, он прошел через боковые ворота и обнаружил своего царственного кузена «в том дружеском и доброжелательном расположении духа, какое только возможно». Позднее он сообщал в Вену: «Король выразил надежду, что состояние войны между Англией и Австро-Венгрией все же не будет объявлено… Он сказал, что Англия вступила в войну ради нейтралитета Бельгии и защиты французских границ, а не из-за Сербии и балканского вопроса».
Эти надежды не оправдались. Мирная передышка продлилась ровно столько времени, сколько потребовалось Франции на переброску из Северной Африки войск, которым в противном случае угрожало бы нападение австро-венгерского Средиземноморского флота. 12 августа, в день, который в другие, более счастливые времена знаменовал начало ежегодной королевской охоты на куропаток в Йоркшире, Британия и Франция объявили Австрии войну. Менсдорф записал в дневнике:
«Часом позже я получил от короля Георга письмо, где говорится о нашей старой дружбе и близких отношениях, выражается надежда на то, что когда-нибудь меня „снова смогут приветствовать в Лондоне“, и т. д. Очень трогательно. Наверно, в истории еще не было прецедента, чтобы одновременно с объявлением войны монарх писал бы послу письмо, начинающееся со слов „Дорогой Альберт!“ и заканчивающееся фразой „Ваши преданные друзья и кузены Георг и Мария“».
В своей привязанности к Австрии король не был одинок. Хотя европейский пожар устроил именно составленный Австрией в преднамеренно жестких тонах ультиматум, в глазах англичан эта страна выглядела практически невиновной. Лорд Хэрвуд, йоркширский землевладелец, чей сын позднее женился на единственной дочери короля, 14 августа писал Менсдорфу:
«Печально, что наши страны вынуждены воевать, поскольку мы виним вас только в том, что вы поднесли спичку».
К Германии народ Британии не проявлял подобной снисходительности. Когда исчезла уверенность в скорой победе союзников (враг быстро продвигался к Парижу, британский экспедиционный корпус отступал), пренебрежение к ней перешло в почти истерическую ненависть ко всему немецкому. Мужчины и женщины с тевтонскими именами, несмотря на долгое проживание в стране и незапятнанную репутацию, объявлялись изменниками, арестовывались и без всякого суда подвергались тюремному заключению. Шпионов ловили во всех уголках королевства. Лорд Китченер, недавно назначенный военным министром, вынужден был на полном серьезе заверять кабинет, что сигнальные огни, мигавшие возле Сандрингема во время налета немецкой авиации, на самом деле оказались светом фар машины приходского священника, возвращавшегося домой после ужина. Считалось непатриотичным пить немецкое вино и держать таксу, но Джон Морли пренебрегал такого рода предрассудками. Когда его укорили за то, что пьет белый рейнвейн, он ответил: «Я его интернирую».
Чувство меры не подводило и короля. Его беспокоила клеветническая кампания, развязанная против двух вполне преданных должностных лиц из-за их якобы прогерманских настроений: адмирала принца Людвига Баттенберга и лорда Холдена. Принц Людвиг, принадлежавший к Гессенской династии, действительно родился немецким подданным, но в четырнадцать лет натурализовался в Британии и в качестве кадета поступил на службу в Королевский военно-морской флот. Женитьба на внучке королевы Виктории отнюдь не помешала его продвижению по службе. За полвека профессиональной деятельности он достиг вершин в своем деле, став 1-м лордом Адмиралтейства. Присущий принцу недостаток воображения, однако, компенсировался его трудолюбием и вниманием к деталям. В последние дни июля 1914 г., когда встала задача мобилизации флота, он решил ее быстро и эффективно. Но даже это не смогло защитить человека с немецким именем и заметным акцентом от публичных оскорблений. Его младший сын, будущий граф Маунтбэттен Бирманский, который тогда был морским кадетом, писал матери из Осборна:
Судьба 1-го морского лорда оказалась довольно незавидной. Два месяца злобных атак центральной прессы не прошли даром, и, как писал Асквит мисс Стэнли, «нашему бедному голубоглазому немцу придется уйти». На следующий день принц Людвиг подал в отставку, придя к болезненному выводу, что «мое происхождение в определенной степени снижает ту пользу, которую я могу приносить в Совете Адмиралтейства». До мозга костей патриот, он вынужден был погрузиться в частную жизнь, получив в утешение ничего не значащий пост члена Тайного совета. «Я глубоко ему сочувствую, – писал в дневнике король, – во всей стране нет более преданного мне человека».
Чтобы убрать лорда Холдена с поста лорд-канцлера, понадобилось еще несколько месяцев. Будучи энергичным и дальновидным военным министром, он с 1906 по 1912 г. сумел «отковать» три важнейших вида оружия: экспедиционные силы, территориальную армию и Генеральный штаб. Но все эти достижения оказались ничего не значащими по сравнению с одним случайным замечанием, брошенным однажды за ужином в 1912 г. и позднее преданным гласности гостеприимным хозяином, – о том, что Германия является его «духовной родиной». Было бесполезно объяснять, что речь идет о занятиях философией в Геттингенском университете, проходивших сорок лет назад. В разгар клеветнической кампании лорд-канцлер в один из дней получил около 2600 ругательных писем. Одолеваемый политическими и военными невзгодами, Асквит оказался не в силах защитить старого друга и в 1915 г. вывел его из реорганизованного правительства. «Я не жалуюсь, – заметил тогда Холден. – В военное время это вполне естественно».
Король высоко ценил своего несправедливо обиженного министра. В отличие от Эдуарда VII, называвшего Холдена «чертовым радикалом-юристом и немецким профессором», его не смущали ни экскурсы Холдена в гегелевскую метафизику, ни его неуклюжие манеры, которые адмирал Фишер называл «слоновьей грацией». В 1912 г., когда Холден сменил военное министерство на должность лорд-канцлера, король заметил, что он неплохо сочетал бы не только эти две должности, но и пост посла в Берлине. Повторив королевский комплимент в письме к матери, Холден счел нужным пояснить: «Это была шутка». Через три года король, который не смог защитить этого человека от, как тогда казалось, политической смерти, стремясь продемонстрировать миру, что он по-прежнему доверяет Холдену, наградил его орденом «За заслуги» – это было в пределах монарших полномочий. В конце войны, когда король проводил парад победы, в котором участвовали территориальные войска Лондона, он настоял, чтобы Холден стоял рядом с ним на трибуне.
Свое сострадание король проявлял не только к этим поверженным титанам. Он также позаботился об освобождении двух несчастных музыкантов из немецкого оркестра Готлиба – предвоенная популярность не смогла защитить их от интернирования. В те времена, когда немногие решались защищать права сознательно уклонявшихся от военной службы, король пытался предотвратить их заключение в Дартмур, самую страшную из уголовных тюрем. А когда принц Генри написал ему из Итона, прося разрешения посетить лагерь для немецких военнопленных, мальчик получил от отца строгий выговор: «Думаю, это дурной тон; я не желаю, чтобы ты туда отправлялся… Как бы ты чувствовал себя, если бы оказался пленным, а люди приходили бы и глазели на тебя, как на дикого зверя».
На методы ведения войны врагом король реагировал с гневным презрением. Потопление безоружных торговых судов вызвало у него такое замечание: «Просто отвратительно, что офицеры флота могут делать подобные вещи». А беспорядочные бомбардировки гражданских объектов цеппелинами он называл «чистой воды убийством». Вместе с тем король отвергал любые предложения отплатить немцам той же монетой. Стамфордхэм от его имени писал премьер-министру:
«Король не меньше других испытывает отвращение к поведению германцев в этой войне; тем не менее он резко возражает против любых мер возмездия; он надеется, что в конце войны мы предстанем перед всем миром как страна, которая вела себя с максимально возможной гуманностью и поступала по-джентльменски».
Для апреля 1915 г. это было весьма смелое высказывание. Точно так же король отнесся неодобрительно к приказу Адмиралтейства, согласно которому британские торговые суда, чтобы ввести в заблуждение немецкие субмарины, должны были поднимать флаг еще не вступивших в войну Соединенных Штатов. По словам короля, он предпочел бы утонуть под собственным флагом.
Возможно, в своем донкихотстве король зашел слишком далеко. Его сопротивление размыванию норм цивилизованного поведения не ограничивалось такими проблемами, как потопление торговых судов, бомбежки гражданских объектов и дурное обращение с военнопленными. Он возражал и против того, чтобы кайзер и члены его семьи оказались лишены звания почетных командиров британских полков, а их знамена орденов Подвязки были удалены из церкви Святого Георгия в Виндзоре; кроме того, король возражал против лишения противников британских орденов. Для него эти довоенные обмены званиями и лентами являлись частью истории, которую следовало оставить в покое. Королева Александра в письме к сыну лишь выразила широко распространенные чувства его подданных, когда написала: «Хотя я, как правило, не вмешиваюсь, думаю, настало время, когда я должна заговорить… Будет только справедливо, если эти ненавистные германские знамена уберут из нашей священной церкви Святого Георгия в Виндзоре».
Король неохотно подчинился, и знамена были убраны. «Иначе, – говорил он другу, – церковь возьмут штурмом». Сами по себе пустяковые, подобные инциденты причиняли ему боль – «королевский профсоюз» рушился под давлением национальных интересов. Даже Асквит посмотрел на него с подозрением, когда король объяснил ему, что его кузен, принц Альберт Шлезвиг-Гольштейнский, «на самом деле не воюет на стороне германцев», а всего лишь «возглавляет лагерь английских военнопленных», что находится неподалеку от Берлина. «Колоссальная разница!» – саркастически заметил премьер-министр в письме к Венеции Стэнли. Ллойд Джордж вел себя более грубо. Получив в январе 1915 г. вызов во дворец, он сказал своему секретарю: «Не представляю, о чем собирается мне поведать мой маленький немецкий друг».
Однако несмотря на многочисленных немецких предков, король считал себя истинным британцем. Когда Г. Дж. Уэллс заговорил о «чужестранном и скучном дворе», король возразил: «Может, я и скучный, но будь я проклят, если я чужестранец!» Привычки, взгляды, пристрастия, манера одеваться – во всем этом он нисколько не отличался от любого другого старомодного английского сельского джентльмена. Королева также могла назвать себя «англичанкой с головы до пят». За четыреста лет она была первой королевой-супругой, для которой английский язык являлся родным, хотя она и говорила с легким гортанным акцентом, которого был напрочь лишен ее супруг.
Поэтому обоих чрезвычайно огорчали слухи, ставившие под сомнение их искреннюю приверженность делу союзных государств. Сначала подобные разговоры циркулировали в довольно узком кругу: среди озлобленных и малообразованных личностей, а также среди республиканцев. Однако по мере того, как число жертв войны год от года возрастало, ширилось и число недовольных царственными супругами. Казалось, достойное поведение королевской четы, проявлявшей скромность в личной жизни и неутомимое трудолюбие в жизни общественной, уже само могло служить гарантией от подобной клеветы, однако в 1917 г. король, кажется, утратил выдержку и решился вернуть себе доверие подданных с помощью театрального жеста: он избавит королевскую семью от «немецкой крови», объявив ее династией Виндзоров.
В принципе такое решение, предложенное лордом Стамфордхэмом, было весьма удачным, поскольку восстанавливало в памяти один из самых широко известных и самых красивых силуэтов Англии за пределами столицы. И все-таки что же должна была заменить собой эта новая фамилия? У Ганноверской династии патронимом являлась фамилия Гвельф, у принца-консорта – Веттин, но ни одна из них никогда не использовалась и даже не была известна вне узкого круга специалистов по генеалогии. Лорд Розбери, с которым постоянно консультировались как с самым выдающимся историком среди премьер-министров, предупредил Стамфордхэма, что «враг, которого следует опасаться, – это насмешка». В Британии провозглашение Виндзорской династии сопровождалось новой вспышкой патриотизма. Германия, однако, проявила гораздо меньше уважения. Кайзер сразу же дал знать, что с удовольствием посетил бы новое представление хорошо известной оперы «Саксен-Кобург-Готские проказницы».[78]78
Намек на пьесу Шекспира «Виндзорские проказницы».
[Закрыть] Окончательный же приговор был вынесен баварским аристократом графом Альбрехтом фон Монтгеласом: «Подлинная королевская традиция умерла в тот день 1917 г., когда только из-за войны король Георг V сменил свою фамилию».
Провозглашение династии Виндзоров сопровождала другая, более практичная и своевременная мера. Членам королевской семьи предписывалось отказаться от всех «германских званий, титулов, санов, наград и имен». Сэр Фредерик Понсонби, призванный авторитет в подобных делах, с присущим ему юмором объяснил свой жене суть данного эдикта: «Король пришел к выводу, что нужно что-то делать с именами членов королевской семьи. Мы тут кормим бесчисленных Баттенбергов и Теков, и что же – они так навсегда и останутся принцами Баттенбергами и герцогами или принцами Текскими? Соответственно, он послал за принцем Людвигом, который сразу проявил полное понимание. Конечно, это абсурд, сказал он, что я должен быть принцем Баттенбергом, но раз уж война разразилась, я не хочу уподобиться тому Шмидту, который стал Смитом. Я получил в Англии образование и прожил в Англии всю жизнь. Я в полной мере англичанин, и если вы пожелаете, чтобы я стал сэром Людвигом Баттенбергом, – я им стану. Король объяснил, что этого не хочет, но все равно сделает его пэром».
Его светлость принц Людвиг Баттенберг послушно отказался от своего германского титула, взял себе переделанную на английский лад фамилию Маунтбэттен[79]79
Буквальный перевод с немецкого на английский фамилии Баттенберг.
[Закрыть] и получил титул маркиза Милфорда Хейвена. Его старший сын принц Георг Баттенберг получил придворный титул графа Медины, а младший сын принц Людвиг Баттенберг – лорда Людвига Маунтбэттена; этот титул он носил до 1946 г., когда стал виконтом Маунтбэттеном Бирманским, а годом позже – графом Маунтбэттеном Бирманским. Другой член семьи Баттенбергов, принц Александр, капитан гренадеров, получил титул маркиза Карисбрука. Два здравствующих брата королевы, оба старшие офицеры британской армии, приняли фамилию Кембридж, по бабушке по материнской линии, и каждый из них стал пэром. Герцог Текский получил титул маркиза Кембриджского; он просил титул герцога, но король решил сохранить звание пэра за собственными сыновьями. Его младший брат принц Александр Текский стал графом Атлоном. Король также установил точные правила, позволяющие ограничить использование такого рода титулов и званий, дабы число их обладателей не увеличивалось бесконтрольно, как в континентальных королевских семьях. Король сожалел, что вынужден расстаться со столь значительной частью прошлого, но вместе с тем он не имел никаких оснований стыдиться результатов своего труда. Карисбрук и Кембридж, Милфорд Хейвен и Атлон… Сам Шекспир не смог бы придумать более звучных или более патриотичных призывов.
Война не слишком отразилась на жизни внутри страны. Родственники оплакивали тех, кто погиб на фронте, но в остальном и дела, и развлечения шли как обычно. Когда в декабре 1915 г. генерал сэр Дуглас Хейг был назначен главнокомандующим британскими силами во Франции, он захотел узнать, кто станет его преемником на посту командующего Первой армией. Однако ему сказали, что премьер и военный министр лорд Китченер уехали из Лондона на выходные и что до понедельника ничего решено не будет. Через несколько месяцев ему приказали на период с 18 по 25 апреля отменить все отпуска военнослужащим, поскольку железные дороги будут заняты перевозками, связанными с пасхальными каникулами. «Хотелось бы знать, что будущие историки скажут о Великобритании, чьи правители в период кризиса требовали, чтобы празднующие люди получали преимущество перед солдатами, возвращающимися с театра военных действий», – заметил тогда Хейг.
Количество домашних слуг, которых тогда не имели лишь беднейшие слои общества, уменьшилось весьма незначительно. На втором месяце войны из мужской прислуги Букингемского дворца более шестидесяти человек добровольно пошли в армию, но многие все же остались. Лишь после введения в 1916 г. воинской повинности многие женщины начали заменять мужчин в военной промышленности и прочих областях деятельности, прежде предназначенных только для мужчин. Тем не менее жена Фрица Понсонби, большую часть 1915 г. проработавшая в солдатском магазине во Франции, получила от военного министерства пропуск, выписанный на «леди Понсонби и служанку».
Той же осенью лорд Берти, британский посол во Франции, приехав в Лондон в отпуск, как-то ужинал в «Карлтон-отеле»: «Я обнаружил, что ресторан набит до отказа. Никаких признаков войны, если не считать, что кое-кто из мужчин одет в хаки и несколько человек прихрамывают. Все остальное – как в безоблачные довоенные времена: платья с низким вырезом (очень низким), почти все мужчины во фраках, а большинство еще и в белых жилетах».
Но еще больше его шокировало нежелание политиков и высших чиновников показать пример сдержанности: «Во время поездки на континент менее чем на сорок восемь часов один британский министр и пять его спутников вместе с тремя слугами выпили, или по крайней мере подписали счет на 27 бутылок вина по цене от 2 до 12 франков за бутылку, 39 стаканов ликера и 19 бутылок пива. Кто из путешествующих за свой счет станет пить в вагоне кларет по 12 франков за бутылку? Это просто позор, что подобные вещи совершаются за счет общества».
