Текст книги "Король Георг V"

Автор книги: Кеннет Роуз

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 41 страниц)

Уже в конце войны, в январе 1918 г., личный секретарь Бонара Лоу, обедая в Париже вместе с чиновником из Казначейства Мейнардом Кейнсом, жаловался, что «не мог найти сухого шампанского, но бренди „Наполеон“ был великолепен». Через несколько дней в ресторане «У Максима» его «обед состоял из устриц, форели, цыплят, зеленого горошка, фруктов, кофе, кларета – красного и белого, ликера и бренди… После этого мы отправились в „Фоли Берже“». Секретариат Комитета имперской обороны отпраздновал присвоение рыцарского звания Морису Ханки ужином из восьми блюд в «Клубе армии и флота»; приглашения имитировали официальные письма и были отпечатаны на бледно-зеленой бумаге, всегда использовавшейся данным департаментом.

В противоположность этому король и королева установили суровые ограничения на свои частные и общественные развлечения. «Я не могу разделить ваши трудности, – обращаясь к войскам, говорил король, – но сердцем я каждую минуту с вами». Сохраняя основы монархии, он в то же время следил, чтобы непреодолимая пропасть не отделяла его от солдата или моряка, находящегося на действительной службе. Он раздал большую часть своего гражданского гардероба и не заказывал новой одежды, за исключением сухопутной и морской формы. Пока шла война, он редко обедал вне дома и никогда не ходил в театр. Единственное развлечение, которое он позволял себе в Лондоне, – час-два в неделю заняться своей коллекцией марок. Балморал был закрыт, сады во Фрогморе в результате энергичного труда превратились в картофельные плантации. И хотя во время коротких визитов в Сандрингем король все-таки продолжал охотиться, это можно было считать его патриотическим вкладом в кладовые страны. Генерал Сматс, южноафриканский представитель в имперском военном кабинете, в октябре 1917 г. написал королю из отеля «Савой», благодаря за связку фазанов, шесть куропаток и зайца, «которые весьма радуют в эти дни скудных рационов и контроля за распределением продовольствия».

И без того относившаяся к числу самых экономных хозяек, королева с подлинным энтузиазмом принялась искоренять любые излишества. Личный секретарь Бальфура отмечал, что придворный, направляясь на дежурство в Букингемский дворец, с ужасом констатирует разницу между его собственными достаточно роскошными столом и прислугой и тем спартанским режимом, что царит при королевском дворе. Как-то один конюший, опоздавший на завтрак из-за телефонного звонка, обнаружил, что на столе ничего не осталось, и позвонил, чтобы заказать вареное яйцо. «Даже если бы он заказал дюжину индеек, то не вызвал бы большего переполоха, – писал Понсонби. – Король обвинил его сначала в том, что он раб своего желудка, потом в антипатриотичном поведении и зашел так далеко, что даже намекнул, будто из-за его обжорства мы проиграем войну». Мясо цыплят и ягнят было удалено из королевской кухни; его заменили курами и бараниной, причем отнюдь не в изобилии. Члены королевской семьи больше не получали каждый раз за столом чистую салфетку, потому им приходилось пользоваться таким экономичным устройством, как кольцо для салфетки. В один чудесный летний день король и королева заказали чай в коттедже Аделаиды, что находится в Виндзорском парке; его подал один-единственный слуга из очень грязного чайника вместо привычного серебряного самовара.

Все гости единодушно отмечали простоту пищи, по крайней мере по сравнению с мирным временем. «Помню, это был весьма скромный обед, – отмечала миссис Фортескью, жена королевского библиотекаря. – Густой куриный суп с пряностями, палтус, креветочный соус, овощные котлеты, зеленый горошек, молодой картофель, молодые побеги спаржи, холодный заварной крем в фарфоровых чашках, десерт». Будущий премьер-министр Невилл Чемберлен зафиксировал меню, включавшее в себя «суп, кумжу, цыплят, а на сладкое какое-то отвратительное розовое желе». Даже традиционный обед на тридцать две персоны, подаваемый в Букингемском дворце по случаю ежегодного дня скачек, в 1917 г. включал в себя лишь суп, рыбу, цыплят и макароны – без мяса и вина. Это сильно контрастировало с обедом, данным в том же году президентом Французской Республики: икра, форель, седло молодого барашка, жареные куропатки и жареные фазаны, салат, мороженое-ассорти, клубника, пирожные, виноград, персики и груши.

Лишь в последний год войны британское правительство издало распоряжение об общественном питании, вводившее два рыбных дня в неделю и нормированную продажу жиров, хлеба и некоторых других продуктов. И хотя нормы в основном касались гостиниц и ресторанов, эти ограничения стали дополнительным бременем и для частных лиц, в том числе для самых богатых. Правда, это распоряжение никак не могло повлиять на строгий режим экономии, который к этому времени уже был введен в Виндзоре и Букингемском дворце, но в остальных местах нововведение вызвало сильный шок. Одна из дам, побывавшая в гостях у Асквитов, жаловалась в дневнике: «Я съела крошечного бекаса, но лучше бы их подавали как мелкую рыбу».

Один чересчур ретивый министр как-то заверил короля, что, если бы Букингемский дворец был подвергнут немцами бомбардировке, на народ это оказало бы стимулирующий эффект. На что король немедленно ответил: «Да, но вот на меня скорее гнетущий». Рискуя нарваться на примерно такой же ответ, Ллойд Джордж весной 1915 г. поднял еще одну, столь же неприятную тему. Он предложил королю подать пример народу и на время войны отказаться от употребления алкоголя. То, что при других обстоятельствах могло бы показаться дерзостью, было вызвано беспокойством канцлера, связанным с разрушительными последствиями беспробудного пьянства, которому предавались заводские рабочие, особенно те, кто оказался занят в производстве вооружений и судостроении. «Пьянство приносит в этой войне больше ущерба, – говорил Ллойд Джордж на встрече со своими земляками из Уэльса, – чем германские субмарины, вместе взятые».

Являясь человеком умеренных привычек, король все же выпивал немного вина за обедом и стакан портвейна после ужина. Тем не менее он сразу же откликнулся на этот патриотический призыв. 30 марта 1915 г. Стамфордхэм писал Ллойд Джорджу: «Если уж это так решительно рекомендуется, Его Величество готов показать пример, отказавшись от употребления алкогольных напитков как лично, так и при дворе, чтобы в дальнейшем в этом смысле не было различий между богатыми и бедными».

Частным образом король все же позволял себе немного поворчать. «Это страшно надоедает», – говорил он своему дяде герцогу Коннаутскому. Те же чувства он высказывал, правда, в более деликатных выражениях, лорду Хардинджу: «Должен признаться, что полное воздержание от алкоголя для меня неприятно».

К самоотверженности короля отнеслись не столько уважительно-восторженно, сколько грубовато-насмешливо. По какой-то нелепой случайности в «Придворном циркуляре» сразу после королевского эдикта об алкоголе следовало извещение о том, что «замок покинули граф Розбери и достопочтенный Э. Дж. Бальфур, член парламента». На следующий день, выразив в письме благодарность королю за гостеприимство, Розбери добавил: «Я никогда не забуду грустный праздник в понедельник, когда алкоголю было с явной грустью сказано последнее „прощай“, и хлынувший во вторник водный поток».

Говорили, что на Розбери, выпившего стакан непривычного для него имбирного лимонада, напала такая икота, что он не смог закончить разговор с королевой. А Этти Десборо, придворная дама, написала своей подруге:

«О Виндзорском замке после того, как там бросили пить, говорят грустные вещи. Запрет на алкоголь настроения, понятно, не поднял, и на двери винного погреба повесили траурную повязку, а Чарли Каст в первый вечер после ужина совсем пал духом; единственной, кто оставался веселым, была Марго, которая периодически делала большие глотки из пузырька с лекарством и много болтала; остальные заговаривали только затем, чтобы с ней поспорить».

Поездки короля на флот и в дислоцированные во Франции войска во многом утратили характер дружеского общения. «Трезвость – суровое испытание, – отмечал адмирал Битти. – Люди в возрасте не могут общаться без какой-нибудь выпивки… И мы прилагали отчаянные усилия развеселиться при помощи ячменного отвара!» Со своей стороны, Хейг до конца жизни не забыл полный отвращения взгляд генерала Жоффре, когда ему, приглашенному на ленч с королем в британскую ставку, предложили на выбор лимонад или имбирное пиво. Сибарит Холден оказался более удачлив. Лишившись должности лорд-канцлера, он одновременно освободился и от тех ограничений, которые накладывала на него эта должность. «Так что теперь мы наслаждаемся его сухим шампанским и весьма превосходными ликерами», – писала летом 1915 г. Беатриса Вебб.

Возможно, правда, что правила, предписывавшие воздержание от алкоголя обитателям Букингемского дворца и Виндзорского замка, были все же не такими строгими, как некоторые полагают. Во всяком случае, сидр тогда не считался алкогольным напитком. Существует также лукавое свидетельство принца Уэльского, который отмечал, что отец после ужина отлучался «по небольшим делам». Очевидно, речь идет о небольшом стаканчике портвейна. Все тот же почтительный сын также утверждал, что его мать иногда подкрепляла фруктовый салат бокалом шампанского.

И король, и королева наверняка безропотно перенесли бы все эти добровольно введенные самоограничения, если бы цель оказалась достигнута и другие последовали королевскому примеру. Их призыв, как правило, игнорировался, а иногда даже подвергался насмешкам. Король не скрывал своей догадки, что Ллойд Джордж выставил его на посмешище. А королева, которая иногда любила ввернуть жаргонное словечко, призналась сочувственно настроенной миссис Асквит: «Нас подставили».

Лишенный утешения в вине, король во всем остальном следовал раз и навсегда заведенному порядку. Из-за письменного стола, сплошь уставленного красными чемоданчиками, он вставал только затем, чтобы отправиться в очередную воодушевляющую поездку. За четыре года войны он предпринял 450 поездок в войска, 300 раз посетил госпитали и почти столько же – заводы по производству вооружения и судоверфи, собственноручно вручил 50 тыс. наград. Такую программу нелегко было осуществить даже очень крепкому мужчине, а приближавшийся к пятидесяти годам король уже несколько утратил способность быстро восстанавливать силы.

Едва ли не каждое посещение линкора заканчивалось приступом морской болезни, а сухопутной части – простудой; сами по себе не слишком обременительные, эти болезни являлись сущим наказанием для человека, постоянно находившегося на виду. Чужие страдания тяжело отражались на его нервном состоянии, воспоминания о них не отпускали его по нескольку дней; тем не менее это не мешало ему высказывать грубоватое сочувствие раненым или морально поддерживать окровавленных жертв воздушного налета. «Погода просто взбесилась, – отмечал он в дневнике, – и мир тоже». А когда ему показали как-то захваченные у немцев окопы, он записал: «Очень жалкое зрелище, но такова война».

Когда машина короля медленно двигалась вдоль рядов пехотного полка, выстроившегося по случаю его приезда на Западный фронт, один молодой офицер сравнил его с большим потертым пенни. Так, однако, было не всегда. Обычно, находясь среди сражающихся людей, король забывал о своей меланхолии и черпал силы у окружающих. «Я видел несколько сот тысяч таких людей, со всех уголков империи, – говорил он своему дяде герцогу Коннаутскому. – И искренне гордился тем, что я англичанин». Особенно он беспокоился о состоянии своих индийских частей, которые тяжело переносили суровый северный климат. «Расквартирование показалось мне совершенно неприемлемым, – писал он вице-королю. – Я поговорил об этом с лордом Китченером, и он назначил сэра Уолтера Лоренса специальным уполномоченным, который должен позаботиться о раненых индийцах». Георг был тронут, обнаружив на Западном фронте одного из членов семьи Боты, и шутливым тоном спросил его, как получилось, что бывший враг в Англо-бурской войне теперь стал другом и взялся за оружие. Молодой южноафриканец ответил с подкупающей искренностью: «Тогда вы были не правы. Теперь вы правы». Не меньше король обрадовался, встретив в британском Главном штабе двух офицеров связи, чьи фамилии напоминали о еще более давних раздорах: герцога д’Эльсингенского и принца Мюрата, потомков наполеоновских маршалов.

Проезжая по изрытым воронками прифронтовым дорогам порой до ста миль в день, король прекрасно знал, чего именно ждут от него войска. Вот как Оливер Литтлтон описывает посещение королем гвардейской дивизии незадолго до атаки вражеских позиций:

«Мы ждали и страшились боевых кличей, однако король говорил с нами на совершенно прозаические темы, тем самым продемонстрировав образец тактичности. В присутствии старшего офицера он спросил Шерарда Годмана из шотландской гвардии, какую пищу мы берем с собой в атаку. „Холодных цыплят?“ – предположил он, а когда Шерард Годман ответил: „В основном мясные консервы, сэр“, – он посмотрел с недоверием и повторил: „Холодных цыплят, я полагаю“».

Король был абсолютно уверен, что даже в бою его гвардейская пехота никогда не станет пренебрегать комфортом. Письма Литтлтона из окопов действительно свидетельствуют, что он и его товарищи-гренадеры наслаждались яйцами ржанки, паштетом из гусиной печенки, жареными вальдшнепами, холодным мясом куропатки и деликатесным сыром, хотя и не всем сразу.

Именно во время инспектирования войск во Франции 28 октября 1915 г. с королем произошло одно из самых больших злоключений в его жизни. Прибыв на машине в Эдиньоль, он взобрался на гнедую кобылу, предоставленную ему генералом Хейгом, и поскакал к одному из подразделений Королевских военно-воздушных сил. Последние две недели строевую лошадь специально готовили для этого случая. Один из старших офицеров позднее писал:

«Она весь день охотно простояла бы, прислонив голову к большому барабану, на котором играли „Боже, храни короля“. При пушечных выстрелах она даже ухом не вела; я думаю, она спокойно сидела бы в аэроплане, совершающем фигуры высшего пилотажа. Никто, однако, не предвидел, какой ужасный шум произведут 20 летчиков, пытавшихся приветствовать своего монарха. Несчастное животное резко рванулось и сбросило с себя седока».

Короля тотчас подняли с земли и отвезли в тот деревенский дом, где он провел предыдущую ночь. Он испытывал сильную боль, но был в полном сознании. Когда ему сказали, что главнокомандующий считает для него небезопасным оставаться в шато, которое могут бомбить немцы, король ответил: «Можете передать ему, чтобы убирался к черту. Никакие бомбы меня отсюда не сдвинут». Весьма характерно, что король тотчас отправил Хейгу послание, в котором выражал надежду, что с кобылой ничего не случилось, и просил не беспокоиться из-за происшедшего.

Медики, приглашенные обследовать короля, или не смогли установить серьезность его травм, или, как позднее признался один из них, чувствовали себя обязанными скрыть правду. Введенный в заблуждение их чересчур оптимистическими выводами, Хейг недооценил опасность происшедшего. Вот ранее не публиковавшиеся выдержки из его дневника за три дня, последовавших за инцидентом:

«Король хорошо провел ночь, у него обнаружились только ушибы. Всего лишь несколько ушибов, а сколько они привлекли внимания! Вчерашний бюллетень подписали пять хирургов и докторов.

Король беспокоился о своем состоянии, и вчера ему сделали рентген. Он показал, что ничего не сломано и дела у него обстоят вполне благополучно.

Его Величество говорит, что вначале ему показалось, будто у него разорван мочевой пузырь и сломан таз! Надо ли говорить, что ничего столь серьезного у него нет. Температура поднялась всего на полградуса, пульс также нормальный! Сэр Энтони Боулби ездил на поезде в Булонь и сказал мне, что Его Величество чувствует себя хорошо и прекрасно спал ночью».

Это было неоправданным легкомыслием. На самом деле король получил серьезные травмы, в том числе множественные переломы таза, и страдал от сильной боли и шока. Перед тем как отправиться в Англию на санитарном поезде он тем не менее настоял, чтобы послали за гвардии сержантом Оливером Бруксом, которого собирались наградить крестом Виктории: если бы не несчастный случай, эта церемония прошла бы публично. На обратном пути в Лондон страдания короля усилила морская болезнь; последующее выздоровление было медленным и долгим. В конце ноября король писал герцогу Коннаутскому:

«Мне сильно повезло, что я не погиб и не стал инвалидом, поскольку сломал три ребра и получил ужасные ушибы по всей спине и ногам, все мышцы у меня порваны и растянуты. Рад сообщить, что я быстро выздоравливаю и уже могу ходить по комнате с помощью палки, но с тех пор, как это случилось, прошло пять недель, а я все еще с трудом передвигаюсь и страдаю от различных болей, которые, правда, уменьшаются день ото дня. Сейчас я уже могу работать и кое с кем видеться. А в первые две недели я испытывал такую боль, как никогда в жизни».

Лорд Доусон Пенн, королевский врач, двадцать лет спустя констатировал, что образовавшиеся в местах ушибов костные уплотнения ограничивали королю свободу движений. К концу жизни он страдал от нарушения гибкости суставов и временами от боли.

У этой печальной истории есть один оптимистический момент. По постановлению медиков король был освобожден от полного воздержания от алкоголя, и ради восстановления здоровья ему было предписано «во время выздоровления ежедневно принимать легкий стимулятор».

Случившееся так обеспокоило королеву, что, когда на следующий год ее муж возобновил регулярные поездки на Западный фронт, она попросила Уиграма каждый вечер отправлять ей телеграммы с отчетом о том, как прошел день. В 1917 г. она настоятельно потребовала сопровождать короля в его поездке во Францию. «С начала войны Вы первая леди, которая обедает у меня в штаб-квартире!» – без энтузиазма заметил Хейг. Королева, привыкшая инспектировать рисовый пудинг в рабочих столовых, была довольна переменой обстановки. Она даже ухитрилась совершить осмотр местных достопримечательностей. В сопровождении старшего сына, служившего в штабе армейского корпуса, даже прошлась по полям сражений в Азенкуре и Креси. «Вероятно, принц Уэльский впервые посещает поле боя, – писала она, – с тех пор как Черный принц Эдуард принял участие в сражении». На самого владельца этого титула происшедшее произвело мало впечатления. «Величайшее историческое событие!!!» – безответственно заявил он.

После каждого публичного мероприятия король обращался к бумагам, требовавшим его внимания: иногда ему предлагалось лишь поставить подпись, но чаще – принять решение или дать свой комментарий. Этой обязанностью он никогда не пренебрегал. Как бы ни устремлялся он мысленно к коллекции марок или охотничьим ружьям, сначала всегда раскрывал красные чемоданчики.

Однако, чем больше он трудился, тем меньше ценились его усилия. Даже в мирное время кабинет иногда раздраженно реагировал на его требование соблюдать королевские прерогативы: право на консультацию, на поддержку и на предупреждение. Во время войны переутомленные министры просто приходили в ужас от королевских придирок и тех бессвязных речей, которые суверен обрушивал на своих советников.

В письменном общении король благодаря усилиям Стамфордхэма выглядел весьма внушительно, однако во время беседы он порой не мог изложить мысли стройно и совладать со своей речью. Асквит, менее терпимый, чем некоторые его коллеги, говорил Венеции Стэнли: «Я собираюсь в шесть часов вечера встретиться с королем для обычного разговора вокруг да около и обо всем понемногу». Ллойд Джордж находил, что его «гораздо больше интересуют мелкие личные детали, нежели производство сотен пушек и миллионов снарядов». Невилл Чемберлен, приглашенный на ужин в Виндзор, был выбит из колеи явным отсутствием у короля интереса к его работе в качестве генерального директора Национальной службы. «Он едва об этом упомянул, разговаривая обо всем остальном, что только приходило ему в голову: о лесах, выпивке, нормировании продовольствия, скачках и т. д.». Король нашел себе достойную пару только в лице не отличавшегося особой молчаливостью Китченера; за время долгого путешествия на «моторе» из Винчестера в Лондон, жаловался король, ему не дали вставить ни слова.

Приезжавшие в отпуск военные и дипломаты рассказывали то же самое. «Король в точности объяснил мне, как я воевал, – сообщал другу генерал Бинг. – Он не задал мне ни единого вопроса». А Роберт Брюс Локкарт, приглашенный для того, чтобы рассказать о его захватывающей миссии в Россию, после этого записал: «В основном говорил он сам, и за те сорок минут, что провел в его обществе, я не так уж много успел сказать».

Тем не менее Асквит высоко ценил суждения короля, считая их верным отражением общественного мнения. Лорд Солсбери, представитель предыдущего поколения, говорил примерно то же самое: «Я всегда чувствовал, что, зная мысли королевы, точно знаю и взгляды ее подданных, особенно среднего класса». Это, конечно, нисколько не умаляло роли конституционного монарха.

В первые недели войны король говорил премьер-министру, что страна вряд ли смирится с пенсией в пять шиллингов, которую должна получать вдова, чей муж погиб в бою. «Господин Бернард Шоу, – продолжал он, – требует один фунт в неделю и жалованье в 35 шиллингов в неделю каждому солдату». В дальнейшем суверен и писатель редко бывали единомышленниками. Не меньше беспокоила короля нехватка продуктов. По его распоряжению Стамфордхэм написал на Даунинг-стрит: «В это утро Их Величества по дороге в Дептфорд и обратно не раз видели очереди, что заставило короля и королеву почувствовать те трудности, которые испытывают на себе бедняки, тогда как богатая часть общества от этого не страдает». Несколько месяцев спустя его сочувствия удостоился и средний класс. По мнению короля, предлагаемое увеличение подоходного налога с 5 до 6 шиллингов с фунта «очень сильно ударит по людям с доходами чуть выше 500 фунтов в год и имеющим детей, которым нужно дать образование; по сравнению с мирным временем расходы на жизнь для них увеличатся вдвое».

Перед введением всеобщей воинской повинности король также предлагал правительству принять на заводы больше женщин, чтобы таким образом высвободить для военной службы значительное количество мужчин, а также ввести подушный налог на всех работников-мужчин на тех производствах, где могут работать и женщины. Однако другие аспекты женской эмансипации вызывали у него настороженность. Когда ему рассказали, что дочери Асквита и герцогиня Сазерлендская посетили армейскую ставку, он велел Стамфордхэму написать Китченеру, что король «удивлен, причем нельзя сказать, что приятно», по поводу этих «женских экскурсий».

В целом против такого разумного и ненавязчивого использования королевских прерогатив никто не мог возражать. Однако во всем остальном двор никак не мог приспособиться к требованиям времени. В феврале 1918 г. лорд Эшер писал:

«В пять я приехал в Букингемский дворец. Это было похоже на появление Рипа ван Винкля.[80]80
  Персонаж рассказа американского писателя Вашингтона Ирвинга (1783–1859), который явился в родную деревню, после того как двадцать лет проспал в сказочной пещере.


[Закрыть] Либо мир застыл в неподвижности, либо Букингемский дворец остался неизменным. Все та же рутина. Жизнь, состоящая из пустоты, – и в то же время все заняты делом. Постоянные телефонограммы о каких-то пустяках».

Эшера все же нельзя считать вполне объективным свидетелем. Еще в начале царствования, в октябре 1911 г., один из придворных отмечал, что Эшер впал в немилость. Правда, он сохранил свои должности помощника коменданта и заместителя управляющего Виндзорским замком, однако король, на которого, в отличие от его отца, почти не действовали вкрадчивые манеры Эшера, перестал использовать его в качестве близкого советника и эмиссара. Теперь Эшеру приходилось довольствоваться мелкими поручениями, которые давала ему королева: покупка на аукционе писем ее предков, сдача в переплет ее собственной корреспонденции, подбор шелка для обивки стен картинной галереи, поиски модной корзинки для угля. После отставки Кноллиса Эшер так и не смог расположить к себе осторожного Стамфордхэма и сделать их отношения доверительными. Во время войны он продолжал деловито сновать между политиками и генералами, вот только в Букингемский дворец Эшера приглашали все реже; и постепенно его всегдашняя привязанность к традициям сменилась резким неприятием.

Тем не менее в утверждениях Эшера есть доля истины. Дело было не столько в том, что король и его окружение попусту растрачивали свою энергию на мелочи придворного этикета, а в том, что они оказались неспособны оценить, что важно, а что нет. Все они с большой тревогой следили за ходом войны и бескорыстно работали на победу, но в то же время даже в годы кровавой бойни и всеобщих бедствий не допускали ни малейших отклонений от этикета мирного времени.

В сентябре 1914 г., когда германские армии откатывались назад после едва не увенчавшегося успехом броска на Париж, 1-й лорд Адмиралтейства подбодрил пятнадцатитысячную аудиторию, пообещав, что, если вражеский флот не примет сражения, то будет «выкурен, как крысы из норы». Стамфордхэм тотчас написал премьер-министру: «Его Величеству не понравился тон речи Уинстона Черчилля, в особенности его упоминание о „крысах в норе“… Король считает, что это недостойно министра кабинета».

Годом позже, в канун битвы при Лоосе, Стамфордхэм упрекнул Даунинг-стрит за то, что королю не сообщили о назначении нового настоятеля собора в Рипоне. При этом он добавлял: «Я вполне понимаю, что Вы работаете над более значительными проблемами, нежели церковные назначения. Однако я решил, что лучше все же упомянуть об этом инциденте, который наверняка случился лишь по недосмотру».

Его извиняющийся тон, однако, отнюдь не свидетельствовал о каком-то смягчении правил дворцового этикета. Летом 1917 г., когда Хейг планировал битву при Пассендейле, Уиграм мучился неразрешимой проблемой: должны ли женщины на военном заводе при посещении королевы снимать рукавицы для рукопожатия.

Манера одеваться вообще была извечной темой для дискуссий. Окленд Гедде, преемник Невилла Чемберлена на посту генерального директора Национальной службы, вместо предписанного фрака явился на присягу в Тайный совет в визитке: выбранив, его тут же нарядили во фрак, принадлежавший одному из дежурных придворных. Сам король, в тот момент пребывавший «в отчаянии» из-за известий об отстранении от престола царя Николая, в течение дня три раза вызывал к себе лорд-гофмейстера, чтобы определиться с церемонией похорон герцогини Коннаутской. В том же 1917 г. между Стамфордхэмом, Керзоном и Крюэ велась оживленная переписка по поводу того, должны ли пэры надевать мантии на открытие парламента.

Стамфордхэм был не из тех людей, кто мог бы сдержать в себе столь несвоевременное рвение. Почти сорок лет, которые он провел, стараясь удовлетворить малейшую королевскую прихоть, притупили в нем способность отличать мелочи от важнейших вещей; любое приказание он выполнял с одинаковым энтузиазмом. Будучи личным секретарем королевы Виктории, он как-то потратил полтора года на то, чтобы убедить упирающееся военное министерство присвоить звание 2-го лейтенанта господину Ладиславу Заверталю, старшине военного оркестра королевской артиллерии. Совпавшая с Англо-бурской войной кампания Стамфордхэма была столь же победоносной, но не менее изнурительной. Должно быть, им владело приятное чувство преемственности, и уже в следующую войну он обнажил перо, борясь за присвоение почетного звания Сэму Хьюзу, канадскому министру ополчения и обороны.

В отличие от Стамфордхэма сэр Фредерик Понсонби относился к почти священной теме наград со своеобразным сардоническим юмором. Вскоре после начала войны он развлекал своего друга лорда Розбери рассказом о том, как пожилой придворный – кавалер ордена Подвязки лорд Линкольншир решил выглядеть соответственно духу времени: «Во время инспектирования какого-то полка он спросил, нельзя ли прикрепить на мундир только ленточку ордена Подвязки и орденские ленточки королевского юбилея и коронации». Понсонби ответил, что по установившейся традиции кавалеры ордена Подвязки всегда носят все знаки отличия, так что надевать только орденскую ленточку нельзя. Тогда Линкольншир предложил надеть звезду и широкую орденскую ленту на свой мундир цвета хаки. Нет, терпеливо ответил Понсонби, это было бы нарушением воинского устава. Все еще не удовлетворенный ответом, Линкольншир потребовал, чтобы его запрос был передан на суд герольдмейстера ордена Подвязки. Но там он заслуженно канул в небытие.

Еще одно затруднение было вызвано привязанностью короля к своему старому наставнику канонику Дальтону, которого он назначил рыцарем-командором Королевского викторианского ордена. Но поскольку духовные лица не могут быть посвящены в рыцарское звание, его жена так и осталась госпожой Дальтон. Это обстоятельство, пишет Понсонби, породило сложнейшую проблему:

«Вопрос о том, должна ли госпожа Дальтон, жена каноника Дальтона, иметь старшинство по отношению к леди Парратт, жене сэра Уолтера Парратта, рыцаря-бакалавра,[81]81
  Низшее рыцарское звание.


[Закрыть] потряс Виндзор до основания, но так и не был официально решен, поскольку даже самые стойкие отказывались приглашать этих двух леди на ужин, дабы они там не встретились… Чтобы оценить всю ничтожность этого вопроса, необходимо погрузиться в такие глубины вульгарности, которые до сих пор мало кто измерял».

Эти нелепые пантомимы заставили Понсонби искать здравый смысл в окопах. Несмотря на 48-летний возраст, он сумел в качестве младшего офицера поступить на службу в гренадерский полк и оставался на фронте достаточно долго, потому его имя упомянуто в донесениях. Впоследствии его отозвали в Лондон на должность хранителя личных средств короля; в дальнейшем Понсонби сыграл важную роль в создании эскиза ленты вновь учрежденного Военного креста.

Пристрастное отношение короля к соблюдению формы одежды или назначению священников могло забавлять или раздражать министров, однако не вызывало никаких конституционных трений. Существовала еще одна область, где королевская активность очень портила жизнь Асквиту: «По какому-то странному обычаю все наши суверены (мне пришлось иметь дело с тремя) считают, что они несут особую ответственность за воинские назначения, а потому „по божественному праву королей“ обладают некой прерогативой. Каким-то образом надо их высмеять и поставить на место».

Еще в самом начале войны, в октябре 1914 г., король и премьер-министр вступили в конфликт при решении вопроса о преемнике принца Людвига Баттенберга на посту главы Адмиралтейства. Черчилль при поддержке Асквита хотел вернуть из отставки 74-летнего лорда Фишера и вновь назначить его 1-м морским лордом. Король, по-прежнему испытывавший отвращение к этому человеку и его методам, вместо него предлагал, по словам Асквита, «нелепые кандидатуры, вроде Хедворта Мье и сэра Генри Джексона, которых Уинстон не взял бы ни за какие деньги». Собственно говоря, это назначение целиком зависело от Черчилля, который как политический глава Адмиралтейства должен был отстаивать его в палате общин. Однако и король обладал конституционным правом если не отвергать предложения министров, то предупреждать их о неблагоприятных, с его точки зрения, последствиях. Это право он реализовывал максимально, заявляя, что чувствует себя обязанным выразить протест. «Возможно, Вашему Величеству стоило бы использовать менее сильный термин – „опасения“», – поправил его Асквит. Через несколько часов король подписал назначение, но одновременно выразил недовольство в письме к премьер-министру: