Текст книги "Король Георг V"

Автор книги: Кеннет Роуз

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 41 страниц)

Фаркухар принялся публично себя защищать. «Его положение, – было напечатано в „Таймс“, – всегда являлось сложным и деликатным, поскольку он лично собирал большие суммы, причем значительная часть из них вполне официально предназначалась на нужды коалиции». Хотя его объяснения были недостаточны, сама по себе неспособность Фаркухара отчитаться за деньги, доверенные ему Астором, необязательно должна была его дискредитировать. Ухудшившееся в начале 1920-х гг. здоровье сказалось как на его памяти, так и на деловых способностях. Линкольншир называл его «полуидиотом», Бонар Лоу – «впавшим в детство». Король же отметал любые намеки, которые возникали в отношении Фаркухара. В мае он вместе с королевой обедал на Гросвенор-сквер, а в августе навестил старого друга, как оказалось, в последний раз – всего за две недели до смерти Фаркухара, прожившего на свете семьдесят девять лет.

Завещание Фаркухара оказалось длинным, его наследство – колоссальным; в деньгах 1923 года оно было предварительно оценено в 400 тыс. фунтов. Королю он завещал две солонки, принадлежавшие Людовику XIV, а также любой понравившийся предмет из обстановки в Касл-Райзинге; королеве – комод Людовика XVI и обстановку в Уайт-Лодже. Королеве Александре предназначалась ваза цвета sang de boeuf,[109]109
  Бычьей крови (фр.).


[Закрыть] а принцессе Виктории – две перепелки из дрезденского фарфора. Память делового партнера семьи Фаркухара, герцога Файфского, который умер еще в 1912 г., была отмечена особым подарком. Вдова герцога, с 1905 г. именовавшаяся цесаревной, была хорошо обеспечена своим богатым супругом, так что ей оставили всего два или три objets d’art.[110]110
  Произведения искусства (фр.).


[Закрыть] Ее две дочери должны были получить гораздо больше. Принцессе Мод досталось бриллиантовое колье стоимостью 50 тыс. фунтов; в случае ее замужества такая же сумма предназначалась ее мужу. Другая принцесса, вышедшая замуж за Артура Коннаутского, также должна была получить бриллиантовое колье и обстановку дома № 7 на Гросвенор-сквер, а также оставшуюся часть имущества Фаркухара, не распределенного между наследниками.

Не забыты оказались и друзья более низкого ранга. Сорок восемь из них, чьи имена входили в список виднейших аристократов, должны были получить по 200 фунтов, чтобы купить на них себе памятный подарок. Среди них оказались Стамфордхэм и Уиграм, к тому же Уиграм должен был получить еще 3 тыс. фунтов. Фаркухар умер бездетным. Щедрое наследство получили его родственники и слуги.

Проинформированный Уиграмом о свалившемся на них всех богатстве, король поблагодарил помощника личного секретаря за своевременное известие – полученные средства могли покрыть издержки на лечение его жены, недавно заболевшей; однако король сомневался, что наследство Фаркухара действительно составляет 400 тыс. фунтов. Опасения короля оказались обоснованными. Состояние, сделанное на банковских операциях и спекуляциях на фондовой бирже, доходы от филантропической деятельности, проводимой от имени Ллойд Джорджа и консервативной партии (если они и в самом деле не попали в руки законных получателей), великолепно обставленные дома – все это оказалось отягощено большими долгами. Ходили слухи, что Фаркухар, который был поклонником искусства сцены, в трудные времена вкладывал значительные средства в парижские и лондонские театры. Не то из-за спекуляций, не то из-за расточительства реальная стоимость его наследства оказалась равна нулю. Ни один человек, упомянутый в его завещании, не получил ни гроша.

Но даже этим дело не кончилось. На следующий год выяснилось, что к принадлежавшему Файфу имуществу, попечителем которого Фаркухар являлся, он относился так же безответственно, как и к фондам консервативной партии, и что недостача составляет 80 тыс. фунтов. Закон, бесчувственный в такого рода вопросах, потребовал от второго попечителя, то есть от цесаревны, восполнить недостающую сумму. «Она разинула рот от удивления», – писал Линкольншир. Однако 18 июля 1924 г. принцесса частично восполнила недостачу, продав на аукционе Кристи кое-какие фамильные портреты.

Память о Фаркухаре омрачали и другие неприятные вещи. Как уже отмечалось, он не был владельцем Касл-Райзинга, а взял его в аренду у семьи Говардов. Впоследствии аренду взял на себя король, который, желая сохранить за собой только право на охоту, переуступил дом Фаркухару. Когда после его смерти Говард вновь вступил во владение домом, то обнаружил, что картина Крома, которую он не удосужился забрать с собой при отъезде, сменила место и теперь висит гораздо выше. Лишь через несколько лет картину сняли, чтобы почистить. Она оказалась копией.

ЧАСТЬ ВОСЬМАЯ
ДЕЛА СЕМЕЙНЫЕ

Мраморные залы. – Семейный круг. – Охота и развлечения.

«Есть доводы в пользу того, чтобы не содержать двор вообще, – писал Беджхот, – и есть доводы в пользу пышного двора, но нет доводов в пользу двора убогого». Король это признавал, как бы ему ни хотелось мирно жить с семьей в деревне. Введенный в военные годы режим экономии не мог измениться в одно мгновение. 11 ноября 1918 г. в Букингемском дворце символически распечатали двери винного погреба. В течение последующих трех или четырех лет постоянное снижение стоимости жизни, дополнительный доход от герцогства Ланкастерского и определенная экономия на хозяйственных расходах позволили королю в основном восстановить довоенное великолепие, прежнее гостеприимство и тот придворный этикет, которых требовала его роль монарха. В отличие от своего отца он не был своего рода импресарио, хотя ситуацию обычно чувствовал. Результат зачастую получался куда более запоминающимся, чем мог предположить король.

Иногда казалось, что в Лондоне снова наступил век Марии Антуанетты; в 1921 г., перед государственным визитом короля и королевы Бельгии, во дворец был вызван учитель танцев, чтобы разучить кадриль с герцогами Нортумберлендским и Аберкорном. Плюмажи и шлейфы, которые Уиграм считал препятствиями на пути прогресса, вновь появились на вечерних дворцовых приемах. Леди более зрелого возраста усиливали воздействие своей красоты с помощью целых созвездий бриллиантов; тем не менее ни одна из них не могла в этом отношении затмить королеву с ее украшенной золотом и серебром восьмифутовой цепочкой. Короля природа одарила менее щедро, однако его подкрепленное мастерством закройщика сдержанное достоинство вполне соответствовало сложившимся представлениям о том величии, какого требует монархия.

Подобные шедевры драматургического искусства время от времени оживлялись некоторыми причудливыми инцидентами и даже проявлениями эгалитаризма. Однажды лорд-гофмейстер так и не смог произнести имя молодой леди, которую следовало представить двору: она так нервничала, что попросту сжевала карточку со своим именем. В другой раз посол Соединенных Штатов дал знать, что не станет подрывать свою репутацию независимого человека, надев предписанные этикетом черные, до колен, панталоны. Принц Уэльский, более терпимый к нравам Нового Света, нежели его отец, вызвался стать посредником. Он и предложил, чтобы посол вышел из своего посольства в брюках поверх панталон; брюки потом можно будет снять в одной из раздевалок дворца, не отказываясь, таким образом, как от республиканских, так и от монархических традиций. Посол, однако, отказался от подобных ухищрений. «Папа будет недоволен, – писала королева, – какая жалость, что столь заслуженный человек оказался таким упрямцем». Другой американский посол также появился на вечернем приеме в брюках, хотя во время пребывания в Виндзоре все же носил там предписанные панталоны. «Мы ведем осторожные расспросы», – отмечал озабоченный Уиграм. Но когда вновь назначенный представитель Советской России запросил Кремль о том, должен ли он надевать в Букингемском дворце панталоны, то получил следующий ответ: «Если будет нужно, наденьте и юбку».

Подобное одеяние явно не подходило для королевских дневных приемов[111]111
  Исторически связаны с церемонией утреннего выхода монарха.


[Закрыть] – собраний, дававших верным подданным возможность реализовать их традиционное право доступа к королю. На них присутствовали только мужчины. В отсутствие женского общества король находил утешение в алом с золотом армейском мундире, который вновь надевал после нескольких лет ношения похожего на робу хаки. Этот спектакль произвел сильное впечатление на молодого уроженца Чикаго Генри Шэннона, который в 1923 г. добился чести быть представленным двору. В своем дневнике он оставил следующую запись:

«Это было великолепное зрелище… много самодовольства, пышности, плюмажей, хорошо подогнанных мундиров и истинно английских лиц. Мы ждали в очереди больше часа. Стоявший рядом со мной Фредди Анструзер был одет как Наследственный Главный Резчик Шотландии. Внезапно я услышал, как лорд Кромер объявил: „Представляется господин Шэннон!“ Я с максимальным достоинством сделал несколько шагов вперед и вот передо мной, на возвышении, в окружении двора и дипломатического корпуса, находится сам король. В его облике, кажется, есть что-то восточное, даже что-то от сиамского властителя, и я очень низко ему поклонился. Он наклонил голову, как будто что-то пробормотал, и я отступил на два шага, после чего повернулся и вышел».

Это пышное представление никогда, однако, не доводилось до абсурда. На следующий год во время одного такого приема король заметил, что два старших генерала надели сразу по восемь орденских звезд – в основном иностранных орденов. Подобная демонстрация доблести, постановил он, в будущем должна ограничиваться всего четырьмя звездами.

Шэннона также пригласили в Букингемский дворец на государственный бал в честь короля Румынии и его супруги королевы Марии, в которую король Георг когда-то был влюблен. Время оказалось к ней беспощадным, еще большую беспощадность проявил автор цитируемых ниже строк:

«Мы пришли с Домиником Брауни – два маленьких лорда Фаунтлероя,[112]112
  Примерный мальчик из детской книги Ф. Бернетт.


[Закрыть] в синем бархате со стальными пуговицами, со шпагами и в плоских шляпах, разве что без кружевных жабо. Люди из Форин оффис и придворные были в бело-зелено-золотом. Около десяти появились королевские особы и поклонились дипломатическому корпусу, чья скамья находится справа от трона. Королева Румынии выглядела довольно нелепо в своем зеленом, цвета морской пены, крепдешиновом домашнем халате, усыпанном золотыми рыбками. Двойные подбородки удерживались на месте с помощью нитей жемчуга, прикрепленных к экзотическому головному убору. Она была с головы до пят истинной королевой… из оперетты! Бал напомнил мне гравюру с изображением Венского конгресса и был не более оживленным».

Мистер Асквит, к которому после отставки король относился с большой предупредительностью, оставил не столь язвительное свидетельство королевского гостеприимства:

«Прошлым вечером мы ужинали во дворце, и мы, о чем я прошептал своему соседу, никак не могли понять, по какому же принципу они приглашали гостей, а именно лорда Лонсдейла и Редьярда Киплинга. С последним я всласть поговорил об охоте, боксе и других подобных вещах. Король был в своей обычной форме – категоричный, громогласный и очень дружелюбный; он весьма радовался тому, что наконец избавился от Л. Дж».

Более признательным гостем оказался граф де Сент-Олэр, который в 1921 г., после назначения его послом Франции, был вместе с женой приглашен на ленч к королю и королеве. Его предшественник, проведший в Лондоне двадцать три года, предупреждал нового посла, что во времена королевы Виктории еда во дворце была «отвратительной». Сент-Олэр, однако, нашел то, чем угощал ее внук, «превосходным; „Шато-Марго“ лучшего урожая было немного подогрето до нужной степени». Далее в его отчете написано следующее:

«Все было одновременно царственным и буржуазным: царственным с точки зрения происхождения и национальной одежды четырех слуг – шотландца, индийца, суданца и черного южноафриканца, символизировавших мировой масштаб Британской империи; буржуазным – из-за того маленького колокольчика, которым король их вызывал, поскольку слуги исчезали в соседней комнате сразу после того, как подавали каждое из двух или трех блюд, составлявших меню. Чтобы свести до минимума их присутствие, король собственноручно разливал напитки».

Если относительно космополитического характера прислуги Сент-Олэр, проявивший удивительную близорукость, явно ошибался, то ее численность все же подсчитал точно. Обычно слуг было значительно больше. Когда через несколько лет король с королевой ненадолго отправились отдохнуть на море, в предоставленный в их распоряжение дом герцога Девонширского, монарх сказал Понсонби, что взял с собой очень мало прислуги. Вечером, во время киносеанса, на который пригласили и слуг, Понсонби насчитал их сорок пять.

При всем его великолепии Букингемский дворец не был для короля настоящим домом. Здесь он работал над бумагами, встречался с министрами, устраивал приемы, на которых принимал королеву Румынии, графа Сент-Олэра и господина Генри Шэннона. Но сердце его принадлежало другим местам: осенью – Балморалу, а зимой – Сандрингему.

Даже Виндзор вызывал у него не столько любовь, сколько гордость. «С того момента, когда Вы только подходили к двери, – вспоминала принцесса Алиса, – где Вас встречали лакеи с напудренными волосами, домоправительница в черном шелке, дворцовый эконом и прочие, Вы чувствовали себя так, будто вступаете на порог древнего храма». Ни один храм, однако, не мог бы похвастаться банкетным залом, где за одним длинным столом могли усесться сразу 200 чел.; залом Ватерлоо, увешанным написанными Лоуренсом портретами, которые знаменовали победу союзников в 1815 г. («Alors pour battre Napoleon, – полтора века спустя спрашивал генерал де Голль, – il vous a fallu tous ces messieurs?»[113]113
  «Неужели для того, чтобы победить Наполеона, вам понадобились все эти господа?» (фр.)


[Закрыть]); анфиладой обеденных залов – красного, зеленого и белого, каждый из которых выглядел еще более величественно, нежели предыдущий; шедеврами Рембрандта и Ван Дейка, Каналетто и Стаббса; библиотекой, в которой хранились многочисленные рисунки Леонардо и Хольбейна, миниатюры Хиллиарда и Оливера; искусными образцами мебели и часов, оружия и научных инструментов, изделий из фарфора, серебра и бронзы. «Это же сокровищница Нибелунгов!» – воскликнула приглашенная на обед в Букингемский дворец жена германского посла. Ей еще только предстояло посетить Виндзор.

Подобное великолепие могло бы ошеломить человека более эрудированного, однако король воспринимал все это вполне спокойно. «Здесь все самое лучшее», – говорил он, озирая свои владения. Датами и тому подобными вещами пусть занимаются жена, у которой есть к этому интерес, и библиотекари, ученые парни вроде Фортескью и Моршеда. Была, однако, одна вещь, которой он дорожил: посеребренная статуэтка леди Годивы. Причина заключалась в том, что однажды подслеповатая королева Греции Ольга, глядя на нее, пробормотала: «А, дорогая королева Виктория!» Впоследствии рассказ об этом прочно вошел в королевский репертуар.

Королева пополняла виндзорские коллекции с педантичностью исследователя и жадностью хищника. Первое проявлялось в том, что даже самые скромные вещи снабжались собственноручно ею написанными этикетками; второе – в той жесткой хватке, которую она проявляла, покупая или выпрашивая различные раритеты. Не все рассказы о ее настойчивости следует считать преувеличенными. Посещая дома друзей, знакомых и даже незнакомых ей людей, а иногда просто напрашиваясь на приглашение, она становилась перед желанным предметом и сдержанным тоном произносила: «Я ласкаю его (ее) глазами». Если за этим не следовал щедрый жест, королева возобновляла тур по дому. Однако перед уходом останавливалась перед дверью и спрашивала: «Можно мне вернуться, чтобы попрощаться с тем замечательным маленьким шкафчиком?» Если даже этот хватающий за душу призыв не был принят и не трогал каменное сердце хозяина дома, тот впоследствии получал письмо с предложением продать приглянувшуюся королеве вещицу. Этому последнему натиску могли противостоять лишь немногие. Так, лорд Линкольншир запросил и получил 300 фунтов за выполненную из неглазурованного фарфора статуэтку, изображающую группу сыновей Георга III. А когда лорда и леди Ли попросили продать маленький портрет Карла II, они ответили, что сочтут за честь, если королева примет его в подарок, – «с нашим глубочайшим почтением». Это она сделала без возражений, взамен прислав фотографию с дарственной надписью, обрамленную, как она пояснила, «индийской парчой, которую я сама покупала в Бенаресе».

Почти в той же мере, как и портреты членов королевской семьи, королеву интересовали миниатюрные предметы – увлечение, охватившее большинство коронованных особ в Европе. Но если те довольствовались крошечными резными зверюшками и прочими безделушками работы Фаберже, то лишь королева могла похвастаться имеющимся у нее в Виндзоре самым грандиозным в мире кукольным домиком. На его проектирование, строительство и оформление понадобилось более трех лет; домик был сделан в масштабе один дюйм к одному футу – точно по Свифту с изображенной им в «Путешествии Гулливера» Лилипутией. Архитектором проекта был сэр Эдвин Лютьенс, садовником – мисс Гертруда Джекилл, библиотекарем – принцесса Мария Луиза. Их творческое вдохновение воплотили в жизнь 500 дарителей, 250 ремесленников, 60 художников и 600 человек, пожертвовавших книги в библиотеку.

Ведущие художники того времени оформляли стены и потолки, рисовали картины, которые должны были висеть на стенах, или пополняли предназначенные для библиотеки папки с акварелями и гравюрами. У дома был фасад длиной 102 дюйма,[114]114
  Примерно 2,5 м.


[Закрыть] выполненный в стиле Ренессанса; садик с кустами и цветами; гараж с «роллс-ройсом» и «даймлером»; винный погреб с марочными винами высшего качества. В сейфе хранился оформленный на домик страховой полис, на кухне – набор золотых сковородок, в королевском гардеробе – сиденье-трость и фельдмаршальская шпага. В кладовой находились королевские регалии, в детской – игрушки, в продуктовом шкафу – мармелад. Образцом технической выдумки служили лифты и туалеты. Фарфор и столовая посуда, клюшки для гольфа и дробовики, авторучки и ящики для бумаг, коллекция марок в альбоме – ничего не забыли. В списке лиц, пожертвовавших королеве эти миниатюрные сокровища, немало придворных – среди них Бут, Чиверс, Чабб, Данхилл, Дьювин, Гиббонс, Гилби, Пурдэй, Раунтри, Так, Веджвуд и Уилкинсон. Лорд Уоринг, пожалование титула которому в свое время вызвало много неодобрительных комментариев, подарил мебель для будуара королевы. Среди других преданных дарителей значится леди с очаровательным именем – мисс Куини Виктория Бир.[115]115
  Дословно: «мисс Куини пиво Виктория».


[Закрыть] Самым младшим здесь был пятилетний Найджел Николсон, сын будущего королевского биографа, которого убедили расстаться с миниатюрным комодом. Но даже королевский заказ не удержал Лютьенса от характерных для него шуток. Полог над кроватью королевы расшит шелком – переплетенными инициалами М. Дж. и Дж. М. Как пояснил Лютьенс, они означают «Можно Джорджу?» и «Джорджу можно».[116]116
  Игра слов: Мэй – имя королевы – по-английски звучит как слово «можно».


[Закрыть]

Под твердым руководством принцессы Марии Луизы, собственноручно написавшей две тысячи писем, была собрана целая библиотека книг современных авторов – каждая размером не более крупной почтовой марки. Макс Беербом презентовал фантастическую повесть, несколько напоминающую «Приключения Алисы в Стране Чудес», Хилэр Беллок – притчу на тему коррупции в политической жизни, Конан Дойл – книгу о новых приключениях Шерлока Холмса, М. Р. Джеймс – историю под названием «Кукольный дом с привидениями». Среди даров были также поэмы Нарди и Олдоса Хаксли, Киплинга, Хаусмана и Сассуна. Сомерсет Моэм прислал циничный рассказ, Холден – монографию о гуманизме. Хирург-гинеколог сэр Джон Бланд-Саттон подарил трактат о хирургии, в том числе о методах лечения травмы глаз и заживления легких. Асквит прислал отрывок одной из своих ранних речей, но тут же назвал всю эту затею «совершенно бессмысленным упражнением». Лишь Джордж Бернард Шоу отказался что-либо прислать, причем, как заметила принцесса, «в весьма грубой форме».

Королева попросила Лютьенса сделать так, чтобы она могла открывать домик сама, не призывая на помощь слуг. Весь этот вздор доставлял ей величайшее удовольствие.

У ее мужа в Виндзоре также было чему порадоваться, а именно – обществу своего старого наставника каноника Дальтона. В качестве награды за преданную службу ее внукам, принцу Эдди и принцу Джорджу, королева Виктория в 1884 г. назначила его членом капитула церкви Святого Георгия. Сорок лет спустя, на девятом десятке, он все еще был здесь. «Его сутулое, худое тело, – писал позднее принц Уэльский, – казалось, было вытесано из того же серого камня, что и сам замок». Однажды, прогуливаясь со своим молодым другом возле Фрогмора, Дальтон вдруг наткнулся на могилу одной из собак королевы Виктории. «Бывало, я кормил этого пса булочками, – сказал он, – а теперь даже его памятник разрушается». И он протянул руку, чтобы коснуться бронзового хвоста, уже отломанного от тела. Этот портрет, изображающий мягкого, тоскующего по прошлому старого каноника будет, однако, неполным. Вот что писал его коллега-священник:

«Властность его натуры, только усилившаяся благодаря абсолютной независимости, которой он наслаждался, будучи наставником короля Георга V, не давала Дальтону понять все значение – или хотя бы необходимость – коллективной ответственности. Когда в Виндзоре он вернулся к церковной жизни, для него было почти невыносимо даже думать о том, что кто-то имеет равное с ним право голоса в капитуле. На каждое заседание он являлся исполненный решимости и готовый к борьбе, лишь бы не дать коллегам, которых он презирал, поступить по-своему. Такое поведение Дальтона делало его коллег несчастными; ущерб, нанесенный капитулу, был не меньше, чем ущерб личной жизни каждого из нас. Искрометный темперамент не давал Дальтону возможности выражать свое презрение только на наших собраниях – он делился своим мнением и с людьми из замка».

Грубоватый юмор, призванный подбодрить юных морских офицеров, нарушал атмосферу как монастыря, так и дворца. Одного каноника, перенесшего приступ флебита, он спрашивал: «Ну как там Ваши мелкие неприятности?»[117]117
  Игра слов: по-английски слова phlebitis (воспаление вены, флебит) и fleabites (мелкие неприятности) звучат одинаково.


[Закрыть] Про другого Дальтон говорил: «Если король пошлет его своим представителем на мои похороны, я выскочу из гроба и испорчу все представление». Но особенно он прославился громогласным чтением отрывков из Библии, когда слова Всемогущего произносил рокочущим басом, а Исайи – пронзительным фальцетом. А когда однажды толпа туристов попыталась пройти за ним в боковой придел, каноник заявил: «Вам не следует туда ходить. Я как раз собираюсь совершить самоубийство».

Тем не менее его интеллект был таким же мощным, как и его голос, и король доверил ему начальное религиозное образование своих сыновей. Дальтон к тому же оказался не лишен амбиций. Королевская семья, избавленная от его наиболее возмутительных выходок, пыталась обеспечить ему продвижение по службе. По настоянию сына король Эдуард VII предложил назначить Дальтона настоятелем Вестминстерского аббатства, однако премьер-министр лорд Солсбери предпочел более уравновешенного кандидата.

В 1917 г., когда в Виндзоре освободилось место настоятеля, у Дальтона вновь пробудились надежды; хотя эта должность, как и большинство должностей епископов и настоятелей, находилась в распоряжении премьер-министра, решающее слово по традиции оставалось за сувереном. Однако к этому времени даже король не решился устраивать скандал, назначив на высокий пост своего самовластного старого наставника. Должность настоятеля досталась Альберту Бейли, крестнику королевы Виктории и племяннику ее любимого прелата настоятеля Стэнли. Говорят, что, узнав эту новость, Дальтон заставил короля пережить несколько самых неприятных в его жизни минут. В первый день его появления в Виндзоре Стамфордхэм предупредил нового настоятеля: «Думаю, что без преувеличения могу сказать, что Дальтон в течение четверти века отравлял жизнь вашему предшественнику». Бедному Бейли пришлось терпеть эти муки лишь четырнадцать лет – до 1931 г., когда Дальтон умер на девяносто втором году жизни.

Когда король после ночного путешествия выходил на станции Баллатер из королевского поезда, обходил почетный караул, выстроенный одним из шотландских полков, и в карете или на машине проезжал оставшиеся восемь миль, ему всегда казалось, что он возвращается домой. «Рад спустя шесть лет снова оказаться в этом дорогом сердцу месте, – писал король в августе 1919 г., – и снова увидеть всех наших милых людей». Он действительно любил их за независимость и прямоту суждений. Через несколько месяцев после его смерти священник близлежащей церкви в Крати отметил прибытие короля Эдуарда VIII и миссис Симпсон чтением проповеди о Нероне.

Когда проблемы Вестминстера и Уайтхолла не слишком ему досаждали, король впадал в игривое настроение. «И как тебя зовут?» – спрашивал он крошечную внучку своего коллеги-охотника. «Меня зовут Энн Пис Арабелла Макинтош из Макинтоша», – отвечала девочка. «Ах вот как! – смиренно говорил король. – А я просто Георг».

В период между двумя войнами этикет в Балморале был не таким строгим, как в Букингемском дворце, но все же царившая там атмосфера оказалась далека от неформальной. За стол король садился в шотландской юбке и с орденом Чертополоха. На небольшом приеме прислуживали восемь лакеев и играли пять волынщиков. На ленч подавались три блюда, на обед – шесть. Точно такой же упорядоченной роскошью были обставлены пикники, проводившиеся на берегах озера Лох-Мьюик: кортеж из огромных темно-бордовых «Даймлеров» с позолоченными радиаторами медленно пробирался по узким каменным дорожкам; лакеи распаковывали корзины с деликатесами и подавали их гостям и хозяевам; иногда шеф-повар в высоком белом колпаке жарил свежевыловленную форель. На мужчинах были плотные твидовые бриджи, длинные шерстяные чулки, превосходно начищенные спортивные ботинки и шляпы; женщинам, одетым примерно так же, все же не разрешалось надевать брюки даже во время прогулок на горных пони.

За исключением подобных перерывов, в ежедневной программе короля все же преобладала охота. Он превосходно стрелял как из винтовки, так и из дробовика; однажды он не смог удержаться от искушения похвастаться и написал другу, что подстрелил самого крупного оленя, когда-либо добытого в Абергельди, – весом 21 стоун 11 фунтов,[118]118
  Более 138 кг.


[Закрыть] но в конце все же приписал: «Сожги эту чепуху, после того как прочтешь». Его достижения в тетеревиной охоте были легендарными. В 1921 г. Эрик Линклейтер и несколько его друзей-студентов решили провести недорогой отпуск в горах Шотландии и заработать немного денег в качестве загонщиков. В один прекрасный день их услуги не понадобились, и король заметил, что они стоят без дела. Тогда «грубоватым, но все же добродушным» тоном он пригласил молодых людей посмотреть, как он стреляет. Вот как Линклейтер описывает это достопамятное событие:

«Они летели в огромном количестве и на большой скорости, поскольку ветер был попутным; склон холма определял направление их движения, и король с непогрешимой точностью сбивал их. К этому времени мы уже имели представление об охоте и могли оценить тот факт, что каждая птица, пораженная выстрелом короля, была мертва уже к моменту падения на землю. Если налетала большая стая, за которой уже надвигалась следующая, то в момент, когда первая из сбитых птиц падала на землю, в воздухе еще продолжалось падение двух, трех, четырех мертвых птиц. Король стрелял так, как обычный первоклассный стрелок может только мечтать. Это были настоящее мастерство, идеальная стрельба. Пока мы наблюдали за его действиями – а мы знали, на что обращать внимание, – ни одна птица не спустилась вниз, неровно взмахивая крыльями, все камнем падали на землю. Двое или трое из наших стрелков также были неплохи, но королю они и в подметки не годились».

Королеве стрельба совсем не нравилась, но, не желая расстраивать короля, она никогда ему об этом не говорила. «Было так скучно, – говорила она об одном таком мероприятии, – что я бы с удовольствием сменила обстановку». Балморалский климат – Эшер называл его «холодным, серым и неприступным» – тоже был ей противопоказан. Но главное – никто здесь не разделял ее интереса к музеям и картинным галереям, антиквариату и аукционам. Однажды осенью она, к своей радости, вдруг узнала, что в соседнем доме остановился самый большой эстет из ее крестников, сэр Майкл Дафф, и тут же пригласила его на обед. Но едва королева начала расспрашивать гостя, король недовольно проворчал: «Опять ты за свое, Мэй, – мебель, мебель, мебель…» После смерти мужа королева Мария предпочитала проводить сентябрь в дворце Холируд, в Эдинбурге, любуясь шотландскими древними монументами и посещая деревенские дома.

Для облегчения государственных забот короля во время его отпуска в Балморале присутствовал дежурный министр. Поскольку его роль была скорее официальной, нежели светской, долгое время считалось, что приглашение не распространяется на его жену. Однако в 1925 г. Стэнли Болдуин предложил, чтобы его сопровождала госпожа Болдуин. Дворцовый эконом сэр Дерек Кеппел с величайшей учтивостью отказал. «Их Величества, – писал он личному секретарю премьер-министра, – с нетерпением ждут визита господина Болдуина, и я надеюсь, что Вы совершенно ясно объясните ему, что лишь недостаток места не дает возможности сделать исключение из давно установившегося правила, которое я уже цитировал». Несмотря на грубый шарм, которым он якобы обладал, Болдуина нельзя было назвать особенно приятным гостем. Когда королева спросила его об одном конфиденциальном политическом вопросе, он отказался отвечать, хотя муж разрешил ей просматривать красные портфели еще будучи принцем Уэльским. «Он обращается со мной как с любопытной маленькой девочкой», – жаловалась королева на премьер-министра.

Невилл Чемберлен во время пребывания в Балморале оставил о себе более благоприятное впечатление, успешно сочетая энергичную работу и деревенские забавы – охоту и рыбную ловлю. Он сам однажды сказал так: «Я здесь знаю каждый цветок; С.Б. не знает ни одного. Я знаю каждое дерево; С.Б. не знает ни одного. Я стреляю и ловлю рыбу; С.Б. не делает ни того, ни другого. И тем не менее он считается человеком деревенским, а я – городским». Однажды, приглашенный на охоту в четверг, он попросил разрешения взять свой ленч и порыбачить на реке в пятницу. Король посчитал это безумной затеей – и оказался прав. В письме к своей сестре Чемберлен подробно описал, как он на протяжении десяти миль, плывя по течению реки, тщетно пытался ловить рыбу. Река, писал он, «представляла собой тоненький ручеек с водой чистой, как джин, при этом яркое солнце освещало на дне каждый камушек». Болдуин же в такие дни запирался в затхлой спальне и читал «Настоящий рыболов» Айзека Уолтона.