Текст книги "Грешные клятвы (ЛП)"
Автор книги: Кения Райт
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 16 страниц)
Глава 16
Время встряхнуть Восток.
Лэй
Теперь настал мой черед укрепить ту почву, которую Моник уже застолбила своими дерзкими словами.
Просто схватить ее и увести, значило бы не поддержать ее, не проявить уважения.
Я посмотрел на всех вокруг. Чувствовал, как у толпы бьется общее напряженное сердце. Это уже было не просто спонтанное выступление перед прессой – это становилось поворотным моментом, способным переписать будущее Востока.
Я не знал, специально ли Моник оставила мне лазейку, возможность публично оправдать убийство моего отца, но я ей воспользуюсь.
Я давно понял: просто убить его из-за Ромео и Шанель – недостаточно. Восток бы этого не принял. Поднялся бы бунт. И, скорее всего, все закончилось бы концом «Четырех Тузов».
Те бесконечные недели, что я провел, выслеживая отца, сердце мое онемело . Мне было плевать на последствия. Хоть бы Восток обратился в пепел, хоть бы весь мир сгорел к черту, я бы все равно сидел рядом с телом Шанель и смотрел в ее безжизненное лицо.
Но потом появилась Моник. И в этих невероятных глазах я нашел не только любовь... я нашел силу.
Она стала моим якорем в этом шторме мести и горя. Через нее мир снова наполнился красками, поверх той серой, бездушной палитры утраты.
Теперь я хотел, чтобы Восток стал местом, в котором хочется жить.
К тому же, ее сестры скоро переберутся на Восток. Им всем потребуется защита. А значит, Восток просто не может быть нестабильным местом, не после всего, через что им пришлось пройти.
Вывод был очевиден: после смерти отца Востоку нужен будет мир.
Я прочистил горло и окинул взглядом толпу, которая становилась все больше.
Пока Моник говорила, подъехали еще репортеры. Похоже, какая-то из телекомпаний уже вела прямой эфир. Более того, я был уверен, несколько человек с телефонами держали нас в кадре, транслируя все это в свои соцсети.
Отец, ты ведь тоже это видишь, да? Тебе понравилось то, что она сказала? Или ты в бешенстве?
Я уставился в чащу черных и серебристых микрофонов, протянутых в нашу сторону.
Теперь перевод:
– Спасибо тебе, Моник, – я повернулся к ней и улыбнулся. – Спасибо за твою смелость и честность сегодня.
Она подняла на меня взгляд.
– Это одна из тех причин, по которым я влюбляюсь в тебя.
Толпа ахнула.
Она приоткрыла губы, и все, чего я хотел в этот момент – поцеловать ее.
Соберись. О чем мы вообще говорили? А, точно.
Я снова повернулся к публике:
– Сейчас я стою перед вами не только как Хозяин Горы Востока, но и как мужчина, который верит в видение этой женщины, ее веру в принятие и уважение.
Вспышки камер ловили каждое движение моего лица.
– То, что произошло прошлой ночью, – я выдохнул, – когда из-за свободы слова были отняты жизни, не просто трагично. Это полностью противоречит тем принципам, которые я хочу отстаивать. Это не тот Восток, которым я хочу руководить. Это не тот путь...
Толпа зашевелилась. Кто-то переглянулся, кто-то сжал в руках блокнот. Мои слова начали доходить.
– Это путь старой школы. Но я – новый Хозяин Горы. И пусть я... не всегда был сосредоточен так, как должен был быть, – я сжал зубы, вспоминая, сколько раз упускал бразды правления, угождая Ромео и Шанель.
Я прочистил горло.
– Сейчас я готов действительно служить вам. И заслужить ваше уважение.
Я видел, как некоторые репортеры в первых рядах хотели что-то сказать... но просто не могли раскрыть рта – настолько все это выбивалось из привычной картины.
– Мое видение Востока – не про насилие и страх. Я вижу его другим, местом единства и процветания, – я постарался успокоить дыхание. – Там, где свобода слова – не приговор, а право. Где за слова не убивают, а слушают. Разве не этого хотела моя мать?
Несколько женщин в толпе кивнули. Остальные молчали, ловя каждую фразу. Но именно эти кивки дали мне понять: они увидели в Мони то же, что и я – ту же мягкость и сострадание, что были у моей матери.
А тем, кто не увидел, я просто напомню о ней. И однажды... однажды вы увидите.
Я посмотрел прямо в объектив одной из камер:
– Я хочу править Востоком, где люди работают не ради личной выгоды, ненависти или тупости, а ради друг друга. Ради общего будущего.
Мой голос разнесся в тишине, словно удары сердца, достигая каждого, кто стоял передо мной.
– Я хочу править Востоком, где жизни наших детей важнее, чем власть, которую они держат в руках, или цвет их кожи.
Я видел, как мои слова действуют. Черты лиц смягчились, в глазах некоторых мелькнула надежда.
Но все это, красивые слова. Слова, чтобы отсрочить страшные. Дать людям немного света... перед тем, как я опущу их во тьму.
Ну что ж. Пора.
– Но такие перемены не происходят за одну ночь, – мое лицо стало жестче. – Изменения – это путь. Долгий, трудный, требующий верности и решимости.
И этот путь начнется с меня.
Я бросил взгляд на Моник, она смотрела на меня широко распахнутыми, полными любви глазами.
– Мы должны выйти из тени прошлого и принять то, что ждет нас впереди. Должны учиться на ошибках и стремиться все исправить.
Толпа снова загудела.
Скепсис?
Сомнение?
А может, кто-то из них наконец начал видеть то, что вижу я?
– Моя партнерша права, – проговорил я. Звучало немного странно. Потому что на самом деле я был более чем готов объявить прямо сейчас: Моник – моя Хозяйка Горы.
Но она должна быть готова занять это место сама.
Я вернулся взглядом к толпе:
– Те, кто погиб прошлой ночью, заслуживают справедливости. Даже несмотря на то, что слова этих инфлюенсеров были расистскими, омерзительными и отвратительно разочаровывающими.
Несколько репортеров распахнули глаза.
Сердце застучало в бешеном ритме.
– Я не могу простить отца за ту жестокость, что он устроил прошлой ночью... но я могу понять ярость, которая охватила его, когда он прочел эти расистские высказывания.
Очень, блядь, внимательно выбирайте слова, тупые ублюдки. Иначе я поступлю хуже, чем он.
Я уставился в ближайшую камеру, взгляд жег.
– И пока я добьюсь справедливости для семей, потерявших родных, я не потерплю ни одного гребаного слова неуважения в адрес Моник.
Запоминайте. Сегодня она будет не единственной, кто говорит матом.
– Я намерен сделать Восток местом, где каждый будет чувствовать себя в безопасности и с уважением, независимо от расы. А если вам это не нравится... – я указал на ворота. – Восток открыт. У вас есть двадцать четыре часа.
Не устраивает, кого я выбрал? Тогда пошли вы на хуй.
И вдруг, Мони вздрогнула у меня под боком.
Потрясенные, репортеры стояли в полной тишине, обычно к этому моменту они уже наперебой сыпали вопросами и ехидными комментариями, но сейчас словно онемели. Переминались с ноги на ногу, бросали взгляды друг на друга, держали ручки наготове, но никто так и не сделал ни одной пометки.
– Тем не менее... сегодня – день скорби по тем, кто погиб от рук моего отца, – сказал я, и голос прозвучал с такой уверенностью, что меня самого пробрала дрожь.
Я чувствовал ярость, но и что-то еще... Я впервые за долгое, очень долгое время почувствовал себя лидером.
Вот оно.
Наконец-то я стал тем самым Хозяином Горы, которого из меня все это время хотел вылепить отец. Но, черт побери, насколько это было горько-сладко.
Я моргнул и заставил себя сохранять самообладание.
– Сегодня – еще и день надежды. Для тех, кто выжил после этих двадцати четырех часов. Надежды на то, что все изменится.
Напряжение повисло в воздухе настолько густо, что казалось, даже воздух вокруг застыл.
– Итак, – я сделал паузу, позволяя следующей фразе набрать силу, как ударная волна, – из-за поступков моего отца, Великого Хозяина Горы... через три дня состоится бой.
По толпе прокатился глухой вздох, словно над ними опустилось лезвие гильотины.
– Этот бой не ради власти. Он ради того, чтобы Восток стал местом, где каждый сможет говорить без страха перед расплатой.
Еще больше шепотов, ахов, испуганных вздохов, словно налетел шквал. Лица в толпе бледнели. Кто-то замер от ужаса, но были и те, кто кивнул с мрачной решимостью.
Они понимали, что пришла пора взглянуть в лицо тирании, прячущейся под маской власти.
Я оглядел море лиц перед собой, в каждом отражалась смесь ужаса и надежды, вызванной моими словами.
– Этот бой, – продолжил я, – за душу Востока. Слишком долго страх диктовал, как мы живем. Пришло время показать, что наша сила, не в молчании, а в смелости говорить вслух. В решимости положить конец этому.
Рука Моник мягко обвила мою талию. Ее прикосновение было легким, но в нем чувствовалась безмолвная поддержка. Я почувствовал это в самом нутре. Мы в этом вместе. Что бы ни случилось.
А теперь, время для пафоса. Надеюсь, ты смотришь, отец. Надеюсь, тебе нравится это шоу.
– Именно так, – кивнул я. – Я настолько люблю Восток, что готов пролить кровь собственного отца, лишь бы вы были в безопасности.
Слезы потекли по лицу женщины в первом ряду. Она подняла руку, словно в трауре.
– Мы не заслуживаем вас, Хозяин Горы.
– Заслуживаете, – тихо ответил я. – Но все равно... я прошу вас поддержать это ужасное решение, выйти против моего отца.
Я обвел взглядом толпу.
– Я прошу вашей поддержки... не как лидер, а как человек, который верит в будущее, где наши близкие смогут говорить свободно, не боясь последствий. В будущее, за которое мы с моей партнершей будем сражаться – плечом к плечу.
И снова, ни одного вопроса. Репортеры, обычно такие жадные до сенсаций, молчали, все еще переваривая то, что услышали. Им приходилось принять, что вот-вот начнется война с человеком, которого они всю жизнь считали незыблемой фигурой.
Это ломало привычную картину мира. Потому что все понимали: в бою с моим отцом один из нас умрет.
Вот так, отец. Хотел ты этого или нет, теперь они знают. Теперь... у них будет время подготовиться к твоей смерти.
– На этом все, – сказал я, кивнул и повел Моник прочь.
Ни одного вопроса. Похоже, у прессы случилось информационное несварение, и проглотить все это им оказалось не под силу.
Мы пошли к машине. И я чувствовал, что во мне горит яркая, неукротимая гордость за Моник. За тот путь, который она выбрала.
Я ведь даже не собирался сегодня выступать перед Востоком. Я был слишком сосредоточен на том, чтобы вернуть ее обратно. И на подготовке к бою.
Но она... она заставила меня вспомнить, что значит быть настоящим Хозяином Горы. Медленно, шаг за шагом, она делает меня лучше. Мудрее.
Да. Она – моя Хозяйка Горы. Придется обсудить эту тему сегодня ночью… подробнее.
Какими бы ни были следующие дни, она зажгла во мне искру надежды, надежды на Восток, который восстанет из пепла после зверств моего отца.
И я знал, что будет нелегко. Бой с отцом будет ожесточенным, риски – колоссальными. Но причина, ради которой мы идем на это, – правильная.
Я хочу жить здесь с Мони, счастливо и в мире.
Я отпустил ее талию и распахнул перед ней дверцу машины.
Молча, не говоря ни слова, она села внутрь.
Вот же, блядь, денек.
Я знал одно, что бы ни случилось дальше, Моник не просто выстояла. Она поднялась. В глазах всех, кто наблюдал за этим.
Будь то любовь или ненависть, Восток теперь не мог отвернуться от ее смелости. От того, как уверенно она держала в руках этот момент.
И, черт возьми, все они точно заметили, как сильно она на меня повлияла.
Моник доказывала, и им, и нам с ней, что она справится. Что она, именно тот лидер, который нам нужен.
Я запрыгнул во внедорожник и глянул на нее.
Наши взгляды встретились.
Искра. Безмолвный диалог. И в нем было больше смысла, чем в тысяче слов.
А позади... пресса по-прежнему молчала. Потрясенные до глубины костей.
Внутрь сели Ху, Дак и Чен.
Дверь автомобиля закрылась с глухим, уверенным звуком. И водитель нажал на газ.
Но в салоне – воздух был наэлектризован.
Я наблюдал за Ченом. Знал, что он вот-вот взорвется.
И это будет еще одно испытание, сможет ли Моник устоять перед натиском моего Заместителя Хозяина Горы.
Но тут... что-то отвлекло меня. Слева от машины мелькнула странная группа людей.
Что за хрень?
Они шли прямиком туда, где Моник и я только что разговаривали с прессой.
Нет. Что за хрень?
Их было не меньше тридцати. На головах, серые обезьяньи маски, топорно сделанные, с рваными краями и неровными прорезями для глаз и рта. По маскам стекала красная краска, видимо, чтобы сойти за кровь. А рты были заклеены синим скотчем, будто кто-то пытался заглушить их крик.
Прекрасно. У нас тут теперь и бунт назревает. Спасибо, папаша.
Холодок пробежал по спине.
Когда внедорожник проносился мимо этой толпы, я вглядывался изо всех сил, пытаясь разглядеть надписи на огромных красно-синих плакатах, которые они несли.
Послания были простыми. Но били в самое сердце.
На одном из плакатов было написано: «Хватит молчать!»
На другом – «Свобода слова или смерть!»
Третий гласил: «Долой Хозяина Горы и Великого!»
Чен выглянул в окно.
– Святой Боже... Нам вообще дадут передохнуть на этой неделе?! – выдохнул он.
Даже сквозь закрытые окна и расстояние, их скандирования звучали зловеще. Громкие, ритмичные, они пробирались под кожу.
Я различил строчки:
– Горы падут! Горы умрут! Свобода не только тебе, Свобода – всем!
В висках пульсировала боль.
Внутри внедорожника повисло напряжение.
Чен заметно побледнел. Его и без того натянутое состояние теперь усугубилось. Он перевел взгляд на меня:
– Это только начало, Лэй.
Напряжение стянуло плечи.
– Может, они успокоятся, когда услышат о моей схватке с отцом, – пробормотал я.
Ху держался спокойнее, но лоб его был прорезан морщинами сосредоточенности. Он уже понял масштаб происходящего – это не просто кучка недовольных. Это зачаток настоящего сопротивления.
– В любом случае, – сказал он, – мы не можем их игнорировать. Они напуганы, злятся, не знают, что будет дальше. Новость о поединке с твоим отцом... может помочь. А может и нет.
Блядь.
Внедорожник уносил нас все дальше, скандирования постепенно затихали, но их смысл продолжал гудеть у меня в голове, как отголосок грядущей бури.
Теперь я наконец-то начал постигать, что значит быть настоящим лидером – это постоянный баланс на грани, между громкими заявлениями и изматывающей борьбой за их исполнение.
Но как бы ни сложилось дальше, я знал одно: я не могу быть, как мой отец. Я должен быть лучше.
Я посмотрел на Дака, чтобы увидеть, как он отреагировал на этих мразей в обезьяньих масках.
Он молчал. Рука лежала на рукояти меча. Всегда начеку. Всегда защитник. Готов сорваться с места, если понадобится. Он ничего не сказал, но его поза говорила громче слов. Он был готов встать за Моник. За меня. Встать и сражаться, если на то пойдет.
Люблю тебя, братец.
Моник бросила взгляд на красно-синие плакаты за окном и выдохнула медленно, тяжело.
– Не переживай. И с этим разберемся, – я обнял Моник, притянул ее ближе. – Чен, выясни, кто они такие, и подумай, что мы можем сделать дальше.
Ответа не последовало. Я повернулся к нему.
Чен сверлил Моник взглядом, будто она провела все утро, давая пощечины его матери – одну за другой.
Осторожнее, братец. Если сорвешься на нее, я тебе морду набью.
К счастью, Моник смотрела на него спокойно, без эмоций. В ее взгляде читалась готовность принять любой вызов, какой бы он ни устроил.
Дак прочистил горло:
– Брат... успокойся.
Но Чен не отвел взгляда. И я понял, не успокоится. Ни хрена он не успокоится.
Моник подняла брови:
– Просто скажи, что хочешь, Чен.
Глаза у него налились бешенством.
– Просто скажи?
– Да.
– О-о-о-о... – Он начал мотать головой, снова и снова. – Не думаю, что ты захочешь это услышать.
– Вперед, – сказала Моник.
Она выпрямилась, вышла из моих объятий и скрестила руки на груди.
– Говори, что хочешь. Но будь готов выслушать и то, что скажу я.
Глава 17
Х.Г.П.О.
Моник
Сегодня был целый вихрь уроков о Востоке – политике и стратегии.
Каждую минуту мозг работал на пределе, приходилось учиться на ходу, приспосабливаться к чужим правилам, к чужому миру. Это было изматывающе, жестко, но с каждой новой встречей, с каждым разговором я начинала лучше понимать, насколько сложен этот Восток. И какие непростые у него люди.
Но теперь... пришло время разобраться с Ченом.
И, честно говоря, я сама не понимала, что со мной творится. Возможно, я была слишком голодна, чтобы держать себя в руках. А может, все дело в том, что сегодня утром я была чертовым заложником у Лео.
Как бы там ни было, Чен явно искал ссоры. И я никуда не собиралась отступать.
Я скрестила руки на груди и встала прямо перед Ченом, выдерживая его яростный взгляд без малейшего страха.
– Валяй, Чен. Говори, что хотел.
В его глазах вспыхнула злость, которую он едва сдерживал.
– Ты не понимаешь Восток так, как мы.
– Допустим.
– Ты приходишь сюда со своими идеями, с этим внезапным влиянием, и всерьез думаешь, что можешь все изменить за одну ночь, – он ткнул в меня пальцем. – А здесь веками правят традиции и законы, и они не поддаются переменам так просто.
– Ладно. Возможно, я действительно ни хрена не понимаю в Востоке. Но я понимаю достаточно.
Чен фыркнул и уже открыл рот, чтобы продолжить, но я перебила его:
– Из-за меня прошлой ночью погибли люди…
– Именно поэтому тебе стоит быть осторожней и заткнуться…
– Я не собираюсь молчать о мертвых детях! – рявкнула я.
– Будешь, если я тебе прикажу, – процедил Чен, насупившись. – Больше никогда не смей выступать перед прессой. Подруга «Четырех Тузов», знай свое место.
Последние слова повисли в воздухе, будто выстрел.
Он смотрел мне прямо в глаза, вызывая меня на открытую схватку, докажи, мол, что смеешь возразить.
Я приподняла брови.
– Знать свое место?
– Именно это я сказал…
– Сейчас ты огребешь, – холодно бросила я.
Чен моргнул:
– Что?
– Не смей так со мной разговаривать, нахрен.
– У меня выше ранг…
– Да плевать я хотела на твой ранг! – я уже почти вскакивала с места. – Мне не понравилось, как ты это сказал.
Чен снова моргнул, растерянный:
– Моник, во-первых, ты не можешь так разговаривать со мной как Подруга…
– Я – Хозяйка Горы… в процессе становления, – отчеканила я, глядя ему прямо в глаза.
Он открыл рот, чтобы ответить, но слов не нашел.
А Ху стоял рядом с приоткрытым ртом, будто не верил, что все это происходит на его глазах.
Дак хихикнул в стороне.
Ну что ж... я сказала это вслух. Я решила взяться за эту работу.
Слегка нервничая, я перевела взгляд на Лэя. Он смотрел на меня ровно, без всякой реакции. И мне до чертиков хотелось понять, о чем он сейчас думает.
Зато Чен... к моему удивлению, немного остыл.
– Ты кто, прости? – переспросил он, нахмурившись.
Я понизила голос:
– Я... Хозяйка Горы... в процессе обучения. Ну, типа... Х.Г.П.О.. – ХГПО, – добавила я неуверенно.
Дак снова фыркнул.
Я метнула в него взгляд, он тут же затих и кашлянул в кулак.
Чен замотал головой:
– Не бывает никакой Хозяйки Горы в процессе обучения.
– Теперь бывает, – упрямо ответила я, чувствуя, как плечи наливаются напряжением. – Я решила, что останусь на Востоке. Я хочу стать Хозяйкой Горы... однажды. А значит, мне надо все понять, во всем разобраться. И у меня будет период обучения. И он начался прямо сегодня.
Лицо Чена стало каменным.
– Хозяйка Горы – это не шапка, которую надевают просто так. Типа: «О, какая милая. Надену-ка ее сегодня».
– Я прекрасно это понимаю, – отрезала я.
– Это тебе не игра.
– А я, по-твоему, шучу?
Он сузил глаза. Смотрел на меня, будто хотел прожечь насквозь, разглядеть, серьезна ли я на самом деле.
Дак вмешался:
– Моник, тут нужно голосование. Это не та должность, в которую просто вваливаешься по желанию….
– Меня уже назначил Хозяин Горы, – спокойно сказала я и повернулась к нему. – Можешь сам у него спросить.
– Я не собираюсь ничего спрашивать у дяди Лео, – Дак вскинул руки, сдаваясь. – Если ты так говоришь, я верю.
Я снова посмотрела на Чена:
– Назначение Хозяина Горы приравнивается к пяти голосам.
Чен нахмурился:
– Наверняка дядя Лео сообщил тебе об этом по пути к воротам.
– Так и было, – кивнула я.
– И что еще он тебе сказал? – прищурился Чен.
– Не твое дело.
– Он держал тебя в заложниках.
– Держал.
– А теперь вы, значит, лучшие друзья?
– После сегодняшнего… я его понимаю, – тихо сказала я.
В тот момент я почувствовала, как по коже пробежал холодок от взгляда Лэя, жесткого, почти ощутимого, как будто он не просто смотрел, а дотрагивался.
Я обернулась к нему.
Лицо оставалось непроницаемым. Никаких эмоций. Ни малейшего намека на то, что он чувствует.
Черт. Ну и что у тебя в голове? Ты злишься, потому что я теперь нормально общаюсь с твоим отцом? Или ты, наоборот, переживаешь? Что это вообще? А главное... что ты скажешь, когда узнаешь про чайную церемонию завтра?
Чен перехватил мое внимание:
– Без обид.
Я закатила глаза и повернулась к нему. Я уже знала, что сейчас он вывалит все самое обидное.
– Что на этот раз, Чен?
– Дядя Лео убил твоего отца, а тебе будто плевать. Что теперь важнее – власть, деньги и жить в этом дворце, чем преданность родному отцу?
Я вздрогнула:
– Пошел ты. Это вообще не так, и ты это знаешь…
– Неважно. Как только Восток узнает, что дядя Лео убил твоего отца, такие вопросы будут сыпаться на тебя постоянно…
– Но от тебя я ожидала большего, Чен! Ты был там, когда я стояла на крыше и хотела спрыгнуть после его смерти! – Я ткнула пальцем в воздух между нами. – Так что не смей мне втирать эту хрень…
– Я буду говорить, что захочу, Подруга Четырех…
– Я – ХГПО! – громко заявила я.
Дак тут же прикрыл ладонью рот, пытаясь сдержать смех, но делал это так отвратительно, что стало только хуже.
И тогда, наконец... заговорил Лэй:
– Что заставило тебя передумать со вчерашнего дня?
Я сглотнула:
– Это долгая история.
– У нас есть время, – спокойно ответил он, пристально вглядываясь в мое лицо. – Но независимо от решающего голоса моего отца, мы должны обсудить, почему ты вдруг так резко изменила курс. И, к сожалению, сделать это придется при моем главном совете. Потому что, в конце концов, я всегда могу наложить вето на голос отца.
Только попробуй.
Я едва не выпалила в ответ, что еще вчера он, черт возьми, лежал в постели и чуть не умолял меня стать его Хозяйкой Горы и жить с ним во дворце.
Но я знала – это ничего не изменит.
И все же… он явно хотел понять, что такого произошло между мной и его отцом, что я так резко изменила мнение.
Как им это объяснить? Это слишком… черт побери, слишком много всего.
Чен кивнул:
– Согласен с Лэем. Нам нужно объяснение.
– Ну что ж… начнем с одеколона моего отца, – выдохнула я. – Именно с этого все началось.
Лэй удивленно распахнул глаза:
– Одеколон твоего отца?
– Когда я была маленькой, у него было два флакона, которых мне никогда не позволяли касаться. Он держал их на верхней полке в шкафчике ванной, как сокровища. – Я опустила руки на колени. – Один, из прозрачного стекла, с теплой янтарной жидкостью внутри и изящной надписью на этикетке. А второй, темный, почти черный флакон, с острыми гранями… и его этикетка еле читалась при тусклом свете, будто это был какой-то секрет.
Чен скривился, не понимая:
– И какое отношение эти два флакона вообще имеют к…
– Тихо, пусть говорит, – твердо сказал Лэй, не сводя с меня глаз. – Продолжай, Мони.
– Я обожала первый одеколон отца. Он пах свежим цитрусом и сандалом, с легкими нотками лаванды. – В этот момент я почти почувствовала тот аромат. – Когда он обнимал меня перед работой, запах оставался на моей одежде, и…
Улыбка скользнула по моим губам, неожиданная и теплая:
– И… эм… в школе я иногда нюхала рубашку и начинала улыбаться. Будто это был невидимый плащ, защищающий меня от всего плохого в мире.
Я слегка кивнула, словно подтверждая самой себе:
– Он всегда пользовался ими, даже когда шел в церковь.
Лэй приподнял брови:
– А второй?
– Он обжигал нос. – От одного воспоминания я обхватила себя руками. – Там был… такой мускусный запах, с горечью. Будто взяли неспелый фрукт, забыли его на жаре, а потом добавили крепкие пряности.
Пока я говорила об этом тяжелом запахе, он будто начал оживать в воздухе – плотный, темный, словно туман, закручивающийся перед самым моим лицом.
Хватит. Не делай этого снова. Это не по-настоящему. Помни. Этого запаха здесь нет.
Но он все равно вползал в память, впивался в горло, скручивал желудок.
– Мой отец пользовался этим одеколоном, когда исчезал на часы. – Я покачала головой. – В детстве я вообще не понимала, что происходит. Мама волновалась… злилась… особенно в те ночи, когда он вообще не возвращался домой. Иногда по несколько дней.
Я сглотнула.
– Я тогда не знала, что все дело в бабах и азартных играх. У нас в семье никто не говорил об этом вслух. Мама молчала. Отец – тоже. И… это молчание передалось нам, дочкам. Мы не задавали вопросов. Просто сидели в этой тишине.
– Папа. Мама. Сестры. Я. Не выносимая тишина.
Этот чертов запах снова навис над головой, просочился в нос, давил, душил. Не давал дышать.
– Потом мама забеременела моей младшей сестренкой, Тин-Тин… и отец перестал пользоваться тем одеколоном. Снова была только работа и церковь. Тогда он снова стал носить тот, хороший запах. – Я бросила на Лэя грустную улыбку. – Я выросла, уехала учиться. Все шло нормально, пока… мама не заболела раком.
Глухая боль сжала грудь изнутри.
Блядь. Почему я вообще начала с этого? Зачем вообще заговорила об этом сраном одеколоне?
Я сидела в оцепенении, сама не понимая, куда веду этот разговор.
Лэй положил свою большую ладонь на мою.
– А потом?
– Джо позвонила и попросила вернуться домой. Сказала, что отец плохо справляется с уходом за мамой. – Я разжала объятие, в котором держала саму себя, и сжала руку Лэя крепче. – Я вернулась, думала, останусь на месяц-два… ну… возьму академический отпуск, но…
Дак, Ху и Чен смотрели на меня, как на телевизор.
– Что? – спросил Лэй.
– Папа снова начал пользоваться тем сраным одеколоном – тем, отвратительным. – Я отвернулась к окну и стала смотреть, как за стеклом мелькают улицы Востока. – Мы готовили ужин, смеялись, сидели всей семьей за столом, и все было… хорошо. А потом… папа шел в душ, надевал красивые вещи и выливал на себя этот вонючий одеколон, ломая к черту все. Он не давал нам быть счастливыми… быть красивыми.
В груди будто что-то сжалось, все то горе, которое я столько лет пыталась вытолкнуть из себя, вернулось одним ударом.
Блядь.
Мой взгляд скользил по богатым оттенкам синего, покрывавшим каждый угол. На ветру трепетали флаги и баннеры с символами и письменами. С дверей и балконов свисали фонари – яркие, цвета индиго.
Через приоткрытое окно в салон проникал тонкий запах благовоний… но даже он не мог перебить зловоние отцовского одеколона, которое все еще въедалось в меня.
– Потом это стало происходить каждую пятницу. – Голос был ровный, но внутри все горело. – Он обливался этим одеколоном и мчался в казино к своей новой бабе… а возвращался только в воскресенье вечером – усталый, пустой, без гроша.
Я крепче сжала руку Лэя.
– Я ничего не говорила маме. А что бы я сказала? Дочь – взрослой женщине. Жене. Она ведь все видела и знала. Но молчала. А я молчала вместе с ней.
Каждый раз, как он уходил… в квартире оставался этот мерзкий запах. И сколько бы я ни драила, сколько бы ни проветривала – он никуда не уходил.
Я продолжала смотреть в окно. Смотреть вперед. Потому что повернуться к ним… я просто не могла.
Куда ни глянь, повсюду оттенки синего. От насыщенного королевского до прозрачного, почти небесного. Вся улица дышала этим цветом.
– Так все и началось… – проговорила я. – У отца был свой ритуал. И у меня – свой. Он уходил по пятницам, пропитывая всю квартиру своей вонючей дрянью. А по субботам с утра я брала ведро, швабру, и целый день вычищала из дома его запах.
Я стиснула зубы.
– Окна настежь, сквозняки, тряпки, ничего не помогало.
Мы ехали по улицам Востока, мимо лавок, храмов, уличных алтарей, спрятанных в переулках и под вывесками.
– А потом он просто… не вернулся. – Я пожала плечами и посмотрела на Лэя. – Сказал себе «да пошло оно все», и все. Ни разговора с мамой, ни «прощай». Просто оставил на полке в ванной тот сраный одеколон. Как будто эта вонь должна была нас прокормить и согреть.
Все молчали. А я мысленно вернулась к тому дню, когда по-настоящему поняла: отец не вернется. Прошел уже месяц. Я все уже точно знала, Сноу сказал, что накануне он был в их казино-баре. Смеялся, пил, и вешался на какую-то бабу.
Остаток дня я провела на коленях, оттирая кухонный пол до блеска.
Мама, обессиленная от новых таблеток, смотрела на меня усталыми глазами:
– Запаха нет, детка. Это все у тебя в голове.
– Я остановлюсь, когда перестану его чувствовать.
– Мони… пожалуйста… – она закашлялась. – Иди отдохни. У тебя завтра работа–
– Мам, нам реально надо отвести Мони к какому-нибудь психотерапевту или типа того, – ввалилась Джо, закатив глаза и раздраженно цокнув языком. – Ты загоняешься, Мони. Я вообще ничего не чувствую.
– А я чувствую. – Голос сорвался, но я не отступала.
Я отогнала это воспоминание прочь.
– Без отца нам нужны были деньги. Вместо того чтобы возить маму в больницу, я пошла работать на куриную фабрику. А Джо раньше уходила из школы, чтобы отвезти ее на процедуры. Она с трудом окончила тот год.
Тварь. Ты хотя бы мог отвезти свою жену в больницу.
– Все это время я думала, что мама умерла, так и запомнив ту вонь от твоего сраного одеколона. – Глаза защипало. – Но сегодня я узнала, что…
Лэй подался вперед:
– Что ты узнала, Мони?
– Я узнала, что в последние месяцы она успела вдохнуть аромат сада твоей матери. Всех этих красивых, благоухающих цветов. Она была на Востоке… увидела «Цветок лотоса»… и улыбнулась.
Слезы потекли по щекам.
– Ради этого… я буду стоять за Восток до конца.
Лэй, нахмурившись, переваривал мои слова, потом пробормотал:
– Моя мама знала твою?
Я кивнула, вытирая слезы с лица:
– Лео показал мне целый фотоальбом с их фотографиями…
– Нет, – покачал головой Чен, в полном недоумении. – Это невозможно. Я лично составлял еженедельное расписание тети Цзин для службы безопасности. У нее почти не было встреч…
– А на фотографиях они вместе. Смеются, отдыхают. Даже ты, Лэй, есть на одной. – Я снова провела рукой по щеке, смахнув остатки слез. – Мать Лэя возила мою на ярмарку, на пляж, в сад возле «Цветка лотоса»…
– Подожди. – На лице Лэя отразился шок. – Ты говоришь о миссис КиКи? Это единственный человек, с кем моя мама проводила время в последние годы.
Дак закивал:
– Должно быть миссис КиКи. Теперь я даже вижу в тебе что-то общее с ней.
Слезы снова побежали по щекам.
– Мама рассказала вам ее прозвище? – я всхлипнула. – Бэнкс начал звать ее так, когда ему было три, он не мог выговорить Киана.
Чен провел рукой по лбу:
– Та самая больная женщина, которая стала лучшей подругой тети Цзин. Та, из-за которой… тетя потом впала в депрессию, когда…
