Текст книги "Энтомология для слабонервных"

Автор книги: Катя Качур

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 18 страниц)

– У меня наблюдательности ноль? – Аркашка вскипел от негодования. – Да мы с другом, если хочешь знать, настоящее убийство расследуем!

Эля изменилась в лице, словно внутри щёлкнули переключателем. Её пренебрежительность превратилась в крайнее любопытство и уважение.

– Изложи факты! – скомандовала она, будто вызвала на ковёр подчинённого опера.

– Ну, не здесь же… – Аркашка оторопел от её решительности, просчитывая, что скажет Фегин о посвящении в тайну малознакомой девчонки.

– Срочно уходим. – Эля попыталась встать с лавки, но только качнулась взад-вперёд в плотном окружении соседей.

– Ныряем под стол. – Аркашка дёрнул её за руку, и они сползли вниз, оказавшись в буреломе разнополых, разнокалиберных ног.

Пробираться пришлось на четвереньках по шершавому, давно не крашенному полу мимо потёртых голубых туфелек мамы, шикарных, с блестящими пряжками, босоножек тёти Груни, щеголеватых лаковых ботинок её мужа Бориса, шестерых военных сапог папы с дядей Гришей и дядей Додиком и тканевых открытых тапочек Лидки, из которых во все стороны торчали зефирные пальцы с отколотыми по краям розовыми ногтями. На таком же сливочном её колене лежала крупная мужская рука. Впереди замаячил небольшой просвет, который сулил освобождение. Аркашка с Элей протиснулись сквозь него и ползком же, не привлекая к себе внимания, покинули комнату. Пока двоюродная сестра вынимала занозы из коленок под светом фонаря во дворе, Аркашка в красках описал суть дела.

– Так себе разработочка, – наконец сказала Эля, – зачем нужно было ходить по пустырям и сочинять сказки? Только время потеряли.

– Ну а ты бы что сделала?

– Во-первых, нужно иметь доступ к данным следствия. Подружиться со следаком, который ведёт дело, его женой или детьми. Понять, какие у них улики, кроме этого ножа. Во-вторых, выяснить, есть ли ещё подозреваемые и какие у них мотивы. Вот какой мотив у Равиля?

– Ну ты даёшь! – восхитился Аркашка. – Кто ж его знает, какой мотив? Да и вообще мы играем, понимаешь? Ну, как бы понарошку.

– Так и не надо заливать, мы расследуем, мы расследуем! – Эля опять презрительно сморщила нос.

Аркашка сдулся. Ему хотелось и дальше удивлять Элю, но крыть было нечем.

– Кто из твоих знакомых причастен к милицейским кругам? – опять строго спросила она.

– Да никто. Ну, Лёшка Палый – племянник районного старлея. Но он такой козырный, знаешь, малявок, типа меня, к себе не подпускает. Мы только в лянгу вместе играем. Да и потом, так легавые и рассказали своим родственникам, что у них там творится. Они же не дураки.

– Прежде чем что-то отрицать, нужно это проверить. Короче, завтра собираем данные с Лёвки Фегина и Лёшки Палого!

Аркашка был потрясён. Такой холодной логики и уверенности в себе он не встречал даже у пацанов. Разгадка преступления стала походить на интересную математическую задачку. В ней не было а-ля фегинских страшилок, только данные – известные и те, которые требовалось найти.

Слежка

Застолье начало угасать только к полуночи – долго мыли посуду, долго стелили гостям. Борису с Груней и Элей накидали матрасов на пол и отгородили импровизированной занавеской. Раскладушка уже не помещалась в комнате, потому её выставили в общий коридор. У Аркашки слипались глаза, он взял отцовский бушлат, укутался и мгновенно уснул, не чувствуя, как через него переступают и спотыкаются соседи, шарахаясь из комнат в туалет и обратно. Наконец наступила тишина. В Аркашкин сон врывался храп всех тональностей и жанров: от привычного отцовского рокота до незнакомого густого бульканья, посвистывания и визга, напоминавшего звук Равилевой заточной машины. Отдельные трели заставляли вздрагивать, переворачиваться с боку на бок, но тягучий сон снова засасывал в свою трясину, предлагая к созерцанию какую-то бредовую реальность в виде измазанной Элиной головы, плывущей вдоль арыка под бравурную музыку из радиодинамиков.

– Аркаш, проснись, есть дело! – вдруг открыла рот эта голова и положила свой ледяной язык ему на плечо. Плечо начало индеветь и отмирать, синея и страшным образом откалываясь от всего тела.

– Ну, проснись же наконец!

Аркашка вздрогнул и открыл глаза, продолжая видеть Элино лицо, которое морщило нос и сверкало зрачками.

– Там кто-то ходит во дворе и стучится в соседнее окно! – напирало лицо.

Аркашка наконец пришёл в себя, осознавая, что Эля сорвала с него бушлат и холодной ладошкой трясёт за руку. В коридоре была кромешная тьма, рассечённая тонкой полоской света из приоткрытой входной двери квартиры.

– Ты – дура? – спросонок возмутился он. – Ну, кто-то вышел покурить, и что?

– А зачем стучится в окно?

Аркашка окончательно проснулся. Из Лидкиной комнаты доносились обрывки разговора.

– Иди к третьей двери, а я тихонько выйду во двор, – скомандовал Гинзбург, опустил ноги в тапочки и набросил бушлат.

Эля на цыпочках приблизилась к запертой изнутри Лидкиной двери. Аркашка выскользнул из подъезда и прошёл вдоль дома к её распахнутому настежь окну. Оттуда слышался тихий мужской шёпот и сдавленные крики Лидки, будто её рот кто-то зажимал ладонью. Хриплый голос в чём-то её убеждал и, казалось, принуждал к каким-то действиям. Аркашка стоял как вкопанный минут пятнадцать, слушая скрип панцирной кровати и невнятные горловые звуки. Потом всё затихло, и Лидкин посетитель покинул комнату через дверь. Гинзбург испугался, что сейчас незнакомец выйдет из подъезда, и вжался спиной в стену. Но прошло время, а из дома так никто и не вышел.

– Ну, что ты видела? – Терзаемый любопытством Аркашка накинулся на Элю, когда они вновь встретились в коридоре.

– Ничего, – расстроенно сказала она, – когда я поняла, что он направляется к двери на выход, я бросилась на раскладушку и накрылась простыней. Я только слышала, что он перешагнул через меня и зашёл в какую-то из этих комнат.

– В комнату или в эту дверь? – уточнил Аркашка. – Вот здесь, справа, есть ещё сквозной выход во двор, мимо подъезда. Но он обычно заколочен.

Гинзбург подошёл к запасной двери и слегка дотронулся до ручки. Дверь легко качнулась, прорезая коридор ещё одной полоской света.

– Либо это кто-то из своих, либо кто-то чужой, – констатировала Эля.

– А что ты слышала внутри Лидкиной комнаты?

– Похоже, они занимались этим… ну, чем взрослые занимаются. Но она явно не хотела, – смутилась сестра.

– Мне тоже так показалось. Может, это и был её принц? – Аркашка покраснел и в трёх словах выдал Лидкину тайну.

Эля пожала плечами.

– Ну, я пойду досыпать, – сказала она. – Устала от вас всех.

Воскресный предутренний сон Замиры Фегиной прервал многократный вой звонка. Накинув пёструю шаль, она подошла к двери и раздражённо спросила:

– Кого тут ещё принесло?

– А Лёвка выйдет? – донёсся заискивающий козлиный голосок.

– Он спит ещё! Аркашка, ты?

– Я, то есть мы, дело есть очень важное. В школе на выходной задание дали.

Растрёпанная Замира начала греметь ключами, ворча себе под нос, но уже без злости и неприятия. Она, как и все, любила Аркашку и даже неосознанно мечтала его усыновить. Он, синеокий, пушистоглазый, лысоголовый херувим всегда получал почётные грамоты за учёбу, вежливо разговаривал, был опрятен, начищен и облачён в накрахмаленную рубашку. Возникало ощущение, что одежда на нём под воздействием лучезарного света сама по себе свежела и разглаживалась. В то время как её сын, сколько бы его ни обстирывали, вечно выглядел задрипанным оборванцем. Как и все родители, она приводила Аркашку в пример родному отпрыску. Как и все дети, которых попрекали Аркашкиной святостью, Лёвка временами его ненавидел. Особенно бесили Фегина-младшего разговоры об опрятности Гинзбурга. Ведь кому, как не Лёвке, было известно, какой ценой она доставалась: перед тем как лазить по помойкам и кустам, Аркаша снимал одежду, аккуратно складывал её в укромное место, а сам в трусах и майке возился в грязи до состояния лысого черта. Перед возвращением домой он кое-как мылся в полном пиявок арыке, одевался и вновь чудесным образом превращался в божьего ягнёнка, если не замечать скомканные склизкие трусы и рваную майку, торчащие из карманов его штанов. Но нужно отдать должное – нижнее бельё Аркашка стирал сам, намыливая по ночам в раковине и раскладывая под матрасом. Возможно, оттого, что к утру ничего не просыхало, он часто простужался и болел воспалением лёгких.

Замира пригласила детей за стол и пошла будить сына. Лёвка вышел в синих линялых трусах и вытаращился на Элю.

– Это моя сестра, она дочка прокурора, – соврал Аркашка, – теперь мы вместе будем вести расследование.

– Доложите, как прошла слежка за Равилем, – приказала Эля.

Лёвка, хлебнувший в это время кумыс из запотевшей бутылки, поперхнулся и уставился на Аркашку.

– Ей можно доверять, – подтвердил друг.

– Да никак не прошла, – проблеял Фегин, кусая лепёшку. – Во второй половине дня к нему приходили три старухи и одна тётка, приносили ножи и ножницы.

– А потом? – держала допрос Эля.

– А потом, как рынок закрылся, он пошёл домой.

– Дальше!

– Я за ним. Было уже темно. Он повернул к старой котельной, ну, той, которая возле речки Саларки, разрушенная такая, Аркашка знает.

– И…

– Там ждал его какой-то мужик.

– Ну? – напирала Эля.

– Ну, убежал я. Чё стоять-то. Ничё не слышно, ничё не видно.

– Пахдан^[5], – брезгливо сказала она. – А мужика-то узнал?

– Не-а, поп какой-то. В длинной одежде.

– Поп? Да ты, мусульманин, попов-то откуда видел? – усмехнулась Эля.

– Залез в собор, этот, Успенский, однажды. – Лёвка понизил голос. – Только матери не говорите.

Все трое переглянулись. Эля отковыряла от лепёшки маленький кусочек и начала нервно катать его по столу.

– За Равилем нужно каждый вечер следить, – подытожила она.

– С меня хватит, – отрезал Фегин, – я и так чуть в штаны не наложил.

– Значит, мы с Аркашкой вдвоём пойдём. – Эля как шпагой пронзила взглядом своего синеокого брата.

Аркашка затих. Они шагали от Фегина в собственный двор, и он проклинал себя за бахвальство перед этой неуёмной девчонкой. Ему совсем не хотелось следить вечером за Равилем, а старая котельная возле ледяной речки Саларки, бурное течение которой сбивало с ног даже взрослых, и без того рождала в нём мистический ужас. Во дворе на лавочке гоголем сидел Лёша Палый, харкался на пыльный бетон и травил байки. Вокруг него, заглядывая в рот, толпились пацаны всех возрастов и мастей.

– Ну ладно, ты иди, – сказал Аркашка сестре, – здесь мужская компания.

– Кто этот прыщавый в центре? – не смущаясь, спросила Эля.

– Палый это и есть. Племянник старлея.

Эля резко повернула к пацанам и села на край лавки. Аркашка, стыдясь родства, присел с другой стороны.

– Ой, какая цаца! – обернулся к ней Палый. – Ты не заблудилась?

Пацаны загоготали, брызгая во все стороны ядовитой слюной.

– А что говорит твой дядя? Кто утопил мужика в туалете? – Эля была похожа на бесстрашного сурка перед толпой гиен.

– А ты вообще кто? – Лёха сплюнул, угодив кому-то на ботинок.

– Побереги слюну, рот пересохнет. – Эля не отводила глаз. – Я дочь прокурора Душанбе. Если бы у нас в городе такое случилось, все бы уже через два дня знали убийцу в лицо!

Лёха сглотнул и поперхнулся.

– Может, Равиль его убил? – напирала она.

– Дура, что ли? Равиль – свидетель. Да он ничего и не видел. Неделю его допрашивали.

– У нас в городе Равиля держали бы за стенкой, – продолжала бесстрашно блефовать Эля, – а потом бы выпустили в качестве приманки, чтобы настоящий убийца попытался с ним встретиться и выдал себя. У вас что, уголовный розыск только в носу ковырять умеет?

Толпа мальчишек оцепенела. Аркашка встал и гордо подошёл к Эле.

– У неё отец – прокурор, понятно? – Он тоже сплюнул сквозь зубы, попав себе на штаны. – Пошли, Элька, у нас дел по горло.

После выходного в классе Лёвка Фегин дёрнул Аркашку за рукав и прилип к его уху.

– Слыхал, Равиля сажают, хотят заставить преступника волноваться.

Аркашка впал в ступор. Он не мог понять, это Элина фраза обросла новыми подробностями, или дядька Палого, услышав глас народа, принял жёсткие меры. После уроков они с Лёвкой рванули на рынок. Равиль по-прежнему точил ножи, на сей раз дяде Додику. Врач огромной ладонью проверял клинок и одобрительно цокал.

– А что, твой Додик полевым хирургом был? – прошептал Фегин.

– Ну, да вроде.

– А как он таким кулачищем нитку в иголку вставлял да людей зашивал?

Аркашка зажмурился. Он понял, что отныне обречён подозревать даже самых близких ему людей. Успокаивало только одно: его отец Ефим был низеньким, прыгучим, с маленькими, цепкими пальчиками, которыми он ласково трепал сыновью лысину или ловко давал подзатыльник.

Рынок гудел. Продавщицы косились на Равиля, недоумевая, почему он до сих пор на свободе.

– Он видел убийцу, видел, кто выходил из туалета! – шептали они. – Почему его отпустили? Он с преступником заодно!

Аркашка чувствовал себя поверенным главнокомандующего, источником, рождающим свет, ключом, пробивающим камни живительной водой. За ужином дома они сидели с сестрой на одном стуле и многозначительно шептались. Борис, отец Эли, улыбнулся, обращаясь к взрослым:

– Элька впервые нашла себе друга. Она у нас бука. Зачитывается детективами, Конан Дойль, Джордж Сименон, мечтает стать начальником московского МУРа.

– С такой худобой и выворотностью стоп ей нужно идти в балет, – засмеялась Бэлла Абрамовна.

– Что эта выворотность стоп в сравнении с выворотностью её мозга, – парировала Груня, – она даже по поводу дохлой кошки в нашем дворе начинает расследование.

Дети хихикали и щипали друг друга за тощие коленки.

– А пошли я тебя с Мишигине познакомлю! – предложил Аркашка.

Они ворвались в комнату к вечно радостной Лидке и уселись вокруг коробок с чавкающим шелкопрядом.

– Фу, какая гадость, – сказала Эля, испытывая брезгливость от близости белосахарной полуголой женщины и серебристых червей, пожирающих тутовник.

– Ты что? – Аркашка замер, погружаясь в блаженный мир. – Смотри, как красиво наш король Муся режет листья, прямо виньетками, завитушками.

– Виньедгами! – загоготала Лида. – Гразиво!

Эле представился разворот детектива Яна Флеминга с виньетками из бородавчатых червей и обглоданных ими побегов.

– Да вы тут оба мишигине! – воскликнула она, и все трое взорвались неудержимым смехом.

– Я коробку с Музей на самый верх шкафа поставлю, – утирая счастливые слезы, сказала Лидка, – поближе к окошку. Мы с ним вместе будем ждать принца.

– Какого ещё принца? – Эля притворилась, что не знает секрета.

– Гразивого, – Лидка закатила глаза, – зильного. Он придёт и заберёт меня.

– Правда? И ты ему веришь? – усмехнулась Эля.

– Верю! У него грезд на шее, а значит, он всегда говорит правду. С грездом можно только правду говорить, только правду, понятно?

Мотив

Эля с родителями готовилась к отъезду. Наутро они должны были отправиться на вокзал, отец Аркашки собирался их провожать.

– Наверное, мы никогда не увидимся, – грустно сказала Эля.

– Почему? – Аркашке тоже не хотелось расставаться.

– Папу отправят на Север, а оттуда до Ташкента не добраться ни в жизнь. Давай сходим ночью к старой котельной?

– Зачем?

– Вдруг Равиль снова туда пойдёт?

– По математическим законам это один шанс из трёхсот, – подсчитал Аркашка.

– По законам интуиции именно сегодня это и должно произойти. Тем более когда я уеду, вы с Лёвкой уж точно зассыте туда ходить.

Аркашке не хотелось прослыть трусом напоследок. Они расстелили вечером раскладушку около двери, легли вместе и, дожидаясь, пока послышится храп родителей, сами задремали. В сон ворвался какой-то неровный стук сапог с улицы, Аркашка перевернулся на бок, поднял несмыкающиеся ресницы и взглянул в Элино лицо. Решимость даже во время крепкого сна не покидала её черты. Он облегчённо вздохнул, ему не хотелось никаких подвигов. Дремота снова обняла его своими мохнатыми лапами, он провалился в небытие и даже успел посмотреть обрывок нелепого сновидения, как вдруг кто-то постучал в окно. Аркашка вскочил на раскладушке, она прогнулась и заскрипела. Эля, как вспугнутая бабочка, распахнула глаза. Аркашке показалось, что от этого пространство комнаты прострелило сквозняком. Стук в окно стал истерично-назойливым. Он накрылся простыней и босиком подошёл к подоконнику. Дворовый фонарь освещал перекошенное лицо Фегина, который что-то кричал и махал руками.

– Пошли, – скомандовал Аркашка, – Лёвка пришёл.

Они с Элей бесшумно оделись, перелезли через раскладушку и, подперев дверь отцовской майкой, чтобы не скрипела, вышли во двор. Лёвка дрожал, стуча зубами.

– Я в окно увидел, как Равиль выходит из дома, побежал за ним, он снова направился к котельной, а я сразу к вам! – захлёбываясь, протараторил Фегин.

– Да ты смельчак, оказывается! – восхитилась Эля.

Лёвка просиял. Ради её одобрения он все эти дни душил в себе животный страх.

– Бежим! – И они ринулись к речке Саларке.

Руины котельной из красного кирпича напоминали средневековый замок. Днём она отражалась в дрожащей воде, будто позировала великому художнику, а ночью под мусульманским полумесяцем казалась согнутой зловещей старухой в парандже. Ни окон, ни дверей здесь давно не было, лишь кромешной чернотой зияли проёмы входов с разных сторон здания. Аркашка с Лёвкой хорошо знали этот лабиринт. Они часто всем классом играли здесь в прятки или казаки-разбойники. Забежав в один проем, поплутав среди стен, переходов и небольших цехов, можно было выйти на улицу совсем с другого конца. Окрылённый Элиным восхищением, Лёвка пошёл вперёд, за ним на цыпочках, тихо ступая по битому кирпичу и гравию, крались Аркашка с Элей. В абсолютной тишине несложно было услышать чей-то полушёпот. Троица пошла на звук и замерла, прижавшись к обвалившейся стене большого помещения с гигантским паровым котлом. Внутри разговаривали двое мужчин один напирал, другой оправдывался. Сквозь большие пробоины в кирпичной кладке можно было различить фигуры исполинов, одним из которых был явно Равиль в своей привычной куртке и кепке, а другой оказался облачённым в длинный балахон.

– Да, говорю тебе, никто меня никуда не собирается упекать, я на допросах всё уже рассказал: ничего не видел, ничего не слышал. Когда заходил в туалет, никакого трупа не было. Они мне поверили, отпустили, – испуганно шептал Равиль.

– Почему весь район жужжит, что тебя снова дёрнут и начнут колоть? – давил мужик в балахоне.

– А я почём знаю? Даже и дёрнут, ничего от меня не услышат. Не видел я тебя в ту ночь. Точка.

Разговор, по-видимому, был начат давно и уже подходил к финальной фазе. Казалось, о чём-то договорившись, мужчины двинулись к дверному проёму в сторону цеха, где стояли дети. Те от ужаса ещё плотнее вжались в стену и буквально окаменели. Равиль шёл впереди. Мужик в балахоне сзади. «Так вот почему поп!» – Ужасная догадка промелькнула в голове Аркашки, когда на расстоянии трёх-четырёх метров сбоку, кроша гравий мощными ботинками, прошли переговорщики. От чёрной фигуры в балахоне оторвался и прорезал ноздри запах православной церкви, словно в храме плавились восковые свечи. Тот запах, к которому Аркашка прикипел с детства, который успокаивал и умиротворял его всякий раз, когда он подходил к родному дому. Это были янтарные пары канифоли, и, сползая по стене, встретившись глазами с Лёвкой, Аркашка беззвучно произнёс губами: «Паяльник!»

Фегин закрыл рот руками и втянул голову в плечи. Эля была неподвижна, как нефритовая статуэтка. Внезапно, прежде чем скрыться за проходом в следующее помещение, Паяльник сделал резкое движение, и с коротким хриплым вскриком Равиль рухнул на месте, будто его ноги подсекли ковбойским лассо. Паяльник ещё двумя глухими ударами, видимо ножом, проткнул тело Равиля, выдохнул, сел рядом с мертвецом и закурил. Красный огонёк бесконечно долго мерцал в кромешной темноте, описывая адскую дугу, которая впечаталась в нежную Аркашкину память раскалённой добела подковой. Он ждал, что вот-вот дядя Гриша обернётся и кожей почувствует в противоположном углу пустого цеха детское прерывистое дыхание, возведённое смертельным ужасом в геометрическую прогрессию. Но Паяльник не обернулся. Докурив, он встал, с тяжёлым кряхтением подцепил за ноги Равиля и потащил его по предательски шумному гравию к ближайшему выходу. Спустя пару минут обезумевшая от страха троица услышала мощный всплеск. Тело рыночного заточника торопливо приняла в свои объятия ледяная вода Саларки.

Придя в себя, не сказав друг другу ни слова, дети рванули в разные стороны. Лёвка змеёй скользнул в ближайшие дворы, Аркашка с Элей галопом понеслись к своему дому. По дороге Аркашка всё время спотыкался из-за попавшего в ботинок куска гравия, пару раз упал, разбив в кровь локти и колени, но не почувствовал боли и поскакал дальше. Рядом с домом Эля остановилась.

– Если он уже вернулся, скажем, что искали клад во дворе.

– Свет в его окне не горит, – прохрипел Аркашка, и они тихо прокрались в свою комнату.

Сонная Бэлла Абрамовна стояла в дверях с полотенцем.

– Вы где были, паршивцы? – не включая электричества, гневно прошипела она.

– Мам, мы там во дворе… ну, мы прощались, слушали цикад… Давай спать…

Эля пошла за занавеску к родителям и отключилась, только положив ухо на подушку. Аркашка лежал с открытыми глазами и чувствовал, как холод наполняет каждую клетку его тела, затвердевает и рвёт в клочья оболочки сосудов и органов. Его трясло, как всегда бывало при растущей температуре, раны на локтях и коленях буквально извергались болью. Невыносимо хотелось пи́сать, но перспектива выйти в общий с убийцей коридор и дойти до туалета ужасала тело и разум. Кое-как он погрузился в сон, в котором несколько раз подходил к унитазу в надежде облегчить мочевой пузырь, но вожделенный унитаз исчезал, в уборную набивались какие-то люди, смеялись над ним и тыкали пальцем. От последнего тычка он проснулся и увидел над собой Элю, пахнущую зубной пастой и одетую в нарядное платье.

– Мотив, – прошептала Эля.

– Чтоооо?!! – застонал Аркашка.

– Главное – понять мотив его убийств, это тебе не виньетка тутового шелкопряда. – Она была спокойна, как всегда, и Аркашке показалось, что всё увиденное ночью – его персональный бредовый сон.

– Аааа, – прохрипел он невнятно.

– Когда выяснишь, напиши мне письмо. Я буду ждать. Очень буду ждать.

Полёт шелкопряда

Шумные родители Эли уже расцеловались с Аркашкиными отцом и матерью, взяли чемоданы и начали штурм раскладушки, пытаясь переступить через Аркашку, спотыкаясь и толкая его в бока.

– Да проснись уже! – крикнул ему отец. – Убери свою развалюху, люди не могут выйти!

Аркашка поднялся, нащупал тапки и, не обращая ни на кого внимания, болтаясь, как паутина на ветру, побрёл к туалету. В коридоре он наткнулся на дядю Додика, который по красным треснутым губам пацана сразу понял, что у того лихорадка.

– Дя-дя До-дик, – стуча зубами, выдавил Аркашка. – Мне на-до что-то вам рас-ска-зать.

– Додик, я за тобой умываться! – Из дальней комнаты как ни в чём не бывало выглянул Гриша и приветливо помахал огромной пятернёй.

Аркашка осёкся, юркнул в уборную и трясущимися пальцами долго задвигал за собой шпингалет. Струя лилась бесконечно, то стихая, то набирая силу, будто кто-то подкачивал в бездонный резервуар горячую жёлтую жидкость. До комнаты он дошёл, держась за стены, и сразу рухнул в родительскую кровать – раскладушку уже свернули.

– Бэлла, намажь его водой с уксусом, опять горит, – крикнул из коридора дядя Додик.

Аркашка вцепился в мамин рукав и, распахнув безумные глаза, прошептал:

– Мам, спой мне колыбельную про барашка! Из твоей тетрадки!

– Какую колыбельную, утро! – засмеялась Бэлла. – Мы уходим на работу.

У мамы была тетрадь со стихами собственного сочинения, доставшаяся ещё от бабушки-рифмоплетки. Бэлла нередко вписывала туда новые опусы, в том числе и колыбельные, которые придумала для сына. Когда Аркашка не мог заснуть, переполненный впечатлениями, она тихо напевала ему на ушко красивым грудным голосом. Вот и сейчас, видя Аркашкино безумие, сжалилась, натянула на него одеяло и обволокла нежной пушистой мелодией.

У барашка два рожка,

У барашка шерсть в кружочек.

Призадумайся, дружочек,

Жизнь его не так легка.

Он сидит на бережке,

Рядом прыгают лягушки,

Дело даже не в рожке,

У барашка нет подружки.

Ни подружки, ни друзей.

Ему очень одиноко.

Одиночество больней,

Чем разлука иль дорога.

Но не будем горевать,

Нарисуем мы овечку,

Всю в колючках и колечках,

Будет прыгать и скакать.

Пусть нам в жизни не везёт,

Но не стоит рвать рисунки.

Пока есть бумага в сумке —

Не окончится полёт.

У барашка два рожка,

У барашка шерсть в кружочек.

Призадумайся, дружочек,

Жизнь его не так плоха!

Аркашка задремал, но закрытые веки ходили ходуном. И как только Бэлла встала с постели, он вскочил, ухватив её руку.

– Ма! Когда уйдёшь на работу, закрой меня на ключ, чтобы никто не мог зайти!!!!

– Боже ж ты мой, опять Фегин ужасов понарассказывал! – вздохнула Бэлла Абрамовна, гладя сына по худому раскалённому плечу. – Спи! И ни о чём не думай.

Аркашка отключился до самого вечера. Перед глазами мелькали барашки, курчавые, одинокие, матерно блеющие. Они то ходили кругами по берегу ледяной Саларки, то выстраивались в математические формулы, раздуваясь до размера огромных мужиков. Мужики падали в реку, выплёскивая воду из берегов и с восковыми лицами застывали на дне. Над ними, в кромешной темноте, рассекали воздух молнии, начертанные горящим огоньком от сигареты. Эля, тонкая, с вывернутыми стопами, танцевала в пуантах на стене краснокирпичной котельной и не падала, словно была невесомой шестилапой мухой. Рядом с ней кружился уменьшенный до размера сверчка Фегин, и она шептала ему на ухо: «Мотив, мотив, мотив…»

Очнулся он от звука льющейся воды и, не открывая глаз, по запаху пахлавы и привычным голосам понял, что родители пьют в комнате вечерний чай в компании дяди Додика и Гриши. Они обсуждали смерть Равиля, найденного в реке, выдвигали разные версии. Аркашка застонал, и отец поднёс стакан чая к его губам.

– Ничего, к утру придёт в себя, – окинув его взглядом, сказал дядя Додик, – лихорадка не инфекционная, а вегетативная. Опять что-то увидел или услышал.

– Ну да, – ответила мать, – они ведь с Элькой ночью где-то шарахались. Вон с разбитыми коленями вернулся, будто гнался от кого-то.

Отец откинул одеяло, показывая всем Аркашкины колени, заботливо промытые мамой и намазанные зелёнкой.

– От кого убегал, малой? – хохотнул Гриша.

Его голос был добрым, привычным, так же как и запах канифоли, исходящий от одежды. Аркашка подумал, что всё произошедшее – мираж: не было никакой слежки, никакого Равиля, никакой Эли и в помине. После отъезда родственников комната вновь стала ухоженной и спокойно вздохнувшей, без лишних шмоток, обуви, чемоданов и возбуждённых голосов. Он вдруг тоже выдохнул и облегчённо сел на кровати: сознание упорно отбрыкивалось от пережитого.

– Да ни от кого, – сказал он излишне весело. – Мы с Элей клад зарывали во дворе. Чтобы откопать, когда она вернётся в следующий раз. Ну, на коленках рыли, ободрался.

– Покажешь клад-то? – подмигнул Гриша.

– Ну, это секрет вообще-то.

– А что ж у тебя ботинки чистые, не в земле, не в глине? – Гриша кивнул в сторону пары истёртых Аркашкиных бот возле кровати.

– Ну, там песок был. В основном.

Гриша, не вставая с табуретки, протянул огромную ногу и поддел носком Аркашкин ботинок с жёваными, распустившимися шнурками. Тот подлетел в воздухе и шлёпнулся на пол, оставив облачко пыли. Со звонким щелчком на непрокрашенные доски вывалился некрупный осколок гравия. Аркашка задохнулся.

– Песок, говоришь? – зловеще улыбнулся Гриша.

– Да что ты пристал к нему, – перебила Бэлла, – видишь, он не в себе?

Соседи разошлись по комнатам. Аркашка снова впал в ступор. Он хотел было рассказать всё отцу, но тот быстро расстелил ему раскладушку и отправил умываться. Когда бледный и качающийся сын вернулся из туалета, озираясь по сторонам, родители уже лежали в постели и шёпотом ворковали.

Ночь казалась невыносимо долгой. Аркашка закрыл дверь на ключ и подпёр её стулом. Думал разбудить отца, но понимал, что сейчас ему никто не поверит. Прошло пару часов пыточного ожидания рассвета, когда за стеной послышались мужской голос и хохот Лидки. Капризный дурацкий смех постепенно перешёл в сдавленное бульканье, а затем в безудержный плач. Аркашка закрыл голову подушкой. Плач нарастал и даже сквозь пух-перо перекрывал майорский храп отца. «Иди! – услышал он в мыслях Элин голос, – иди, пахдан!» «Я не трус», – взвизгнул Аркашка, резко вскочил с постели, накинул куртку и разбаррикадировал дверь. Осторожно ступая по коридору босиком, трясясь от ужаса, он шёл прямо на Лидкины рыдания, как крыса на дудочку Нильса. Перед комнатой замер, приложив ухо к деревянной плотной двери.

– Он не придёт за тобой, идиотка! – Мужской голос то срывался, то набирал силу под женские вскрики и странные, пугающие шлепки. – Ему не нужна чокнутая, он всё врал, никогда не придёт! Он бросил тебя, поехали, дура! Я – твой принц, я отвезу тебя на море!

– Неет! – кричала в запале Лидка. – Ненавижу тебя! Он не врал, у него грезд на шее от вранья!

Аркашка, ведомый чьей-то непостижимой волей, во сто крат превышающей силу страха, распахнул дверь и увидел разъярённого Гришу с армейским ремнём в руке. С кровати в разорванной сорочке белыми рыхлыми телесами, как убежавшее из кастрюли молоко, свисала хрипящая Лидка.

– Не трожь её! – голосом, срывающимся на визг, заорал Аркашка. – Убью!

Гриша молниеносно отскочил к окну, схватил со стола кухонный тупой Лидкин нож и вскинул руку. Аркашка нащупал в кармане куртки лисью лянгу на свинцовой пуговице и ловко швырнул ему в лицо. Удар пришёлся по уху, Гриша увернулся, Аркашка вдогонку запулил Лидкин тяжёлый башмак. Ботинок врезался в коробку с шелкопрядами наверху посудного шкафа, куча пупырчатых червей веером хлынула Грише в лицо, рассыпаясь вокруг серебристо-зелеными брызгами.

– Музяааа! – завизжала Лидка, кидаясь к подоконнику.

Гинзбург оцепенел, время для него остановилось, страх снова взял верх над всеми чувствами, и под медленное кружение шелкопрядов с изрезанными листьями тутовника он начал падать в обморок. Последнее, что видел мальчик, – это Гришу, сигающего в открытое окно.

Сознание вернулось к Аркашке в момент, когда Лидка орошала его лицо холодной водой, набирая её в рот из глиняного кувшина. На руках и голых ляжках отпечатались следы пятиконечной звезды от Гришиной бляхи.

– Твой принц не врал тебе, – измученно выдавил Аркашка. – Он не приехал, потому что был убит и утоплен в туалете на рынке. Вместе со своим крестом на шее. Я сам видел.

– Убит Гришкой-драгоном? – Лидка закрыла руками зарёванное лицо.