Текст книги "Энтомология для слабонервных"

Автор книги: Катя Качур

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 18 страниц)

– Мне – да! – Перельман опустила ресницы, зардевшись.

– Ну что, сегодня погуляем? – Онежский казался каким-то другим, тёплым, не пафосным. – Я свожу вас в замечательное место! Грузинская кухня, вино, хинкали, вах! А где наш солдат Джейн? Её не было на спектакле?

– Олька? – весело переспросила Лина. – Неет, она сыта искусством, поэтому пошла в зоопарк. И вообще, она сегодня уезжает.

– Как уезжает? – Онежский вмиг переменился, как будто рубильником в его мозгу выключили счастье. – Куда, зачем?

– Домой, лечить свою голову. – Лина провела ладонью по его щеке. – Кстати, спасибо за цветы… Они потрясающие…

Певец перехватил её запястье и отвёл руку в сторону. Затем, спохватившись, поцеловал тыльную сторону ладони и резко отшвырнул от себя, будто отравился.

– Лина, дорогая… – Он занервничал, потупив взгляд и теребя лацкан графского фрака. – Давай расставим все точки над «i». Ты прекрасная, ты тонкая, ты нежная… Ты мне очень нравишься… Ты – настоящая Мирей Матье… Мы – друзья на всю жизнь… Но эти цветы – не тебе… Там же была записка… Прости…

Перельман вздрогнула как от удара хлыстом. Холодно улыбнулась. Поправила густую чёлку. Села на диван, закинув ногу на ногу. Вытянула алым ртом сигарету из пачки, оставив на фильтре яркую помаду. Длинное платье задралось, обнажило тонкие породистые лодыжки и изящную линию икр.

– Вот как? – взметнула она одну бровь. – Забавно. Прямо-таки опереточный пассаж.

– Во сколько она уезжает? – заколотился Олег. – С какого вокзала?

– Прощай, со всех вокзалов поезда-а-а-а^[45], – запела Перельман красивым голосом, покачивая ступней в грациозной золотистой туфельке и выпуская дым в сторону зеркала.

– Лина, прошу, не глумись надо мной!

– …уходят в дальние края-а-а-а-а…

– Умоляю тебя!

– Ты серьёзно? – нервно расхохоталась Лина. – Может, тебя на ручках отнести? Прижать к её груди? Подтереть сопельки?

Она встала и, неспешно качая бёдрами, вышла в коридор. Пожилая актриса в сценическом костюме и шали окинула её взглядом и низким голосом проворчала:

– У нас дымят только в курилке. Ща прибежит пожарная охрана, всех нас вздрючит…

– Да пошла ты, – не оглядываясь, ответила Лина.

Пьяной походкой, держась двумя руками за перила, она спустилась на первый этаж, ниже уровня сцены, села на ледяной бетонный пол у какого-то пожарного выхода, уронила голову в колени и зарыдала. На верхних этажах, в кабинетах шли поздние репетиции, её плач влился в чьё-то бравурное меццо-сопрано и растворился в стенах театра, видавшего столько драм, столько неразделённой любви, что реагировать на девочку из провинции, очередную поклонницу очередного баритона, ему было просто лень.

* * *

Молниеносно переодевшись, вспоминая, что во время вчерашней сумбурной беседы Оленька упоминала дачу под Самарой, Онежский остановил такси и велел гнать на Казанский вокзал. Стрелки показывали одиннадцать вечера, водитель сказал, что последний поезд в этом направлении уходит через двадцать минут. Пробки уже рассосались, и взмыленный певец в плывущем на лице гриме бегал то по одному перрону, то по-другому, заглядывая в окна стоящих поездов, натыкаясь на чужие лица и безразличных проводниц.

– Что сейчас идёт на Самару? – накинулся он на одну из женщин в синей униформе. – Мне надо найти человека!

– С десятого пути на Оренбург отправляется поезд через пять минут, бегите туда, – подсказала проводница.

Проталкиваясь сквозь людей с клетчатыми баулами, сквозь носильщиков, сквозь гурлящих цыган, Онежский вылетел на середину перрона и остановился в бессилии. Посадка уже была завершена. Состав пыхтел, дожидаясь последних опоздавших. Артист шёл вдоль окон, бессмысленно стучась в каждое и отвлекая недоуменных пассажиров. Уютные уголки купе сменялись бесконечными лабиринтами плацкарты, люди по ту сторону стекла распихивали чемоданы, трясли бельём, раскладывали на столах провизию… Онежский чувствовал себя пришельцем на иную планету, бестолково выплюнутым из космического корабля без скафандра, без кислорода, без надежды на спасение. Он тяжело дышал и вытирал белым рукавом рубашки жирный тональный крем со лба. Внезапно ближайшая проводница свесилась наружу из тамбура вагона и заорала на весь перрон:

– Девушка, быстрее, быстрее, поезд трогается!

Онежский резко повернул голову. По платформе неслась Оленька, с французским длинным батоном в одной руке и бутылкой кефира в другой. Резинка слетела с её волос, светлые пряди, выбившиеся из-под кепки, хлестали лицо, щёки горели, равно как и шишка на лбу. Она упёрлась взглядом в махавшую флажком проводницу и не видела ничего вокруг. Поэтому, когда певец распахнул руки и преградил ей путь, Оленька просто ударилась о его грудь и отпрянула в недоумении.

– Ты? – вскрикнула она, заплакав и засмеявшись одновременно. – Я опаздываю!

– Ты уже везде успела, – прошептал Онежский и прижал её к себе вместе с набитым рюкзаком за спиной.

– Девушка, вы садитесь? – негодовала проводница, вися на подножке поехавшего вагона.

– Нет, – рявкнул счастливый Онежский. – Девушка никуда не едет!

Он взял Оленькино лицо в ладони, покрывая поцелуями щёки, глаза, губы, подбородок, шею. Гинзбург заплакала, громко всхлипывая и колотясь лопатками под рюкзаком. Вырвалась, нервно сдёрнула с кефира крышечку из фольги и жадно припала к горлышку. Потом зубами оторвала горбушку батона и, продолжая реветь, дрожа подбородком, перемалывала зубами свежую хрустящую корочку. Онежский тоже вцепился в батон, откусив мягкую середину, и поднёс её руку с бутылкой к своим губам. Пил громко, захлёбываясь, вытирая манжетой белые кефирные усы со слоем размазанного грима. Мимо летели окна со множеством любопытных глаз, мелькала зелёная обшивка вагонов с табличками «Москва – Оренбург», маячили железные автосцепки, стучали, набирая скорость, колёса. «Ты-дык, ты-дык, ты-дык, ты-дык», – звенело в ушах. Под эту музыку жизнь будто смахивала тряпкой старую декорацию, предоставляя сцену новому акту, свежим костюмам, следующим героям. Постепенно шум начал стихать, задний локомотив поезда мелькнул на горизонте двуглазыми огнями и растворился в темноте. Батон был съеден, кефир выпит.

– Как ты меня нашёл? – Оленька пальцами вытирала крошки с его лица.

– Фонарь на твоём лбу освещал мне путь сквозь всю Вселенную, – улыбнулся Онежский.

– Мы – предатели, – сказала, тяжело вздохнув, Оленька.

– Мы – влюблённые, – ответил артист. – А влюблённых, как и победителей, не судят…

* * *

Такси, Патрики, вспененная ванна, спальня с видом на пруд, где однажды гулял Воланд, шоколадная шёлковая постель. Шёлковые руки, шёлковый язык, шёлковая шея, шёлковые ягодицы под подушечками пальцев. Оленька не представляла, что мужское натренированное тело может струиться, как тонкая материя. Бурдякин был колючим по всем направлениям. От цепляющих ногтей, жёстких заусенцев, заскорузлых пяток, твёрдой шерсти на груди, шершавого, как у тигра, языка. Онежского будто вымочили в сливках и покрыли глазурью. Это казалось странным, противоестественным, восхитительным. Ничего подобного в своей жизни Оленька не испытывала. Наутро, пьяная от счастья, прикрытая шоколадной простыней, она пробралась в ванную мимо огромного количества зеркал. Долго стояла под холодным душем в попытке протрезветь, но не смогла. Смеялась, упёршись спиной в сияющий кафель, глядя на золочёные барельефы потолка. Потом, обмотавшись пушистым полотенцем цвета мокко, с влажными волосами бродила по квартире Онежского, как по музею. Гинзбурги так не жили. У Гинзбургов каждая вещь имела прикладное значение. Стол, чтобы писать. Стул, чтобы сидеть за столом. Набор ручек, чтобы писать за столом, сидя на стуле. И так далее. Здесь всё было просто так. Пять комнат, шесть диванов, белые ковры на полу и на стенах, помпезные люстры как в театре, два рояля, чёрный и белый. Зачем два? Пой за одним!

Онежский подошёл сзади и обнял Оленьку, целуя в шею. Она обернулась. От него пахло дерзкими, дорогими духами. На лице зеленела огуречная маска.

– Зачем тебе два рояля?

– Они совершенно разные. Один современный, японский, «Ямаха». Другой – старинный американский «Стейнвэй». Абсолютно иное ощущение, тембр, теплота звука. Я бы ещё пару поставил – немца и чеха, – да нет места. Квартира маловата.

Оленька прошла в коридор. Вчера, целуясь на всем протяжении пути, она не заметила открытый зеркальный гардероб, в котором на нескольких рядах полок стояло около ста пар мужских туфель. Рядом высился стеклянный шкаф до потолка с неменьшим количеством парфюмерных флаконов.

– Зачем тебе столько обуви и духов?

– Как зачем, Оля! Я артист, я по десять раз на дню меняю образы, настроения, это моя природа. Да и потом, я почти каждый день хожу на приёмы или устраиваю их сам. Не могу же я быть в одних ботинках и пахнуть одним ароматом?

– В пчелином клане королева-матка на протяжении всей жизни издаёт один и тот же запах, на него слетается семья. Если б она меняла феромон каждый день, пчелиный социум бы распался. Или кошка. Она с рождения имеет уникальный окрас и остаётся с ним до самой смерти.

– Я понял, дорогая. Но мы не в пчелином социуме и не в кошачьем. Человеческие устои сложнее законов дикой природы.

– Сложнее? – засмеялась Оленька. – Гораздо проще!

– Тебе виднее, – улыбнулся Онежский сквозь кружочки огурцов, – но камуфляжный комбинезон, в котором я вижу тебя третий день, ты не будешь носить до смерти. Мы прошвырнёмся по дорогим магазинам и купим шмотья. Достойного чудеснейшей женщины на земле.

– Однако камуфляжный комбинезон не помешал тебе выделить меня из тысяч своих поклонниц.

– Я иногда вижу суть за грубой кожурой.

Позавтракали голышом на вычурной кухне. Выпили по паре бокалов свежевыжатого апельсинового сока. Набросили длинные бордовые халаты и вышли на балкон с видом на Патриаршие пруды. Пахло тёплым асфальтом, забродившей ряской и грядущей осенью.

– Мне скоро возвращаться в университет, – сказала Оленька.

– Ерунда, – отмахнулся от августовской мухи Онежский. – Переведём тебя в МГУ. Будешь жить и учиться в Москве.

– А потом? Где я буду работать, проводить исследования?

– Зачем работать? – пожал плечами Онежский. – Будешь женой солиста оперетты. Начнёшь разбираться в моде, в музыке, в парфюме, посещать гостей, принимать гостей.

– Олег… – Она тронула его за плечо и посмотрела в глаза, окружённые уже яичной маской. – Но ведь это была мечта Лины – разбираться в духах, блистать на приёмах… Мне надо с ней поговорить, объясниться, она, наверное, ещё в гостинице…

– Ты что, с ума сошла? – Засохший яичный белок сделал из лица Онежского треснутую, посмертную фотографию. – Ты собираешься к ней ехать? Это глупо! Я всё уже ей объяснил! Она мудрая девочка, она переживёт…

Но Оленька уже натягивала футболку и ныряла ногами в защитный комбинезон. Онежский безуспешно пытался впихнуть денег на такси, но она, перекинув рюкзак через плечо, кинулась в подъезд, вниз по ступенькам. С балкона певец увидел, как лёгкая камуфляжная фигура обогнула пруд и побежала по Малой Бронной, между старинными домами, в сторону Садового кольца.

Дверь 215-го номера оказалась незапертой, Оленька открыла её и прошла в комнату. Лина лежала на кровати вниз лицом. Её чемодан был собран. Пурпурные орхидеи, затоптанные, поруганные, валялись по всему полу, корзина закатилась за портьеру.

– Лин… – окликнула подруга.

Перельман перекатилась с живота на спину и вскочила на постели:

– Ого! Кого я вижу! Неужели? Не уехала? Что так?

Она встала, запахивая белый халат, и вплотную подошла к Оленьке, впечатывая её в столешницу перед зеркалом.

– Лин, прости, это чудовищно… – Оленька попыталась улыбнуться. – Я всё сделала, чтобы…

– Ты всё сделала, чтобы что? – Глаза Лины налились кровью. – Чтобы меня втоптать в грязь? – Она отвесила подруге хлёсткую пощёчину.

Оленька зажмурила глаза, безропотно принимая шлепок.

– Чтобы унизить меня перед человеком, от которого я без ума? – Перельман хрястнула её растопыренной ладонью с другой стороны. – Чтобы надругаться над моей любовью? Ты не могла мне сразу сказать, что цветы присланы тебе? Надо было посмеяться надо мной?

С каждым вопросом Лина наносила новые и новые удары. В ярости она стала уродливой, нос сморщился, губы вывернулись, скривились, изо рта летели огненные слюни. Оленька не защищалась. Она вцепилась синими пальцами в края столешницы и зажмурилась что есть силы. Перельман стегала её по щекам, ногтями царапая кожу. Красные полосы, как от тигриной лапы, соединили багровую шишку на лбу со сжатым подбородком. «Битва дрозофил, – мелькнуло у Оленьки в голове, – битва, но не смертная казнь!»

– Да прекрати ты! – Гинзбург с силой толкнула Лину в грудь. Та пошатнулась и рухнула на кровать. – Совсем ополоумела? Это же просто мужик!

– Просто мужик? Да! Да! Да не твой! – Лина в агонии пыталась подняться. – Я не буду преклоняться перед тобой, как это всю жизнь делала моя мать перед твоей: Уленька, Уленька, Уленька! Уленькин муж – академик, Уленькин сын – врач, Уленькина дочка – красавица! Ненавижу вас! Будьте прокляты! Мой отец – сапожник, моя мать – переводчица, и мы плевали на вас!

– Дура! – кричала в ответ Оленька. – Я всегда любила дядю Наума, тётю Зою и тебя, идиотку! Вы мне родные. Просто какой-то самец выбрал меня, а не тебя! Я не виновата! Я не хотела ехать! Это ты меня с собой потащила!

– Правда? А как тебе сегодня с этим самцом спалось? Сладко? Какой он в постели? Как твой урод Бурдякин?

– Бурдякин – не урод! – тихо сказала Оленька, спуская сквозь губы воздух, словно через дыру проколотого шарика.

– Тогда вали к своему Бурдякину и исчезни из жизни Онежского! – почти шёпотом, выдавливая, как из пустого тюбика, слова, произнесла Лина.

– Уже не получится, – ответила Гинзбург.

– Ну тогда сдохните! Оба! Ничего у вас не сложится!

Перельман вскочила, смачно плюнула в распухшее лицо бывшей подруги и вышвырнула её из номера. Оленька спустилась в вестибюль, размазывая по щекам липкую слюну, и плюхнулась на диван.

– Что с вами? Вызвать скорую? – подскочила к ней девушка с ресепшен. – У вас всё лицо разодрано!

– Не надо, – отмахнулась Оленька. – Просто сражение плодовых мошек в отдельно взятой чашке Петри. Зоология беспозвоночных… Первый курс… Мне ещё повезло. У второй мухи в кои-то веки были короткие ногти…

Зазеркалье

Полгода прошли как в бреду. Поцелуи, зеркала, рояли, новые платья, духи, музыка. Волшебные маски Онежского помогли за три недели восстановить лицо. Лирическим баритоном по ночам были перепеты все хиты «Джипси Кингс». Этим же голосом исполнялись колыбельные и побудки. Старшим Гинзбургам по телефону Онежский объявил, что женится на их дочери и что в данный момент занимается документами перевода из одного университета в другой. «Можно нам приехать?» – волновались Ульяна с Аркадием, но Онежский убеждал – не надо. Приедем сами. Через пару недель. Но время шло, а солист оперетты не шевелился. Оленьке почтовым извещением с факультета пригрозили, что она будет отчислена, если до конца семестра не появится на лекциях и семинарах. Олег уверял: мол, уладит этот вопрос со дня на день. В квартиру ежедневно привозили пакеты с нарядами. Кружась в платьях по бесконечным комнатам, гордая Оленька спрашивала:

– Это прямо с «Лужи»^[46]? Да?

– Лллюжжжи! – передразнивал её Онежский, копируя голосом рыночных торговцев. – Это из европейских бутиков, дурочка: Италии, Германии, Франции…

Оленька поднялась на каблуки, стала носить шелка и драгоценные колье. Перед концертами и тусовками приезжала визажистка Света, рисовала ей лицо и укладывала волосы то ниспадающими локонами, то высоким гладким пучком. И главное, Оленьку полюбили зеркала. Они не просто отражали её, они целовали каждую линию, каждую ресничку, каждую родинку на её теле. Зеркал было много. В квартире Онежского, в театрах, в концертных залах, в ресторанах, где ежедневно что-то отмечали. Оленька растворялась в зазеркалье, она влюбилась в своё отражение, умела изящно изогнуть шею, обнажить ножку, эффектно поднять кисть, послать воздушный поцелуй. Даже секс с подачи Онежского стал происходить в зеркальной комнате, где похоть преломлялась в десятках плоскостей, в сотнях граней. Будто дьявол поместил их в заколдованную шкатулку и щекотал себе нервы, любуясь и препарируя каждую позу, каждый надрыв, каждый оргазм.

Оленька не видела происходящего за окном. Прямо у подъезда в запрещённой зоне останавливался «линкольн» и возил её из одного зазеркалья в другое. Окна автомобиля тоже были зеркальными, тонированными. И Оленька вместо мира вокруг осязала только своё отражение. Эйфория длилась до начала зимы, пока дверной звонок не разорвал атмосферу богемного полудня. Онежский распевался в дальней комнате, Оленька только пробудилась. Домработница пошла открывать и вернулась в спальню озадаченной.

– Там какой-то бомж, похожий на лешего, требует вас, – сказала она абсолютно голой Оленьке, которая, не стесняясь, гладила себя перед зеркалом.

Оленька накинула прозрачный халат с перьями и, прихватив его небрежно пояском на талии, выплыла в огромный холл. В дверях, не решаясь зайти, стоял Бурдякин. На нём топорщились утеплённые камуфляжные штаны и такая же куртка с коричневым искусственным мехом на воротнике. Мятую шапку-ушанку он держал в руке.

– Бронька! Как я соскучилась, – бросилась она к лешему на шею.

Не выпуская шапку из рук, Бурдякин обнял тонкую хрустальную Оленьку и уткнулся ей в шею жёсткой щетиной, которая мгновенно стала мокро-солёной.

– Бронька, ты плачешь? Родной мой, хороший! – Оленька целовала его заросшие щёки, вгоняя в ступор терзающую пипидастр домработницу. – Пойдём позавтракаем!

Он отрицательно тряс головой, всхлипывал и держал красавицу за плечи.

– Зачем ты здесь, Оля! Что с тобой? Ты словно куколка бабочки впала в зимнюю диапаузу! Ты вообще знаешь, что происходит дома? Лина ушла из семьи и живёт с каким-то Игорем в вашей сраной Москве, Гинзбурги не разговаривают с Перельманами, одна тётя Зоя всех успокаивает и твердит, что девочки перебесятся. Твой папа трижды приезжал в Москву, встречался с этим певцом в театре, но тот не пригласил его в квартиру. Тётя Зоя через дипломатов нашла адрес Онежского. Охрана сутки не пускала меня в подъезд. А ты? Почему ты никому не звонишь? Родители сходят с ума. В универе тебя вот-вот отчислят, я купил справку, что у тебя сотрясение мозга и ты лечишься в столице. Только это и спасает. Оля-а-а! Очнись!

Оленька вздрагивала, будто к её плечам подключили переменный ток. За одну минуту кровообращение, казалось, несколько раз сменило направление, сердце то останавливалось, то колотилось как бешеное. Это было похоже на пощёчины Лины Перельман: каждое предложение Бурдякина хлестало с новой силой. Домработница скрылась, по-шакальи предупредив хозяина-тигра о незваном госте. Онежский вышел в коридор, босиком, в маске из голубой глины и распахнутом шёлковом халате, обнажающем прокачанный живот и серые трусы-боксеры.

– Что здесь происходит? – вальяжно спросил он. – От кого так воняет? Вы кто, сантехник? Я вас вызывал?

– Это Броня Бурдякин, – тихо сказала Оленька. – Мой будущий муж.

– Вот как? – изумился Онежский. – То есть из нас троих сантехник – это я?

– Она поедет со мной, – нахохлился Бурдякин. – Оля, собирайся.

– Господи, какая неудачная мизансцена. – Певец громко фыркнул, поправив маску в зеркальном отражении. – Оля, давно тебе приказывают, когда собираться и куда ехать?

Оленька нервно теребила перья на халате и тёрла одной босой ногой другую. Она действительно чувствовала себя личинкой бабочки-однодневки, которая вот-вот разорвётся после зимней спячки.

– Значит, так. Броня, езжай домой. Передай родителям, что я жива, здорова и скоро вернусь. Олег, мы идём завтракать и всё обсудим.

Бурдякин в тяжёлых ботинках растаптывал принесённую на подошве грязь. Он сопел, хрюкал, мялся и наконец выпалил скороговоркой:

– Через два месяца я еду в Антарктиду изучать бескрылых комаров. Мы защитили проект, экспедицию оплачивают бизнесмены из «Межрегионгаза». Одним из участников я заявил тебя. Такой возможности больше не представится никогда. Думай, Оля. Твоя жизнь не здесь. Твоя жизнь в науке. И последнее. Там, у подъезда, сидит тощая бездомная кошка и громко мяукает. Но ты оглохла и ослепла. Ты потеряла себя. Просыпайся, иначе будет поздно.

Он развернулся, толкнул плечом дверь и вышел. Тяжёлые башмаки застучали по лестнице. Лифтом Бурдякин не пользовался никогда. Оленька закрыла лицо ладонями и села на обувной пуфик. Домработница, не стесняясь своего любопытства, по-прежнему мяла пальцами взъерошенный пипидастр. Онежский театрально развёл руками и выпучил глаза.

– Броня Бурдякин… бескрылые комары… тощая кошка… Я в своём доме или уже в психушке?

– Кошка! – вышла из оцепенения Оленька и, сунув ноги в кроссовки, выскочила за дверь.

Через пять минут она и вправду вернулась с рыжей грязной кошкой на руках. Прошла в кухню, открыла холодильник, достала молоко и фаршированную рыбу, заказанную из ресторана. Рыбу выложила в дорогую пиалу из тонкого фарфора и опустила на пол. Дрожащая кошка, хрипя и подвывая, стала рвать её на куски. Пока Оленька наливала в низкую хрустальную вазочку молоко, Онежский, цепенея, наблюдал за её действиями. Он смыл-таки очередную маску и стал похож на себя, живого.

– Оля, ты свихнулась? – спросил он с каменным лицом. – Ничего, что это мой дом, моя посуда, моя кухня?

– Таня, готовь ванну с густой пеной и большое полотенце, – не обращая на него внимания, крикнула домработнице Гинзбург, – сейчас будем купать зверя!

– Оля, я с тобой разговариваю? – повысил голос Онежский.

– Да, Олег, я тебя слышу, – тихо произнесла Оленька. – Завтра ни меня, ни кошки здесь не будет.

– Я не об этом! – Голос певца задрожал, он притянул к себе Оленьку с рыбно-молочными руками. – Мы вызовем лучшего ветеринара, мы купим самой дорогой еды, эта кошка будет спать в нашей постели! Только не говори таких слов!

Завтрак откладывался до обеда. Оленька, Таня и Онежский, изодранные в клочья, два часа безуспешно пытались поместить в пенную воду замызганную бестию. Кошка демонически орала, будто её пытали огнём, и, вырвавшись, мокрой крысой носилась по дому, оставляя на полу грязные мыльные следы. Наконец Онежский отловил её шёлковым одеялом и, завернув в рулон, выпустил в ванну. Таня фиксировала кошку поперёк живота, «бог» оперетты держал ей лапы, Оленька намыливала чумазую морду и тощий зад.

– Рыжая сволочь! – кричала в истерике домработница, когда лапы вырывались и когтями срывали с неё кожу. – Что ж ты не сдохла на улице?

– Жизнь – не только твоя привилегия, Таня, – тихо отзывалась Оленька, вытирая кошку пушистым полотенцем. – Когда-нибудь, когда ты станешь подыхать на улице, тебя тоже спасут неизвестные люди. Не ради корысти. А просто из человеческого милосердия.

(К слову, спустя пять лет, безработная Таня упала посреди московской подворотни в голодный обморок и, ударившись о железную урну, два часа лежала без сознания на январской земле. Её увидела старушка, выцветшая, сухая, вызвала скорую помощь и ещё час, пока машина ехала, сидела рядом и держала Танину голову на своих коленях. Потом, много лет позже, они коротали вместе старость и вспоминали «лихие» девяностые, где от роскоши до нищеты было одно короткое замыкание. И Таня, забыв уже сколько десятков раз, рассказывала историю любви её богатого поющего хозяина к безумной девке из провинции, чокнутой, взбалмошной, ходившей по квартире голой и собиравшей кошек по всем подворотням.)

В этот день обедали на бегу, Онежский опаздывал на репетицию, переходящую в спектакль. Не жуя, проглотив пару яиц «в мешочек», он натягивал брюки и вытирал белым полотенцем окровавленные до локтя руки. В театре к выходу его готовила гримёрша Клавдия Игнатьевна – бессменный врачеватель актёрских душ, знавшая о жёнах и любовницах каждого все подробности и нюансы. Увидев на любимчике царапины шириной с верёвку для повешения, пожилая женщина покачала головой.

– Олежик, ты совсем обезумел от своей любви, – сказала она, тонируя кремом его холеную кожу. – Она всё равно уйдёт, твоя Оленька. Таких не удержишь. Да и надо ли? Разве одна она на свете?

– Одна, Клавдия Игнатьевна. – Онежский смотрел в зазеркалье трюмо стеклянными глазами. – В том-то и дело, что одна.

* * *

Той же ночью с Оленькой состоялся серьёзный разговор. Она плакала, что живёт не своей жизнью, что соскучилась по родителям, по учёбе, по бездомным кошкам, по бескрылым комарам, по Перельманам, включая Линку-дуру, по Бурдякину, наконец…

– Господи! – взмолился Онежский. – Какие проблемы? К маме с папой поедем завтра же, с Линкой помиришься, кошек соберём по всей Москве и окрестностям, экспедицию я организую тебе сам, бескрылых комаров окрылим, учёбу восстановим! Но вот Бурдякин! Ну это же чудо чудовищное! Его даже аленький цветочек не спасёт! Он не превратится в принца, Оля-а-а-а!

– Он хороший, – спорила Гинзбург.

– Я оплачу ему экипировку и снаряжение. Я пробью в Министерстве науки все его проекты! Только пусть оставит тебя в покое! – Певец покрывал поцелуями её руки, колени, лопатки. – Ну сравни: Ольга Онежская и Ольга Бурдякина. Это же две ветви развития, две судьбы, два пути – эволюция и деградация, благословение и проклятие!

Оленька вырывалась, царапалась, как кошка, заворачивалась в простыню и садилась за стол, уткнувшись в свою истрёпанную тетрадь. Онежский уже знал: в таком состоянии любимую лучше не трогать. Стихи её прабабки, бабки, матери были каким-то заговором, заклинанием, заклятием. Иногда она читала ему эти странные строки, и каждый раз Олег спрашивал:

– А это кто написал? Ты? Ульяна? Бэлла? Лея? – Он выучил их имена наизусть, а способ выражать мысли у всех был идентичным.

– Неважно, – отвечала она. – Кто-то из нас, жён, матерей, дочерей Гинзбургов. Это наша Библия. Наша Тора. Наш Коран.

Онежский смеялся. «Священное писание» Гинзбургов казалось не чем иным, как наспех собранными в ладошки девичьими слезами. По незнанию складывалось впечатление, что у каждой «поэтессы» – десятки любовников, сотни приключений, тысячи незаконных поцелуев. Но потом Онежский понял, нет, почувствовал: все они – просто фантазёрки. И кто их возлюбленные – реальные мужчины или мифические персонажи: лесные духи, нептуны, цари ветров, – можно только догадываться…

Мой дом, стоящий средь дубов,

Сколоченный из грубых брёвен,

Вдыхает запах погребов

И окна с белым снегом вровень.

Кукушка в стареньких часах

Вести счёт времени устала.

Луна повисла в небесах,

Ей до земного дела мало.

А в самоваре стынет чай.

Я приглашу с собой кукушку,

И мы как будто невзначай

Устроим зимнюю пирушку.

Она зевнёт: «У этих врат

Ты ждёшь её многие лета.

А он уйдёт в один закат

И распрощается с рассветом.

Но если время обмануть,

То эта ночь продлится вечность.

А ожиданье что тянуть?

Заменим мигом бесконечность.

И сгинет тягость пустоты».

Да, моя птичка, жалко только,

Что правишь временем не ты,

А кто-то властный и жестокий.

Твоё охрипшее ку-ку

Не первый маятник в природе.

Давай попьём лучше чайку

И поболтаем о погоде…

Канарский красный адмирал

Шёл месяц агонии. Оленька делала всё, чтобы сбежать. Онежский – всё, чтобы этого не случилось. Отпустить её было равносильно смерти. Он нервничал, срывался на репетициях, проваливал спектакли. Поклонники рыдали, завистники от радости потирали ладони. Благодаря гримёрше Клавдии Игнатьевне весь театр оказался в курсе безумной страсти лирического баритона. В разгар сезона главный режиссёр хлопнул его по плечу и сказал:

– Отпускаю тебя на две недели. Ровно две недели. Охлаждай мозги и возвращайся трезвым. Иначе потеряешь всё. Верь – ни одна женщина этого не стоит.

Онежский через друзей взял тур на Канарские острова и, раскладывая веером перед Оленькой ваучеры с билетами, подвёл итог:

– На эти две недели мы забываем обо всех и обо всём. Только ты, я и океан. А после – делай, что хочешь.

Оленька прыгала от радости, целовала Онежского с утра до ночи, сложила в чемодан четырнадцать красивейших платьев, десять пар босоножек, пять купальников. Съездила в Ленинскую библиотеку и выписала из справочника всех насекомых-эндемиков Канарских островов.

– Представляешь, – сказала она за ужином Олегу, – там обитает сама Ванесса индика!

– Это какая-то местная певица? – спросил он, катая капсулы брюссельской капусты по тарелке.

– Нееет, – засмеялась Оленька, – это бабочка, которая живёт только на данных островах. Эндемик! Канарский красный адмирал!

Возле стола нарезали круги уже три попрошайки-кошки. В аквариуме на подоконнике поверх куска бревна копошилось десять мадагаскарских тараканов, выселенных из лаборатории какого-то умершего зоолога. Онежский, стараясь не смотреть ни на тех ни на других, потрепал Оленьку по щеке.

– Это ты мой красный адмирал, – вздохнул певец. – Эндемик квартиры на Патриках.

– Ну что ты! – чмокнула его руку Оленька. – Я – космополит. Обитаю везде!

– Чем разбиваешь мне сердце. – Он встал, споткнулся босой ногой об кошек, тут же ответно был оцарапан, матюгнулся и ушёл в свою комнату.

* * *

Из самолёта Канарские острова сначала казались рассыпанными по синему ковру неравными бусинами. Затем стремительно разбухая, размывая контуры, они превратились в глыбу, похожую на окаменевшего крокодила – Тенерифе. Из-за облаков воронкой зовущего рта торчал кратер вулкана Тейде. Чуть ниже, на разделе суши и воды, нарисовались белые и красные отели с голубыми глазами бассейнов, обрамлённых колючей зеленью и извилистыми серыми дорожками. Каменный городок прямо на берегу Атлантического океана напоминал сказочный замок. Пока Онежский разгружался в отдельно стоящем номере внутри пальмовой рощицы, Оленька, по-щенячьи скуля от радости, собирала диковинных жуков с коры высоченных драцен.

– Вот видишь, – сказал он, когда она протянула ему полные ладоши, кишащие крыльями и лапами, – необязательно переться в Антарктиду с Бурдякиным, чтобы быть счастливым.

– Ни слова о Бурдякине, – прервала его Оленька долгим влажным поцелуем. – Четырнадцать дней только я, ты, океан и эндемики Канарских островов.

* * *

Десять отщёлканных плёнок, триста шестьдесят цветных фотографий навсегда остались у Онежского. Они – влюблённые, они – неразлучные, они – выточенные безупречной молодостью, идеальные, тонкие, звенящие. На фоне ультрамариновой океанской волны (вот откуда зачерпнули цвет её глаза), на фоне скал, на фоне пальм, на фоне танцующих косаток в местном зоопарке. Он, раскинув руки, поёт на весь земной шар арию «Цыганского барона» Штрауса. Она, запрокинув голову от счастья, держит в ладонях огромную чёрную бабочку с огненной полоской на всех четырёх крыльях – Канарского красного адмирала. К счастью, смотритель Лоро-парка – крупнейшего обиталища попугаев и всякой другой живности находит для неё мёртвую особь, чтобы она могла увезти её с собой в Россию.