Текст книги "Энтомология для слабонервных"

Автор книги: Катя Качур

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 18 страниц)

– Петь, только не гони, у неё тахикардия, – предупредила Улька. – И не тормози резко, иначе давление подскочит.

– Будь спокойна, Ульяша, вернём нашу Леечку в лучшем виде!

Петюня, знатный бабник, чмокнул Ульку в красивую шею и даже нацелился в губы, но Ульяна огрела его полотенцем, как наглую муху. Открыв дверь фаэтона, Петюня усадил Лею на перетянутое новым дерматином кресло, сам сел за руль, завёл машину и с диким рёвом тронулся с места. Осколки щебёнки брызнули из-под колёс, Лея подпрыгнула, завизжала, как девочка захлопала в ладоши. Ветки акации с упругими зелёными стручками больно полоснули по лицу, справа поплыл дощатый серый забор, всё быстрее, как карты, разложенные фокусником в ряд, понеслись калитки соседних дач. Пасека Козявкина, с десятком разноцветных пчелиных домиков, пролетела перевёрнутой страницей «Веселых картинок»^[39], сменившись кудрявой шевелюрой дубовой рощи. Кабриолет со снятым верхним брезентом рычал, словно осёдланный великаном ящер, и рвал землю круглыми когтями. Собаки, не признав чужака, бросались в истерике на задний бампер, но, охрипшие, растрёпанные, теряли железного зверя из виду и лаяли от отчаяния и бессилия. На пустую трассу вылетели с визгом тормозов, описав огромную кривую. По бокам навстречу помчались поля, мельтеша разнотравьем, мошки разбивались о лобовое стекло всмятку, оставляя разлапистые пятна, напуганные птицы увёртывались с криком, боясь переломать крылья. Ветер подхватил седую Леину шевелюру и разметал её, как полотнище флага над головой. Голубая юбка в оборках сорвалась с коленей и, обнажая ноги, вздыбилась, словно волна на картине Айвазовского. К ней пузырьками белой пены присоединился шифоновый палантин, обнимающий шею. В маленькую ладонь, которую Лея выставила навстречу ветру, упирался воздушный поток. Он ударял мячом, а затем становился жидким, упруго обтекая пальцы. Лея хохотала, декламировала стихи, раздавала воздушные поцелуи птицам, то и дело обращаясь к Петюне:

– Ты знаешь Северянина? «Эле-гант-ная коляс-ка в элек-тричес-ком биень-е элас-тично шелес-тела по шоссей-ному пес-ку^[40]…» – рубила она каждый слог. – А! Каково? Будто про нас!

– Знаю, знаю! Читал в библиотеке! Эх, всю жизнь я мечтал о своей машине, о своей комнате, о своей бабушке. Никогда у меня этого не было. Тридцать коек в детском доме, одна воспиталка на всех, железная миска, железная кружка. И вдруг – семья! Вот оно, счастье!

Петюня улыбался, сдерживая тяжёлый руль. Волосы его, кудрявые, пшеничные, так же летели прядями во все стороны, рубашка надулась парашютом, закатанные выше локтя рукава открывали мощные загорелые руки. Профиль, нечёткий, с носом-бульбой, по-детски трогательный, напоминал Лее всех дорогих, но безвозвратно потерянных мужчин: Йозефа, Даниэлика, Натана… Незабудковые глаза её, прозрачные, словно чистейший топаз, наполнились слезами, которые, забыв земное притяжение, скользили вверх по вискам к седым завитушкам.

– Петенька, внучок! А поддай-ка скорости! – перекрикивала она ветер.

И Петюня топил педаль газа, смеясь в ответ. Тяжёлое солнце стало клониться к горизонту, от него обиженно отвернулось поле подсолнухов, верных служителей востока. Западные же облака, облитые кровью, как куски медицинской ваты, медленно затягивали неотшлифованное ржавое небо. Леин белый палантин тоже стал оранжевым, а её растрёпанная седина загорелась скифским золотом. Уставшая, обветренная, она обмякла, Петюня сбавил скорость, и они просто скользили, хрустя сначала разбитым асфальтом, затем гравием, потом щебёнкой и наконец притормозили у калитки, оповестив клаксоном о своём возвращении весь массив. Лея вышла из кабины, опираясь на руку Петюни, будто космонавт из приземлившейся капсулы: пьяная, потусторонняя, счастливая. Щёки горели от давления, колени тряслись, улыбка блуждала на лице. Улька проводила её в дом, уложила на диван, дав запить горсть таблеток с ладони.

– Внуки мои, да не предайте своих детей, не отвернитесь от них, как подсолнухи от закатного солнца, – утопая в подушке, пафосно изрекла Лея.

– Вы о чём, бабушка? – Улька подтыкала тёплый плед под её бока.

– Тебе ли не знать, о чём я! – с укоризной ответила Лея. – Петюня – брат ваш. Аркашкин брат. Элькин. Не обижайте его, примите его как родного и обогрейте теплом сердца своего.

– А, ладно, – отмахнулась Улька. – Обогреем. Спокойной ночи, бабушка.

– Уля! – Лея откинула плед и села на диване. – Что значит спокойной ночи? Я бы ещё поела!

* * *

Лето 1980-го для Гинзбургов ознаменовалось приездом на куйбышевскую дачу Эльки с сыном. В Москве шумела Олимпиада, куда Зойку пригласили как лучшего переводчика страны, а здесь, в тени зреющих яблонь, бродила по тропинкам Лея, болтались дети, тазами готовила беляши Улька, разливал по банкам мёд Козявкин, возился под брюхом своего кабриолета Петюня. Элька не могла надышаться ароматами цветущих сиреневых флоксов, розового клевера, сорняков, забивших кусты клубники, и самой клубники, огромной, рыхлой, перезрелой, тающей во рту и на женских лицах – в журнале «Крестьянка» за июль вышел рецепт потрясающей маски для кожи из свежих ягод и сливок. Клубничная Лея, клубничная Эля, клубничная Уля и восьмилетняя Оленька были лакомым кусочком не только для мух и ос, но и для неуёмного Петюни, который любил налететь на женщин внезапно и лизнуть шершавым языком вожделенные щёчки. В эту июльскую неделю его особенно вдохновляли щёчки вновь прибывшей Эли, поскольку Улька была давно и безнадёжно к нему равнодушна, а у архангельской милиционерши вызывающим огоньком горели чёрные глаза, снежной белизной светилась кожа и задорно торчал вверх своенравный подбородок. Он не раз предлагал ей прокатиться на своём фаэтоне, но Элька отказывала: не хотела ни на миг своего небольшого отпуска отрываться от благолепной волжской природы. Зато с Аркашкой, Улькой и детьми они каждый день пешком через узенький мостик доходили до дубовой рощи, играли в футбол, в бадминтон, а то и просто бродили по живописным тропинкам средь зарослей чапыжника и гигантских лопухов.

– Как твоё расследование? – вспомнил вдруг Аркашка разговор двухлетней давности. – Ну с этим вашим, Эгоистом-грабителем?

– Эстетом? – засмеялась Элька. – Да никак. Ничего не раскрыто, очередной висяк.

– Ну ты же тогда прямо рванула из Москвы в Архангельск!

– Да что толку. Взяли его бабу, подельницу, через неё он продавал награбленное. Часть улик у неё изъяли, часть нашли у покупателей магазина: кто книгу редкую приобретал со штампом библиотеки, кто тарелочку немецкую, кто статуэтку. Но сама баба – Диана – так его и не сдала. Призналась только, что зовут его Пашкой Анищуком, что любит его и ничего больше не знает. А сам Анищук пропал из Архангельска, похоже, насовсем. Пыталась запросить в других городах, были ли кражи с его почерком, ответили, случалось похожее в Саратове. Объявили во всесоюзный розыск. Осел где-то наш Анищук, растворился. У преступников это бывает. Всплывёт…

– Ну ты-то сердце уже не рвёшь? – спросила Улька.

– Да знаешь что, – Эля сорвала лист лопуха и смахнула с себя толпу комаров, – послужишь в нашей милиции, таким скептиком и циником станешь, что уже ни за кого душа не болит.

– Оно и видно, – усмехнулся Аркашка, – годами без отпуска работаешь.

– Ну что-то мы раскрываем! – вздохнула Эля. – Не зря же о нас фильмы героические снимают.

К обеду лепили пельмени, маленькие, с огромным шариком фарша из говядины, свинины и рыбы по рецепту Бэллы с Груней. Шесть противней заморозили на будущее, а два сварили сразу. Детям тоже дали сварганить по паре кривых пельмешек, кошкам, что наяривали кругами между ног, сунули мясо прямо в рот. На запах прибежали Наум, Козявкин и Петюня. Как всегда, расселись вдоль длинного стола на веранде, толкаясь боками, разлили «Кокура» мимо бокалов на скатерть, смеялись, балагурили, спорили с набитыми ртами. На сладкое Улька напекла блинов с клубникой и мёдом. В сине-золотой сервиз Ленинградского фарфорового завода налили чая со зверобоем и чабрецом, в стеклянных салатницах дрожало клубничное желе и самодельное мороженое из взбитых сливок. Лея держала чашку по-королевски, зажав ручку тремя пальцами, оттопырив мизинец и безымянный. Петюня копировал её неловко мужицкой пятернёй.

– Петь, может, кружку? – толкнула его в бок Улька. – Ты эту чашку одним глотком выпиваешь! Замучилась тебе наливать.

– Неееет, – протянул Петюня. – Из кружек и плошек я всё казённое детство хлебал, дай насладиться вволю.

– Да, – поддержал Козявкин, – пить из тонкого фарфора – особый шик. Даже для нас, мужланов.

– Какой это фарфор, – фыркнула утомлённая Лея. – Вот у Груни с Борисом фарфор! «Мадонна»! Высокая живопись! А это – дрэк!

– На этот дрэк я всю зарплату ухлопала, – обиделась Улька, вращая кобальтовую чашку с кружевной позолотой по краю. – Вот уже и стёрлась немного. Щас достану стаканов гранёных, сколотых, и будете тут рассуждать, эстеты чёртовы.

Эля среагировала на знакомое слово, раздула тонкие ноздри, но тут же выдохнула, поняв, что далека от рабочих проблем. Сладкий июльский воздух обволакивал, убаюкивал, тянул ко сну. После чаепития все расползлись по диванам, кроватям, лежакам. Элька растянулась в гамаке, рассматривая на голых ногах тень от листвы, дырявую, словно побитое молью одеяло. Лея храпела на раскладушке, прикрытая лёгкой простыней. Дети залезли на дачный туалет, устроив там военный штаб. И лишь Улька, несущая вечную кухонную вахту, встала к раковине. Намылив гору посуды, она осторожно вертела под струёй холодной воды синие тонкие чашки. Аркашка щёлкнул затвором новенького фотоаппарата ФЭД‐5В, и на плёнке, а затем и в пухлом семейном альбоме осталась она – уже подуставшая сорокалетняя Улька в старой мужниной рубашке с закатанными рукавами. Голые, ещё упругие, спортивные ноги и чашечка в руках. Фея дачного очага, царица пышных обедов, бессонная золушка-посудомойка, вечная богиня, вечная служанка…

Стрептоцид

Зойка вернулась на дачу к середине августа. Олимпиада отгремела, мишка на всех телеэкранах страны улетел в небо, народ оделся в футболки с пятью олимпийскими кольцами. Перельман привезла мешок сувениров – от значков до бутылочных открывашек с праздничной символикой. Она была свежей, взволнованной, неугомонной. Впервые познакомившись с Элей, не отходила от неё ни на минуту.

– А давайте устроим пикник на берегу Волги! – сыпала Зойка идеями.

– Устроим, значит, Улька всё приготовит, напечёт беляшей, выжмет сок, соберёт палатку, возьмёт сменную одежду детям, оставит обед и ужин Лее, и все, счастливые, отправятся на речку, – съязвила обалдевшая от суеты Ульяна.

– Ни в коем случае! – заявила Зойка. – Мы всё сделаем сами.

В итоге Зойкина с Элей возня не привела ни к чему. Ульку, решившую один день полежать в гамаке, завалили вопросами.

– А где лежит фарш?

– А почему он ещё не накручен?

– А как готовить тесто?

– А где детские надувные круги?

– А как заштопать палатку?

– А что сварить Лее на обед?

– А почему бабка сопротивляется?

– Уля!!!! Да помоги уже!

Улька, мысленно послав всех к чёрту, встала к плите. На следующий день, с провизией и тюками, компания собралась перед калиткой. Палатку, котелки и продукты Петюня обещал подвезти на машине. Но сам развлекаться не смог, сославшись на важные дела. Наум Перельман тоже не поехал, набрав кучу обувных заказов перед началом новой недели. К Козявкину прибыли важные клиенты за мёдом, и он возился на своей пасеке. Лея, чураясь дневного солнца и суматохи, также осталась дома. Остальные, взвалив на себя рюкзаки, потащились к Волге вниз по склону, вдоль дачных просек, мимо кособоких домиков, мимо старых колодцев, мимо чужих дворов с лающими собаками и ленивыми котами на заборах. Перед тем как отправиться в путь, Улька долго рассказывала Лее, где что лежит и как включать электроплитку, дабы разогреть еду. Лея, обиженная, поджавшая губы, слушала невнимательно.

– Развлекайтесь, – уязвлённо сказала она. – Какое вам дело до старой Леи? Будет ли она голодать. Или вовсе умрёт.

Но тем не менее, как только компания покинула дом, открыла холодильник, достала запечённое мясо, полила томатным соусом и тут же с аппетитом его умяла. Потом, походив по дорожкам взад-вперёд, отправилась к Науму посмотреть, как тот работает, и развлечь себя разговорами. Наум, сгорбившись над изящной замшевой туфелькой, пришивал подошву. Втыкал тонкое шило-крючок с внешней стороны, на ощупь ловил подготовленную другой рукой петлю прочного рыболовного шнура и вытягивал его наружу.

– Почему ты не шьёшь на машинке, Наум? Зачем каждый стежок делаешь руками?

– Машинка забирает часть моей любви, Лея, – не отрываясь от дела, отвечал Перельман, – а пальцами я передаю свои чувства замше, а она в свою очередь ножке той дамы, которая будет эти туфли носить.

– Ты знаешь эту даму? У тебя с ней адюльтер? А как же Зоя? – Лея делала драму из всего, что её окружало.

– Я знаю эту даму. У меня нет с ней адюльтера. Но она тоже хочет носить красивые туфли.

– Ты просто морочишь мне голову, – заключила Лея и от скуки вновь вернулась к холодильнику.

На полке стояла большая бадья борща. Улька говорила, что специально отлила первое в маленькую кастрюльку, чтобы легче было разогреть. Но Лея этого не помнила. Она ухватилась за две ручки, прижала эмалированную посудину к себе и потащила к электроплитке. Пользоваться плиткой Лея тоже не умела. Улька предупреждала, что сначала нужно включить вилку в розетку, а затем повернуть правую ручку. Потому что борщ разогревается на большой правой конфорке. Но Лея не помнила и этого. Она выкрутила до отказа левый регулятор, поняла, что ничего не греется, включила плитку в сеть и вернулась на диван. Поиграв с кошкой упавшей яблоневой веткой, Лея почувствовала, что голодна, и вернулась к борщу в полной решимости разобраться с механизмом. Приподняла крышку кастрюли, увидела замерзшие островки белого жира на свекольно-красной поверхности и втянула носом воздух. Запах Улькиного борща окрылял. Лея давно призналась себе, что вкуснее невестки никто в семье не готовит, что она вобрала в свою стряпню лучшие традиции кухонь обеих ветвей Гинзбургов, что после её пищи успокаивается желудок и не бурлят кишки. Но всё равно при любом случае щипала Ульку едкими фразочками: «А зачем столько соли? Я что огурец, чтобы меня засаливать? А почему так густо? Мой желудок не стальной, чтобы переваривать жидкий асфальт. А где сметана? В этом доме что, уже и сметаны не найдёшь? Зачем столько сметаны? Я же не блин, чтобы в ней валяться!»

В данный момент высказать своё «фи» было некому. Лея подвигала кастрюлю взад-вперёд, подёргала за шнур плотно сидящую в розетке вилку, оперлась на левую, улиткообразную конфорку… и с воем отдёрнула обожжённую руку. Красная, повторяющая спиральную форму горелки полоса жирной гусеницей вспухла на краю ладони. Лея чертыхнулась, затрясла кистью и побежала к аптечке в дальней комнате. Сейф был закрыт, ключ торчал в замке, но Лея почему-то в агонии начала тыкать на кодовые кнопки и тянуть вверх-вниз за кольцо, хотя на пластыре, наискосок перекрывающем шифр, красовалась надпись синей ручкой «Не трогать!». В замке что-то хрустнуло и затрещало. Лея в болевой истерике стала крутить ключ, но тот уже не работал. Плюнув в буквальном смысле на дверь сейфа, она выскочила на веранду и что есть мочи заверещала:

– Помогите! Умираю! Убили! Спасите! О, горе! Вэй из мир!

Первым её крик услышал Наум, бросив туфлю и кинувшись на подмогу. Увидев красную руку, он начал дуть на неё горячим воздухом, отчего Лея возопила ещё громче.

– Бегите, помогите, достаньте из аптечки стрептоцид!

Наум, вмиг оправившись от шока, увидев, что Лее ничего не угрожает, отвёл её к раковине, включил холодную воду (другой на даче и не было) и сунул её ладонь под мощную струю. Боль притихла, Лея пришла в себя и скомандовала:

– Принеси мне стрептоцид из нашей аптечки!

Наум подёргал дверь аптечки, поелозил в замочной скважине ключом, потыкал кнопки, заклеенные пластырем, но безуспешно. Затем метнулся в свой дом и принёс обувную коробку с бинтами, перекисью водорода, зелёнкой, йодом и прочими лекарствами.

– Стрептоцид есть? – спросила Лея.

– Нет.

– А зачем ты это притащил? Достань стрептоцид!

– Давайте намажем подсолнечным маслом и наложим чистый бинт, – суетился Наум, рассматривая руку Леи. – У вас даже нет пузырьков, только верхняя часть кожи красная.

– Хочешь меня погубить, – громко всхлипывала Лея. – Ищи порошок стрептоцида!

Наум побежал к Козявкину, увидев через забор, что тот вернулся с пасеки. Иван Петрович перерыл всю свою аптечку, но стрептоцида не нашёл. Оба кинулись к Петюне, однако его, как и предполагалось, не было дома. Оставили записку: мол, беда, срочно беги на дачу Гинзбургов. Лею пока усадили в кресло-качалку. Козявкин прозрачным дубовым мёдом мазал ей босые ступни, делал массаж, уговаривая расслабиться и не предаваться панике. Наум огромным веером с олимпийским мишкой, привезённым из Москвы Зоей, обмахивал Леину раненую руку, а заодно и раскрасневшееся лицо. Лея стонала то ли от боли, то ли от удовольствия. Она требовала сначала стрептоцида, потом борща, затем запечённой свинины, клубничного желе и тонких сладких Улькиных блинов. Мужчины бегали вокруг неё, выполняя все поручения. Наконец, часам к пяти, вернулся Петюня, прочёл записку и рванул к Гинзбургам на веранду. Лея с забинтованной ладонью сидела в кресле, вокруг неё на полу, как две собаки, покорно лежали Наум и Козявкин.

– Петенька, внучок, – проблеяла Лея, – они специально ушли на свой пикник, чтобы я умерла. Они оставили мне раскалённую плиту, чтобы я получила ожоги. Они закодировали аптечку, чтобы мне не смогли оказать первую помощь. Изверги. Нелюди. Вампиры. Достань мне стрептоцид.

Стрептоцида у Петюни тоже не оказалось. У него вообще, кроме крошечного бутылькаˊ йода и куска ваты, не водилось никаких лекарств. Но, осмотрев злополучный сейф, он присвистнул и хитро уставился на Наума с Козявкиным.

– Открой, Петь! Ты же автомобилист, у тебя ж инструменты есть. Ну взломай его, што ль! – взмолились они.

Петюня исчез на время и вернулся с брезентовым рюкзаком за плечами. Из него торчала головка газового баллона. В руках Петелькин держал нечто похожее на пистолет с длинной тонкой насадкой. От баллона к пистолету шла гибкая трубка. Петюня исчез в доме минут на десять, из комнаты потянуло карбидом кальция, куски которого дети часто нагребали на стройках и бросали в лужи, наблюдая за бурной реакцией.

– Готово! – вышел довольный Петюня. – Аптечка открыта. Но стрептоцида в ней нет. Ни в порошке, ни в таблетках.

– Я же говорила, что они выстроили план моей погибели, – театрально, со слезами в голосе сказала Лея. – Разогрели плитку, выкрали из аптечки стрептоцид…

К закату, умотав мужчин, которые втроём не сдюжили каждодневных Улькиных обязанностей, опустошив холодильник, Лея разморилась и закемарила на диване. Шумная, загоревшая дочерна компания вернулась с Волги поздно вечером. Палатку и тюки обратно несли на себе. Наум, Иван Петрович и Петюня кинулись в ноги к Ульке, не успевшей сбросить рюкзак.

– Уленька, ты святая. Мы умаялись с нашей королевой-маткой. Она обожглась, кричала, плакала, искала стрептоцид, ела… много ела… Как хорошо, что ты вернулась, – наперебой сообщили соседи и тут же схлынули в свои дома.

– Стрептоцид за стопкой бинтов на верхней полке, – пожала плечами Улька. – Только зачем он ей при ожоге?

Решили поужинать. Улька вновь метнулась разводить жидкое тесто и печь оладушки, Элька принялась чистить картошку, Зойка резала овощи для салата. Лея лежала на диване и стонала, приоткрыв незабудковый глаз и наблюдая за перемещением семьи в пространстве. Серёжа, Элькин сын, обгоревший на плечах до мяса, капризничал и жаловался на головную боль.

– Ульяша, дай ему таблетку, – попросила Эля. – Видимо, нам, с архангельской белой кожей, ваше солнце противопоказано.

– Возьми в аптечке анальгин, – махнула испачканной в тесте рукой Улька.

Эля подошла к распахнутому настежь сейфу, пошарила руками по бумажным пачкам таблеток, но анальгина не обнаружила.

– Уль, прости, но в этом доме без тебя не сделается ровным счётом ничего, – крикнула из комнаты Эля. – Найди анальгин, умоляю.

Улька выключила плитку, вытерла руки полотенцем и подошла к аптечке. Разверстый шкаф выглядел непривычно. Она прикрыла дверку. Тяжёлый ключ с грохотом упал на пол. На месте кодового замка зияла дыра в виде домика с треугольной крышей. Эльку отбросило назад, будто ударом кастета. Губы её побледнели, глаза вспыхнули безумным огнём.

– К-кто р-резал с-сейф? – дрожа, спросила она.

– Кто вскрыл аптечку? – громогласным эхом отозвалась Улька. – Бабушка! Вы здесь чудили? Кто тыкал кнопки? Кто вырезал дыру на двери?

– Петенька, внучок мой открыл! Умничка, хотел спасти меня. – Лея, накрытая пледом, подошла к сейфу на дрожащих ногах, впервые смущённая и виноватая. – А вы, звери, оставили меня умирать.

Элька раздула ноздри, учуяв оставшийся в комнате запах карбида. За секунду в голове чёткими буквами заполнился кроссворд, который она решала годами. Элегантные чашечки, интернатское детство, тоска по красивым вещам, вырезанные ацетиленовой горелкой дверцы сейфов, пропажа Анищука из Архангельска и похожие случаи в соседнем с дачей Гинзбургов Саратове.

– Улька, это Эстет! Ваш Петюня – это Эстет! – заорала Эля. – Когда он появился на этих дачах?

– Да года как два-три назад, – потёрла лоб Улька. – Да, бабушка?

Лея дрогнула губами. Подбородок её по-королевски вздёрнулся вверх, спина распрямилась, наброшенный плед соскользнул с плеч на пол.

– Не помню, – отчеканила она. – Он давно здесь. Лет двадцать, точно.

– Мы только десять лет как дачу купили, ба! – хмыкнула Улька.

Элю колотило. Она сжала виски ладонями. Лея мгновенно исчезла из поля зрения. О головной боли Серёжки, равно как и об анальгине, все забыли.

– Уль, я беру твой велосипед и гоню на телеграф. Нужно звонить Лёвке, нужно ехать в ближайшее отделение милиции. Эстет во всесоюзном розыске, у них есть циркуляр, они должны выслать оперативную группу для задержания.

– Куда, Эля? Одиннадцать вечера! Телеграф не работает! Мы не в городе! До ближайшего отделения милиции два часа, мы даже не знаем адреса. Здесь ни одного фонаря! Куда ты попрёшься ночью на велосипеде? Утром встанешь, часов в шесть, и поедешь.

Эля в оцепенении водила указательным пальцем по обрезанному домиком металлу и тяжело дышала. Внезапно она вздрогнула, пошла мурашками по спине и обняла Ульку.

– Ты права, ты права. Только никому ни слова. Ничего не произошло. Утро вечера мудренее. Завтра всё решится.

Внучок

Поздний ужин прошёл без особого веселья. Лея от еды отказалась и удалилась в свою комнату. Дети, объевшись оладушками, засыпали прямо на лавке, взрослые чокнулись бокалами вина, вычистили соус в салатнице кусочками хлеба и разбрелись кто куда. Улька встала у раковины мыть посуду. Зойка принимала плошки с чашками, вытирая их вафельным полотенцем. Над забором, в непосредственной близости от подруг, словно инопланетная тарелка, висел огромный диск цвета раскалённого металла.

– Смотри, какая луна, – ахнула Зойка, – огромная, кровавая, хищная, никогда такой не было!

– Что-то случится, – ответила зевком Улька. – Баболда говорила, в такую луну что-то завершается и что-то начинается.

В большой комнате, куда поселили Эльку с сыном, купали детей. В огромный пластиковый таз ярко-розового цвета, который Лея называла «мысочкой», Аркашка вылил две горячие кастрюли и разбавил холодной водой. По очереди Элька намыливала липовой мочалкой Оленьку, Лину и Серёжку, а Аркашка поливал на них сверху из чайника. Каждого заворачивали в банное полотенце и отправляли в кровать. Вовка, как взрослый парень, мылся отдельно в ледяном душе вдали от дома. Оленьку отдраили до красных боков первой, и она, укутанная в драненький махровый халат с капюшоном, выскочила в тёмный коридор. Чтобы юркнуть в постель, ей нужно было пересечь веранду, выскочить на улицу, обогнуть дом и по приставной лестнице взобраться на второй этаж в небольшую пристройку. Но, добежав до конца коридора, она услышала сдавленный шёпот:

– Девочка, иди сюда!

Застыла на месте, обернулась, вглядываясь в темноту. В проёме дальней комнаты стояла Лея, ночная, зловещая, в длинной белой сорочке, с распущенными седыми волосами.

– Иди ко мне, Оля! Помоги!

Оленька, осторожно переступая ногами, будто скользила по канату, приблизилась к Лее.

– Умеешь хранить тайны? – шёпотом спросила Лея.

– Да.

– Тогда никому ни слова. Беги сейчас же к Петюне и скажи ему, пусть срочно уезжает. Навсегда. Его рассекретили.

– Почему, Лея? Почему ему надо бежать?

– Чтобы выжить. Ведь жизнь – не только наша с тобой привилегия, Оленька. Правда?

– Правда, Лея. Ты помнишь мои слова?

Оленька вытерла нахлынувшие слезы. Прабабка никогда не называла её по имени, ласково. Она вдруг почувствовала тонкую, но крепкую нить, протянутую от занудной, вечно капризной, старой Леиной души к её молодому, неровно стучащему сердцу.

– Я люблю тебя, Лея. Я всё сделаю. Но ты же потом мне всё объяснишь?

– И я люблю тебя, Оленька. Всё объясню, всю расскажу, моя кецелэ^[41], у нас впереди столько ночей!

Оленька застучала тонкими сланцами по скрипящим доскам, одним махом проскочила веранду и вылетела на грунтовую тропинку. В общей суете её никто не увидел. Надавила плечом тяжёлую калитку, поскользнулась на краеугольной щебёнке, упала, испачкав ноги и халат, но быстро оправилась и добежала до дачи Петюни. Его калитка всегда была закрыта на тяжёлый амбарный замок, даже когда он оставался дома. Но самые близкие знали: одна широкая доска забора сдвигается влево и, если ты не объелся Улькиных блинов, можно, поджав живот, проскользнуть сквозь дыру. Оленька пролезла в щель легко, как по маслу. Слева от неё, словно гигантский ящер, отдыхал покрытый брезентом фаэтон. Шлёпая по пяткам сланцами, девочка поднялась на крыльцо и постучала в дверь уверенным кулачком. Петюня открыл быстро, он был одет в штаны и рубашку, как будто куда-то собирался.

– Салют, малёк! Чего забыла? – поприветствовал хозяин, приглашая пройти.

– Дядь Петь, – запыхавшись, произнесла Оленька, – Лея сказала, тебе надо срочно уезжать. Навсегда. Тебя рассекретили.

Петюня заграбастал её в объятия, поднял, как пушинку к потолку, покружил и расцеловал в обе щеки.

– Передай Лее, что она единственный человек, кто меня не предал. Бабушка. Самая лучшая бабушка. Моя бабушка.

Оленька ничего не поняла, но, записав на подкорку Петюнины слова, побежала обратно.

Через полчаса домаˊ Гинзбургов и Перельманов затихли. Лампочки на верандах потухли, окна задёрнулись шторами и потемнели. Сверчки сыграли помпезную увертюру и перешли к первому полночному акту. Улька, уставшая до смерти, вырубилась мгновенно. Оленька, взволнованная, опрокинулась в тяжёлые тревожные сны. Эля боялась проспать рассвет, томимая догадкой об Эстете и высокой температурой, поднявшейся у Серёжки. Лея не сомкнула глаз. Она прислушивалась к глубинному шёпоту ночи. Наконец на этот раз негромкий, но знакомый звук мотора разрезал стрекочущий воздух и через несколько секунд затих, сливаясь с симфонией сверчков. Лея расслабила плечи, опустила веки и одними губами, беззвучно произнесла:

– Уехал.

Утро выдалось ветреным, как и предвещала красная луна. Семья завтракала на веранде. Лея к еде не притронулась, но никого не упрекала. Она сидела поодаль в кресле-качалке и смотрела на длинную дорожку. Недалеко от калитки в проём тропинки вываливался куст сиреневых флоксов. Он, волнуемый ветром, напоминал Улькино шёлковое платье, в котором она появлялась на даче после работы. Тоненькая, на каблуках, плыла по земле, олицетворяя семейный покой и тихое счастье. Сейчас она, как птичка, хлопотала за столом, раздавая, убирая, вытирая, наливая…

– Бабушка, ну может, чаю с шарлоткой? Свежайшая, утром напекла! – Её голос, звонкий, неутомимый, ударился о Леину барабанную перепонку, как детский мяч.

– Не надо, фэйгеле^[42] моя. Умоталась, Уленька, любимая…

Вся компания развернулась на Лею, никогда не слышав подобных слов.

– Что случилась, бабушка? – испугалась Зойка.

– Лея, ты здорова? Как ладонь? – приподнялся с лавки Аркашка.

Лея подняла над собой левую забинтованную руку, словно ученик, рвущийся к доске.

– Всё хорошо, дети мои, всё хорошо! Просто смотрю на ветер.

Аркашка смахнул невольную слезу и достал свой чёрный «ФЭД» в рыжем кожаном футляре.

– Что-то давно мы не щёлкались вместе, а? – обратился он ко всем сразу.

– А давайте возле сливы, рядом с гамаком! – предложила Зойка. – Только Элю дождёмся!

Ветер действительно набирал силу. На траву падали сухие августовские листья, боярышник упруго ударялся оземь и катился по склону веранды, огибая кресло Леи, до самой стены. Простыня, повязанная поверх платья, через плечо, по-гречески, то и дело взвивалась, оголяя белые ноги. Наконец флоксы у калитки заколыхались сильнее, сквозь них показалось переднее колесо, а за ним и сама Эля в широком сарафане, сидящая верхом на велосипеде. У террасы она притормозила. Расстроенная, прошла мимо Леи в комнату, позвав с собой Ульку.

– Он бежал, представляешь? – сказала Эля раздражённо. – Я только что заходила к нему – ни самого, ни машины.

– Может, вернётся? – пожала плечами Улька. – Он часто уезжает куда-то. Да и вообще, Эль, а ты уверена, что это твой грабитель? Может, просто совпадение?

– Ага, совпадение! – ехидно усмехнулась Элька. – Я дозвонилась до Лёвки, он сказал, что из Куйбышевского детдома номер три пришло письмо по моему с тобой запросу. В 1945 году туда поступило двадцать мальчиков. И в списке фамилий – Анищук Павел Афанасьевич, тот самый, объявленный во всесоюзный розыск, наш с Лёвкой Эстет. И ваш с Леей «Петюня-внучок». Никаких Гинзбургов и никаких мальчиков с отчеством Даниэлевич у них никогда не было…

Аркашка уже отчаялся сделать общую фотографию и начал щёлкать всех по отдельности. Весёлую Зойку в заграничных тёмных очках. Болезного Серёжку с температурой, тихую Оленьку с кошкой на руках, взлохмаченного Наума с набитым шарлоткой ртом, загадочную Лею в кресле-качалке…

– Бабушка, Петюня – не ваш внук, пришла достоверная информация из детдома, – шепнула ей на ухо Улька, придерживая за плечо.

Но Лея не ответила. Она блуждающе улыбалась и мерно раскачивалась взад-вперёд. Прозрачный топазовый взор её был устремлён на растрёпанный ветром сад. Чего стоила глупая реальность в сравнении с той свободой, что обрела она, предупредив Петюню. Чего стоили мелкие факты рядом с глубинным очищением души. В мареве дальних флоксов показался Даниэлик с ефрейторскими погонами, в овчинной шапке с красной звездой. Чумазый, ещё не убитый пехотинец с пронзительно-синими, как у всех Гинзбургов, глазами. За ним шла Маринка-шалава, родившая Лее внука. Или не родившая. Неважно. Лея принимала их, благословляла на жизнь, мысленно обнимала, прижимая к голубым воланам на груди.