Текст книги "Энтомология для слабонервных"

Автор книги: Катя Качур

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 18 страниц)

– Изучать, не убивая, – мой принцип, знаешь? – шепчет Оленька, целуя Онежского в шрамчик на левом виске.

– Зато убивая, любить, – подхватывает певец, глядя на редкие розовые облака.

– Ну не раздувай кадило, – смеётся она и тут же нарушает уговор: – Я привезу эту бабочку Бурдякину, он будет счастлив.

Триста шестьдесят цветных фотографий, и на каждой – призрак Бурдякина. Незримо, неосязаемо, неизбежно.

– А если я найму убийцу и Бурдякина сотрут с лица земли? – Он держит её подбородок и, не улыбаясь, смотрит в глаза.

– Я отправлюсь по тем тропам, которые мечтал исследовать он, – серьёзно говорит Оленька. – Я проеду все Шмелеёбски мира, где он не побывал, и умру в той Стране шмелей, куда он стремился.

– А я?

– А ты останешься самым долгим, самым красочным летом в моей жизни. С августа по март.

– Давай продлим это лето ещё на пятьдесят сезонов! – Онежский убирает прядь её волос, прилипшую к капельке крема на щеке.

– Смотри. – Оленька вытягивает руки, ладонями вверх. Под загорелой кожей голубоватыми ручейками от локтя к запястью стекаются чуть заметные вены. – В этих сосудах струится кровь моих прабабок. Баболды. Леи. Моих бабок. Марии. Бэллы. Они были упёртыми и сумасбродными. Они не оставят меня в покое. Я всю жизнь буду с кем-то бороться, куда-то идти. Я не смогу быть в тепле, под твоим крылом. И ты ничего не изменишь.

– К чёрту твоих прабабок. К чёрту всех старых, вонючих бабок на Земле! Поклоняться им – закапывать свою молодость, своё будущее. – Онежский садится плавками на мокрый песок, загребает горсть и швыряет в океан, подобострастно лижущий ноги.

– Никогда, слышишь, никогда не говори так о бабках. – Оленька опускается рядом на колени, смотрит на горизонт, позволяя волнам вобрать цвет её глаз. – Старые бабки – это мечтательные девочки, завершающие свой жизненный цикл на земле. Не тебе их трогать и не тебе судить!

Крыть нечем. На трёхстах шестидесяти фотографиях ещё и призраки всех её бабок.

После обеда – променад на местный рынок. Оленька покупает кучу ерунды. Шкатулку из вулканической лавы Тейде, набор кружевных салфеток, глиняные тарелочки с экзотическими цветами, огромное красное полотенце с Микки-Маусом, сидящим в шезлонге напротив океана. Внизу по кайме написано Gran Canaria^[47]. Почему Гран-Канария, если они на Тенерифе? Неважно. Но именно с этим полотенцем, летящим за ветром, Онежский фотографирует её на оставшуюся десятую плёнку. Именно это полотенце (вот ведь судьба тряпки!) пройдет с Оленькой по десяткам Шмелеёбсков. Именно им, уже потрёпанным, мягоньким, она будет вытирать своих детей. Именно его, выцветшее, с оборванной каймой, заберёт однажды старшая дочь, в двадцать лет демонстративно уйдя из дома. «Перебесится, вернётся, – скажет старенькая, мудрая бабка Зоя, – себя с Линкой вспомните в свой двадцатник!» – добавит она. Но это потом. А сейчас самолёт оставляет под собой огромную сушу, которая вмиг превращается в каменного крокодила, затем в горсть разбросанных по синему ковру бусин, а потом и вовсе исчезает под облаками. Через семь часов пятнадцать минут, с затёкшими ногами, с тяжёлым плечом, на котором навеки (как в окаменелой раковине) отпечаталось её маленькое ушко и растрёпанные волосы, Онежский смотрит на совершенно другой океан – московских огней. Распластанная водомерка с пузом из кольцевых дорог и длинными лапами освещённых шоссе молниеносно приближается, увеличивается и фокусируется на мерцающем пупке Шереметьева. Шасси опускаются, колеса цепляют землю, и судно, выпавшее из ладоней Бога на московский бетон, нервно трясётся, удивляясь очередному спасению.

За солнцем следом

Неделю в квартире лежали раскрытые чемоданы. Груды тарелочек, магнитиков валялись рядом на полу, полотенце и высохшие в пути купальники источали запах волн, песка и грусти. Кошки, порученные на время отъезда Тане, бродили вокруг непонятных предметов, пытаясь вытоптать себе внутри чемоданов уютное гнездо. Мадагаскарские тараканы смотрели на беспорядок сквозь аквариумное стекло, озабоченно шевеля усами. Онежский почти каждый день играл спектакли. И каждый день, снимая с себя грим после выступления, молился вернуться в тот же милый послеотпускной бардак. Ему не хотелось чистоты, поэтому домработницу Таню отправили на время отдохнуть. Вечерами он находил Оленьку перебирающей фотографии (их отпечатали на следующий после приезда день) или сидящей за «бабкиной» тетрадкой. Всякий раз выдыхал, когда её видел, и сглатывал ком, подкатывающий к горлу. Они не говорили о будущем, даже о ближайшем. Они просто лежали голышом на шёлковом одеяле, держались за руки, вдыхали запах друг друга. Оленька распевала детские песенки, звонко, по-мультяшному, мимо нот. Онежский подхватывал изумительным баритоном и вёл мелодию, как маленького ребёнка ведёт рука отца.

 Спроси у жизни строгой,

 Какой идти дорогой?

 Куда по свету белому

 Направиться с утра?

 Иди за солнцем следом,

 Хоть этот путь неведом,

 Иди, мой друг, всегда иди

 Дорогою добра^[48].

В том, что она уйдёт «за солнцем следом», он не сомневался. Март, тёплый, улыбчивый, подходил к экватору, снег, перемешанный с грязью, хлюпал под ботинками, люди поднимали бледные носы к небу и позволяли окропить себя веснушками. Загорелая не по сезону Оленька гуляла по Патриаршим, цветом кожи и непрактичностью белого итальянского пальто намекая на высшее сословие и вызывая зависть женщин в тёмных пуховиках с «Лужи». Через две недели Бурдякин уезжал в Антарктику за бескрылыми комарами. Она представляла, как он, сопя, собирает рюкзак, как сует туда колючий верблюжий свитер, как скатывает вонючий, непростиранный спальный мешок, как запасается ручками, которые не застывают на морозе, чтобы вести ежесекундные наблюдения. А Онежский в это время пел партию Тома Феннела в премьере «Джулия Ламберт» по мотивам Сомерсета Моэма. И Оленька также представляла, как мучительно ему, сценическому молодому любовнику стареющей актрисы, играть в жизни совершенно противоположную роль. Оба этих мужчины вызывали в ней щемящую нежность. Но выбор был сделан. Вечером она вырвала из тетради Леи исписанный листок и положила Олегу в карман привычного замшевого бомбера. Онежский, вымотанный ролью, вернулся, не ужиная, лёг в кровать и прижал любимую к груди. Оленька быстро заснула. Сердце её стучало ровно, как у человека, который всё решил. Его же сердце то вытягивало нитку кардиограммы в пик Эвереста, то, напротив, замирало пересохшей, безжизненной океанской впадиной. Как у человека, за которого решили, не спросив.

К полудню он уехал в театр. Долгая репетиция почти сразу сменялась спектаклем. Оленька разбирала чемоданы, водрузив их в итоге на антресоли. Разложила на полке салфеточки, глиняные тарелочки и вулканические шкатулки, вставила в рамки лучшие фотографии с Канарских островов. Вытерла пыль с роялей, вымыла пол. Постирала и развесила в ванной плавки и купальники. Поезд уходил в девять тридцать. К восьми она посадила трёх кошек в две переноски, тараканов собрала в небольшую коробку, запихала её, обернув красным полотенцем Gran Canaria, в старый рюкзак, сунула туда свёрнутую рулоном потрёпанную тетрадь Гинзбургов и облачилась в спрятанные от Онежского майку и комбинезон. Перед выходом накинула белое пальто. Но потом подумала и сняла, бросив на вешалку. Так, в летних штанах на лямках, с голыми руками, и вышла на Патрики в пять градусов тепла. До метро было пятнадцать минут. Тётки в темных пуховиках вновь смотрели на неё с удивлением и завистью. Перед «Маяковской» купила в ларьке длинный французский батон и бутылку кефира, которые пришлось зажать под мышкой: в рюкзак они не влезли, руки оттягивали переноски с вопящими кошками. На эскалаторе её изрядно потолкали, и она невольно вспомнила мягкие кресла «линкольна», полгода ждавшего у подъезда.

Спектакль завершился. Онежский в белом костюме, вместе с другими артистами, взявшись за руки, кланялись бушующим зрителям. Женщины, влюблённые, ищущие ответного взгляда, тянули ему цветы, пытались кончиками пальцев дотронуться до его руки, слали воздушные поцелуи. Он широко улыбался, обнажая образцовые зубы, излучал глазами надежду, прижимал ладони к груди в знак искренней благодарности. Наконец занавес закрылся, освободив его от условностей. Улыбка превратилась в гримасу боли, уголки глаз опустились, на переносице собрались трагические морщины. Он попрощался с коллегами и чмокнул в щёку партнёршу, опереточную диву, игравшую Джулию Ламберт. Намётанным глазом мудрая актриса оценила градус надрыва и похлопала его по плечу:

– Главное то, сколько лет эти восторженные глаза из зала будут на тебя ТАК смотреть. Всё остальное – тлен. Забудь…

– Забуду, Татьяна Ивановна, куда денусь…

Около гримёрки ждала сердобольная Клавдия Игнатьевна. Уютная, рыхлая, с ниспадающими ото лба к подбородку морщинами – «мечтательная девочка, завершающая свой жизненный цикл на земле».

– Давай помогу, Олежек, лица на тебе нет, – улыбнулась она.

Онежский жестом пригласил внутрь. Гримёрша сняла с него белый костюм, аккуратно развешивая на плечиках, помогла переодеться, как ребёнку застегнула джинсы, расправила на спине тонкий замшевый бомбер. Мягкими кругленькими ладошками, то и дело меняя куски ваты, смыла толстый слой тонального крема, чёрную подводку с глаз, тушь с ресниц и красно-кирпичную помаду с уставших губ.

– Принесу пирожочков? С капустой, с грибами! – спросила она. – Успела сбегать в буфет перед закрытием.

– Не надо, – Онежский поцеловал её пухлую руку, – идите, Клавдия Игнатьевна, хочу посидеть в тишине. И общий свет погасите…

Гримёрша щёлкнула выключателем и прикрыла дверь с обратной стороны. На небольшой хлопоˊк отреагировала старая железная вешалка, пошатнувшись и тихонечко зазвенев. Онежский сжал от боли зубы и зажмурил глаза. На автомате полез в карман бомбера, чтобы достать носовой платок, но нащупал сложенный бумажный прямоугольник. Буквы, написанные её рукой, как в пьяной лодке, колотились из стороны в сторону. Строки распадались, слова стыдились друг друга и рвались прочь к краям страницы…

                   Ты был. В обрамлении волн и неба.

                   Ты был. В устремлении к ночи, в небыль.

                   Ты был. И под звёздной сказкой этой

                   Светил, как единый источник света.

                   Ты был. Но и я была всех живее.

                   Ты был. И, ни о чём не жалея,

                   Я так никогда не была беспечна,

                   И всё казалось мгновенно-вечным.

                   Ты был. Тебя никогда не будет.

                   И пусть придут другие люди,

                   Но ты и в снах моих будешь Летом.

                   Ты был. Зачем вспоминать об этом?

Главную проблему Гамлета за красивейшего баритона Москвы решила чокнутая провинциальная девочка, поставив глагол «быть» в прошедшее время. Ледяная змейка забралась под футболку и раздвоенным языком жалила, впрыскивая жидкий азот в каждый последующий позвонок. Онежский, парализованный этим холодом, смеялся и рыдал так, что заглушал звуки репетиционных арий, рвущихся из окон на Кузнецкий Мост. Коллеги сгрудились в коридоре, безмолвно сострадая и пожимая плечами. Он знал, что дома уже убрано и пусто. Что в гардеробной валяется белое пальто. Что из-под дивана исчез злосчастный камуфляжный комбинезон, а из аквариума – проклятые тараканы. Что она идёт, полуголая, по мартовской Москве, с дурацким рюкзаком, с кошками в сумках, с тетрадкой дешёвых стихов, с французской булкой и кефиром под мышкой. Идёт за солнцем следом, за одержимым Бурдякиным, по зову безумных прабабок, в чёрт знает какую Страну шмелей. И он следует за ней тенью по Малой Бронной, по Садовому кольцу, ныряет в метро на Маяковке, едет в набитом вагоне до «Белорусской», пересаживается на кольцевую, выскакивает фантомом у Казанского вокзала и, продираясь сквозь толпу с клетчатыми баулами, догоняет, прижимает её к груди. Они кусают наперебой хрусткую булку, запивают кефиром, вытирая белые усы. Поезда трогаются с путей, таблички с названиями городов проплывают мимо, а они стоят на перроне, провожая самое жаркое, самое длинное лето в их жизни. Ты был…

* * *

Оленька впервые пришла к отходу поезда заранее. Отстояла очередь перед тамбуром, показала проводнице паспорт, пропихнулась по забитому коридору к четвёртому купе. Дверь была закрыта. Она поставила сумки с кошками на пол и дёрнула ручку. В распахнувшемся пространстве, жамкая ногами сбитый коврик на полу, взасос целовалась пара. Оленька буркнула «извините» и протиснулась к своей полке, водрузив на неё переноски и спустив с плеча рюкзак. В ответ пара нехотя расцепила объятия и присела на соседнее место. Оленька намеренно не смотрела им в лица, запустив руку в сумки и поправляя подстилки орущим кошкам.

– Гинзбург! – услышала она родной голос. – Твою ж мать! Это ты, стерва?

Оленька подняла голову, дёрнулась, в изумлении открыла рот и тут же прижала к нему ладони. Перед ней сидела Мирей Матье в белой норковой шубке и молочных сапожках. Рядом, холеный, модный, в элегантной тонкой дублёнке ёрзал Игорь.

– Опа-на! – задохнулась Оленька. – Какие люди!

Они с Линой вскочили, вцепились друг в друга, расцеловавшись, и зашлись истерическим смехом. Игорь, глядя на девиц, нервно хлопал себя по коленям и качал головой.

– Он, чё, тоже с тобой? – изумилась Оленька, кивая на пианиста.

– Нет, провожает. Он же женат, помнишь? – отпустила наконец её плечи Перельман. – Кстати, благодаря тебе мы с Игорем провели эти полгода вместе. Прекрасные, незабываемые полгода…

– Вот ты ж дрянь, а кто мне изукрасил лицо? – возмутилась Гинзбург. – Представляешь, – обратилась она к музыканту, – Линка драла меня когтями, как кошка!

– Ну-ну, не прибедняйся, хищница, – хмыкнул Игорь, – уверен, тот, с кем ты всё это время играла партию, остался в дураках, голым.

Оленька, опустив голову, поперхнулась. Слёзы предательски подкатили к глазам. Она быстро заморгала, пытаясь не выдать саднящей боли. Матюгальник над столом прокашлялся и объявил, что поезд отправляется. Красная лицом проводница бегала по купе и выгоняла провожающих. Игорь ещё раз припал к губам Лины и рванул в открытую дверь. Через минуту он оказался по ту сторону окна, Перельман посылала ему воздушные поцелуи, Гинзбург сжала кулак в жесте «но пасаран». Перрон тронулся, пианист бежал за поездом, касаясь рукой стекла, так долго, как это позволяла платформа… Москва, мартовская, вечерняя, огненная, провожала пришельцев равнодушно, латая любовью лишь сердца тех, кто остался с ней – в горе и в радости, в богатстве и в бедности, в болезни и в здравии…

По поводу счастливого возвращения дочерей Гинзбурги и Перельманы устроили совместный праздничный ужин. Они хватались за головы, охали, спорили, обнимались, травили байки. История под названием «Перебесились» навсегда осталась семейной легендой 18+. Дети рассказывали её в назидание переросткам-внукам. Внуки – загулявшим, всезнающим правнукам. О том, как две девицы – Оля и Лина – отправились в Москву разбивать сердца столичным бонвиванам. Броня Бурдякин это предание не любил, но терпел до глубокой старости. После экспедиции в Антарктиду они с Оленькой разместили в зоологическом журнале Российской академии наук огромную статью о сохранении популяции бескрылых комаров Belgica antarctica – единственных насекомых Южного полюса. Спустя семь лет труд попал в английскую версию журнала «Энтомологическое обозрение» и был переведён на пятнадцать языков мира. Олег Александрович Онежский, знаменитый русский баритон, столкнулся с этим опусом случайно, познакомившись на гастролях в Милане с одним биологом. В глазах учёного металась та же искра безумия, что и в Бурдякине, которого певец видел однажды в своём доме. Онежский купил журнал, привёз его в Москву и поместил на полку, где в рядочек стояли тарелки с Тенерифе и фотография девушки с поднятым над головой полотенцем Gran Canaria. Ветер развевал его как флаг, закатное солнце добавляло и без того алому полотнищу оттенок запёкшейся крови. Той самой, с примесью отцовского бесстрашия, материнской мудрости, бабкиного артистизма и прабабкиной революционной упёртости. Что заставляют идти по миру от одного Шмелеёбска к другому в поисках призрачной и туманной Страны шмелей…

Сентябрь 2024 – апрель 2025. Катя Качур

***

Автор выражает благодарность консультанту романа Валерию Щетинскому, полковнику милиции в отставке (2003), начальнику Управления уголовного розыска Самарской области (1998–2002).

notes

Примечания

1

Мишигине – сумасшедшая (искаж. идиш).

2

Кецелы – котятки, хорошенькие (искаж. идиш).

3

Лянга – игра с использованием лянги – волана из шерсти на свинцовой пуговице.

4

Люра – один из способов удара по лянге.

5

Пахдан – трус (иврит).

6

«Студебекеры» – американские грузовики компании Studebaker Corporation, которые поставлялись в СССР в 1941–1945 гг. Один из коридоров поставки проходил через Иран и Кавказ по Военно-Грузинской дороге.

7

Яровой – из шерсти «ярочка», ягнёнка.

8

Ленд-лиз – государственный акт США, по которому во время Второй мировой войны союзникам поставлялись боевые припасы, техника, продовольствие и лекарства. Оставшееся оружие и техника были оплачены в рассрочку или возвращены Америке после окончания боевых действий.

9

«О красоте человеческих лиц» (отрывок). Николай Заболоцкий, 1955 г.

10

Лев Яшин – советский футбольный вратарь, выступавший за московское «Динамо» и сборную СССР.

11

Куйбышев – бывшее название Самары. В Куйбышев во время войны было эвакуировано множество оборонных заводов из СССР.

12

Комсомольское озеро в Ташкенте – искусственное озеро, созданное в 1932 г.

13

Шалман – трактир, пивная.

14

Теплушка – товарный вагон, переоборудованный под перевозку людей или лошадей.

15

«Два капитана» – х/ф режиссёра Владимира Венгерова, 1956 г.

16

Кабриоль – прыжок, когда в воздухе одна нога подбивает другую снизу вверх один или несколько раз.

17

Хромка – русская двухрядная диатоническая ручная гармоника.

18

Поставы – пара мельничных жерновов или вальцов, один из которых неподвижен, а другой вращается на нём, размалывая зерно.

19

Воротило – бревно у ветряной мельницы для поворачивания её под ветер.

20

«Фигаро, Фигаро, браво, брависсимо» – каватина из оперы Джоаккино Россини «Севильский цирюльник».

21

К/ф «Михайло Ломоносов» режиссёра Александра Иванова, 1955 г.

22

Божничка – полочка для икон.

23

«Хозяйка Медной горы» – сказ Павла Бажова из его сборника «Малахитовая шкатулка», созданный на основе уральского фольклора, 1936 г.

24

Перекати-поле – травянистое растение степных или пустынных районов, которое после отмирания оставляет шар из высохших частей и катается по ветру.

25

Строчки из песни «Прощание», слова М. Исаковского, музыка Д. Покрасса, 1937 г.

26

Бочка – фигура высшего пилотажа, при которой самолёт совершает полный оборот вокруг своей оси.

27

Шаланда – задний откидной борт кузова.

28

Вы читали французскую литературу в подлиннике? (фр.)

29

И чем вы занимаетесь по жизни? (англ.)

30

Читала только Мольера, он был в библиотеке нашего интерната. Но мечтаю почитать Экзюпери. Аркашка рассказывал Ульке, что «Маленький принц» – потрясающий! (фр.)

31

Хотела пойти в инженеры, как Аркашка с Улькой, но провалилась на экзаменах. Я недостаточно образованна (англ.).

32

Антраша́ – в классическом балетном танце род скачкообразного прыжка, во время которого ноги танцора быстро скрещиваются в воздухе, касаясь друг друга.

33

Вэй из мир! – Боже мой! (идиш)

34

Гефилте-фиш – фаршированная рыба (идиш).

35

Цекашная – от аббревиатуры ЦК КПСС.

36

Великая Отечественная война 1941–1945 гг.

37

Вскл – обозначение восклицательного знака в телеграммах.

38

Дрэк – говно (идиш).

39

«Весёлые картинки» – советский литературно-художественный детский юмористический журнал.

40

«Июльский полдень» – стихотворение Игоря Северянина, 1910 г.

41

Кецелэ – кошечка (идиш).

42

Фэйгеле – ласточка, маленькая птичка (идиш).

43

Мандибулы, максиллы и щупики – части ротового аппарата насекомых.

44

Эндемики – виды, которые встречаются только на данной территории.

45

«Прощай» – песня композитора Вячеслава Добрынина на слова Леонида Дербенёва, 1975 г.

46

«Лужа» – вещевой рынок в Лужниках (Москва), существовавший с 1992 по 2011 г.

47

Gran Canaria – один из Канарских островов, третий по величине в архипелаге после Тенерифе и Фуэртевентура.

48

«Дорогою добра» – песня из к/ф «Приключения маленького Мука», музыка М. Минкова, слова Ю. Энтина, 1983 г.