Текст книги "Энтомология для слабонервных"

Автор книги: Катя Качур

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 18 страниц)

– Ма! Я пятёрку по сопромату получила, представляешь? У нас препод – зверь, половина курса вообще экзамен не сдали…

Маруся улыбалась одними губами. В серых, некогда лучистых глазах застыла боль.

– Ма! А знаешь, как мы встретились с Аркашкой? Я бежала кросс в спортивном лагере и вдруг слышу с трибун кто-то кричит: «Булька, сыре саг! Булька, сыре саг!» Представляешь? А потом он пришёл ко мне в палатку с огромным букетом кремово-белых чайных роз. И сплёл из проволоки колечко на безымянный палец. Синенькая такая проволока в оплётке. Из старого трансформатора выдернул.

– Я счастлива, Уленька, что он нашёлся, – слабо отвечала Маруся. – Теперь я за тебя спокойна, теперь и умереть можно.

– Ма, прекрати, как умереть? Мы скоро поженимся! Он ездил в Ташкент и ради меня сиганул с моста в Комсомольское озеро. С детства боялся, представляешь, а во имя того, что мы встретились, решился. Ну помнишь, как на мельнице? На него смотрели мальчишки, а он в каждом из них видел себя маленького и свой детский страх. Он всегда так побеждает страх – зажмуривает глаза и лезет прямо в пекло.

Мария улыбнулась, накрыв тёплой ладонью Улькину руку. Дочь скинула кеды, улеглась на краешек сетчатой кровати и прижалась к исхудавшему маминому телу. Горячие Марусины слёзы по виску стекали на персиковую щёку дочери.

– Не плачь, мам. Ты плачешь от страха. Но ты же сама всю жизнь внушала нам, чтобы мы ничего не боялись.

Маминой притчей, как щитом, прикрывались все дети семьи Иванкиных. Да что дети. Сам Максим, в боях, в горящем танке, вспоминал тихим голосом рассказанную сказку.

«Однажды путник шёл из деревни в деревню и встретил по дороге старую безобразную старуху , – говорила мама, раскатывая обычно тесто или мешая половником суп. – “Кто ты?” – спросил путник. “Я – чума”. – “Куда ты идёшь?” – “Я иду в то село, чтобы заразить и убить пятьдесят человек”. – Мама вытирала о фартук руки, лукаво посматривая на детей, открывших от ужаса рот. – Путник пошёл дальше, обошёл весь земной шар и снова вернулся в то село, застав его разорённым и полностью вымершим. В домах, на дорогах лежали сотни трупов, жуткая вонь стояла по всей округе. Он в спешке покинул это место и вскоре снова встретил страшную старуху.

“Ты обманула меня! – закричал странник. – Ты сказала, что убьёшь только пятьдесят человек! А погибло пятьсот!!!”

“Никакого обмана нет, – ответила старуха, – я забрала ровно пятьдесят. Остальные умерли от страха”».

Улька гладила выцветшие мамины волосы, целовала нежный лобик с отметинками оспы, утыкалась носом в тёплую родную шею.

– Мы же не такие? – спрашивала она. – Да, мам? Мы же не умрём от страха?

– Конечно, нет, – обещала Маруся.

– А знаешь, в Ташкенте Аркашка на всю стипендию купил мне свадебные туфли. Цвета той чайной розы – кремово-белые. Лодочки на тонком каблуке…

– Дашь поносить? – по-детски улыбнулась мама.

– Конечно! Я привезу их прямо завтра, чтобы ты примерила!

Назавтра Маруси не стало. Узнав об этом, в ту же секунду умерла Баболда. Докряхтела до этого момента ещё четыре года с Аркашкиного отъезда. Будто боялась предстать перед Богом одна, без надёжного сопровождения, без того, кто защитит, примет на себя земные грехи. Или, наоборот, решила кинуться в ноженьки ко Всевышнему и попросить Марусеньке лучшее местечко среди святых в раю. Кто знает, что было на уме у высохшей до скелета Баболды?

Больше всего после ухода Маруси растерялся Максим. Не понимал, что делать на этом свете без жены. Как есть? Как спать? Как растить детей?

Старшие Иванкины уже учились в институте, четверых младших определили в интернат. Над ними-то и взяла шефство Зойка. Она к тому времени была в десятом классе и готовилась поступать в вуз. Другой дороги не видела, так как контурную карту её жизни рисовала Улька. А Зойка лишь обводила и раскрашивала пунктиром намеченный путь. Так вот Макарова стала главным защитником Улькиных братьев и сестёр в интернате. Учила держать оборону, учила нападать, учила не зевать за обедом, учила прятать любимые вещи, да и самому прятаться, если разозлят воспитателей. Ну и в любой ситуации выдавать кодовую фразу:

– Я эт… от Зойки-хоронилки.

Зойку-хоронилку хоть и считали в этих стенах «ку-ку», но побаивались. С годами она вытянулась, похорошела, из угловатого подростка превратилась в худую, но милую девушку, стала остра на язык, обрела железный характер и железный же кулак. Благодаря ей трое Иванкиных-младшеклассников-дошколят довольно скоро влились в детдомовскую жизнь и стали «своими в доску». Только средний Юрка принципиально не хотел её слушаться и подчиняться казённым правилам. Он, как и отец, не мыслил жизни без мамы. Любая её замена казалась предательством. Марусю вместе с Баболдой похоронили на сельском кладбище за железнодорожными путями. Одна остановка на электричке, а дальше – вернуться назад минут десять пешком. Юрка каждые две недели удирал из интерната, добегал до станции, заходил в тамбур и, не доезжая до следующей платформы, чтобы не идти пешком, толчком плеча открывал двери, спрыгивая с подножки ровно возле кладбища. Сидел на маминой могиле, рассказывал о себе, о старших, о младших. О том, что отец заболел с горя, о том, что путает имена детей, навещающих его по выходным, о том, что постоянно, седой, небритый, сидит на их общей кровати, смотрит на божничку и что-то бормочет. А на эту божничку рядом с иконами поставил единственную Марусину фотографию на паспорт. И все приходящие соседи говорят: «Ба! Машенька-то наша как на Деву Марию похожа!» А он отвечает, что всегда это знал. И не просто похожа, а сама Дева Мария спустилась на землю, прожила сорок восемь лет, выбрала в мужья Максима-оболтуса и нарожала ему десятерых детей. И что, дескать, раз в тысячу лет она так делает. А перед этим спустилась и Иисуса Христа родила. Вот такое Евангелие от папки получилось…

За отлучку Юрке в интернате сильно доставалось. Зойка лишь слегка смягчала приговор: вместо подзатыльника до сотрясения мозга от воспитателей – вызов к директору, вместо мытья унитазов – работа в столовой, вместо «ареста» в холодном сарае – «отбывание» наказания в красном уголке с одновременной уборкой последнего.

– Ну, Юр, ну чё ты нарываешься, – злилась Зойка. – Ну сказал бы мне, что собираешься на кладбище, я бы тебя прикрыла, отмазала.

– Ой-ёй-ёй, какая заботливая, – передразнивал её Юрка. – Не сестра ты мне, и в нашей семье ты – никто. Без тебя обойдусь. Скоро насовсем к маме уйду. Искать будете – не найдёте.

В июле он снова удрал из интерната, как всегда, нырнул в электричку, как всегда, потрясся в тамбуре минут семь, а потом резко толкнул плечом дверь и только было собраться прыгнуть, как кто-то сорвал стоп-кран. Юрка дёрнулся, нога подвернулась, зацепилась за подножку, и он упал прямо под колеса, скрежещущие в экстренном торможении. Справа от Маруси и Баболды вырос ещё один холмик. Поверх поставили крест и гвоздём прибили чёрно-белую фотографию. На ней улыбался пятнадцатилетний мальчик Юрка. Погибший не от чумы, но от страха. Страха, что больше никогда в этой жизни не увидит маму…

Куриный бульон

Улька ходила чёрная от потерь. Ежедневно стояла у автомата, вслушиваясь в шипение трубки – с другого конца интерната звали Зойку. Поговорить по телефону с сёстрами и братьями не разрешали. Только имя Зойки, как «особо блатной», имело силу, и толстая комендантша орала на весь коридор: «Макарову! Найдите срочно хоронилку! Ее город вызывает!» Запыхавшийся голос наконец-то прорывал пространство:

– Алло! Улька? Да! Да! Всё хорошо! Все сыты, тепло одеты, учатся на отлично! Горжусь ими! Не волнуйся! Привет Аркашке!

Улька рыдала. Она не знала, как выразить благодарность. Зойка истово заботилась о её родных. В этом году Макарова не поступила в политех, набрав самый низкий балл из всех возможных. А потому вновь вернулась в интернат, подрабатывая помощником воспитателя. За младших Иванкиных взялась как за собственных детей. Занималась с каждым, подтягивала по всем предметам, гуляла, вывозила к Ульке в город. Раз в месяц Аркашка брал шесть билетов в театр, и они всей компанией с Зойкой и детьми садились на лучшие места в партере.

– Мам, а вон та тётя на каком языке поёт? – спросила как-то десятилетняя Надюшка, дёргая Зойку за юбку.

Аркашка с Улькой переглянулись и сжали друг другу руки.

– МАМА? – переспросила Ульянка, улыбаясь, будто почувствовала присутствие Маруси.

– Да не ревнуй, – засмущалась Зойка, – они давно меня мамой стали называть. Ну дети же. А я целые сутки с ними…

– Ревную? С ума сошла? Да я на тебя всю жизнь молиться буду! – Губы Ульки задрожали.

С тех пор Зойка-хоронилка стала неоспоримой частью семьи. В начале шестидесятых ей исполнилось восемнадцать, она мечтала поступить в институт, только бы находиться поближе к Ульке с Аркашкой. Зубрила физику и математику, но тщетно. Как-то специально приехала из интерната в город, чтобы Аркашка проверил её знания. Гинзбург набросал несколько лёгких задачек и уравнений, Зойка долго пучила глаза, трепала руками волосы, сопела, кряхтела и наконец протянула ему исписанный тест. Аркашка посмотрел на тетрадный разворот, исчёрканный синей ручкой, и скомкал его в тугой шарик.

– Зойон, прости, – сказал он, прицеливаясь бумажным комком в ближайшую урну. – Но с таким уровнем знаний тебе можно поступить только в начальную школу.

– Зачем ты так? – дёрнула его за рукав Улька. – Ну не в начальную школу, в училище… – смягчила она приговор.

– Да нет, он прав, – вздохнула Зойка. – Я абсолютно тупая. И никуда дальше интерната мне не уйти…

В городском саду было многолюдно. Тёплый октябрь трепал листья клёна, и они, податливые, срывались и летели на землю, маскируя её оранжевыми ладонями, как вышивальщица гладью покрывает полотно жирными цветными стежками. Внезапный порыв ветра принёс одинокую безумную тучку, и та расплакалась прямо над парком, застав врасплох беззонтиковую толпу. Клён, росший прямо над лавкой, вошёл в положение тучки и под её слезами резко сбросил добрую половину листьев на голову сидящей молодой троицы. Зойка неожиданно вздрогнула и горько зарыдала. Улька за всю свою жизнь не видела Зойкиного плача. Та и вправду ревела неумело, не закрывая лицо руками, не вытирая пузырящийся нос платком, громко всхлипывая и пугаясь самой себя. Пятипалые листья ложились на её макушку и голые колени, небесная вода хлестала лицо, будто пощёчинами пыталась отвлечь от легкомысленного горя.

– Зойка, ты чего? – Аркашка с Улькой, растерявшись, смотрели на подругу-неудачницу и не понимали, что делать.

Гинзбург очнулся первым, снял с себя лёгкую куртку и набросил на голые Зойкины плечи – из Больших Прудищ Макарова приехала в одном летнем платье.

– Я прос-то о-чень рада за вас, – глубоко всхлипывала Зойка, – вы ум-ны-е, кра-си-вы-е, вы зас-лу-жи-вае-те счас-тья… А я… про-сто Зой-ка-хо-ро-нил-ка, я вам не-ров-ня!

– Ты дура, Зой. – Улька тоже зарыдала, горячо обнимая Зойку. – Ты моя дура, моя спасительница, моя тень… Куда я без тебя?

– Прав-да? – Макарова дышала, как загнанная борзая. – Я нуж-на тебе?

– Конечно, нужна! Аркашка, ну что ты молчишь? – Улька ревела, растирая на щеках смешанные с дождём слёзы. – Скажи что-нибудь, ты же умный!

Аркашка, мокрый насквозь, впал в ступор. Две плачущие девушки, чокнутая туча, ополоумевший клён, растрёпанные, как воробьи, горожане, тулящиеся под деревьями, – всё это, как математическая формула, вонзилось в его память. Не понимая зачем, мозг сохранил сиюминутную картинку навсегда. Может, от яркости внезапных эмоций, а может, как точку, после которой жизнь троицы кардинально изменилась, а судьбы сплелись в такой плотный узел, что распутать его не довелось никому. Да и, наверное, было незачем…

– А пойдёмте ко мне домой! – вдруг просветлел Аркашка. – Познакомлю вас с мамой-папой, пообедаем, согреемся!

Они вскочили с лавки, добежали до остановки и повисли на подножке утрамбованного пассажирами трамвая, который недовольно тренькнув, заскользил по мокрым рельсам на другой конец города. Дверь открыла мама Бэлла Абрамовна, в нарядном, явно не домашнем платье, чулках и туфлях. При виде абсолютно мокрой троицы она изумлённо подняла бровь.

– На улице солнце, – констатировала она. – Вы провалились в арык? – Бэлла Абрамовна жила ещё ташкентским прошлым.

– Просто одинокая тучка, ма, – протараторил смущённый Аркашка, – мы к обеду. Это Булька, это Зойон.

– Скажите, пожалуйста, Зулька и Бойон! – артистично развела руками мама. – Милости просим, стол уже накрыт!

Они разулись и пошли по длинному коридору, оставляя на недавно покрашенном полу влажные следы. Справа виднелись комнаты с распахнутыми дверями, в середине узкого коридора располагалось небольшое углубление-ниша, где возле зеркала стоял кривоногий туалетный столик. Улька замерла, не в силах двигаться дальше. На столике шеренгами выстроились сказочные коробки и бутылочки. Похожий на жёлто-коричневый огурец флакон с золотой крышечкой (Caron – успела прочитать на этикетке Улька), несколько открытых помад-огрызков разных цветов, рассыпчатая пудра в фарфоровой баночке и – о боже! – пуховка, небрежно брошенная рядом прямо на древесину столешницы. Пуховка была в форме куколки, верхняя часть которой представляла собой головку и стан также из цветного фарфора, а от талии шла плотно набитая ватой атласная юбка. Всё это великолепие венчалось добрым слоем пуха, испачканного в розово-бежевой пудре. Улька закрыла глаза и через нос набрала полную грудь пыльно-пудрового воздуха. Ниша пахла ирисами и фиалками, которые разводила Маруся в дальней части огорода, шарами белоснежного бульдонежа, растущего в городском саду, потёртыми бархатными шторами, если таковые имеют запах, и толикой влажной похоти. Улькина голова закружилась, зеркало отразило тонюсенькую девчушку с копной завитых русых волос, в мокро-синем ситцевом платье, с блаженно прикрытыми глазами и улыбкой на светлом лице. Она стояла на фоне афиш, наклеенных вплотную по всему коридору. С их матовых, шершавых полотнищ в то же зеркало смотрела Бэлла Абрамовна в костюмах и головных уборах прошлых веков, накрашенная теми самыми помадами и обласканная волшебной пуховкой.

– Что с вами, деточка? – спросила живая мама, прищурив карий глаз. – Вам плохо?

– Очень хорошо, – разволновалась застигнутая врасплох Улька. – Вы такая красивая на этих афишах! Вы – актриса?

– Мама – экономист. А по вечерам играет в народном театре, – пояснил Аркашка.

– Дорогая, я – актриса по призванию. А экономистом работаю только ради того, чтобы меня не сожрала родная семья, – улыбнулась Бэлла Абрамовна. – Искусство редко приносит деньги, вы же понимаете.

Улька закивала, хотя ничего не понимала. Они прошли на кухню мимо закрытых дверей в туалет, откуда доносился странный клокочущий звук. Зойка уже вовсю тараторила с отцом. Ефим Натанович, также не по-домашнему одетый в брюки и рубашку, маленький, бойкий, прыгучий, с бесконечно добрыми голубыми глазами и радушной улыбкой, усаживал её за стол в дальний угол.

– Вы – худенькая, Зоя, как раз уместитесь в торце, – приговаривал он, но, увидев входящую Ульку, всплеснул руками: – А эта ещё тощее! Где ты таких набрал? – обратился он к Аркашке, смеясь. – Их вовек не откормить!

– Руки мыть в кране на кухне! – скомандовала Бэлла. – К сожалению, в ванной у нас конфуз. – Она театрально-осуждающе посмотрела на мужа.

– Да-да, конфуз. – Он как-то сразу сник, погрустнел, будто вспомнил о чём-то непоправимом.

Вымыв руки, обе девушки уместились между стеной и торцом прямоугольного стола. После того как расселись Бэлла с Ефимом, осталось ещё одно свободное место. Напротив него стояла пустая расписная тарелка.

– Мы ещё кого-то ждём? – бесцеремонно спросила Зойка.

– Как знать, – опять же артистично закатив глаза, ответила мама.

Улька прижалась к Зойке поплотнее и оглядела стол. Это было вторым потрясением после духов и пуховки. На белой скатерти во всей красе развернулся обеденный сервиз в розово-бежевой гамме. Посередине раздулась благоухающая супница с рисованными пионами, на блюде с такими же цветами возлежало мясо, овощной гарнир дымился в вазоне чуть поменьше супницы, в соуснице жирным облаком таяла сметана, в маслёнке – свежий брусок сливочного масла. Надо ли говорить, что тарелки – одна на другой, глубокая на мелкой, – тоже были розово-бежевыми, с пионами по канту. «И ни одного скола, заметь», – шепнула Зойка ошалевшей от такого великолепия Ульке. Большим мельхиоровым половником Бэлла разлила всем густой куриный суп с запахом кореньев и специй. Зойка хищно схватила ломоть белого хлеба и личным ножом, лежавшим справа от тарелки, намазала толстый слой масла. Улька толкнула её локтем в бок: дескать, соблюдай этикет, это не интернат. Сама она зажалась настолько, что не могла отхлебнуть и капли бульона. Когда наконец преодолела себя и поднесла ко рту ложку, Бэлла спросила:

– Булька-Зулька, так как же зовут вас по-настоящему?

Улька вздрогнула, захлебнулась, закашлялась, зашлась слезами и совсем остекленела от ужаса.

– Она – Ульянка, а я – Зойонннн, – вступила в разговор Зойка, демонстрируя шикарный прононс.

– Ты учишь французский? – поинтересовался Ефим, с удовольствием хлебая суп.

– Немного. – Зойка, в отличие от подруги, чувствовала себя абсолютно раскованно. – У нас в интернате была учительница французского. Мне очень нравилось. Но потом она уехала в город, и нас стали обучать английскому. Так что я – полиглот поневоле, – засмеялась она.

– Avez-vous lu la littérature française dans l’original?^[28] – спросила мама.

– And what do you do in life?^[29] – вставил папа.

Зойка, уместившая в своём тощем животе тарелку дивного супа с парой хлебно-масляных бутербродов, активно накладывала себе из вазона и розового блюда шмат мяса с ароматным гарниром.

– Je n’ai lu que Molière, il était dans la bibliothèque de notre pensionnat. Mais je rêve de lire Exupéry. Arcachon disait à Ulca que le "Petit Prince" est génial!^[30] – с ходу ответила она маме, глотая тающую во рту говядину.

– I wanted to go to engineering, like Arkasha and Ulka, but I failed the exams. I’m not educated enough^[31], – вытирая рот тканевой салфеткой (о, боги, какая роскошь), парировала она папе.

– Тебе совершенно не нужно быть технарем! – воскликнула Бэлла. – Правда, Ефим? В ней умирает блестящий лингвист!

Папа одобрительно закивал, жуя мясо и поднимая большой палец левой руки вверх:

– Изумительное произношение на обоих языках, мы познакомим тебя с Эльзой – это подруга моей мамы, она подтянет тебя, и ты поступишь на иностранный факультет!

Улька, так и не сумевшая победить суп, с восторгом посмотрела на Зойку. Аркашка влюблённо взглянул на Ульку, и вся троица искренне рассмеялась. Бэлла же вдруг стала строгой, церемонной и тихо произнесла:

– Ну что, Фима, может, с этим информационным поводом мы и подкатим к твоей матери? Будет она уже сегодня обедать или я должна её кормить с ложечки до вечера?

– Попробуй, Бэлла, – так же чопорно ответил муж.

– С хрена ли опять я? – сорвалась мама. – Может, ты уже сходишь к Лее? В конце концов, ты её родной сын!

– Но она ждёт этого от тебя! – вспыхнул Ефим.

Бэлла Абрамовна надулась, вышла в коридор и грудным поставленным голосом крикнула куда-то вглубь квартиры:

– Лея, у нас есть к вам срочное дело. Если вы придёте на обед, то узнаете об этом из первых уст.

В ответ послышалось невнятное кряхтение, и вполне себе звонкий, но явно обиженный голос с ярким еврейским акцентом ответил:

– Первое! Дело есть у вас, вы ко мне и приходите. Второе – я уже сказала, что супом из дохлой курицы я питаться не буду. Точка.

Бэлла вернулась на кухню, села, со всей мощи стукнула ладонью по столу – так, что зазвенел сервиз, – и агрессивно повернулась к мужу:

– Что? Съел? Я, видишь ли, варю бульон из дохлой курицы! Я, видишь ли, невкусно готовлю! А ты со своей мамашей устроил в ванной живодерню! И я уже третий день не могу нормально помыться!

От этой сцены и без того парализованная страхом Улька сжалась в тугой комок и, мелко дрожа, посмотрела на Аркашку. Тот заложил ладони крест-накрест под мышки, как делал в случаях, когда не мог повлиять на ситуацию. Воцарилась вязкая тишина, которую нарушила наконец бесцеремонная Зойка:

– Да что случилось-то? Давайте я помогу!

Бэлла Абрамовна горько усмехнулась и интонацией Катерины из «Грозы», которую репетировала ровно в эти дни, ответила:

– Это наша семейная боль, детка. Помочь ей не в силах никто!

Она подошла к подоконнику, выудила из-под кипы газет пачку сигарет и красиво, как на сцене, закурила.

– Да, я курю, Ефим! – предотвратила она ещё не выплеснутое негодование мужа. – Курю в доме, при тебе, при детях! Пусть все видят, что нервы мои на пределе! Понимаешь ли, дорогой Зойоннн, – обратилась она к Зойке, – моя свекровь, его мать, – она кивнула на Ефима, – его бабушка, – посмотрела на Аркашку, – по имени Лея с детства привыкла есть куриный бульон из только что убиенной птицы. Но она, пожалуй, забыла, что детство её прошло в Виннице ещё до Великой Октябрьской революции. И что курей там было пруд пруди. И что жила она в деревенских условиях. А теперь, во второй половине двадцатого века, упёртая Лея заставляет своих сыновей, в частности Ефима, покупать живую курицу, докармливать её зерном, рубить ей башку в условиях квартиры со свежим ремонтом, ощипывать и тут же варить суп! И что мы имеем? Вот уже третьи сутки у нас в ванной живёт несушка, засирая под собой всё пространство. А Ефим, наученный неудачным опытом, боится её обезглавить и ощипать! И потому наша королева Лея второй день отказывается обедать!

На сценическую Бэллину речь сразу последовала реплика из соседней комнаты:

– Да! Именно так! А Борис с Груней, между прочим, в самой Москве рубят мне курицу каждую неделю!

Бэлла со злостью затушила бычок о пионовую крышку ещё не опустевшей супницы, налилась алой краской и сжала кулаки.

– Я больше этого не выдержу, – закричала она в исступлении, – я умру! Я разведусь! Я брошу работу и насовсем уйду в театр!

Улька прибитой собачкой наблюдала за развернувшейся драмой и тряслась, как желе, приготовленное Бэллой на десерт. В её семье таких спектаклей отродясь не было. Не было обеденных сервизов, не было тарелок без сколов, не было афиш, духов и пуховок. Улька вспомнила свою первую реакцию на рассказ Аркашки о маме: актриса, фантазёрша, пишет стихи… Иванкина сжалась, мечтая сейчас оказаться в Больших Прудищах за столом с котелком щей и пирамидой блинов на деревянной подставке. Она впервые задумалась: а сможет ли носить фамилию Гинзбург? Осилит ли бремя изысканных блюд и семейных постановок? Улька сжала виски ладонями, будто пыталась остановить мозги, внезапно хлынувшие вон из черепа. На помощь вновь пришла Зойка.

– Курице, што ль, башку оторвать не можете? – всплеснула руками она. – Да я пока в детстве с дедом мёртвым жила, столько их насворачивала! Ха! Нашли проблему. И обезглавлю, и ощипаю за пятнадцать минут!

– И она не будет без головы бегать по коридору? – только и промолвил Ефим.

– И кровь не станет хлестать по всем обоям? – сняв с себя театральную маску, прошептала Бэлла.

– Я вас умоляю! Готовьте сладкое к чаю, а я пойду в ванную.

Все выдохнули. С души каждого словно упал гигантский камень. Пока мама меняла обеденный сервиз на чайный – с такими же цветочными мотивами, пока ставила на стол прозрачное желе из красной смородины и лепестков розы, пока резала пышный абрикосовый пирог, Зойка вернулась с ощипанной тушкой в руках.

– Кровь слила в раковину, башка и перья в ведре, пол протёрла, тряпку вымыла, – сказала она просто.

– Счастье моё! Золото! Спасительница! – Бэлла, наспех вытирая руки о белоснежный фартук, сжимала Зойку в объятиях.

Ефим целовал её в обе щеки. Улька, которая пыталась помочь Аркашкиной маме в кухонных хлопотах, чувствовала себя бесполезной, никчёмной вещицей, назойливой занозой в пятке, досадной оговоркой. Ей хотелось скорее распрощаться со всеми Гинзбургами разом, включая Аркашку. И она было ринулась из кухни к входной двери, как в проёме коридора, перегородив путь, появилась ЛЕЯ.

Собственно Лея

Лея оказалась низкорослой, плотненькой и абсолютно седой. Волосы её, в целом уложенные назад, отдельными кудельками спускались вдоль висков. Глаза, нежно-голубые, незабудковые, слегка навыкате, смотрели лукаво, будто заранее знали, что их хозяйка проведёт каждого, кто попадётся на пути. Ручки, сложенные на животе, поражали белизной кожи и аккуратностью нежных, покрытых розовым лаком ноготков. Такой же неправдоподобно белой и гладкой выглядела шея, соединяющая овальный подбородок с голубым халатом в затейливых рюшечках вдоль фривольно открытой горловины. Лея, по быстрым Улькиным подсчётам, была лет на десять младше Баболды. Но, в отличие от последней, казалась девочкой, случайно надевшей седой парик. Незначительные морщинки возле глаз и на щёчках выдавали в ней скорее особу добродушную и улыбчивую и уж никак не указывали на скорое семидесятилетие.

– Я бы поела, – опустив глаза долу, сказала Лея.

Улька робко обернулась и увидела, что за ней в узком коридоре выстроилось всё семейство.

– В смысле поела? – уперев руки в бока, спросила Бэлла. – Обед закончился. Мы уже пьём чай. Суп из сию-минуту-убитой курицы будет готов только к вечеру.

– И что? – удивилась Лея. – Я должна до вечера умереть с голоду при живых и здоровых детях?

– Но вы же не захотели есть мой бульон из мёртвой, как вы говорите, птицы? – язвительно напирала Бэлла.

– Но ведь никто из гостей не заболел после твоего чудовищного бульона. Значит, и мой несчастный желудок как-нибудь вытерпит это унижение, – скорбно произнесла Лея.

– Тогда милости просим, мама, – втиснулся в диалог подобострастный Ефим, и вся толпа, включая Ульку, снова вернулась за стол.

Пока Лея усаживалась рядом с девочками, сместив сына и внука, Бэлла двигала в сторону чашки, полные чая, и плотно наставленные блюда со сладостями, освобождая место для тарелки свекрови. Лея хлебнула супа и сморщилась.

– Он же совсем остыл! – воскликнула она.

Бэлла с каменным лицом перелила суп в маленькую кастрюльку и поставила на газовую плиту.

– Он же горячий, Бэлла! Я обожгла язык, – возмутилась Лея, когда подогретый суп снова вернулся в тарелку.

Мама выдвинула вперёд подбородок и подняла глаза к небу, демонстрируя окружающим, что на сей раз Лея не выведет её из себя. Аркашка положил Ульке кусочек пирога, и та всё ещё дрожащими руками начала ковырять выпавшую мягкую абрикосину. Зойка, набив рот, шумно пила чай и блаженным мычанием одобряла изысканную Бэллину кухню.

– Я так поняла, вам нужен педагог, – обратилась к ней Лея, явно подслушав за стеной обеденную беседу.

Зойка закивала, пытаясь проглотить непрожёванный кусок пирога.

– Вы получите его. Эльза работала в русско-французском посольстве. Она сделает из вас человека. А вы что думаете? – Лея повернулась к Ульке, так и не сумевшей положить жёлтую ягоду в рот.

– По к-какому п-поводу? – испугалась Улька.

– Что вы думаете обо мне? – прищурилась Лея. – Что я – капризная дева, тиранящая семью, как полагает моя невестка? Не так ли?

Улька чуть не потеряла сознание от внезапной провокации и, наверное, рухнула бы в обморок, если б Аркашка не сжал под столом её ледяную руку.

– Я думаю, вы много пережили. Вы чем-то похожи на мою бабушку Евдокию, мы называли её Баболдой. У неё было трое сыновей. Старший погиб, а младший Ванечка пропал без вести на войне. И она ждала его до последнего своего вздоха. Пряла пряжу, читала молитву и ждала. Её многое раздражало в маме и в нас, детях, но это от горя. От вечного, беспросветного горя. И надежды, которая не оправдалась.

Глаза Леи подёрнулись слезами, голубые радужки, словно под лупой, стали ещё более ярками, кукольный подбородок задрожал.

– Святая женщина! – воскликнула она. – Святая русская женщина Евдокия! А знаешь ли ты, что я тоже родила троих сыновей и младший Даниэлик погиб на войне. Только у меня не было надежды, я получила похоронку…

Она беззастенчиво подвинула Зойку, заставив её пересесть, и приблизилась к Ульке, продолжая беседу. Семья замерла, наблюдая за тем, как Лея, избалованная, своенравная Лея, полностью растворилась в Ульке, став искренней и кроткой, простой и душевной. По белым щекам её разлился румянец, подчеркнув морщинки, нажитые в боли, слезах, любви и отчаянии. Вселенская мать Лея, потерявшая ребёнка. Лея, несущая всю жизнь вину перед младшим сыном, не признавшаяся никому в том, что сделала своими руками. Все эти секреты она расскажет только Ульке и гораздо позже. Когда эту же двухкомнатную квартиру Ульяна Гинзбург будет открывать своим ключом, когда станет еженедельно намывать крашеные полы, менять афиши, вытирать пыль с туалетного столика, стряхивать излишнюю пудру с танцовщицы-пуховки (не преминув махнуть ею по своим нежным щекам), готовить суп из ощипанной Зойкой курицы, менять постельное бельё. И наконец, когда они купят дачу, Аркашкиной жене предстоит слушать-слушать-слушать бесконечные рассказы Леи, которая почему-то назначила Ульку личным священником и только ей исповедалась так полно и глубоко, что ушла однажды в мир иной лёгким пёрышком, оставив свои неподъёмные грехи тоненькой русской девочке. Но это всё случится потом. А сейчас – ещё одна фотография из семейного альбома. Ефим ставит на штатив фотоаппарат «Киев‐4А», бежит за стол, и на негативе 35-миллиметровой плёнки навеки запечатлён этот странный первый обед. Среди чашек и десерта – опустошённая тарелка супа. Над ней – счастливая великодушная Лея, рядом застенчивая голодная Улька и от пуза наевшаяся Зойка. А ещё – сбросившие гору с плеч Бэлла с Ефимом и перекошенный на краю снимка, очумевший Аркашка.

Когда безумный день подошёл к концу, младший Гинзбург проводил Ульку в общежитие, а Зойку – на вокзал к последней электричке. Домой вернулся за полночь в единственном желании рухнуть на кровать и не разрываться на тысячу кусочков между неуёмной родней. Каково же было его удивление, когда, открыв дверь, он увидел маму-папу и бабку Лею, собравшихся в узком коридоре. Троица стояла в ночных сорочках с голыми ногами, торчащими из мягких тапок. Волосы женщин прикрывала кокетливая сеточка, седеющая шевелюра Ефима стояла колом.

– Что стряслось? – изумился Аркашка, сползая по стене на обувную полку.

– Сын! – серьёзно произнесли родители.

– Внук! – пафосно продолжила Лея.

– Да что ещё, господи, сегодня случилось? Можно я уже расшнурую ботинки? – Бледный Аркашка был готов к любому спектаклю внутри семьи.

– Всё хорошо, – чуть ли не хором ответила троица. – Но ты должен жениться на обеих. Причём Зойон необходимо дать образование, а Бульку научить-таки кушать.