Текст книги "Энтомология для слабонервных"

Автор книги: Катя Качур

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 18 страниц)

Лина затушила бычок второй сигареты и вернулась по шаткому коридору к своему купе. Дверь оказалась закрыта. За ней слышались мужские стоны и неровное дыхание. Перельман опешила от жуткой догадки, но, собравшись с духом, вежливо постучалась.

– Входи, – еле уловила она тихий голос Оленьки.

Лина дёрнула вправо дверь и обомлела. По краям стола сидели почти голый, в одних трусах, Игорь и полностью одетая подруга. Игорь оказался поджарым, мускулистым, белокожим, покрытым яркими узорами голубых вен. Он всхлипывал, со всего размаха кидая королей на стол. Оленька, зевая, отбивалась тузами, а в финале повесила ему шестёрки на погоны.

– Ну что? – лениво спросила она Лину. – Как там жизнь снаружи?

– По сравнению с вашими страстями – дрэк! – Обе подруги часто использовали еврейские словечки Леи.

– Трусы я снимать не буду, – перебил их голый Игорь. – А ты, случайно, не шулером в поездах работаешь? – кивнул он Оленьке.

– Тогда бы я играла на деньги, что мне от твоих шмоток, – улыбнулась Гинзбург, перешедшая на «ты». – Ладно, одевайся. И знаете что. Я бы поела.

Леины фразы, ужимки, манеры были паролем среди Гинзбургов – Перельманов. Никто, кроме семьи, не понимал ни их значения, ни тонкой иронии, ни бесконечной любви, тающей в сердцах, после ухода королевы-матки. Так и Игорь принял добродушный смех Лины за желание поглумиться над побеждённым. Обиженно натягивая на себя носки, он что-то ворчал под нос.

– Подай брюки, – буркнул мужик Оленьке, кивая на полку, где ближе к двери стопочкой лежала его одежда.

Оля взяла свитер и брюки, резко тряхнув ими в воздухе. На затоптанный, вечно мешающий под ногами коврик с мягким стуком упало обручальное кольцо.

– Ах, мы ещё и женаты, – хитро оскалилась Лина. – Мы ещё на что-то рассчитывали!

– Да, рассчитывали, – подхватил её интонацию Игорь. – Думали, ласковые лисички-сестрички. А оказалось, акулы зубастые.

Троица посмеялась и снова принялась за еду. За беляшами и остатками красного выяснилось, что Игорь – пианист из Москвы, колесил с гастролями по стране и теперь возвращается домой. Оленька, не стесняясь, рассказала: в столице им предстоит влюбить в Лину одного артиста.

– Кого? – поинтересовался Игорь, разламывая длинными пальцами беляш.

– Олега Онуфского, – ответила Оленька. – Оперу поёт.

– Не Онуфского, а Онежского, – обиделась Перельман. – И не оперу, а оперетту. Солист, лучший баритон театра.

– Женат? – спросил с набитым ртом Игорь.

– Пресса пишет, что нет, – вздохнула Лина.

Пианист вытер салфеткой жирные после беляша руки, вырвал лист бумаги из блокнота и начеркал на нём несколько цифр.

– Мой московский номер, – свернул он бумажку и протянул Лине. – Лично вашего Онежского я не знаю, но в Театре оперетты у меня пол-оркестра друганов. Как соберётесь, позвоните. Я подойду к концу спектакля, свяжусь с ребятами и попрошу представить тебя артисту.

Лина по-детски захлопала в ладоши, но тут же осеклась под строгим взглядом пианиста.

– Только не будь дурой, – сказал он, театрально глядя исподлобья. – Эту хищницу-тихушницу с собой не бери. Она всё испортит.

– Ольку-то! – хихикнула Лина, толкая подругу в бок. – Да она только в карты хорошо играет, как выяснилось. А так – сексуально недоразвитая, насекомыми озабоченная. И потом, у неё жених, почти муж. По фамилии Бурдякин.

– Бурдякин не Бурдякин, но я тебя предупредил.

Люстра

На московский перрон выгрузились рано утром. Игорь помог Лине докатить до метро чемодан, расцеловал обеих попутчиц.

– Только это, если жена возьмёт трубку, – сказал он напоследок, – представьтесь концертмейстером из филармонии.

– Я слова такого не выговорю, – предупредила Оленька.

– А ты вообще молчи, картежница, – потрепал он её по загорелой щеке. – Пусть подруга твоя звонит. Да, Лин? Как самая адекватная из двоих.

Они крепко обнялись напоследок и расстались друзьями. Девушки сели на рыжую ветку и поехали в гостиницу «Золотой колос» на ВДНХ. Заселившись в небольшой приятный номер, Лина тут же кинулась к телефонному аппарату и начала наяривать в театральные кассы, чтобы узнать репертуар с участием Онежского. Оленька, не раздеваясь, в кроссовках, легла на свою кровать и уставилась в потолок.

– Слушай, если ты его закадришь, а у него жена, – рассуждала она, – значит, ты притащишь его на ночь сюда?

– Ну, как вариант, – отозвалась Лина, держа в руках трубку, исходящую короткими гудками. – Но надеюсь, жены у него нет.

– А я куда денусь? – спросила Оленька.

– Ну, погуляешь по ночной Москве… Я тебе дам денег на мороженое, на такси…

– Зачем я с тобой попёрлась? Не понимаю. Какова моя роль? – ворчала Оленька. – Лучше бы на Байкал с Бурдякиным смоталась. Он там сейчас ручейников изучает. Отряд трихоптера, власокрылые. Представляешь, их там 55 видов, 15 из которых – эндемики^[44]!

– Какие ещё власокрылые? Брррр. Мне с тобой спокойнее, Оль, хватит канючить, алло, алло! – заорала она в телефон. – Театр оперетты? Не кладите трубку, пожалуйста!

– Кон-церт-мей-стер, кон-церт-мей-стер, – по слогам повторяла Оленька, глядя на темнеющую в углах побелку. – Херня какая-то. Немецкий, што ль? Латынь и то легче.

К середине дня у Лины созрел план. Назавтра театр давал «Мадемуазель Нитуш». Партию Флоридора-Селестена пел Онежский. Позвонили Игорю, предупредили, что сидеть будут в середине пятого ряда.

– Приеду к антракту, сам вас найду, – пообещал пианист.

На следующий день с корзинкой алых, как артериальная кровь, роз обе вошли в зрительный зал. Лина надела струящееся бордовое платье на бретельках и колье из крупных сияющих стразов. В ушах искрились такие же массивные серёжки-водопады. Тёмные волосы она весь день укладывала феном-щёткой и добилась безупречно-гладкого шоколадного каре. Оленька весь этот же день гуляла по Красной площади и Китай-городу, бродила по Арбату, слушала Gipsy Kings, орущих из каждого киоска, купила кассету с их хитами, устала как собака и, перекусив шаурмой на улице, примчалась к театру. В камуфляжном комбинезоне, защитного цвета кроссовках и футболке она напоминала гусеницу, в глубине которой глухо спала недоразвитая бабочка. Светло-русую её голову венчал привычный конский хвост, собранный гладкой чёрной резинкой.

Усевшись в бархатные кресла и уместив корзинку с цветами на коленях, Лина в предвкушении чуда выпрямила спину, а Оленька, напротив, расслабилась, желая вздремнуть после насыщенной прогулки. Но Перельман постоянно о чём-то её спрашивала, мешая окончательно размякнуть. Партер, бельэтаж и ложи были забиты до отказа. Зрители, красивые, надушенные, как Перельман, обмахиваясь веерами и настраивая бинокли, ждали зрелища. Наконец под бешеные аплодисменты занавес открылся, позволив Лине с головой окунуться в действо, а Оленьке уже заснуть. Музыка Флоримона Эрве способствовала и тому и другому. Периодически зал взрывался одобрительными криками, Лина отбивала себе ладони, пугая подругу, вынуждая её вздрогнуть и открыть глаза.

– Как ты можешь спать? – шипела на неё Перельман. – Это же красиво, талантливо, элегантно, смешно, наконец.

– Это говорит мне женщина, которая пришла трахнуть главного героя, – съязвила Оленька, разминая шею и откидывая голову назад. – Боже, какая люстра, – воскликнула она, увидев над собой гигантский расписанный плафон. – А что это за мужики в кружочках?

– Это портреты двенадцати композиторов, русских и зарубежных. Кисти Константина Коровина, между прочим.

– А кто-нибудь из «Джипси Кингс» тут есть?

– Ой, какие мы остроумные, – хлопнула её по колену Перельман. – Это всё, что тебя волнует в этот вечер?

– Нет, не всё, – отозвалась Оленька. – Теперь мне кажется, что эта люстра шарахнется мне на башку.

– Ну знаешь, почти столетие никому не шарахнулась на башку, и тебя минует, – успокоила Лина.

На девушек зашикали с двух рядов сразу, и они, думая каждая о своём, замолчали. В антракте все рванули в буфет. Перельман с Гинзбург переглянулись.

– А нам что делать? – спросила Лина. – Где ждать Игоря?

– Видимо, в зале, где ещё? Хотя я бы выпила кофе и съела пироженку. – Оленька привстала и потянулась, разминая затёкшие плечи. – Давай так, ты сиди здесь, а я сгоняю в буфет. Дождёшься нашего пианиста и заскочишь за мной. Я либо в очереди буду, либо за столиком.

Оленька ушла, а Лина, тоже мечтающая размяться, переложила с колен на свободное место корзинку цветов и начала следить за обоими входами в партер – справа и слева. Время шло, Игоря не было. Перельман привстала, узкие туфли на шпильках давили пальцы и тёрли пятку. Лифчик без бретелек, купленный специально для коктейльных платьев, всё время сползал вниз. Утягивающие трусы, призванные убрать небольшой сладкий животик, давили на пупок. В зале стояла духота, кондиционеры не работали. Лина вспотела и страшно завидовала подруге, в расслабленной футболке и без бюстгальтера пившей сейчас кофе в буфете. От скуки Лина начала изучать и без того хорошо знакомую люстру. «Пойду по кругу, – размышляла она, – на Бетховене Игорь должен войти в зал. Бизе, Мусоргский, Верди, Бородин, Вагнер, Глинка, Чайковский, Бетховен». Она оторвалась от плафона и оглядела партер. Игоря не было. «Римский-Корсаков, Моцарт, Рубинштейн, Даргомыжский». Круг замкнулся. Раздался первый звонок, люди начали стекаться на свои места. Лина злилась. На Игоря, на Ольку, на «Джипси Кингс», на Бетховена, но прежде всего на себя. Со вторым звонком безысходность оттолкнулась от мозговых извилин и потекла вниз по телу, по шёлковому платью, по сползшему лифчику, мимо пережатого живота до просящих о пощаде пяток и пальцев ног. Игоря не было. С третьим звонком её отчаяние вышло на фортиссимо. Оленька вернулась в зал одной из последних и долго пробиралась в центр ряда мимо недовольных, встающих по ходу её движения театралов.

– Извините, простите, извините… – Гинзбург села и протянула Лине кулёк с пирожками и безе. – А ты чё здесь сидишь? Я уже думала, вы без меня потащились к Онуфскому.

– Игорь не пришёл. – В вишнёвых глазах Лины дрожали слёзы. Она даже не пыталась поправить фамилию своего любимчика. – Понимаешь? Не пришёл!

– Стоп! Только не реви! – Оленька вытерла ей капли с ресниц салфеткой из буфета. – Значит, придёт после спектакля. Мало ли что, не смог, опаздывает. Всякое бывает. Игорь не выглядит пустозвоном. Жуй давай и смотри на своего принца. Расслабься. Выглядишь потрясающе. Сладкая, манкая, воздушная. Давай свой букет сюда. Наслаждайся.

Лина сделала глубокий вдох и досчитала до десяти. На сцене уже вовсю разворачивалась комедия, а она, забыв о приличиях, отрывала зубами большие куски от пирожков с ливером и одновременно хрустела пирожными безе. В этот момент, казалось, ничего вкуснее она в жизни не ела. Именно за этим Лина и потащила с собой Оленьку. В любой неразберихе Гинзбург мыслила здраво, не поддаваясь эмоциям. До финала оставалось минут пятнадцать. Перельман сама не заметила, как задремала «на нервах»; Оленька давно спала, уронив голову на плечо подруги. Продолжительные овации возвестили о конце спектакля и разбудили обеих.

– Ну что, сейчас нести ему цветы? – задёргалась Лина.

– Подожди, подаришь ему тет-а-тет. Через пять минут народ схлынет, дождёмся Игоря, и он нас представит.

Но прошло пять, десять, пятнадцать минут, Игоря по-прежнему не было. Лина кинулась вниз по лестнице, прильнула к окошку кассы и взмолилась:

– Пожалуйста, дайте мне позвонить. Дело жизни и смерти!

Кассирша внимательно посмотрела на взмыленную миниатюрную девушку сквозь очки и протянула в окошко аппарат с трубкой. Дрожащей рукой Лина набрала номер Игоря и спустя минуту длинных гудков услышала женский голос:

– Алло!

– Добрый вечер! Вас беспокоит концертмейстер из филармонии. Будьте добры, позовите Игоря.

– Вы же звонили два часа назад, – удивилась женщина. – Сказали, что срочная замена на сегодняшнем концерте. Он оделся и полетел в филармонию. Я думала, он уже играет!

– Да, да, конечно, играет, не сомневайтесь, – пролепетала Лина и опустила трубку.

К Оленьке она вернулась с потёкшей от слёз тушью и трясущимся подбородком. Нервно роясь в сумочке, выудила сигарету и показала на выход:

– Пойдём, нам здесь делать уже нечего. Игоря вызвали на замену, и, похоже, я его подставила перед женой.

– Никуда мы не пойдём, – сказала Оленька, передавая цветы подруге. – Держи свой куст, я не хочу с ним таскаться. Зачем нам Игорь? Мы что, сами не в состоянии подняться в гримёрку к твоему Онуфскому? За мной!

Гримёрка

Гинзбург решительно направилась вверх по лестнице, вошла в уже пустой, но ещё открытый партер. Перельман, прихрамывая на каблуках, семенила за ней. Оленька поднялась на сцену и нырнула в пространство за кулисами. Лина еле успевала. В полумраке они наткнулись на осветителя в синем комбинезоне, ковыряющего огромный прибор.

– Простите, пожалуйста, как попасть в гримёрку к Онежскому? – спросила, улыбаясь, Оленька, и Лина отметила, что подруга таки знает, как звучит фамилия певца.

– Посторонним вход воспрещён! – не отрываясь от гигантской лампы, ответил мужик.

– Понимаете, мы не посторонние, – начала объяснять Оленька. – Это его двоюродная сестра, Лина. Проездом из Владивостока, один вечер в Москве. Хотела сделать ему сюрприз, поднести цветы на сцене, расцеловать, передать подарок от мамы. Но не успела, понимаете? Поезд опоздал. А через час уже уезжать. Войдите в наше положение! Нам на пять минут к артисту!

Мужик направил огромную лампу в лицо девушкам и щёлкнул выключателем. Яркий свет ослепил зарёванную Лину с корзинкой цветов и спокойную уверенную Оленьку. Абсолютно разные, светленькая и тёмненькая, высокая и крошечная, они были безумно хорошенькими и вызывали желание срочно помочь. Если не рухнуть к ногам. Осветитель улыбнулся и махнул рукой:

– Пойдёмте. Только если что, это не я вас привёл.

Девицы ринулись за мужиком, который широкими шагами преодолел закулисье, вышел к внутренним лестницам и направился вверх. Лина на ходу сунула корзинку Оленьке, а сама достала пудреницу в попытке вытереть глаза и накрасить размазанные губы. Потеряв счёт этажам, она спотыкалась, то и дело упираясь в спину подруги. Наконец осветитель остановился и указал рукой на длинный коридор, вдоль которого рядами стояли передвижные вешалки с костюмами, а у стены тулились фрагменты картонного реквизита.

– Шестая дверь направо, почти в конце, – сказал мужик. – Только не подведите меня. Пять минут, и всё. Дорогу назад найдёте?

– А то! – ответила Оленька и чмокнула осветителя в небритую щёку. – Спасибо, отец!

– Да какой я отец, – неожиданно просиял тот. – Я б ещё и приударил за вами. Но я же не Онежский…

Перед белой дверью с цифрой 6 обе остановились. Лина пыталась подкрасить ресницы, но рука срывалась и мазала веко чёрными штрихами. Оленька поставила корзинку на пол, осудительно покачала головой, и вырвала у неё из рук косметичку.

– В таком состоянии тебе противопоказано что-либо делать, – сказала Гинзбург. – Стой смирно, не трясись, я всё нарисую сама.

– Я не з-знаю, ш-што г-говорить, – стучала зубами от страха Перельман, вытягивая лицо навстречу Оленьке.

– Ничего. – Оленька, взяв её за подбородок, вытирала лишнюю тушь салфеткой и обновляла подводку чёрным лайнером. – Ровным счётом ничего. Я всё скажу за тебя сама. – Она перешла к губам, выводя на лице подруги аккуратный бордовый бантик. – Молчи, улыбайся и дари цветы.

В завершение Гинзбург провела по коже Лины спонжиком с матовой пудрой и поцеловала её в щёку.

– Успокойся. Ты дико хороша. Ты не можешь не понравиться. Всё, ни пуха!

Лина вновь взяла корзинку с уставшими розами и затаила дыхание. Оленька расправила плечи, подтянула резинку на хвосте и напористо постучалась.

– Входите, – послышалось из гримёрки.

У полуобморочной Лины подвернулась нога на каблуке, но Гинзбург её поддержала, резко толкнула дверь коленом и сделала шаг вперёд. В этот момент на голову Оленьки что-то упало, в глазах потемнело, она потеряла равновесие и рухнула на пол. Лина стояла в проёме онемевшая, с распахнутыми глазами.

– Чёртова вешалка, извините. Говорил дяде Жоре, нужно переставить её в коридор! – Актёр кинулся поднимать Оленьку, одномоментно снимая с её головы шмотки, упавшие вместе с вешалкой. – Вы живы?

– Жива. – Оленька села на пол, зажимая ладонью раскалывающийся лоб и глядя на лежащую металлическую трубу с четырьмя выгнутыми рогами. – Это же орудие убийства!

– Ну не надо было пинком открывать дверь, у меня аж стёкла задрожали, – оправдывался Онежский, поднимая Оленьку с пола и усаживая на диванчик рядом с зеркальным трюмо. – Нужно приложить что-нибудь холодное. У Леры, в соседней гримёрке, есть холодильник.

Онежский, отодвинув стоящую в дверях Лину, выскочил в коридор и через минуту пришёл с пригоршней льда для коктейлей, завёрнутой в большой носовой платок. Оленька приложила лёд ко лбу, артист сел на стул напротив трюмо и тяжело выдохнул:

– День сегодня какой-то хреновый… А вы, собственно, кто?

Сквозь заплывающий со стороны брови глаз Оленька разглядела наконец Лининого избранника: наполовину раздетый, сценические брюки приспущены, рубашка расстёгнута, грим частично стёрт с лица. Недавний Флоридор-Селестен, лет тридцати трёх – тридцати пяти, выглядел уставшим и расстроенным. Рядом с зеркалом стояла бутылка шампанского, и красавчик, а он был бесспорно красавчиком, потягивал содержимое прямо из горла.

– Я, собственно, никто, – вступила Оленька. – А вот вы сегодня бесподобно звучали. Такие глубокие переходы от басов к высоким нотам, такие обертоны, такое виртуозное тремоло, такая чувственная перемена образов, вы – абсолютный гений. Вы – голос современной России. Вы – ангел и чёрт в одном флаконе.

Лина, всё это время мявшаяся в двери, посмотрела на Оленьку с удивлением, не ожидая от подруги такого богатого словарного запаса в области академического пения. Онежский, застегнув брюки, отпил из бутылки пару глотков и икнул.

– Про себя-то я всё знаю, – ответил он. – Спектакль сегодня был неудачным, экстренная замена у половины состава, моя партнёрша не попадала в размер, я чудовищно срывал дыхание, Серёга – Фернан де Шамплатро – лажал мимо нот. Так что в уши-то мне не лейте. – Онежский повернулся к зеркалу, налил на большой кусок ваты белой жидкости из флакона и начал снимать со щёк штукатурку. – Вы, повторяю, кто?

– Ну если вы всё про себя знаете, то сами и ответьте на свой вопрос. – Лёд таял в Оленькиных руках и стекал по скулам к подбородку. – Мы – ваши поклонницы, которых у вас херовы тучи. Точнее, не мы, а моя подруга Лина. Она специально ехала из Арктики, сначала на медведях, потом на оленях, затем тряслась месяц в товарном вагоне, потом по-пластунски ползла вдоль Бульварного кольца, по Петровке, по Столешникову переулку, по Большой Дмитровке, затем прорывалась сквозь вооружённых охранников вашего театра. И вот она здесь, перед вами. Хочет сказать, что влюблена, восхищена, возбуждена и жаждет взаимности. Да, Лин? Подключайся, а то меня вырубает после контузии.

– Дура ты, Оль! – вспыхнула внезапно ожившая Лина. – Ну кто так презентацию делает! Дорогой Олег! – обратилась она к обескураженному артисту. – Всё, что она сказала, по сути, чистая правда. – Перельман сделала несколько шагов вперёд и поставила на трюмо корзинку с умотанными розами. – Вы меня, может, и помните. Я полгода назад ходила на все ваши спектакли. А теперь мы с Олей приглашаем вас в ресторан. Давайте познакомимся поближе, пообщаемся, подружимся. Я расскажу вам много интересного об искусстве, о живописи. Олька приплетёт что-нибудь из жизни насекомых, она спец по этим делам. В общем, вы не заскучаете. Соглашайтесь!

Онежский, всё это время бегающий глазами с одной девушки на другую, ещё раз приложился к шампанскому и расхохотался:

– Слушайте, какой-то сон. Просто прижизненная реинкарнация Мирей Матье и солдата Джейн. Вы откуда, девочки?

– Неконструктивный вопрос, – отозвалась Оленька. – Какая разница, кто откуда. Главное теперь, где мы отметим этот не самый удачный в нашей жизни день. Вы, Олег, лажали мимо нот, Линка вон ревела весь спектакль, я вообще ни за что получила по башке.

Оленька подошла к зеркалу-трюмо и из-за спины артиста отразилась в трёх разных плоскостях. Огромная, как крупная слива, шишка на лбу горела огнём, наплывала на бровь и грозилась закрыть зрачок. В зазеркалье уже терял разум Онежский, проваливаясь в ультрамариновую бездну её глаз, в распахнутые, как крылья бабочки, ресницы, в упрямый ироничный абрис губ, во впадинку на лебединой шее. Циничный ловелас, казанова, сердцеед, бабник Онежский задохнулся от внезапного прилива жара к кадыку и, чтобы не выдать своего прозрения, резко повернул голову в сторону Лины. Он уже понял, что пропал. Понял, что будет стоять на коленях. Что начнёт петь серенады. Что отдаст душу. Что лишится разума. Что оседлает оленей. Что будет трястись в товарном вагоне. Что проползёт по-пластунски. От дверей театра. По Большой Дмитровке. По центру Москвы. До любых окраин Родины. На виду у друзей. На глазах у поклонниц. Не пугаясь прослыть кретином. Не боясь испачкаться, простудиться, попасть в жёлтую прессу. Страшась до смерти лишь одного. Потерять эту синеву навеки.

Ах, как же был мой сон глубок,

Я целовала вас, как будто

Я не раба, а незабудка,

Вы – не король, а мотылёк!

                      Солнце, и ветер, и вода,

                      Близость любви – святое чувство,

                      Этот порыв выше искусства

                      Я не забуду никогда.

                      Вы – сама страсть, а я – весна,

                      Вы – божество, я – недотрога…

                      Как же нелепо и убого

                      Всё, что настало после сна.

Орхидеи

Онежский привёл их в кафе на Никольской. Интерьеры «а-ля рюс» влекли иностранцев, чужая речь вплеталась в народную музыку, борщ лился рекой, пельмени, увенчанные сметанными пиками, напоминали горы на картинах Рериха. Голодная ушибленная Оленька не стала выпендриваться и тоже заказала борщ с чесночными пампушками. Онежский взял рассольник с водкой, Лина, долго водя пальчиком по меню, выбрала салат из зелени с креветками и яйцом.

– В нём нет чеснока? – спросила она официанта.

– Собираешься с кем-то целоваться? – улыбнулся певец, наворачивая Оленькины пампушки.

– Всё может быть, – потупив взор, кокетливо ответила Лина.

Разговор не клеился. Оленька отрешённо жевала, устремив отёчный взгляд на оленьи рога у входа. Онежский шумно хлебал суп, запивая водкой. Перельман умничала о чрезмерном жонглировании русской темой ловкими предпринимателями.

– Так что ты сказала о моём сегодняшнем тремоло? – перебил Лину певец, обращаясь к Оленьке.

– Что оно быбо биртубозным, – пробубнила Гинзбург с набитым ртом.

– Но в этой партии я не исполнил ни одного тремоло, – поддел её артист.

– Правда? Какая жалость, – прожевав, покачала головой Оленька. – А мог бы. Да, Лин? Ты на эту тему с моей подругой поговори. Она больше шарит. А мне лучше закажи пельменей. Трёх видов.

Вечер закончился бестолково. Онежский был пассивно-пьяным и от усталости еле шевелил губами. У Оленьки раскалывалась голова. Лина, пытавшаяся очаровать певца, не чувствовала ответной реакции. Простились на улице. Олег остановил бомбилу на помятой иномарке, сунул ему несколько купюр и обратился к Лине:

– В какой гостинице остановились?

– В «Золотом колосе», – с надеждой на продолжение прошептала Лина. – На ВДНХ, номер 215.

Онежский кивнул, расцеловал девицам руки и усадил в машину.

– Может, оставишь телефон? – Лина на переднем сиденье поправляла помятый, залитый слезами и соусом шёлк.

Онежский похлопал себя по карманам и, не найдя ни бумажки, ни ручки, продиктовал семь цифр.

– Трубку берёт домработница, не пугайтесь, – предупредил он.

Ночная Москва неслась за окном такси, словно ведьма в великолепной огненной мантии. Только что переименованная Тверская, Садовое кольцо, Белорусский вокзал блистали, как дорогие каменья на чёрной бархатной материи. К Марьиной Роще свет начал тускнеть, помпезные фасады сменились многоглазыми убогими пятиэтажками, слева напоследок сверкнул скипетр Останкинской башни, и на Ярославской улице ведьма переоделась в рваньё, пересела с кабриолета на метлу и растворилась в беспросветной тьме. Лина долго мылась в душе. Оленька, не дождавшись очереди, выпила анальгин и рухнула в одежде на постель.

– Что теперь делать? – Перельман растолкала её, как только, завёрнутая в белый халат и с полотенцем на голове, вышла из ванной.

– Спать, – пробубнила Оленька.

– Ты не понимаешь. – Лина вытирала слёзы. – Никакой конкретики, никаких договорённостей, никакой искры между нами не возникло.

– Слушай. – Гинзбург разлепила затёкший глаз. – У тебя есть его телефон. Позвони завтра. Предложи встретиться тет-а-тет после спектакля. Ты же видела, он из вежливости не хотел обижать ни тебя, ни меня. Поэтому вёл себя как рыцарь. Поддатый, правда, но рыцарь. Пригласил в ресторан, отправил на такси. Что ещё надо для первого раза? Ты же не эскортница, чтобы тебя в постель тащить в первую же ночь?

– Ну да, ты права… – вздохнула Лина, распределяя подушечками пальцев крем по лицу. – Утро вечера мудренее.

Наутро Оленькина шишка стала кроваво-синей, бровь опустилась наискосок к глазу. Пока Перельман вновь плескалась в недрах ванной комнаты, в дверь постучали, и рыжий подросток передал Гинзбург огромную корзину пурпурных орхидей.

– Вы ничего не перепутали? – удивилась Оленька.

– Номер 215, верно? Значит, вам.

Оленька поставила корзину возле зеркала, любуясь глянцевыми лепестками с хищной жёлто-тигриной серединкой. В центре лежала сложенная пополам маленькая открытка.

«Надеюсь, твоя шишка на лбу не ярче этих цветов. О. О.».

Дверь ванной комнаты открылась, Оленька, справляясь со спазмом в горле, засунула открытку в задний карман комбинезона. Лина при виде цветов широко распахнула глаза и зарделась, сделавшись ещё более красивой.

– Это тебе, – тихо сказала Оленька, пятясь к шторам. – От Онежского…

Лина схватила в охапку корзину орхидей и, чисто напевая арию Флоридора, закружилась по маленькому номеру. Счастье обратило её в прозрачную невесомую фею, полы шёлкового халата развевались, как трепетные крылья, полотенце кружилось вокруг розовой шеи, босые мокрые ноги оставляли на полу крошечные птичьи следы. Гинзбург застыла ледяной глыбой. Виски её сковало холодом, кровь остановилась и превратилась в кристаллы, разрывая безвольные сосуды.

– Линок, дружище, – выдавила она не своим голосом. – Знаешь, мне надо срочно уехать домой. Башку кроет, наверное, у меня перелом черепа. Пока мозги не вытекли, я сбегаю на вокзал, возьму билет на ночной поезд.

– Я с тобой! – кинулась к ней Перельман.

– Ни в коем случае, – отмахнулась Оленька. – У тебя всё только начинается. Звони ему, назначай встречу, иди на спектакль. Как раз и в номере будешь одна. Не думай обо мне. Я схожу в зоопарк и уеду.

– Я чувствую себя такой подлой. – Глаза Лины наполнились влагой. – Я буду упиваться счастьем, а ты – лежать на больничной койке!

Если б можно было, как на сцене, провалиться в скрытый люк, Оленька, не задумываясь, провалилась бы. Сквозь электропроводку, сквозь кабели, сквозь фундамент, сквозь земную кору, сквозь мантию, до самого ядра планеты. Но вместо этого она прошмыгнула в ванную, почистила зубы, забрала волосы в тугой конский хвост и рванула на вокзал. Бомж с подбитым глазом, в жёваной фуфайке, завидев Оленьку с фонарём на лбу, оживился и протянул руку:

– Садись со мной, красавица! За час на опохмел наберём!

Гинзбург ссыпала ему в жёлтую ладонь мелочь и встала в длинную очередь к кассе. Открытка в заднем кармане жгла ей попу. Сердце выпрыгивало из комбинезона и уже катилось по грязному плиточному полу вокзала, мимо чужих босоножек, ботинок, кроссовок, тапочек, сланцев. И каждая нога, казалось, готова была наступить на него, превратив в кровавую лепёшку. Оленька проклинала себя за эту вынужденную поездку в Москву. Она была предательницей, сукой, сволочью. И даже не потому, что цветы предназначались не Лине Перельман. А в силу короткого замыкания, которое произошло с ней там, в зазеркалье трюмо, в другом измерении, в иной реальности, когда она встретилась глазами. С кем? С актёришкой, лицедеем, смазливым певуном. Холодные мурашки тараканами ползали между лопатками. Оленька пыталась представить Бурдякина, рубленого, заросшего, скроенного на коленке, пыталась мысленно вернуться к богатой коллекции, пыталась обосновать своё поведение законами, правящими миром насекомых. В конце концов, если посадить двух самок плодовых мушек-дрозофил с одним самцом, неизбежно наступит конфликт. Самки насмерть забьют друг друга в попытке спариться и получить потомство. «Но нас же не ограничили пространством одной чашки Петри, – злилась на себя Оленька, – кругом море мужчин, на родине пасётся верный Бурдякин, какого же чёрта!» Взяв билет на ночную боковую плацкарту, она доехала на метро до «Краснопресненской-кольцевой» и направилась в зоопарк. Купила шаурмы и долго ходила вдоль вольеров, то и дело натыкаясь на неразлучные парочки: возле небольшого водоёма, прижавшись боками, стояли задумчивые азиатские слоны. «Памир и Пипита», – прочитала Гинзбург на табличке. В траве рядом с искусственной скалой мурлыкали и тёрлись лбами амурские тигры. В пруду, выгнув шеи сердечком, целовались лебеди. Их фотографировали очарованные человеки – седые, прошедшие вдвоём через жизнь, держащие друг друга за руки, сплетённые пальцами. На ветках ивы неучтённые, неокольцованные, никому не нужные, купались в любви воробьи. Оленька представляла на их месте себя и Бурдякина, но картинка не клеилась. Уставшая, со свинцовыми ногами, она села на лавочку и задремала, пока дворник с жёсткой, как у Бабы-яги, метлой не сообщил ей, что зоопарк закрывается.

Битва дрозофил

Лина решила не звонить Онежскому, а сходить вечером на спектакль и по проторённой дорожке нырнуть к нему в гримёрку. На этот раз певец был графом Люксембургом в одноимённой оперетте Франца Легара. Лина, сидевшая в первом ряду, ловила себя на том, что Онежский влюблён. В его высоком баритоне появилось какое-то скрытое ликование, а на лице – блаженная улыбка, не всегда соответствующая замыслу автора. Еле дождавшись конца, Перельман юркнула за кулисы и, здороваясь со всеми, как завсегдатай, направилась к гримёрке. Постучала осторожно и слегка приоткрыла дверь во избежание капризов старой вешалки. Онежский, ещё не переодетый, в гриме, встретил её как родную, обнял и пододвинул коробку конфет.

– Ты звучал так, будто купался в поцелуях, – улыбнулась Лина.

– Правда? – по-детски засмущался певец. – Это реально было слышно?