Текст книги "Энтомология для слабонервных"

Автор книги: Катя Качур

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 18 страниц)

Когда в мае 1904 года ей исполнилось девять, умерла мама. Лея не помнила от чего. Помнила лишь, что отец сразу женился и у неё появилось ещё четверо братьев и сестёр. К тому времени девочка уже поступила в школу и даже показывала неплохие результаты. Но папа сосредоточился на новых детях, а часть «старых» – Лею с сестрой Софьей – отправили в Варшаву, где на обувной фабрике работал их старший брат Яков. Яков жил в многоквартирном доме на улице Мокотовска в одной из небольших комнат с кухней. Софью он устроил в шляпную мастерскую, а Лея продолжила учиться в местной гимназии. Её заведующая мадам Иберал (Лея не помнила, имя это или фамилия) жила на той же лестничной площадке и каждый вечер приходила к ним в квартиру, закрываясь на кухне со старшим братом и что-то горячо обсуждая. Спустя время в эту же кухню набивалось ещё с десяток человек, правда, говорить они стали тише, порой переходя на шёпот. Вскоре Яков рассказал сёстрам, что придерживается радикальных мыслей и даже возглавляет повстанческий кружок. Софья тут же стала агитатором, а десятилетняя Лея – связным. Революционные годы в Царстве Польском с 1905-го по 1907-й стали для неё самым счастливым временем в жизни. Десятилетняя Лея не вдавалась в политическую подоплёку, её не интересовали идеи, которые защищал брат. Выступал ли он за права рабочих или против русификации польской культуры – она не знала. Главным был азарт. Игра в кошки-мышки с полицией, сходки в лесу, демонстрации, горы антиправительственной литературы под кроватью, горящие глаза единомышленников. Как-то в 1907 году, накануне первого мая, их арестовали. Жандармы пришли к мадам Иберал и взяли её с кипой прокламаций. Она только и успела шепнуть младшему сыну, чтоб предупредил соседей. Яков с сёстрами схватили пачки листовок и выбежали на пустырь, устроив гигантский костёр. От горящих высоким пламенем листовок лица и руки покрылись пеплом. Домой вернулись после полуночи. Но как только Яков закрыл за собой дверь, раздался звонок. Не раздеваясь, сёстры юркнули в постель и погасили свет. Полицаи ворвались в квартиры, шныряя по углам, роясь в шкафах и сундуках. С девочек сорвали одеяла и, обнаружив их одетыми, с перепачканными золой лицами, выстроили в одну шеренгу с братом и другими пойманными соседями. Пока стояли, заложив руки за спину, в Леину ладошку кто-то вложил маленький листок. Арестовали всех, кроме младшей Леи. Оставшись дома одна, она развернула бумажку и увидела мелким почерком написанные адреса. Поняла, что нужно бежать по ним и предупреждать всех об аресте товарищей. Ночная Варшава с разбитыми витринами и фонарями, пахнущая гарью и дымом, была оцеплена полицией. В городе объявили осадное положение. Полицейские посты стояли в каждом квартале. Лея бежала в кромешной темноте, падая, разбивая колени, натыкаясь на озверевших жандармов.

– Куда? – кричали они, железными пальцами хватая за руку.

– Мамка рожает! Бегу за акушеркой! – врала Лея, выпучив глаза.

Её отпускали. А потом, врываясь в чужие квартиры, к заспанным, растрёпанным людям, она шептала:

– Жгите листовки, брошюры! Якова арестовали!

Лея. Хрупкая, бесстрашная Лея. Маленький мятущийся огонёк. Маячок польской революции. Много месяцев она спала одна в пустой комнате и, получая деньги от товарищей по кружку, носила передачи в тюрьму Якову, Софье и мадам Иберал. Каждый день ходила на конспиративную квартиру, передавала новости из тюрьмы на волю и обратно. Спустя полгода заключения тяжело заболела сестра. Её перевели в тюремную больницу, которая находилась внутри Цитадели – варшавской крепости.

– Нам предстояло подкупить охранника, – рассказывала Лея Ульке полвека спустя. – Со мной был ещё Йозеф. На четыре года старше меня, шестнадцать ему исполнилось. Блондин, глаза голубые, губы красные и первый пушок на лице. Однажды он взял меня за руки и поцеловал…

– А что с охранником, подкупили? – Улька тёрла свёклу на дачной веранде.

– Когда мы носили Софе передачки, то половину продуктов отдавали охраннику. Он к нам привык. И начал пускать внутрь Цитадели. А потом и Софе стал разрешать выходить из крепости и провожать меня вдоль забора. А у Йозефа были тёплые, нежные руки…

– Да я поняла про Йозефа, – перебивала Улька, вытирая красными руками пот со лба. – А что с Софой, что с Яковом? Вы их спасли?

– Ничего ты не поняла, – вздохнула Лея, качаясь на ротанговом кресле и отмахиваясь полотенцем от мошкары. – Софу товарищи увезли на машине, спрятали. Но она потом всё равно умерла от чахотки. А Яков бежал вместе с мадам Иберал. Потом у них завязался роман, хотя мадам была замужем. А Яков спустя пять лет, когда мне исполнилось семнадцать, выдал замуж и меня.

– Что значит – выдал, бабушка? – Улька начала тереть варёную морковь к селёдке под шубой, которую Лея в её исполнении страстно любила.

Только Ульяне Лея разрешала называть себя бабушкой. Все остальные внуки, их жены, их дети-правнуки могли величать её только по имени.

– Выдал, значит, заранее выбрал семью, договорился, посчитал доход, – объяснила Лея. – Натан Гинзбург был средним сыном мельника в Виннице. Мы к тому времени снова вернулись туда. Зажиточный, красивый, с животиком, старше меня на десять лет.

– С животиком разве красиво? – перебивала Улька.

– Запомни, девочка моя, богатый мужчина должен быть с животиком. Это вы все дохлые нищеброды. А Натан меня баловал. Покупал красивые платья, жемчуга. Целовал в шею. Говорил, что она у меня масляная. – Лея погладила себя по белой, не тронутой старением шее и, опережая Улькин вопрос, добавила: – Не в смысле жирная, а в смысле гладкая, сливочная, литая.

– Это Натану вы столько стихов написали?

Пухлая, побитая временем тетрадь со стихами жён и матерей Гинзбургов отныне была передана Ульке, и она красивым геометрическим почерком вносила туда свои творения. Большая часть записей в этой тетради принадлежала Лее. Выведенные пером, размытые от слёз и постоянных переездов, её буквы распадались в разные стороны, будто тянули на разрыв слова и строки. В манере письма чувствовалась мятежная Леина натура. Капризная, революционная, идущая вразрез с устоявшимися взглядами. Все её стихи были посвящены мужчинам.

– Натану, бабушка? – Улька повысила голос и тронула морковной рукой засыпающую Лею.

– Я ж говорила, ничего ты не поняла, дурочка, – обречённо махнула ладонью Лея. – У Йозефа были такие нежные пальцы…

                Тот лес умел воспеть любви сонет,

                С веков принцесс хранились его тайны.

                Нам был подарен этот миг случайно,

                Как благосклонность высшая планет.

                Там, где не видно неба за листвой,

                Где поволокой тины лес подёрнут,

                Где буйство тел хранится влажным дёрном,

                Стыдливо берегущим образ твой…

                Где полчища дремучих лопухов

                Пробились сквозь глазницы на забралах.

                Где заросли следы былых подков

                Зелёной шёрсткой из травинок бравых…

                Есть камень серый. Полуисточён

                Водой холодной, что как кровь застыла.

                Если ты будешь там (чем шутит чёрт?),

                Прочти на камне: «Я тебя любила…»

* * *

У Ульки слипались веки. Уложив летним дачным вечером детей, накормив и переодев избалованную Лею, она блаженствовала в постели и листала незатейливые стихи. Так это был Йозеф… Светловолосый, голубоглазый, с нежными пальцами. Это его она обожала всю жизнь. Его, а не Натана. Леиного мужа Улька не застала. Он умер за несколько лет до того, как они с Аркашкой поженились. Бэлла рассказывала, Натан был бесконечно добрым. Любил жену до одури, прощал наперёд всякую блажь. Они часто ворковали по-русски, но, когда ссорились, переходили на идиш и лаялись так, что казалось, вот-вот кинутся в драку. Ушёл из жизни Натан глупо. Вешал картину на стену, упал с лестницы, оторвался тромб, смерть. Лея, которая по поводу каждой царапины на своей и чужой коленке причитала «вэй из мир», на сей раз не произнесла ни слова, не проронила ни слезинки. Почему? Это осталось загадкой. Они прошли такой долгий путь, вырастили троих сыновей…

Когда началась война^[36], Натан работал на оборонном заводе, а потому имел бронь. На фронт ушли сыновья. Борис, окончивший медицинский, стал полевым врачом, связист Ефим с пехотой дошагал до Европы. Младший Даниэль не вернулся. Улька видела его фотографию на военный билет. В отличие от своих тёмненьких братьев, Даниэль оказался блондином с вьющимся чубом. О боже! Неужели? Улька тёрла глаза, борясь со сном. Неужели Лея встречалась с Йозефом так долго? Неужели младший сын не от Натана?

 Этот дождь – песнь моих глаз,

 Этот стон – гром моих губ,

 Без грозы тысячу раз

 Мир мне не люб.

  Травы все спят тишиной,

  Тайны все знают цветы.

  Он такой, да не такой

  Нежный, как ты…

  Мы вдвоём и никого,

  Солнце лишь, небо с листвой…

  Слышу я, да не его,

  А голос твой…

Ах, Лея. Грозовая, повстанческая, неуловимая. Державшая тайну в себе до глубокой старости. Как-то ночью она разбудила измотанную работой и бытом Ульку и, не дождавшись, пока та окончательно проснётся, горячим шёпотом начала сбивчивый рассказ. Йозеф погиб на войне, как и его сын Даниэлик. А перед их уходом на фронт Лея с ними обоими поссорилась. С Йозефом – от невозможности быть вместе навсегда. С Даниэликом – из-за шалавы Марины, которую имел весь район.

– Он был в неё влюблён, хотел жениться, понимаешь, – страшно вращая зрачками, шептала седая Лея. – А я сказала, что проклинаю их. И Даниэлик ушёл на фронт. Ему только исполнилось восемнадцать. Каждую секунду я вижу последнюю нашу встречу. Он в овчинной шапке с красной звездой, на погоне – одна лычка. Глаза цвета неба. А Маринка, шалава, куда-то уехала. Может, если б я этого не сказала, он был бы жив? Женился на Маринке, чёрт бы с ней! Чем она хуже Бэлки и Груньки? Такая же баба, только легка на передок. Родила бы ему сына… Я так виновата, Уленька! Я так перед всеми виновата! Перед Богом, перед любимым Йозефом, перед Даниэликом, перед Натаном… Я же мучаюсь на этой земле! Бесконечно мучаюсь!

В маленькую дачную комнату на втором этаже через незашторенное окно лился лунный свет. Рядом на кроватях спали старший Вовочка и младшая Оленька. Улька гладила седую голову Леи и горела от волнения. Никогда. Никогда она не видела её такой. Искренней, обнажённой, беззащитной. Улька не знала, как реагировать. Лея говорила и говорила, слёзы лились по её гладким нестарческим щекам на масляную шею. Руки дрожали, в фокусе лунной дорожки вампирским красным бликом светились глаза и тряслись кудельки на висках. Внезапно старушка затихла и вытерла слёзы подолом ночной сорочки.

– А селёдка под шубой ещё осталась? – голосом прежней, привычной Леи спросила она.

– Осталась, – на свою беду, призналась Улька.

– Тогда принеси мне в комнату жменьку. И никому, никому не говори о том, что сейчас слышала…

Сыщик Эля

– Эля, Элечка, доченька, слышишь меня? – на том конце трубки колотилась взволнованная Груня. – Это мама, слышишь? До тебя так сложно дозвониться. Домашний телефон вам так и не поставили, по рабочему тебя никогда нет! Как дела, доченька? Как Лёвка, как Серёжка?

– Да, мамочка, я соскучилась! У нас всё хорошо! Серёжа растёт, мы с Лёвкой на оперативной работе.

– Когда приедете? От нас как раз съехала Лея в Куйбышев. Ждём тебя!

– Летом, мамуль, в июне, вот обещаю. Возьмём отпуск и приедем. Вместе с Серёжкой. Вместе с Лёвкой…

Эля положила трубку рабочего телефона и уронила голову в ладони. Всё не ладилось. Пятилетний сын Серёжка вторую неделю ходил с соплями и температурой в садик. Лёвка Фегин, её муж и начальник, нервничал, кричал, расхаживая взад-вперёд по комнате. Раскрываемость по квартирным кражам за последний год была почти нулевой. И казалось бы, вот оно счастье. Элька повзрослела, окончила институт, занимается любимым делом – оперуполномоченный в РОВД Привокзального района Архангельска. Кругом новостройки, высотные дома, детские садики, магазины, все блага цивилизации. Но магазины закрываются за два часа до того, как она завершает работу, а в садике осатаневшая воспитательница караулит одного-единственного вечернего ребёнка – Серёжу Фегина, которого Элька, оправдываясь, забирает в девять часов. И никак иначе: на работе один висяк за другим, рутина, орущие начальники, да ещё этот Эстет, чёрт бы его подрал.

А как всё красиво начиналось. Покинув в младших классах Ташкент, Эля с семьёй по направлению, данному папе – военному врачу, перебрались в Архангельск. Город холодный, суровый, негостеприимный. Долго скучала по Узбекистану, хранила Аркашкины письма, которые сначала он, оказывается, отправлял без адреса, а потом наконец родители обменялись контактами. Брат писал, как гусеница шелкопряда обретает крылья, как зреет алыча, как Лидка забеременела от Гришки, «ну того, помнишь, Паяльника», как дядя Додик взял их под свою защиту и растит мальчишку, словно родного сына. Как Лёвка признался, что «никого, кроме Эльки, в жизни не полюбит».

– А Паяльника так и не нашли… – вслух произнесла Эля, перебирая кипы исписанных листочков в пухлой папке.

– Ты о чём? – спросил Лёвка, сидевший за столом напротив.

– Помнишь Гришку, что убил любовника Лидки-мишигине? Ну, Ташкент, третий класс? – улыбнулась Элька, наполняясь тёплым светом детства.

– Ну да. – Лёвка почесал затылок простым карандашом. – Поди, помер уже. Да фиг с ним. К нашему отделу он, слава богу, не приписан. Нам бы Эстета поймать.

Элька уставилась на Лёвку. Он рано полысел и со своими узбекскими узкими глазёнками стал похож на Ленина-азиата, который смотрел с ташкентских школьных грамот. История их любви напоминала восточный рынок. Ярко, сочно, разноцветно, шумно, дорого. Лёвка целенаправленно шёл к Эльке целых десять лет. Сначала подвязался помогать местному ташкентскому участковому, затем окончил школу милиции и наконец, благо в Ташкенте открыли отделение Высшей школы МВД, поступил и туда. Элька в это время уже училась в столице, в том же вузе на втором курсе. Встретились случайно (или нет) в Москве на торжественном мероприятии ко Дню милиции. Лёвку командировали туда как отличника учёбы и подающего большие надежды специалиста. На сцене гигантского актового зала выступали люди с крупными звёздами на погонах, курсанты сидели в красных бархатных креслах. Впереди, через два ряда, Лёвка отыскал тёмную головку с локоном вдоль щеки и дерзко задранным подбородком. Гордо, надменно, уверенно в своих силах – так держали голову только балерины в сольных партиях. А среди синих милицейских костюмов так несла себя только она.

– Элька! – прошептал Фегин, не веря своему счастью. – Ээээль-каааа! – заорал он на весь зал.

Ухаживал Лёвка с азиатским размахом. К главному входу Высшей школы МВД, высоким сводчатым дверям и припаркованным начальственным «Волгам», Фегин подгонял лошадь с телегой, из которой рвались на асфальт спелые дыни, виноград, персики, айва, хурма, инжир. Голодные курсанты кидались на это великолепие и нагребали полные куртки фруктов. Все уже знали, за какую принцессу Лёвка даёт столь богатый калым.

– Везёт, Элька, голодной не останешься! – цокали языками однокурсницы.

Лёвка был ярким, красивым. Блестящие зубы, чёрный чуб, могучий торс. Говорил с лёгким восточным акцентом, что придавало роману какую-то завораживающую шахерезадную сладость. Тысяча и одна сказочная ночь пролетели мгновенно. Выпускников распределили в Архангельск (Элька сама попросилась в город своей юности), и началась ежегодная борьба с висяками и плохой раскрываемостью. Результатом её стали на скорую руку приготовленные обеды, вечно недолеченный, раскрашенный экземой сын, усталость, авитаминоз. В архангельских магазинах зимой фруктов не водилось вообще, а на рынке удавалось купить лишь промороженные яблоки. Лёвка несколько последних лет предлагал переехать в тёплый Ташкент, в Москву к маме с папой или хотя бы в Куйбышев, к Элькиным родственникам, но жена категорически отказывалась. Главным препятствием был Эстет. Поймать его стало делом чести. А то и жизни.

Эстет появился в Архангельске году в семьдесят шестом. С этого времени в городе участились кражи в квартирах и различных социальных объектах – библиотеках, школах, собесах. Злоумышленник работал филигранно и как-то… иезуитски изящно. Входные двери он вскрывал отмычкой, а сейфовые замки вырезал особым способом, оставляя в металле дыру в виде домика – квадрат и треугольник сверху. Причём треугольник функционального значения не имел – просто был фирменным украшением вора. Помимо денег и ценных вещей Эстет прихватывал… чайные пары, какие-то тарелочки, вазочки, недорогие, но элегантные статуэтки, в честь чего и обрёл своё прозвище. Никакие оперативно-разыскные мероприятия, разработанные Элей, Лёвкой и их начальниками, результата не давали. Кварталы и улицы ночами прочёсывали патрули в штатском. А к утру поступали новые заявления об ограблениях. У Эльки дело не шло из головы.

Как-то ближе к Восьмому марта их с Лёвкой пригласили на торжественный вечер в Горпромторг. У Эльки там работала подруга Татьяна. Контора находилась на первом этаже сталинского здания с портиками. За длинным праздничным столом собрались работники торговли всех мастей, в мохеровых клетчатых шарфах и норковых шапках, которые не снимали даже в процессе чаепития. Вдоль белой скатерти выставили хрустальные фужеры с шампанским, салатницы, полные оливье, и чайный сервиз немыслимой красоты. На жёлто-розовом фоне с зонтиком в руке шагала гейша в обрамлении японских цветов. Элька крутила в руках чашку и грустно улыбалась. В её семье всегда пили из красивой посуды, особенно когда в гости приезжала Лея. Но вдали от родителей, в условиях безденежья и постоянной загруженности, быт стал каким-то примитивным, пустынным, вымороженным. Простые алюминиевые ложки, серые тарелки из толстого дешёвого фаянса, голые стены без картин, кровати, накрытые суровым одеялом. Она вдруг поняла, что дико тоскует. По маминой фаршированной рыбе, по резным скатертям, по вышитым покрывалам, по изысканной посуде, наконец. Допив сладкий чай, Элька бессмысленно уставилась в пустую чашку, будто по редким чаинкам пыталась угадать будущее. На донышке, словно паук с длинной передней лапой, виднелась трещина, окрашенная заваркой. Элька подумала, что эта трещина в тонком фарфоре и является метафорой её жизни. Поддай кипятка, и чашка расколется, развалится, превратившись в черепки юношеских иллюзий. Работа, о которой она мечтала с детства – расследования, погони, дознания, – в исполнении Привокзального РОВД Архангельска вылилась в бумажные отчёты, искажение фактов и эстафету на лучшее вранье во избежание гнева начальства.

Домой пришла поздно, разбитая, погасшая. Серёжка уже спал, свистя заложенным носом. Лёвка бурчал, недовольный холодным обедом и капризным сыном, который перед сном укусил его за руку.

– А знаешь что! Я хочу к маме! – сказала вдруг Элька, опускаясь на диван. – Прямо сейчас возьму больничный и съезжу с Серёгой на неделю в Москву. Иначе конец, развод, увольнение, смерть.

Лёвка посмотрел на лиловые синяки под глазами жены, на синие губы, на тикающий уголок рта, на трясущиеся тонкие пальцы, сгрёб её в охапку и выдохнул:

– Езжай!

* * *

В Москве уже звенела капель, водосточные трубы хрюкали и плевались расплавленным льдом, с крыш падали сосульки и рассыпались на асфальте хрустальными брызгами. Дворники сгребали талый снег в серые кучи, солнце мгновенно высушивало мокрые пятна, и на их месте девчушки рисовали цветными мелками домики, цветы и кособоких человечков. Счастливый Серёжка перепрыгивал через лужи, смеялся, приставал к девочкам, щуря и без того узкие Лёвкины глаза. Его многомесячный насморк прошёл через два дня, тощий живот наполнился вкуснейшей Груниной стряпней, и даже экзема под московским солнцем затянулась нежной здоровой кожей. Элька тоже разомлела под лучами родительской заботы, набрала пару килограммов и спала, спала, спала на толстой перине и пуховых подушках, что обычно доставали для Леи. По случаю Элькиного приезда в столицу рванули Аркашка с Улькой, оставив детей и бабку на Бэллу с Ефимом. Звонкие поцелуи буквально отскакивали от стен квартиры, радость распахивала заклеенные с зимы форточки, любовь тонула в каждом Грунином блюде за праздничным столом. Московские Гинзбурги наслаждались свободой и друг другом, в то время как куйбышевские Гинзбурги, обременённые внуками и матерью, слали ехидные телеграммы. «Развлекайтесь тчк молитесь на нас вскл^[37] недолго осталось». Груня с Борисом разливали чай, играя в пинг-понг словами.

– Лея бы сейчас сказала, что у Бэллы чай горячее и слаще, – хихикала Груня.

– А нам бы она заявила, что у Груни торт воздушнее и нежнее! – подхватила Улька. – И ремонт у вас лучше! И воздух чище!

– А у вас ягода слаще, – подбрасывал дров Борис, – и потолок выше, и вода мокрее!

Семейное веселье набирало обороты. Взрывы хохота эхом выкатывались на улицу и лестничную площадку, будоража прохожих и вынуждая соседских собак выть от зависти. Мартовское солнце, как вор, лезло пятернёй в форточку, обещая украсть тяжёлые шубы и валенки с прошедшей зимы. Бэлла, подыгрывая грабителю, махом отодвинула занавеску, впустив за обеденный стол солнечных зайчиков. Серёжка ловил их блюдцем под всеобщий визг и умиление. Элька с Аркашкой не могли наговориться. Упивались ташкентским прошлым, вспоминая, как дрожали в заброшенной котельной. Восхищались Элькиной логикой и Аркашкиной храбростью.

– А знаешь, сейчас всё не так, – вздохнула Элька. – В Ташкенте мы, дети, за несколько дней раскрыли преступление, а в Архангельске я годы не могу поймать вора.

– Ты просто устала, – качал головой Аркашка. – Тебе всё по силам. Вспомни: мотив и деталь. Какой у твоего преступника мотив?

– Жажда наживы, как у всех грабителей, – развела руками сестра.

– А что говорят детали?

– Он любит красивые вещички, любит книги, любит атрибуты богатой жизни…

– А почему?

– Видимо, был лишён этого с детства…

Элька крутила в руках элегантную чашку с Юпитером и Каллисто на перламутровом бочке́, осязала подушечками пальцев тонкий фарфор и думала, насколько же детали меняют восприятие жизни. Бестолковый краснодарский чай в сервизе «Мадонна» приобретал оттенок роскоши, пыльный привкус отдавал благородной полынью, бурый цвет становился янтарным. А уж изящество формы, покрытая золотом ручка, цветная кайма внутри и вовсе меняли помыслы. С такой чашкой мечталось порхать и сеять добро. А кружку на архангельской голой кухне хотелось запулить кому-нибудь в лоб и проломить череп. «Приеду в Архангельск, куплю дорогой сервиз. Пусть Танька из Горпромторга достанет по блату. Никаких денег не пожалею». Пока Элька предавалась мещанским мыслям, в дверь позвонили. Знакомый Гинзбургам почтальон заученной фразой отрапортовал: «Пляшите! Вам телеграмма!» Возбуждённая Груня крикнула внутрь квартиры:

– Ребята! Это снова куйбышевцы захлёбываются радостной желчью!

Но, прочитав выбитый на тонкой ленте шрифт, загрустила и вернулась на кухню побитой собакой.

– «Срочно возвращайся тчк новости Эстет», – прочитала вслух Элька протянутую бумажку. – Это от Лёвки. Придётся ехать…

Она отодвинула от себя буржуазную чашку, хищно втянула воздух тонкими ноздрями и стала похожа на борзую, учуявшую след.

* * *

По прибытии Элька забросила Серёгу в садик, а сама сразу явилась в Горпромторг, где позавчера произошла кража. Лёвка с криминалистами уже осмотрели помещение, но ей хотелось увидеть всё самой. Подруга Татьяна показала вскрытый сейф, откуда украли десятки пачек купюр. Характерный «домик», выжженный в районе замка ацетиленовой горелкой, не оставлял сомнения – работал Эстет.

– Тань, у меня к тебе странная просьба, – стоя перед раскрытым сейфом, сказала Элька. – Хочу купить сервиз, иностранный, дорогой. Типа «Мадонны» или что-то в этом роде. Вот такая блажь.

– Всё сделаем, Элечка, у нас через месяц партия придёт чехословацкой посуды, тонкая работа. Один комплект тебе отложу, не переживай. – Танька выглядела виноватой и опустошённой, как ворона в разорённом гнезде. – А наш-то сервиз, ну из которого мы на Восьмое марта пили, с гейшами, тоже украли, ага… И вазочка тут японская стояла, увели, суки…

– Не суки это, кобель. Эстетом зовётся. Он любит всякую красоту…

В отделе Лёвка отчитался, что никаких следов преступник не оставил и на этот раз. Но пару ночей назад патруль в штатском – опер и участковый – задержали в районе человека с большим рюкзаком, в котором лежали книги из местной библиотеки. На допросе товарищ признался: был перекупщиком у одного мужика. Описал как мог – невысокий, в кепке, глубоко надвинутой на глаза, и свитере с высоким горлом, натянутом до носа. Лица никогда не видел. Но однажды встречались с ним недалеко от шестого дома по улице Гагарина. И там, на третьем этаже, какая-то баба ему из окна светящегося махала. Следующим вечером Лёвка с Элькой и двумя операми отправились на Гагарина, 6. В бело-коричневой кирпичной пятиэтажке вычислили квартиру, откуда преступнику якобы махали, и нажали кнопку хриплого звонка. Дверь открыла приятная женщина средних лет, в красном шёлковом халате, ухоженная, с доброй услужливой улыбкой. На вопросы Лёвки отвечала спокойно, не суетясь, чем вызвала симпатию и расположение оперов. Сказала, что зовут Дианой, работает директором магазина «Галантерея», что не замужем, что давно встречается с неким Пашей Анищуком, хорошим, воспитанным, преданным, но…

– Что «но»? – подсёк её Лёвка.

– Но замуж не зовёт… Знаете, как женщине после тридцати пяти тяжело в обществе? Осуждения, недоверие… А ведь если я люблю его и за другого не хочу, как быть? – жаловалась Диана.

Опера посочувствовали. Сели пить чай.

– У меня с чабрецом, – уточнила Диана, доставая чашки в японском стиле.

– Откуда у вас этот сервиз? – спросила Эля. – Мечтаю такой купить.

– Ой, давно достала, года три назад. Мне ж, как директору магазина, сами знаете, легче в этом вопросе. Я свои редкости девчонкам предлагаю, лаки для ногтей польские, щипцы для завивки волос, электрические. Они мне посуду гэдээровскую. Вот видите, одна чашка треснула уже.

Элька выхватила из рук Дианы чашку с гейшей и уставилась на трещину в виде паука с длинной передней лапой.

– Вы задержаны! – сорвалась она со стула, как борзая с цепи. – Этот сервиз несколько дней назад был похищен в дирекции Горпромторга!

Галантерейная директриса побледнела, и на фоне красного халата сделалась совсем молочной. Теряя сознание, она смахнула широким рукавом японскую вазочку на подоконнике и мешком рухнула на пол.

Пчелиная матка

Зойка вышла замуж за Наума Перельмана спустя полгода после свадьбы Ульки и Аркашки. Но если Улька через девять месяцев родила сына Вовку, смуглого синеглазого пупса, то у Зойки первые восемь лет ничего не получалось. В женской консультации ей поставили диагноз «гипоплазия матки», а толстая врачиха популярно объяснила:

– Недоразвитая ты. Как десятилетняя девочка. Тощая вон какая. Где титьки? Где попа? Где живот? Почему он вогнут внутрь? Почему лобок – это самая выпирающая точка на твоём теле? Ты в какой части своего организма ребёнка собралась вынашивать?

– А делать-то чё? – спросила убитая горем Зойка.

– Кушать хорошо, жиры потреблять, масло сливочное, витамины. Ну и с мужем побольше… сама знаешь, чем заниматься. Развиваться надо по-женски. Иначе никак.

Развиваться по-женски у Зойки получалось плохо. Зато она упорно развивала мозги, блестяще окончила иностранный факультет пединститута и – о, невиданное! – благодаря связям Эльзы вместе с советской промышленной делегацией переводчиком поехала во Францию. На дворе стоял 1970 год. Франция для жителей СССР была дальше Антарктиды. А потому всяк, побывавший в этой капстране, приравнивался к богу. Зойка вернулась из загранкомандировки преображённой. К её безупречной пышной причёске, которую виртуозно возводил Наум, добавился особый несоветский шарм в виде бежевой губной помады, шейного платка-гавроша под воротом белой рубашки и крупных солнцезащитных очков. Похожие очки она привезла Ульке вместе с эластичным раздельным купальником. И вот они стоят на первой в альбоме цветной фотографии – одна тоньше другой – на фоне июльской реки и пляжной подстилки, где возится Аркашка с Вовкой и греется бутылочка крымского «Кокура». Диапозитивная плёнка подло переврала цвета, добавив рыжего оттенка Волге, небу и светящимся женским лицам. Улька в розовом купальнике с ярко выраженной талией и грудью, Зойка – плоская как доска. Обе – в чёрных очках и плетёных широкополых шляпах, роняющих сеточку тени на щёки и носы.

– А помнишь, Аркаш, на кладбище в Больших Прудищах ты обещал мне, что я поеду во Францию, – говорила Зойка, чокаясь кружкой с вином.

– Ну не соврал же! – пыхтел Аркашка, чокаясь в ответ и сбрасывая с загорелой спины непоседливого Вовку.

– За твой провидческий дар и сочувствие ко всем мишигине!

Они пили, смеялись, впитывали в себя волжское солнце, обгорали, мазали друг друга сметаной. А потом долго шли вверх от берега к остановке автобуса шестого номера. Толкаясь в салоне, прилипая потной одеждой к другим пассажирам, вздыхали, сетовали на дальний путь к реке.

– А знаете что? – спохватилась Зойка. – Мы купим здесь дачу.

– Как? Откуда? На какие шиши? – махали на неё руками Улька с Аркашкой.

– Я всё организую.

И действительно, к следующему лету благодаря Зойкиным связям с политработниками в складчину с Аркашкиными родителями, заняв деньги у всех знакомых, они купили один большой участок на двенадцать соток недалеко от города, в десяти минутах ходьбы от Волги. Разделили колышками на две части, получились длинные узкие, как ленточки, дачи. На стороне Гинзбургов стоял убогий домишко, который они принялись достраивать. На стороне Перельманов находился туалет. Первые годы две семьи жили методом «перекрёстного опыления» – ночевали и обедали в доме Ульки и Аркашки, а по нужде ходили на территорию Зойки и Наума. Затем Перельманы начали строить основательный кирпичный дом, а Гинзбурги сколотили дощатый туалет. Вместе с дачей предприимчивая Зойка приобрела ещё один участок земли. На местном кладбище, в том же районе. Прибежала взмыленная, счастливая, кинулась к Ульке на шею и выпалила:

– Теперь мы вместе навсегда!

Улька, по обычаю, готовила обед на всю семью и даже не повела бровью.

– В буквальном смысле, Уль! – не унималась Зойка. – Пошли покажу. Оставь свой салат на фиг, здесь десять минут пешком.

Они спустились вниз по горе до старенького кладбища, прошли по аллейкам к свежим захоронениям и упёрлись в обнесённый низким заборчиком квадрат земли. Внутри этого квадрата на равном расстоянии друг от друга торчали две фанерные таблички с надписями: «Зоя Перельман» и «Ульяна Гинзбург».