Текст книги "Чабан с Хан-Тенгри"
Автор книги: Касымалы Джантошев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 21 страниц)
3
Ничто вокруг не радовало глаз. На южных склонах высохли травы. Обнаженные скалы, подобно скупцам, бездушны – всю свою щедрость они дарят пыльному ветру. Вершины гор покрыты снегом, исчезли с их склонов летние аилы.
Чабаны разъехались по зимовкам.
У подножия горы, на солнечной стороне стоит старая юрта, закопченная до черноты. Вид у этого жилища жалкий, и каждому ясно, что пережидают в нем зиму очень бедные люди.
К юрте привязана однорогая тощая корова, поодаль – едва живой от голода, весь в лишаях, лежит теленок, уткнувшись мордой в землю. Рядом с ним свернулся клубком пес со свалявшейся грязной шерстью. Временами собака поднимает морду, вздрагивает от леденящего холода и снова сворачивается в клубок.
На земле валяется обломок деревянной чаши – посуда для собаки, рядом ступа, разбитая ручная мельница, к стене юрты прислонен пестик. Эти убогие приметы разоренного хозяйства говорят о том, как бедно и неуютно и в юрте.
А там внутри нет даже чыгдана, как это обычно положено. Посредине юрты на треноге небольшой казан с обломанными ушками, треснувший, с медной заклепкой на дне. Он закопчен, давно не мыт после варки джармы – похлебки из жареной муки. Из него торчит деревянная поварешка с обгоревшей ручкой. Тут же лежат деревянные чашки, обтянутые медной проволокой, и три самодельные ложки – тоже из дерева.
Кроме маленького бочонка для воды с веревкой вместо ручки, никакой утвари в юрте нет.
В глубине разостлан истоптанный до дыр войлок. Под сложенными ватными одеялами седло. Это седло в свое время носили на себе горячие жеребцы, быстроногие скакуны. Теперь от богатых серебряных украшений остались лишь следы, и лежит это седло без всякого применения под старыми одеялами рядом с нехитрой упряжью для вола.
…Дорогие бусы, которые надевались только в праздник… Золотые серьги с большими веерообразными подвесками… Все это и другие украшения лежали когда-то в мешочке, сплетенном из разноцветных шелковых ниток. А над этим девичьим мешочком висела, как и теперь висит, полка, обитая бархатом. Только бархат порвался, обветшал, полка едва держится на прогнивших и закопченных досках свода. Нет рядом с нею ни серебряных стремян, ни подпруг. Место их занимает старое, с ободранной кожей седло.
Богато украшенный пояс не идет тому, кто ходит в валенках. Он хорош тому, кто ездит на быстроногом скакуне. Истрепанный ремень с потрескавшейся кожей, лопнувший и грубо сшитый толстой кожаной дратвой, висит возле седла.
В этой юрте единственная ценность – серьги. Они спрятаны в коричневом вещевом мешке, который, видимо, случайно попал в эту юрту – так необычно он здесь выглядит.
У очага сидит старуха. Много раз залатанное платье прикрывает дряхлое костлявое тело. Под сухой кожей рук синеют набухшие вены. На лице – родинка, заросшая длинными жесткими волосами. Из-под выгоревшего дырявого платка торчат седые нечесаные космы. Очень смуглое лицо изрезано морщинами. Словно злая колдунья из сказки, сидит она, обняв колени, сгорбленная, с безнадежностью во взгляде, как бы скорбящем о прошедших счастливых днях. Скрипеть зубами от злости она не может – они давно выпали, и старуха беззвучно жует и жует язык бескровными, слабыми деснами.
Рядом с нею, так же обняв колени, сидит такая же оборванная женщина. Левая рука ее лежит на запястье правой, крепко сжатой в кулак. Узкие змеиные глаза устремлены на дверь. Она временами тяжело вздыхает, изредка пошевеливает пальцами ног в изодранных валенках. Она много моложе злобной старухи, но ее грязное лицо тоже покрыто морщинами… Зубы еще крепки, но в волосах пробивается седина.
Обе дышат злобой, обе отвратительны. Откуда они взялись, эти осколки старого времени?
В Советской стране не найдешь таких и для музея… Глядя на этих женщин, на это убогое жилище, нищенскую утварь, советский человек мог бы только удивиться.
Кто живет в этой юрте? Киргизы? Да, по национальности они киргизы, но по мыслям, устремлениям – враги… Эти люди ненавидят слово «Советы», им непонятно, что значит «братство народов». В этой юрте живут змеи. Недаром говорят: оставишь змею живой, она вырастет в дракона… И из этой юрты выползла, готовая превратиться в дракона, змея.
Та женщина, что оплакивает прошлую жизнь и проклинает все новое, мать Урбая… А другая, готовая отплатить за все, даже хорошее, огнем ненависти, – его жена.
Это они, подобно змеям, уползли в горы, когда жизнь в стране повернулась по-новому. Они здесь не потому, что им негде больше жить, а потому, что здесь легче змее со змеей встречаться.
– О-о, сбудутся ли мои мечты, увижу ли я снова просторы Иссык-Куля! – пробормотала старуха, по-прежнему скрючившись в своем углу.
– Моли, мать, аллаха, чтобы он помог сбыться нашим мечтам, – . подхватила жена Урбая. – О аллах, дай мне услышать, что уничтожен весь род Медеров, а наши поля снова принадлежат нам, – она вскочила и потрясла над головой руками, сжатыми в кулаки.
– Всемогущий аллах! Я видела вещий сон… Мой дорогой Укен[11]11
Укен – ласкательная форма от Урбай.
[Закрыть] привез полную переметную суму змей. Я помню с детства: если увидишь змею наяву – убивай, если во сне – знай, что это к добру. Может, в наш дом, наконец, придет достаток, – и старуха принялась шептать молитву.
– Да сбудутся твои слова, мать. Но никак я не пойму, почему твой сын так задержался… Боюсь, как бы он не попал им в руки.
– Что ты, что ты! И не думай об этом. Видно, дела у него… Мой сон означает: Укен приедет если не сегодня, то завтра.
– Да будет так! Осталась всего чашка муки и не больше двух чашек толокна. А что будем делать, если еда кончится? – сказала жена Урбая и посмотрела на вещевой мешок, где были спрятаны сережки.
– О аллах! Сделай черным день тех, кто довел нас до этой жизни! – прошамкала старуха и, шепча проклятья, долго шевелила по-лягушечьи широким ртом.
В юрте снова воцарилась тишина.
Стояли серые, пыльные, ветреные дни. Турфан не был виден из-за туч.
Урбай не возвращался больше недели. И Момун вчера ушел в горы, и нет его до сих пор.
– Что там с Момуном? – снова забормотала мать. – Или заночевал у кого-нибудь?
– У кого он может заночевать? Наш молодой парень[12]12
По обычаю киргизов невестка не имеет права произносить имена родичей-мужчин по мужу, в этом случае младшего его брата Момуна.
[Закрыть] пошел в сторону, где нет аилов.
– Что же тогда с ним приключилось?
– Кто знает?
– О аллах, ты вернул мне сына, которого я считала умершим. А теперь, о мой аллах, укажи ему дорогу, сделай так, чтобы она была прямой и светлой, – старуха растопырила пальцы и снова зашептала молитву.
– Да пусть он напьется крови таких, как Медер! – злобно подхватила жена Урбая. – Пусть отомстит мстившим нам, а нас перевезет в тот аил, где жил наш отец, пошлет вместо нашей нищеты достаток! – Она вслед за старухой тоже произнесла молитву.
Старуха, засохшая, словно столетний можжевельник, и эта женщина, почерневшая от злобы, не уставали просить своего аллаха о том, чтобы померкло за горами солнце советской власти и наступили там черные дни.
К их юрте подъехал на осле человек лет пятидесяти, с небольшими усиками, черной бородкой. На нем был красный чапан и сапоги, на голове – малахай.
Не слезая с осла, он крикнул:
– Эй, есть кто-нибудь?
Женщина помоложе высунула голову.
– A-а, проходите, мой бек[13]13
Бек – староста.
[Закрыть]. Слезайте, дорогой бек, – она заюлила, как собака, завидевшая своего хозяина.
– Тороплюсь! Пусть муж выйдет…
– Он еще не вернулся, бек!
– До сих пор?! Понятно… Плохо, что он до сих пор не выполнил поручения.
– А что ему поручали, мой бек?
– Это наши с ним дела… Пусть выйдет брат мужа.
– Его тоже нет. Вчера ушел в горы и не вернулся.
«Бек» рассердился, посмотрел на женщину уничтожающим взглядом.
– Ну, я поеду. Когда бы ни заявился брат твоего мужа – днем или ночью, пусть придет ко мне. Куда прийти, сам знает, – он хлестнул осла по шее.
«Бек» приезжает не первый раз. Женщина лебезит перед ним, приговаривая «мой бек», а сама не знает его имени, не знает, зачем ему нужен Урбай.
Всадник отъехал от юрты метров триста. Вдруг из лощины послышался крик: «О мой бек!» Он не повернул обратно, даже не оглянулся, а просто остановился и стал ждать.
Человек в истрепанном чапане, полы которого были заткнуты за ремень, в нахлобученном до бровей тебетее, изо всех сил спешил к всаднику. Не добежав, он зажал под мышкой палку и, зайдя с правой стороны, по азиатскому обычаю протянул обе руки.
– Ассалом алейкум, мой бек! – вымолвил он, задыхаясь от бега.
Тот не ответил на приветствие, огляделся вокруг, злобно посмотрел на подошедшего.
– Где бродил? – рявкнул он.
– Я был в горах, разведывал дорогу, но очень плохо видно.
– А ну тебя! – человек на осле грязно выругался. – Сколько месяцев ты прячешься в этой юрте, словно летучая мышь на спячке?
Простите меня, мой бек, но вы сами понимаете, так складываются дела…
Всадник снова грубо выругался.
– А ты знаешь, что мне угрожает из-за тебя?
– Знаю, мой бек… Ведь брат-то не возвращается, а ему давно пора быть здесь. Все пошло бы по-другому.
Человек на осле еще раз обругал собеседника, но тот, видимо, давно привык к такому обращению.
– Все приготовил, как я говорил? – спросил всадник грубо.
– Все… Если вы согласны, могу отправляться хоть сейчас.
– Ну и отправляйся! – Тот, кого называли «беком», пересыпал все свои слова бранью. – Сегодня же ночью перейдешь границу и постарайся углубиться подальше. Не забудь своих обязанностей, когда увидишь родные края. Говорят, там границу охраняют не только пограничники, но и чабаны. Не показывайся на глаза ни одному из чабанов…
– Хорошо, мой бек.
– Мы будем ждать сигналы пятого числа следующего месяца… Кажется, срок достаточный.
– Не рано ли, мой бек?
– За десять дней надо добраться до Иссык-Куля, – как бы не слыша робкого вопроса, продолжал «бек», – не я устанавливаю сроки, а хозяин.
– Постараюсь, мой бек, за десять дней добраться до Иссык-Куля.
– А это уж твое дело – стараться или нет… Если остались там жена или дети, к ним не заходить. Держаться подальше от тех аилов, где тебя могут узнать. Осторожно отыскать Суксур и Чырмаша. Урбаем все должно быть подготовлено. Они помогут поступить на работу. Я все передаю, что велел хозяин. За ругань прошу не обижаться. Если бы на моем месте был хозяин, он бы давно тебя убил…
– Знаю, мой бек!
– Ну и знай на здоровье! Иди собирайся в дорогу. Я буду тебя ждать на том месте, куда мы на днях ездили, – он хлестнул осла по шее и поскакал.
Этот человек, который не смел ничего ответить на брань, кроме слова «хорошо», как раб, покорно выслушивающий все и готовый идти в любую сторону по приказу «хозяина», приходился родным братом Урбаю. То был второй сын старухи – Момун.
– Тетушка, поскорее дайте мне хлеба на дорогу, – обратился он к жене брата, входя в юрту, – меня ждут. Я уезжаю на несколько дней.
Он снял со стены вещевой мешок, положил в угол его содержимое, посидел несколько минут рядом с молчавшей матерью…
Уложив свои пожитки и принесенные ему лепешки, Момун хмуро сказал:
– Я отправляюсь в дальний путь.
– Ты уходишь, не дождавшись возвращения старшего брата? – прошамкала старуха, кладя в рот кусок лепешки.
– Ждал его, больше нет терпения. Надо идти за ним, иначе нельзя.
– Иди, сын мой, иди! Аллах да поможет тебе в пути. Скажу одно: если не найдешь Медера, не напьешься его горячей крови, не прощу тебя! Буду считать, что не отплатил ты мне за материнское молоко. Запомни это, сын мой…
– Мать, можете считать, что отплатил… Теперь я могу сказать: сына Минбая Медера я уже давно прикончил и отомстил за все.
Старуха замерла на месте.
– Да пошлет аллах твоим устам благодать, дорогой мой! – Жена Урбая вскочила с места, обняла Момуна, расцеловала. – Спасибо, дорогой! Ты достойный сын своего отца…
Момун помог матери подняться. Она обратила свои взоры на восток.
– Да пошлет тебе аллах ясную дорогу! – запричитала она. – Если правда, что ты отомстил Медеру, мсти теперь остальным. Пусть дух твоего отца Чокмора поддержит тебя в пути. Ты видишь, какая я старая и дряхлая? Не дай мне здесь умереть, перевези нас на берег Иссык-Куля. Я буду счастлива в тот день, когда ты скажешь: «Все вернулось к старому». Больше твоей матери не о чем мечтать…
После ухода Момуна старуха еще долго просила аллаха о ниспослании счастливого пути ее сыну.
До глубокой ночи обе женщины вспоминали прошлые годы… Вот они на берегу Иссык-Куля, живут в красивых, белых юртах, вокруг бродят огромные отары овец, пасутся косяки лошадей… И снова батрачат на них те, кто отобрал все эти богатства…
Но каждую в глубине души, как червячок, точило сомнение: неужели то прошлое и вправду вернется, не пустые ли все это мечты?..
Заканчивая свой разговор с Момуном, человек, сидевший на осле, сказал:
– Вот тебе деньги, пригодятся. Но если эти деньги разменяет кто-нибудь другой, будет безопаснее…
– Это я понимаю, мой бек!
– А вот это, – продолжал надменно всадник, подавая бренчавшую связку, – по твоей просьбе изготовленные приспособления для следов. И водонепроницаемый костюм. Будем надеяться, что все это тебе поможет ускользнуть от пограничников.
– Большое спасибо, мой бек. Если аллах покажет путь, обязательно доберусь до Иссык-Куля, мой бек, – сказал Момун, засовывая связку и сверток в мешок.
– Итак, пятого следующего месяца… В остальном будешь поступать по обстоятельствам… Если не станешь выполнять, что тебе велено, следом за тобою пойду я, а твоих родных…
– Понимаю, мой бек! Понимаю, – перебил «бека» Момун. – По таким делам хожу не первый раз.
– Да, хозяин говорил, знаю, работал много. Бывал в разных странах. Говоришь по-всякому… и как французы и как англичане. От работы такого опытного джигита, как ты, многое зависит.
– Понятно, мой бек! Но прошу одного: при дальнейших наших встречах не бранитесь так много.
– А-ах, вот ты о чем?! Значит, ты обиделся, что я тебя поучил? Так я сердился за дело. Ты четыре месяца не давал материалов даже в четыре слова. Хозяин чуть не застрелил меня. А ты это понимаешь?.. Да что говорить? Мы оба с тобою стоим на этом перевале, как голодные волки. И стоим не по своей воле… А сейчас ты, как охотничья собака, должен идти вперед,
4
Вольготно жилось Момуну, когда он приезжал на каникулы в родные края. Отец его – бай Чокмор – был несметно богат, на семью работали батраки, и жизнь Момуна протекала праздно.
– Дорогой мой Момун, – говорил ему отец, – пока жив я, жив твой брат Урбай, делай, что захочется! Там, в городе, ты ел русские щи из капусты, картошку и совсем отощал. Повеселись и окрепни! Пей водку из кумыса, закусывай барашком, ешь сколько влезет… Шашлыки, печеное мясо – что угодно! А надоест дома – поезжай к охотникам, они тебе подстрелят архара, диких коз – гуляй там на здоровье. Езди, пока это возможно, узнаешь ближе родные горы!
И не раз Момун присоединялся к охотникам, лазил с ними по скалам, забирался далеко. Он брал иногда с собою теплые одеяла и по нескольку дней не возвращался домой.
В те годы немногие киргизы учились в больших городах.
Момун редко появлялся в родном аиле, и мало кто помнил потом, что он сын Чокмора. А позднее, когда Урбаю удалось получить в сельревкоме справку, где удостоверялось, что «Момун Таштандиев по происхождению батрак», в голову никому не приходило этому не верить. А Таштандиев вовсе не было фамилией Момуна.
Момун жил во Фрунзе, когда узнал, что отца его и брата раскулачили и оба они с семьями куда-то скрылись.
Ярко светит луна. Пока бояться нечего. Среди острых валунов и снежных глыб заметить человека почти невозможно. Момун спешит, сгибаясь под тяжестью мешка. Продвигаться трудно. Когда он минует этот хребет, северная сторона которого покрыта снегом, и взойдет на другой гребень, дорога станет легче. Он знает это и поэтому торопится изо всех сил. Момун ни разу не отдыхал…
Он бегом спустился с гребня и стал пробираться по каменному склону. Взобрался на другую гряду, спрятался за большим валуном и осмотрелся.
Перед ним под лунными лучами лежали горы Кайынды, где он когда-то бродил с охотниками, странствовал с отцом. Момун узнал эти горы сразу и только теперь понял, на какое опасное дело он пошел. Преодолев страх, он двинулся дальше с большей осторожностью, подобно хитрой лисице, всячески запутывая следы.
От Урбая, уже пробиравшегося сюда, он знал, где примерно расположена застава.
К подошвам его задом наперед были прикреплены лошадиные копыта.
Спустившись к реке Сарыджаз с юга, он вошел в воду, добрался до большого плоского камня. Там натянул водонепроницаемый костюм и снова ступил в воду.
Льды Хан-Тенгри уже не таяли, ручьи не вливались в реку, и вода в ней была сравнительно спокойной. Вдоль берегов уже кое-где появлялась тонкая ледяная корка.
Момун бросился в холодную воду и, пройдя метров двести, стал держаться северного берега. Одежда его воды не пропускала, но холод хватал за сердце. Тяжесть мешка тянула ко дну.
Стало мельче. Дальше он шел временами по пояс, временами по колено в воде.
Наконец он решил выйти на скалистый, почти неприступный берег, в котором – он знал – есть пещера, где можно было спрятаться. Оттуда окрестности хорошо просматривались.
При свете луны в бинокль он увидел пограничников. Ужас охватил его.
– Они ждут меня! Не могут понять, кто здесь проехал. Дорогой мой отец, если твои духи могут меня поддержать, то пусть поддерживают сейчас, – зашептал Момун, набожно схватив себя за ворот.
Духи Чокмора будто в самом деле решили поддержать Момуна – началась пурга. Теперь нельзя было рассмотреть даже противоположный берег реки.
Поев и согревшись, Момун поблагодарил духов и решил двинуться дальше под прикрытием снежной бури. Он думал снова войти в воду и немного еще отплыть. Потом рассудил, что в такую погоду можно легко налететь на камень в воде и расшибиться насмерть.
Вдруг он прислушался – ему почудился цокот копыт. Громче… Громче… Что это? Видимо, совсем рядом проехали пограничники. Как они могли тут очутиться? Что делали? Неужели он как-то себя обнаружил?.. Момун притаился.
Снежный буран бушевал долго и затих только на рассвете.
Днем уходить из убежища было опасно.
«Пока перейдешь реку и доберешься до той горы, что на северной стороне, даже незрячий заметит, – прикидывал Момун, – да и на снегу следы будут видны издалека».
Он решил ждать до вечера, а потом уже двинуться в путь. Вдруг по противоположному берегу быстро прошли пограничники с собакой.
День тянулся, как год. Наконец стемнело. Что предпринять? И Момун снова решил ждать до утра, надеясь на какое-то чудо. Он теперь никак не мог понять, откуда – то ли со скалы над ним, то ли с противоположного берега – время от времени доносился лай собак.
Четыре дня назад, когда он рассматривал эти места в бинокль, нигде поблизости не было и признаков аила.
«Значит, это все собаки пограничников… Да что их, стая?» И Момуну снова ничего другого не оставалось – только ждать.
В полном отчаянии он обращался к духам всех своих предков. «О дорогие духи, поддержите! Аллах, сделай так, чтобы все вокруг окуталось туманом!»
Но духи предков были глухи к мольбам Момуна. Небо днем и ночью оставалось чистым.
В середине дня два пограничника с собакой остановились напротив скалы, за которой было убежище Момуна, и долго смотрели в бинокль. Отъезжая, они все время оглядывались и о чем-то переговаривались.
«Да, значит, обнаружили мой след, когда я входил в воду, и не могут найти, где я вышел…»
Только на десятый день мольбы Момуна были услышаны: под вечер горы окутались туманом и повалил снег.
Момун побрел по воде вдоль берега, а когда сгустились вечерние сумерки, вышел из реки и пошел на север. Снега выпало много, идти было трудно. Тяжесть мешка казалась непосильной, но Момун все шагал и шагал, не останавливаясь, и к полуночи добрался до каменистого горного мыса. Снегопад прекратился, поднялся сильный ветер.
Момун поднимался по хребту вверх. Начало рассветать. Он спрятался в кустарник среди больших валунов. Порой ветер доносил до него лай собак, и он ежился от холода и страха.
Он достал из мешка последнюю лепешку, разделил на четыре порции. Одну часть разжевал, проглотил, но сытости не почувствовал… Еду надо было беречь… Момун взялся за бинокль. В тех местах, откуда он пришел ночью, все было спокойно. Ветер сдул со снега его следы. Убедившись, что проскользнул он легко, Момун подумал, что и в самом деле всевышний аллах и духи предков пронесли его через опасности. На душе стало легче, но очень хотелось есть.
Вдруг он увидел, что снизу, много ниже тех камней, среди которых он прятался, в гору поднималась отара. Чабан, выйдя из-за скалы, остановился неподалеку. Овцы постепенно приближались к Момуну. Тот забеспокоился: а что, если чабан вздумает сюда подняться?! На ум пришли слова «бека»: «Границу у них охраняют не только пограничники, но и чабаны…»
Но окрик чабана повернул отару обратно. На душе у Момуна полегчало. Он стал в бинокль рассматривать чабана, пытаясь определить, мужчина это или женщина.
Его очень удивила добротная и новенькая одежда чабана: ушанка из желтой кожи, черный овчинный тулуп, перехваченный кожаным ремнем, на ногах серые валенки. Особое внимание Момун обратил на ружье.
Чабан стоял на склоне, покрытом снегом, совершенно спокойно. По тому, что он стоял так уверенно, не скользя вниз, Момун понял, что к ногам чабана привязаны железные когти.
Чабан взобрался на плоский валун, принялся отряхивать налипший на валенки снег, цокая железом о камень. Чабан приподнял ушанку – и сердце Момуна замерло. Ему показалось, что это его сестра Суксур – ведь он так хотел с ней встретиться. И теплое чувство на миг согрело душу хищника.
Он растерялся, не зная, как поступить. Хотелось подойти к ней и заговорить. Но он не осмелился на такой опрометчивый шаг.
«Вдруг окажется, не Суксур? А если даже это она, вдруг кто-нибудь наблюдает? Вдруг меня схватят, когда я стану с ней разговаривать?» – эти опасения прижали Момуна к земле, и он решил пока не покидать убежища.
В это время к камню, на котором стояла женщина, на рыжем коне, рассекавшем снег копытами, подскакал пограничник – русский. Он поздоровался.
Момуну на миг стало страшно: он решил, что пограничник знает – Момун прячется здесь в кустах и приехал за ним.
По свежему воздуху звуки разносились далеко. Момун совершенно отчетливо услышал слова человека, сидевшего на коне:
– Вот так дела, тетушка! Один злоумышленник перешел границу, оставляя за собою следы конских копыт. Он надел их задом наперед – даю голову на отсечение. Он вошел в реку Сарыджаз… Вышел из воды на этой стороне, и мы долго не могли найти следов. Обнаружили только сегодня утром. Он целых десять дней прятался в скалах, вплоть до нового снегопада. Бесспорно, что это тот самый «гость», о котором говорил Чырмаш. Его чрезвычайно важно захватить живым. Прошу быть осторожной и крепко запомнить сказанное, – пограничник пожал руку женщине, попрощался с ней и поскакал вниз к долине.
Момуну не понравился приезд русского. Он почувствовал, что кто-то, словно мечом, отсек от его сердца сестру.
А пограничник уже издали крикнул женщине:
– Э-эй! Тетушка Айкан! Когда приедет Темирболот?
– Завтра, завтра.
Когда Момун услышал имя «Айкан», он похолодел.
«Думал, что родная сестра, а оказалась вдова Медера – Айкан. Неужели в самом деле Айкан?» – спрашивал себя Момун.
Посмотрел в бинокль и сразу почувствовал, что кто-то острой пикой насквозь пронзил его с головы до самых пяток и со страшным гулом его вбивают в землю…
Земля вся затряслась, казалось, что гремит гром, сверкает молния и беспрестанно барабанит град, уничтожая все на земле. В небе воют самолеты, вокруг грохочут разрывы бомб, пролетают со свистом снаряды. Через некоторое время все утихло. Момун поднял голову из укрытия. «Товарищи, взять гранаты!» – прозвучал властный приказ.
Момун увидел Медера Минбаева. Тот полз к приближающемуся танку, сжимая в руках связку гранат. Момун посмотрел по сторонам. Сколько ночей мечтал он о таком случае?! Момун прицелился. Не оглядываясь на убитого Медера, он побежал в сторону недалекого леса…
Придя в себя, Момун снова взглянул на Айкан. И опять перед ним за один миг промелькнула вся жизнь. Богатство, которого он лишился… Бегство отца и смерть его на чужбине… Пропавший без вести Урбай… Мать, оборванная, как нищенка, жена брата… Момун потянулся рукой к пистолету. И вдруг замер.
Айкан, как бы заметив врага, соскочила с камня, сняла с плеча ружье. Сердце Момуна забилось скачками, комок застрял в горле. Он растерялся.
Прозвучал оглушительный выстрел. Момун, не помня себя от ужаса, закрыл глаза и прижался к земле. Минута… другая… все тихо…
Когда обезумевший от страха хищник открыл глаза, он увидел смеющуюся женщину, которая шла прямо на него. Получив способность соображать, Момун решил, что будет спокойнее, если он ее просто задушит, засучил рукава, напрягся, готовясь к прыжку…
Вдруг Айкан свернула в сторону и скрылась в кустарнике. Момун поджидал ее появления с минуты на минуту. Но Айкан не возвращалась. Позднее ее голос прозвучал где-то внизу. Момун осторожно высунулся из кустов и увидел ее уже довольно далеко под скалами. Перекинув через плечо убитую лису, она гнала овец, очевидно к зимовке.
Айкан убила маленького лисенка, но была очень довольна. До этого она стреляла только по мишеням – в аиле – и по воробьям…
…«Невелик, ну что ж! В хозяйстве пригодится. Пусть только лисенок, Темирболот все равно порадуется. Пока он не приехал, сниму шкуру и повешу на стене, вот он удивится», – рассуждала Айкан, улыбаясь. Она посмотрела на шоссе в надежде увидеть автомашину, на которой должен был возвратиться Темирболот с совещания чабанов из Пржевальска.
